Часть I. Странствия героя

ГЛАВА I. ИСХОД

Зов к странствиям

«Давным давно, когда простое желание еще могло к чему – нибудь привести, жил царь, все дочери которого были красивы, но самая младшая была настолько прекрасна, что даже само солнце, видевшее столько всего на свете, просто дивилось ее красоте каждый раз, когда касалось своими лучами ее лица. Рядом с замком этого царя раскинулся большой темный лес, а в этом лесу под старой липой журчал родник, и когда выпадал очень жаркий день, царская дочь отправлялась в лес и усажива­лась подле прохладного родника. А чтобы не скучать, она брала с собой золотой шарик, который подбрасывала вверх и ловила, это была ее любимая забава.

Однажды случилось так, что золотой шарик принцессы не попал в маленькую ручку, поднятую вверх, а пролетел мимо, ударился о землю и скатился прямо в воду. Принцесса прос­ледила за ним взглядом, но шарик исчез, родник был глубоким, таким глубоким, что дна его не было видно. И тогда она запла­кала, и плач ее становился все отчаянней, и ничто не могло ее утешить. И когда она вот так рыдала, ей послышалось будто кто – то обратился к ней. ‘Что случилось, Принцесса? Ты так громко плачешь, что можешь разжалобить даже камень.’ Она огляделась вокруг, чтобы определить, откуда доносится голос, и увидела высунувшуюся из воды большую безобразную лягу­шачью голову. ‘А, это ты, Водяной Скакун, – сказала она – Я плачу о своем золотом шарике, который упал в родник.’ ‘Успокойся, не плачь, – ответил лягушонок – Я, конечно же, помогу тебе. Но что ты мне дашь, если я верну тебе твою игрушку?’ ‘Все, что ты захочешь, мой дорогой лягушонок, свои наряды, жемчуга и драгоценные камни, даже золотую корону, ко­торую я ношу’. И лягушонок ответил: ‘Мне не нужны твои одеж­ды, жемчуга, драгоценные камни и твоя золотая корона; но если ты будешь заботиться обо мне, позволишь быть твоим другом и играть с тобой, если ты позволишь мне сидеть рядом с тобой за твоим маленьким столиком, есть с твоей маленькой золотой та­релочки, пить из твоей маленькой золотой чашечки, спать в твоей маленькой кроватке, – если ты пообещаешь мне это, то я тут же отправлюсь на дно и достану твой золотой шарик’. ‘Хорошо, – ска­зала принцесса – Я обещаю тебе все, что ты хочешь, если только ты вернешь мне мой шарик’. Но про себя она подумала: ‘Что бол­тает этот наивный лягушонок? Он сидит в воде с такими же как он лягушками и никогда не сможет быть другом человека’.

Как только лягушонок получил обещание, он нырнул, а через некоторое время снова всплыл на поверхность; во рту у него был шарик, который он бросил в траву. Принцесса пришла в восторг, увидев свою прелестную игрушку. Она схватила шарик и побежала прочь. ‘Подожди, подожди, – закричал лягу­шонок, – возьми меня с собой; я не могу бегать так, как ты’. Но этот крик остался без ответа, хотя лягушонок квакал так громко, как мог Принцесса не обращала на него ни малейшего внимания и, спеша домой, вскоре совсем забыла о бедном ля­гушонке – которому пришлось снова нырнуть в родник»¹.

Это один из примеров того, как может начинаться приклю­чение. Промах – внешне чистая случайность – открывает перед человеком неожиданный мир, и он соприкасается с силами, ко­торые вряд ли способен сразу понять. Как показал Фрейд², ошибки не являются простой случайностью. Они – результат подавленных желаний и конфликтов. Они – волны на поверх­ности жизни, вызываемые подспудными родниками. Они могут быть очень глубокими – настолько глубокими, как и сама душа. Промах может привести к началу новой судьбы. Так происходит в данной сказке, где потеря шарика является первым знаком того, что в жизни принцессы должно что-то произойти, лягушонок – вторым, а необдуманное обещание – третьим.

Лягушонка, появляющегося чудесным образом как пред­варительное проявление вступающих в игру сил, можно назвать «предвестником»; критический момент его появления является «зовом к приключению». Предвестник может звать к жизни, как в данном случае, или, в более поздний момент жизненного пути – к смерти. В его устах может звучать призыв к какому-нибудь высокому историческому свершению. Или же он может отме­чать начало религиозного озарения. В понимании мистиков он отмечает то, что было названо «пробуждением Самости».³ В случае принцессы из этой сказки он означает не более, чем ее вступление в период юности. Но независимо от того, насколько велик этот зов, на какой стадии или этапе жизни он приходит, этот зов всегда возвещает о начале таинства преображения – обряде или моменте духовного перехода, который, свершившись, равнозначен смерти и рождению. Привычные горизонты жизни стали тесны; старые концепции, идеалы и эмоциональные шабло­ны уже не годятся; подошло время переступить порог.

Типичными обстоятельствами такого зова являются темный лес, большое дерево, журчащий родник и отталкивающий, и пото­му вызывающий неправильную оценку внешний вид носителя веления судьбы. В этой сцене мы различаем символы Центра Мироздания. Лягушка, маленький дракон, является детской версией змея преисподней, голова которого подпирает землю и который представляет глубинные жизнепорождающие, демиургические силы. Этот маленький дракон поднимается с золотым шаром солнца, которое только что поглотили его темные пучины: в этот момент маленький лягушонок уподобляется великому Китайскому Дракону Востока, несущему в своей пасти восходя­щее солнце, или той самой лягушке, на голове которой восседает юный бессмертный Хан Хсиань с корзиной персиков бессмертия в руках. Фрейд выдвинул предположение, что всякое состояние беспокойства воспроизводит болезненные ощущения первого отделения от матери – затрудненное дыхание, прилив крови и т.п., то есть ощущения кризиса рождения⁴. И наоборот, всякий момент разобщения и нового рождения вызывает чувство тре­воги. Будь то царское дитя, стоящее на пороге выхода из упрочившегося состояния блаженства своего единства с Царем Отцом, или Божия дочь Ева, уже созревшая к тому, чтобы покинуть идилию Райского Сада, или, опять же, в высшей сте­пени сосредоточившийся Будущий Будда, прорывающийся через последние горизонты сотворенного мира, – во всех этих случаях активируются одни и те же архетипные образы, символизи­рующие опасность, утешение, испытание, переход и необычную священность таинства рождения.

Отвратительная и отвергнутая лягушка или дракон из сказки поднимает солнечный шар, держа его во рту; лягушка, змей, отверженный – представляют те глубины бессознательного («такие глубокие, что не видно дна»), где собраны все отвергнутые, непризнанные, неизвестные или неопределившиеся факторы, за­коны и элементы бытия. Это жемчуга сказочных подводных двор­цов русалок, тритонов и других водных стражей; это драгоценные камни, освещающие города демонов в преисподней; это семена огня в океане бессмертия, который несет на себе Землю и окру­жает ее подобно змее; это звезды в глубинах вечной ночи. Это самородки золотого клада дракона; неприступные яблоки Гесперид; волоски Золотого Руна. Поэтому предвестник или глаша­тай приключения часто оказывается мрачным, отвратительным, вселяющим ужас или зловещим в глазах окружающего мира; однако же, если за ним последовать, то откроется путь через границу дня во тьму ночи, где сверкают драгоценные камни. Или же предвестником выступает животное (как в сказке), представ­ляющее подавленные внутри нас самих инстинктивные живо­творные силы. Или, наконец, – это завуалированная таинствен­ная фигура – неизвестный.

Например, существует следующая история о короле Артуре и о том, как он собрался на конную охоту со своими рыцарями. «Как только король оказался в лесу, он увидел перед собой большого оленя. Этот олень будет моей добычей, сказал король Артур и, пришпорив коня, долго и настойчиво преследовал зверя и вот – вот уже должен был его догнать; но погоня была слишком утомительной, так что загнанный конь короля упал замертво; тогда слуга подвел королю другого коня. Так король за­гнал коня насмерть, но все же не упустил своей добычи. Он оста­новился у ключа и сел, погрузившись в великое раздумье. И когда он так сидел, ему показалось, что он слышит лай гончих, числом до тридцати. И тут он увидел, как к нему вышел самый странный зверь изо всех когда – либо виденных им и изо всех, о которых ему когда – либо довелось слышать; зверь подошел к роднику, чтобы напиться, и звук, исходящий из его брюха, был подобен шуму от тридцати идущих по следу гончих; но все то время, пока зверь пил воду, брюхо его молчало: после чего зверь с громким шумом удалился, оставив короля в сильном изумлении»⁵.

Или вот история из совершенно другой части света о девоч­ке племени арапахо с северо – американских равнин. У тополя она заметила дикобраза и попыталась его поймать, но животное забежало за дерево и стало подниматься вверх по стволу. Де­вочка отправилась следом, чтобы схватить дикобраза, но тот все время немного опережал ее. «Хорошо! – сказала она. – Я взбираюсь по дереву, чтобы поймать дикобраза, потому что мне нужны эти длинные иглы, и если понадобиться, я доберусь до самой вершины». Дикобраз добрался до верхушки дерева, но когда девочка приблизилась и протянула руки, чтобы схватить его, тополь вдруг стал выше, и дикобраз продолжал поднимать­ся. Глянув вниз, девочка увидела собравшихся внизу друзей, которые, задрав, головы призывали ее спуститься вниз; но одержимая преследованием и вместе с тем страхом перед рас­стоянием, что отделяло ее от земли, она продолжала взбирать­ся по дереву до тех пор, пока не превратилась в точку для тех, кто наблюдал за ней снизу, и так вместе с дикообразом она в конце концов добралась до неба6.

 

Рис. 3 Осирис в образе Быка переносит своего почитателя в потусто­ронний мир

 

Для того чтобы продемонстрировать спонтанное появление образа предвестника в психике, созревшей для преобразования, до­статочно будет привести два сновидения. Первое – это сновидение юноши, ищущего путь к новому пониманию окружающего мира:

«Зеленая страна, где пасется много овец. Это ‘страна овец’. Неизвестная женщина стоит в стране овец и указывает мне путь»⁷.

Второй сон приснился девушке, подруга которой недавно умерла от туберкулеза легких; она боится, что сама больна этой болезнью.

«Я находилась в цветущем саду; солнце садилось в кроваво – красном закате. И тут передо мной появился черный, благород­ный рыцарь, который проникновенно обратился ко мне глу­боким и пугающим голосом: ‘Не пойдешь ли ты со мной?’ Не ожидая ответа, он взял меня за руку и увел с собой».⁸

Будь то сновидение или миф, во всех этих приключениях образ, внезапно появляющийся в качестве проводника, отмеча­ющий новый период, новый этап жизненного пути, всегда окру­жен атмосферой необъяснимого очарования. То, с чем необ­ходимо встретиться лицом к лицу, и то, что каким – то образом оказывается хорошо знакомым бессознательному – хотя явля­ется неизвестным, удивительным и даже пугающим для созна­тельного «я» – открыто заявляет о себе; а то, что прежде было исполнено смысла, может удивительным образом утратить свое значение – подобно миру, потускневшему для царского ребенка с неожиданным исчезновением золотого шарика в роднике. После этого герой находит свои прежние занятия пустыми, даже если на некоторое время возвращается к ним. И тогда проявляется целый ряд знаков все возрастающей силы, пока, наконец, призыв уже не может быть отвергнут – как в нижеследующей легенде о «Четырех Знаках», которая является самым известным примером зова к приключению в мировой литературе.

Отец юного принца Гаутамы Шакьямуни, Будущего Будды, оградил его от всякого соприкосновения с понятиями старости, болезни, смерти и монашества, чтобы не допустить у него воз­никновения какой – либо мысли о самоотречении от жизни; ибо при его рождении было предсказано, что он станет либо влас­телином мира, либо Буддой. Царь, предпочитавший, чтобы его сын пошел по царской стезе, дал ему три дворца и сорок тысяч девушек – танцовщиц, чтобы поддерживать у сына интерес к жизни. Но это только послужило приближению неизбежного; ибо еще в сравнительно юном возрасте принц уже исчерпал для себя сферу плотских радостей и созрел для иных переживаний. И в тот момент, когда он был готов к этому, сами собой появи­лись должные вестники:

«Однажды Будущий Будда пожелал отправиться в парк и велел своему возничему приготовить колесницу. Поэтому слуга подготовил великолепную, изысканную колесницу и, роскошно украсив ее, запряг в нее четырех великолепных лошадей поро­ды синхава, белых, как лепестки лотоса, и объявил Будущему Будде, что все готово. И Будущий Будда сел в колесницу, до­стойную богов, и отправился в парк.

‘Близится время для просветления принца Сиддхартхи, – решили боги, – мы должны послать ему знак’; один из них пре­образился в дряхлого старика с гнилыми зубами, седыми воло­сами, кривой и сгорбленной фигурой и, трясясь и опираясь на посох, явился Будущему Будде, но таким образом, что видеть его могли только он и возница.

Тогда Будущий Будда обратился к возничему: ‘Друг мой, молю тебя, скажи, кто этот человек? Даже волосы его не такие, как у других людей’. И, выслушав ответ, он сказал: ‘Позор рож­денью, ибо ко всякому, кто родился, должна прийти старость’. После чего с волненьем в сердце он повернул обратно и вер­нулся во дворец.

‘Почему мой сын так скоро вернулся?’ – спросил царь. ‘Ваше величество, он увидел старика, – прозвучал ответ, – а увидев старика, захотел уединиться от мира’. ‘Ты хочешь убить меня, го­воря такие вещи? Быстро распорядись, чтобы сыну моему пока­зали какие – нибудь игры. Если нам удастся развлечь его, он перес­танет думать о том, чтобы уединиться от мира’. После чего царь расставил стражу на половину лиги в каждом направлении.

И однажды снова, направляясь в парк, Будущий Будда увидел больного человека, посланного богами; и снова, расспросив о нем, с волненьем в сердце он повернул обратно и вошел в свой дворец.

И опять царь спросил, что произошло, отдал тот же приказ, что и прежде, и снова увеличил охраняемую территорию до трех четвертей лиги вокруг.

И опять, в один день, когда Будущий Будда направлялся в парк, он увидел мертвого человека, посланного богами; и снова, расспросив о нем, он повернул обратно и с волнением в сердце вернулся в свой дворец.

И царь задал тот же вопрос и отдал то же повеление, что и раньше; и снова увеличил стражу, расставив ее на расстоянии лиги вокруг.

И наконец, в один день, когда Будущий Будда направлялся в парк, он увидел аккуратно и пристойно одетого монаха, кото­рого послали боги; и он спросил возницу: ‘Прошу тебя, скажи мне, кто этот человек?’ ‘Принц, это человек, который уединил­ся от мира’; после этого возничий начал перечислять достоинства уединения от мира. Мысль об уединении от мира понравилась Будущему Будде»⁹.

Первая стадия мифологического пути героя – которую мы обозначили как «зов к странствиям» – означает, что судьба поз­вала героя и перенесла центр его духовного тяготения за пре­делы его общества, в область неизвестного. Эта судьбоносная сфера, таящая как опасности, так и сокровища, может быть представлена по – разному: как далекая страна, лес, подземное, подводное или небесное царство, таинственный остров, высо­кая горная вершина или как состояние глубокого погружения в сон; но это всегда оказывается место удивительно меняю­щихся и полиморфных созданий, невообразимых мучений, сверхчеловеческих свершений и невыразимого восторга. Герой может сам, по своей собственной воле, отправиться в свои странствия, как Тесей, услышавший по прибытии в город сво­его отца, Афины, ужасную историю о Минотавре; или же он может быть послан или унесен в свое приключение какой – нибудь благожелательной или злонамеренной силой, как в слу­чае Одиссея, которого носили по Средиземноморью ветры раз­гневанного бога Посейдона. Приключение может начинаться с простой ошибки, как в сказке о принцессе; или, опять же, герой может всего лишь случайно прогуливаться и его блуждающий взор остановится на чем – то, что увлечет его с проторенных дорог человека. Примеры можно приводить до бесконечности, со всех уголков света¹⁰.

Отвержение зова

Часто в реальной жизни и нередко в мифах и народных сказ­ках мы встречаемся с печальным случаем зова, оставшегося без ответа; ибо всегда возможно попросту обратить свое внимание на другие интересы. Отказ призыву превращает приключение в его противоположность. Погруженный в рутину, в тяжкие труды, собственно, в «культуру» человек теряет способность к значи­мому решительному действию и превращается в жертву, требую­щую спасения. Его цветущий мир становится пустыней, а жизнь его кажется бессмысленной – даже несмотря на то, что, подобно Царю Миносу, благодаря титаническим усилиям, он может преу­спеть в создании прославленной империи. Какой бы дом он ни построил, это будет дом смерти: лабиринт с исполинскими сте­нами, предназначенный для того, чтобы скрыть от него его Мино­тавра. Все, что он может, – это создавать новые проблемы для себя и ожидать постепенного приближения своего краха.

«Я звала, и вы не послушались... За то и я посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас; когда придет на вас ужас, как буря и беда, как вихрь принесется на вас; когда постигнет вас скорбь и теснота». «Потому что упорство невежд убьет их, и беспечность глупцов погубит их»¹¹.

Time Jesum transeuntem et non revertentem: «Бойся ухода Иисуса, ибо он не вернется»¹².

Мифы и народные сказки всего мира ясно показывают, что отказ по своему существу представляет собой нежелание под­няться над тем, в чем принято усматривать свои собственные интересы. Будущее рассматривается не с точки зрения беспре­станного ряда смертей и рождений, а так, будто существующая система идеалов, добродетелей, стремлений и достоинств чело­века является твердо устоявшейся и незыблемой. Царь Минос оставил себе божественного быка, тогда как жертвопри­ношение означало бы подчинение его общества воле бога; он предпочел то, что считал для себя выгодным. Таким образом, он не сумел справиться с той жизненной ролью, которую он для себя выбрал – и мы видели, к каким пагубным последствиям это привело. Само божественное стало его неизбывным ужасом; ибо очевидно, что, если человек сам для себя является богом, то сам Бог, воля Бога, сила, уничтожающая эгоцентричную систему этого человека, превращается в чудовище.

Я бежал от Него сквозь ночи и дни;

Я бежал от Него сквозь аркады лет;

Я бежал от Него по запутанным тропам

Ума своего; и в самом сердце страхов своих

Укрывался я от Него и среди звучащего смеха¹³.

Человеку день и ночь не дает покоя божественное сущее, являющееся образом его живой самости, замкнутой в лабирин­те его собственной дезориентированной психики. Все пути к выходу утеряны: выхода не существует. Человек может лишь, подобно Сатане, яростно сражаться ради самого себя и жить в аду; или же сломаться и, наконец, раствориться в Боге.

«О безрассудный, слабый и слепой,

Я Тот, Кого ты ищешь!

Меня не принимая, ты гонишь от себя любовь».

Тот же таинственный голос слышен в зове греческого бога Аполлонна, обращенном к убегающей от него девушке Дафне, дочери речного бога Пенея, за которой он бежит по полю. «Нимфа, молю, Пенеида, постой, – кричит ей вслед бог, как в сказке юный король лягушек взывает к принцессе. – Не враг за тобою. Беги, умоляю, тише, свой бег задержи, и тише прес­ледовать буду! Все ж полюбилась кому ты, спроси».

«Больше хотел он сказать, – гласит далее легенда, – но пол­ная страха, Пенейя мчится бегом от него и его неоконченной речи. Снова была хороша! Обнажил ее прелести ветер, сзади одежды ее дуновением встречным трепались. Воздух игривый назад, разметав, откидывал кудри. Бег удвоял красоту. И юноше – богу несносно нежные речи терять: любовью движим самою, шагу прибавил и вот по пятам преследует деву. Так на пустынных полях собака галльская зайца видит: ей ноги – залог добычи, ему ж – спасенья. Вот уж почти нагнала, вот – вот уж надеется в зубы взять и в заячий след впилась протянутой мордой. Он же в сом­нении сам, не схвачен ли, но из – под самых песьих укусов бежит, от едва не коснувшейся пасти. Так же дева и бог, – тот страстью, та страхом гонимы. Все же преследователь, крылами любви подвигаем, в беге быстрей; отдохнуть не хочет, он к шее беглянки чуть не приник и уже в разметанные волосы дышит. Силы лишив­шись, она побледнела, ее победило быстрое бегство; и так, пос­мотрев на воды Пенея, молвит: ‘Отец, помоги! Коль могущество есть у потоков, лик мой, молю, измени, уничтожь мой погибель­ный образ!’ Только скончала мольбу, – цепенеют тягостно члены, нежная девичья грудь корой окружается тонкой, волосы – в зе­лень листвы превращаются, руки же – в ветви; резвая раньше нога становится медленным корнем, скрыто листвою лицо, – кра­сота лишь одна остается»¹⁵.

Это действительно печальный и бесславный конец. Аполлон, солнце, властелин времени и бог созреванья, уже больше не взывал к испуганной нимфе, он просто назвал лавр своим любимым деревом и не без иронии рекомендовал плести из его листьев венки для победителей. Девушка отступила к образу своего родителя и там нашла защиту – подобно неудачливому мужу, грезы о материнской любви которого не позволяют ему вернуться к своей жене¹⁶.

Литература по психоанализу изобилует примерами таких за­коренелых фиксаций. Они представляют собой неспособность отмежеваться от детского эго, с его сферой эмоциональных отношений и идеалов. Человек оказывается заточенным в сте­нах детства; отец и мать выступают стражами порога, и робкая душа, боясь какого – нибудь наказания¹⁷, не в силах пройти через дверь и родиться на свет, во внешний мир.

Доктор Юнг описывает сновидение, очень близко напомина­ющее картину мифа о Дафне. Это сон того же молодого чело­века, что увидел себя (выше, с.66) в стране овец – то есть, в стране несамостоятельности. Его внутренний голос говорит: «Сначала я должен удрать от Отца»; затем, несколькими ночами позднее, «Змея описывает круг вокруг сновидца, который стоит, вросши в землю как дерево»¹⁸. Это образ магического круга, образуемого вокруг личности дьявольской силой удерживающего родителя¹⁹. Так же была защищена и девственность Брюнхильды, которая многие годы оставалась в положении дочери, охраняе­мая кругом огня Всеотца Вотана. Она спала в безвременьи до прихода Зигфрида.

Маленькую Спящую Красавицу усыпила завистливая ведьма (бессознательный образ злой матери). И заснула не только Спя­щая Красавица, но и весь ее мир; однако в конце концов, «после долгих и долгих лет» пришел принц, чтобы разбудить ее. «Король с королевой [сознательные образы хороших родителей], которые только что вернулись домой и входили в зал, стали засыпать, а вместе с ними и все королевство. Спали лошади в своих стойлах, собаки во дворе, голуби на крыше, мухи на стенах, да и огонь, который мерцал в очаге, застыл и погрузился в сон, а жаркое перестало кипеть. И повар, который собирался оттягать за волосы поваренка за то, что тот что – то забыл, оставил его в покое и уснул. И ветер утих, и ни один листочек не шевелился на деревь­ях. Затем вокруг замка начала расти колючая живая изгородь, ко­торая с каждым годом становилась все выше, пока не закрыла все королевство. Она выросла выше замка и уже ничего нельзя было увидеть, даже флюгер на крыше»²⁰.

Однажды целый персидский город «превратился в камень» – царь с царицей, его жители и все остальное – потому что они не вняли зову Аллаха²¹. Жена Лота превратилась в соляной столп за то, что оглянулась назад, когда Господь велел ей покинуть свой город²². Есть также сказание о Вечном Жиде, который был прок­лят оставаться на земле до Страшного Суда за то, что, когда Христос проходил мимо него, неся свой крест, этот человек, находивший среди людей, стоящих вдоль дороги, крикнул – «По­шевеливайся!». Непризнанный, оскорбленный Спаситель обернул­ся и сказал ему: «Я пойду, но ты останешься ждать до тех пор, пока я не вернусь»²³.

Некоторые из жертв остаются заколдованными навсегда (по крайней мере, насколько нам известно), другим суждено быть спасенными. Брюнхильда оберегалась для настоящего героя, а маленькую Спящую Красавицу спас принц. Молодому челове­ку, превратившемуся в дерево, также впоследствии приснилась незнакомая женщина и, как таинственный проводник в неизве­данное, указала ему путь²⁴. Не все из тех, кто колеблется, поте­ряны. Психика имеет в запасе множество секретов. И они не раскрываются до тех пор, пока этого не потребуют обстоятель­ства. Поэтому любое затруднительное положение, – следствие упрямого отказа зову, – может оказаться удобным случаем для чудесного откровения какого – нибудь неожиданного принципа освобождения.

В действительности добровольная интроверсия является одним из классических атрибутов творческого гения и может быть использована намеренно. Она загоняет психические энергии вглубь и пробуждает затерянный континент бессознательных детских и архетипных образов. Результатом этого, конечно же, может быть более или менее полное расстройство сознания (не­вроз, психоз – плачевная участь зачарованной Дафны); но с дру­гой стороны, если личность способна впитать и интегрировать в себя эти новые силы, то появляется ощущение самоосознания почти сверхъестественной степени и полного контроля. Это основной принцип индийских учений йоги. По этому пути прошли также многие творческие личности Запада²⁵. Это нель­зя назвать ответом на некий особый зов. Скорее, это намерен­ный, категоричный отказ отзываться на что – либо, кроме пока еще смутных требований какой – то ожидающей внутри пустоты, и готовность ответить им глубочайшим, высочайшим и пол­нейшим образом – что – то вроде общей забастовки, – неприятие предлагаемых условий жизни, – в результате чего некая сила преобразования переносит эту проблему на уровень новых измерений, где она внезапно и окончательно разрешается.

Этот аспект проблемы героя проиллюстрирован в чудесном приключении Принца Камар аль – Замана и Принцессы Будур из сказок Тысячи и одной ночи. Юный и красивый принц, единст­венный сын Царя Персии Шахримана, упорно отвергал неоднок­ратные увещевания, предложения, требования и, наконец, пове­ления своего отца поступить как нормальный человек и жениться. Когда эта тема была затронута впервые, юноша ответил: «О мой отец, знай, что у меня нет стремления жениться, и душа моя не расположена к женщинам, ибо много книг я прочел и немало слышал разговоров об их лукавстве и вероломстве, и как сказал поэт:

О женщинах меня ты спрашиваешь,

Я отвечу: На редкость сведущ я в делах их!

Коль голова седеет у мужчины и кошелек пустеет,

Не пользуется он благосклонностью у них.

А другой сказал:

Отвергни женщин – и будешь ты служить полней Аллаху;

Тот юноша, что волю женщинам дает, оставить должен

всякую надежду на взлет мечты.

И в поисках его неведомого и высокого творенья

Они препятствие ему

Хоть сотни лет потрать он на изучение наук и

разных знаний.»

 

А закончив стихи, он продолжил: «О мой отец, супружество – это то, на что я никогда не дам согласия; нет, даже если бы пришлось мне испить чашу смерти». Когда султан Шахриман ус­лышал эти слова от своего сына, свет померк в его очах, и горе охватило его; но из – за большой любви, что он питал к своему сыну, он не был расположен еще раз заводить разговор о своем желании и не сердился, а окружил сына всяческой заботой.

Только когда прошел год, отец снова задал свой вопрос, но юноша был непреклонен в своем отказе жениться и снова зачитал ему стихи поэтов. Султан посовещался со своим визирем, и тот, посоветовал: «О царь, подожди еще год, и если после этого ты захочешь говорить с ним о женитьбе, то не делай этого наедине, а обратись к нему в день праздника, когда все эмиры и визири со всею армией твоею будут стоять пред тобою. И когда все собе­рутся, тогда пошли за своим сыном, Камар аль – Заманом и призови его к себе; и когда он явится, заговори с ним о супружестве пред визирями, и знатью, и офицерами, и военачальниками твоего государства; и тогда он наверняка оробеет и, смутившись их при­сутствием, не посмеет ослушаться твоей воли».

Однако когда такой момент наступил, и султан Шахриман перед всеми объявил сыну о своей воле, принц на некоторое время опустил голову, а затем поднял ее к своему отцу и, движи­мый юношеским безрассудством и поистине детской наивностью, ответил: «Что до меня, то я не женюсь никогда; уж лучше мне испить чашу смерти! Что ж до тебя, то ты велик годами и мал умом: разве ты уже дважды до сего дня не говорил со мною о женитьбе, и разве я не отказался? Воистину страдаешь ты стар­ческим слабоумием и не годен править даже стадом овец!» Ска­зав так, в приступе ярости Камар аль – Заман расцепил сжатые за спиной руки и закатал рукава до плеч перед своим отцом; более того, будучи в разгоряченном состоянии духа, он прибавил мно­жество слов своему родителю, сам не ведая, что говорит.

Царь был смущен и посрамлен, так как все произошло в присутствии знати и военачальников, собравшихся по случаю большого праздника и государственного события; но вскоре в нем заговорило величие царского сана, он закричал на сына и привел того в трепет. Затем он обратился к стражникам, стоящим перед ним, и приказал: «Схватите его!» И те вышли вперед, схватили принца и подвели к отцу, который велел связать сыну руки за спиной и в таком виде поставить пред всеми присутствующими. И принц склонил голову в страхе и боязни, лоб и лицо его пок­рылись капельками пота; его охватил сильный стыд и замешательство. Затем отец стал ругать его и осыпать бранью и закричал: «Будь ты проклят, дитя прелюбодеяния и выкормыш омерзенья! Как осмеливаешься ты отвечать мне подобным образом в присутствии моих военачальников и солдат? Никто прежде не наказывал тебя. Знаешь ли ты, что содеянное тобою унизило меня пред всеми моими подданными?» И царь приказал своим стражникам ослабить ремни на руках сына и заточить его в одном из бастионов цитадели.

Принца схватили и бросили в старую башню с полуразру­шенным залом, в центре которого размещался развалившийся колодец, но прежде этот зал подмели, отряхнули от пыли подстилку на полу, и внесли ложе, на которое положили мат­рац, покрывало и подушку. А затем принесли большой фонарь и восковую свечу; ибо в этом месте было темно даже днем. И, наконец, стражники привели туда Камар аль – Замана и пос­тавили у двери евнуха. Когда все ушли, принц, опечаленный духом и с тяжелым сердцем, виня себя и раскаиваясь в том, что оскорбительно вел себя по отношению к отцу, упал на ложе.

Тем временем в далекой Китайской империи подобное приклю­чилось с дочерью Царя Газура, Властителя Островов и Морей и Владыки Семи Дворцов. Когда красота ее явила себя во всем великолепии, а молва о ней разнеслась по всем сопредельным странам, все цари стали слать к ее отцу гонцов и просили руки принцессы; отец говорил с ней об этом, но ей была ненавистна сама мысль о замужестве. «О мой отец, – отвечала она, – я не хочу замуж; ни в коей мере, ибо я женщина, наделенная вер­ховной властью, и царица – властительница, вольная повелевать всякому. Зачем же мне это, чтобы мужчина стал повелевать мною». И чем больше она отвергала тех, кто искал ее руки, тем сильнее становилось их рвение, и все царственные особы – властители островов, лежащих в китайских пределах, посы­лали дары и редкостные подношения ее отцу, сопровождаемые посланиями, в коих просили ее руки. Поэтому он настаивал, вновь и вновь затевая разговоры о свадьбе; но она неизменно отвечала ему отказом, пока наконец в ярости не обратила к нему свой гневный взор и вскричала: «О мой отец, если ты хоть раз еще упомянешь при мне о замужестве, я уйду в свою ком­нату и возьму меч и, вонзив его рукоять в землю, нацелю его острие себе в живот; затем изо всех сил я ринусь вперед и буду падать, пока он не пронзит мою спину, и так я убью себя».

Когда царь услышал эти слова, свет погас в его глазах, и сердце его опалил огонь, ибо он боялся, как бы она не убила себя; и он был преисполнен смятения, не зная как ему быть с нею и со всеми царственными искателями ее руки. И тогда он сказал ей: «Если уж тебе предопределено никогда не жениться и это непоправимо, тебе придется воздержаться от того, чтобы гулять где вздумается и выходить к людям». Затем он поместил ее в доме и закрыл в комнате, назначив десять старух в качес­тве нянек и соглядательниц, чтобы караулить ее, и запретил ей посещать Семь Дворцов. Более того, он уже не скрывал, что гневается на нее, и отправил послания всем царям, дав им знать, что она одержима безумием от руки Великого Джинна²⁶.

Когда и герой и героиня, разделенные целым азиатским континентом, оба следуют путем отречения, воистину можно уповать лишь на чудо, дабы свершилось единение этой изначаль­но обреченной четы. Где же искать ту силу, что способна разор­вать заклятие отречения от жизни, разрешив негодование двух инфантильных отцов?

Ответ на этот вопрос – всегда один и тот же во всей мировой мифологии. Ибо, как настойчиво повторяется на священных страницах Корана: «Во имя Аллаха, милостивого, милосердно­го! Тебе мы поклоняемся и просим помочь!» Вся проблема сводится к тому, в чем состоит механизм этого чуда. И секрет этот откроется нам только на последующих страницах нашей Тысяча и одной ночи.