Заклинание Ангела Западного окна 7 страница

Но кто ограбил склеп Святого Дунстана? Кто же, как не я, посылавший ревенхедам деньги и провоцировавший их на новые кощунства?!

Всякий грех зачтется, и исполнится правый суд. Так помоги же мне, ты, единственный, кто может мне помочь, спаситель чести моей, трудов и жизни, – Ангел Господень, чудесный страж Западного окна!

 

Тусклый светильник едва теплится. Одолевает сон; дни и ночи напролёт – отчаянные попытки расшифровать книгу Святого Дунстана… Мои глаза, обожженные бессонницей, воспалены и так же, как моя измученная душа, жаждут одного – покоя…

Наконец Келли вернулся. Позевывая, лениво развалился в кресле, в том самом, в котором я, прикованный как к пыточному стулу, в течение шести суток самозабвенно истощал мой мозг. Введя его в курс дела, я постарался как можно красноречивей изобразить ему нашу дальнейшую судьбу в случае, если не будут выполнены условия императора.

Лицо Келли вытянулось, глаза трусливо забегали за полузакрытыми веками, не суля ничего хорошего. О чём думает, что замышляет этот человек? И что делать мне? Меня знобило как в лихорадке, обдавая то жаром, то холодом…

Голос мой прозвучал глухо и хрипло:

– Теперь тебе известно во всех подробностях, как обстоят дела. На то, чтобы проникнуть в криптографию Святого Дунстана и извлечь из книги рецепт тинктуры, осталось немногим более трёх суток; если нам это не удастся, нас сначала объявят еретиками и ярмарочными шарлатанами, а потом выдадут инквизиции. И гореть нам тогда ярким пламенем, как… как… – язык не поворачивался произнести проклятое имя, – как Бартлет Грин в лондонском Тауэре.

– Ну так не тяни и передай книгу императору!

Непробиваемая тупость Келли выводит из себя похлеще самой ядовитой насмешки.

– Как я передам ему книгу, которую не могу прочесть и расшифровать!

Мой крик заставляет Келли приподнять голову. Плотоядный взгляд питона выжидающе останавливается на мне.

– А спасти нас из этой ловушки, в которую мы угодили по твоей милости, по всей видимости, должен я?

Мне оставалось лишь молча кивнуть…

– И каково же будет вознаграждение… трущобному адвокатишке, которого сэр Джон Ди благородно извлек из лондонской клоаки?

– Эдвард!! – вскричал я. – Эдвард, побойся Бога, разве мы не побратимы?! Или это не я делил с тобой всё, как с родным братом, более того – как с частью себя самого?!

 

– Не всё, – угрюмо покашливает Келли.

Меня бьет озноб.

– Что ты хочешь от меня?!

– Я от тебя… брат? Ничего, брат…

– Плата! Плата!.. Какую плату ты требуешь, Эдвард?

Келли клонится вперёд, поближе к моему уху.

– Тайны Ангела непостижимы. Я – его уста – знаю гибельное могущество моего повелителя. Мне ведомо, что грозит тому, кто клялся ему в послушании и ослушался… Я больше не буду призывать Ангела…

– Эдвард! – это уже кричит во мне страх.

– …я больше не буду его призывать, Джон, ибо послушание должно следовать за приказанием, как отражение в зеркальной глади озера следует за солнечным лучом, пробившимся сквозь облака… Согласен ты, брат Джон Ди, повиноваться приказам Зелёного Ангела Западного окна так же беспрекословно, как подчиняюсь им я?

– Какого черта! Я что, когда‑нибудь отказывался?! – взыграло во мне ретивое.

Великодушие Келли не знает предела; он протягивает мне руку:

– Ладно, так и быть. Клянись в послушании!

Моя клятва заполнила комнату, как клубящийся дым, как шёпот бесчисленных демонов, как шорох зелёных… да, да, зелёных ангельских крыл…

 

Проходя сквозь витраж высокого готического окна, лучи, окрашенные всеми цветами радуги, падают на пол… Какой‑то человек расхаживает передо мной, недоуменно пожимая плечами. Так, это бургграф Розенберг. И я сразу понимаю, где нахожусь: главный неф собора Святого Вита в Граде. До чего все же странные места для встреч умудряются выбирать император Рудольф и его доверенные лица, дабы избежать слежки коварных шпионов кардинала. Здесь, в этом величественном соборе, поверенный императора полагает, что его не подслушают.

Наконец бургграф останавливается, смотрит на меня долгим задумчивым взглядом; его глаза, серьёзные, беззащитно мечтательные, располагают к откровенности.

– Сэр Ди, я полностью доверяю вам. Мне кажется, вы не из тех, кто гоняется за серебряными талерами между виселицей и колесом. В Прагу, в небезопасную близость к императору Рудольфу, вы прибыли по доброй воле в искренней надежде преуспеть в таинствах натуры. Я ещё раз хочу дать вам понять: близость императора Рудольфа ни для кого не является тихой гаванью, даже для его друзей. Но меньше всего – для сподвижников, для тех, кто разделяет с ним его самую большую страсть… гм… алхимию… Короче: у вас есть какой‑нибудь ответ на приказ императора?

С неподдельным уважением я склонился перед бургграфом.

– К сожалению, Ангел, коему мы повинуемся, пока что не снизошел к нашим горячим мольбам. До сего дня он хранит молчание. Но он заговорит, обязательно заговорит, когда настанет время, и позволит нам исполнить высочайшее повеление…

В глубине души я поразился самому себе, с какой легкостью спасительная ложь сходит с моих губ.

– Итак, если я вас правильно понял, мне следует довести до сведения монарха, что всё зависит от… так называемого «Ангела»? Если он позволит, то вы вручите Его Величеству рецепт Святого Дунстана. Хорошо, но кто поручится, что ваш «Ангел» согласится на это? Или что он вообще когда‑нибудь заговорит? Ещё раз хочу обратить ваше внимание, сэр Ди: с императором шутки плохи!

– Ангел даст свое согласие, граф, я это знаю; ручаюсь императору…

Только бы выиграть время! Оттягивать срок – это всё, что мне остается…

– Слово чести?

– Слово чести!

– Думаю, мне удастся убедить императора, сэр, отнестись к вам с пониманием и не торопить. Да будет вам известно, что речь идёт также и о моем благополучии, сэр! Но я помню об обещании вашего друга посвятить меня в таинства Западного окна. Дадите ли и вы мне в этом свое честное слово?

– Мое слово, граф!

– Хорошо, попробую помочь вам, сэр. Господи, что это?!

Розенберг резко повернулся… За ним, из полумрака одной из боковых часовен, расположенных вдоль хоров, возникла чёрная ряса; проскальзывая мимо, она подобострастно изогнулась в глубоком поклоне. Враз побелев, бургграф проводил монаха глазами.

– Гадюки! Гадюки, куда ни ступи! И когда только будет уничтожено это гнездо измены?! Теперь у карди нала есть чем поживиться…

Дважды ударил колокол на башне Тынского храма. Гневный гул бронзового титана прибойной волной разбился в ночном неподвижном воздухе в мельчайшую пыль, которая ещё долго висела там, в высоте, медленно оседая шипящей пеной резонанса сквозь крышу и стены дома императорского лейб‑медика доктора Гаека.

Мы стоим в погребе, перед массивным люком; Келли достаёт ключ; как всегда перед появлением Зелёного Ангела, лицо его начисто лишено какого‑либо выражения – оно пусто…

Держа в руках смоляные факелы, мы по очереди начинаем спускаться по железной лестнице, уходящей вертикально вниз, в жуткую зияющую пропасть. Келли впереди, Яна – за мной. Лестница крепится к стене толстыми стальными скобами, врезанными в скалу, – да, да, это не кладка – естественный кратер, по всей видимости реликтовое образование, вымытое в сплошном скальном монолите каким‑то мощным доисторическим водоворотом. Впоследствии подземный поток устремился в другое русло и покинул свою прежнюю гранитную оболочку, подобно змее, сбрасывающей во время линьки старую кожу… Так вот на каком фундаменте покоится дом доктора Гаека! Однако воздух здесь, в отличие от влажной и плотной атмосферы гротов, чрезвычайно сух – он какой‑то мёртвый и разряженный, как в пустынях; очень скоро, несмотря на сильный холод, который по мере того, как мы ступень за ступенью погружаемся в жерло, становится все более невыносимым, у меня пересохло в горле. От дурманящего аромата засушенных растений и экзотических лекарственных препаратов, которые лейб‑медик хранит здесь, под сводами своей гранитной крипты, кружится голова и душит мучительный кашель. Я уже не ориентируюсь, где верх, где низ… Можно лишь гадать, где мы находимся: в непроницаемом мраке скудное свечение наших факелов позволяет видеть лишь несколько ближайших ступенек и матово‑черные, абсолютно гладкие, словно вылизанные стены. У меня такое ощущение, что я вот‑вот повисну в безграничном пространстве космоса… Наконец, примерно на глубине тридцати футов, мы достигаем дна – моя нога по щиколотку погружается в чёрную, похожую на сажу пыль. Эта тончайшая бархатная пудра забвения при каждом нашем шаге вздымается траурными фонтанами.

Из темноты выплывают бледные привидения предметов: широкий стол, бочки, несколько ящиков, мешки с растениями… Кажется, от них остались только контуры – так море во время отлива оставляет иногда на прибрежном песке выбеленные скелеты утопленников… Я ударяюсь обо что‑то лбом – невидимый маятник со зловещим скрипом качнулся в сторону: фаянсовая лампа. Она висит на железной цепи, уходящей вверх, в непроглядную ночь. Келли зажигает её, тусклый свет освещает наши фигуры едва до половины – нижняя тонет во мраке, как будто мы переходим вброд какие‑то чёрные инфернальные воды…

Впереди смутно вырисовывается правильная геометрическая форма какого‑то небольшого – по грудь? – возвышения, похожего на пьедестал; подойдя ближе, мы видим, что это не пьедестал, а совсем наоборот – выложенное из огромных белых валунов квадратное ограждение, внутри которого – зияющая бездна… «Колодец Святого Патрика», – вспоминаю я. Доктор Гаек с суеверным ужасом рассказывал мне об этой таинственной шахте и о связанных с нею народных преданиях. Измерить её глубину ещё никому не удавалось: сколько ни бросали туда факелов, все они потухали уже в самом начале падения, задушенные ядовитыми испарениями темноты. В Богемии говорят, этот колодец ведёт к центру Земли; там простирается круглое изумрудное море, и в море том есть остров, на котором обитает Гея, мать Ночи…

Моя нога натыкается на что‑то: камень величиной с кулак; я бросаю его в колодец. Перегнувшись через бруствер, мы слушаем, слушаем долго, но все напрасно: ни малейшего звука, который бы свидетельствовал, что камень достиг дна. В мёртвой тишине – бездна поглотила его, словно мгновенно растворив в абсолютное ничто – было что‑то противоестественное и кошмарное…

Внезапно Яна так резко и глубоко перегнулась через край, что я вынужден был схватить её за руку и рвануть назад.

– Что ты делаешь? – хотел крикнуть я, но лишь еле слышный шепот вырвался из моего пересохшего, сведенного спазмом горла. Яна с искаженным лицом не издала ни звука – застыла как завороженная, не в силах отвести глаз от этой чёрной всасывающей пустоты.

Потом я сидел на каком‑то ящике за ветхим столом и сжимал руку моей жены; в ужасном холоде, царящем в крипте, её тонкие пальцы словно закоченели в смертельной судороге.

Келли, охваченный нервным суетливым беспокойством – так, значит, Ангел уже на подходе! – вскарабкался на уложенные штабелем мешки и уселся наверху со скрещенными ногами; подбородок с остроконечной бородой он выдвинул вперед, голову запрокинул, закатил глаза, так что лишь белки мерцали подобно двум молочным опалам. Он сидел так высоко, что тусклый свет лампы, пламя которой, словно заледенев, неподвижно торчало призрачной хрупкой сосулькой, падая на его лицо снизу, отбрасывал на лоб странную тень: черный перевернутый треугольник – проекция носа, – подобно глубокой дыре, зловещим клеймом зиял чуть выше переносицы медиума.

Теперь надо подождать, когда дыхание Келли станет совсем редким, почти остановится: со времён Мортлейка это служило знаком к началу заклинаний.

Напряженно, до боли в глазах, всматривался я во мрак; внутреннее чувство подсказывало, что там, где находится бруствер шахты, мне будет явлено какое‑то видение. Я ждал, настроившись на зелёное свечение, которое всегда предшествовало Ангелу, но – ни малейшего проблеска, напротив – похоже, что тьма над колодцем только ещё больше сгущается. Она становится всё плотнее и непроницаемей, в этом уже нет никаких сомнений; сжимается в ком такой кромешной, концентрированной, непостижимо ослепительной черноты, что рядом с ней даже самая беспросветная ночь показалась бы светлым полднем… Я огляделся: мрак, окружающий нас, и вправду превратился вдруг для меня в легкую предрассветную мглу. А чёрный ком между тем принял очертания женской фигуры, дымным смерчем повисла она над бездной шахты… Не могу сказать, что я её вижу – во всяком случае, глаза мои её не видят, – и тем не менее она очевидна некоему внутреннему органу, назвать который «оком» было бы, пожалуй, неверно. Все более отчетливо различаю я её, хотя свет лампы словно пятится перед ней; но я вижу, вижу эту женскую фигуру какой‑то хищной, непристойной, сводящей с ума прелести яснее, чем что‑либо земное. Женщина с головой гигантской кошки… Ну, конечно же, произведение искусства: статуя египетской богини Сехмет не может быть живым существом! Но парализующий ужас уже превратил меня самого в статую, ибо мозг мой буквально вопит, что это – Исаис Чёрная; однако в следующее мгновение даже ужас бессильно отступает пред тем кошмарным очарованием, которое исходит от этого фантастически прекрасного видения. Мне хочется очертя голову ринуться в бездонную воронку к ногам инфернальной богини… Это какая‑то безумная эйфория… Я… я просто не могу подобрать имени той неистовой испепеляющей жажде самоистребления, которая погрузила вдруг в мой мозг свои ледяные когти… Потом забрезжило бледно‑зелёное свечение; источник его я определить не мог: смутное сияние было разлито повсюду… Видение демонической богини исчезло…

Дыхания Келли уже почти не слышно. Пора… Сейчас я должен начинать заклинания; формулы, данные нам духами много лет назад, составлены из слов незнакомого варварского языка, но я их помню, как «Отче наш»: уже давным‑давно стали они моей плотью и кровью. Боже, кажется, с тех пор, как я впервые произнес их осенней ночью в Мортлейке, прошла целая вечность!

Я открываю рот, но меня вдруг охватывает несказанный страх. Он явно исходит от Яны. Её руки дрожат – нет, они ходят ходуном! Я собираюсь с силами: во что бы то ни стало заклинание должно состояться! Ведь Келли утром сказал, что ночью, после двух часов, Ангел отдаст нам какой‑то очень важный приказ и… и раскроет последнюю тайну тайн, о посвящении в которую я все эти долгие годы молил, самозабвенно сжигая своё бедное сердце. Первые слова заклинаний уже готовы сорваться с моих губ, и… я вижу, как вдали поднимается рабби Лёв… В его поднятой руке – жертвенный нож… И тут же над колодцем на какую‑то долю мгновения вновь воспаряет черная богиня… В её левой руке – миниатюрное египетское зеркальце, а в правой – какой‑то предмет, как будто из оникса, – не то наконечник копья, не то направленный вверх кинжал… Резкое зелёное сияние, брызнувшее от Келли, смывает обе эти фигуры… Ослепленный, зажмуриваю я глаза… Мне кажется, мои веки опустились навсегда, чтобы никогда больше не видеть света этой земли… И никакого страха – лишь ощущение смерти… И уже не обращая внимания на моё умершее сердце, я громко и бесстрастно начал читать ритуальные формулы…

Когда я поднял глаза, то обнаружил, что Келли… исчез! Нет, кто‑то там наверху сидел, там, на штабеле мешков, и его скрещенные ноги явно принадлежали Келли – в ярком зелёном свете я сразу узнал грубые башмаки бродяги, – но тело, плечи, лицо были чужими. Они претерпели загадочную, совершенно необъяснимую метаморфозу: Ангел, Зелёный Ангел сидел там, наверху, со скрещенными ногами, такой, каким изображают мандеи Персии… сидящего дьявола. На сей раз Ангел отнюдь не подавлял своими исполинскими размерами – он был нормального человеческого роста, – но черты лица были те же, какими они, видимо, навсегда запечатлелись в моей памяти: грозные, бесстрастные, неприступно холодные… Его прозрачное тело, подобное какому‑то потустороннему смарагду, сияло, а раскосые глаза мерцали, как два оживших лунных камня; тонкие, высоко вздернутые уголки рта застыли в странной, завораживающе таинственной усмешке.

Рука, которую сжимали мои пальцы, была холодна как лёд. Яна мертва?.. Так же как и я, следует немедленный ответ из сокровенных глубин моей души. Она, как и я, ждет – ждет какого‑то страшного приказа.

Что это за роковой приказ? – спрашиваю я себя. Нет, не спрашиваю, ибо ответ – во мне, я его знаю, только это «знание» не может всплыть на поверхность моего сознания…

Я… усмехаюсь.

Тут уста Зелёного Ангела начинают шевелиться, с них сходят первые слова… Но слышу ли я их?.. Понимаю ли?.. Наверное, да, ибо кровь застывает в жилах моих: жертвенный нож, которым рабби Лёв недавно надсек мою плоть, проникает мне в грудь, ковыряет во внутренностях, в сердце, в костях, рассекает сухожилия, кожу, вонзается в мозг… Какой‑то голос, подобно заплечных дел мастеру, громко и медленно, до умопомрачения медленно, начинает мне на ухо считать… От одного до семидесяти двух…

Века или тысячелетия пролежал я в несказанно мучительном трупном окоченении? И меня пробудили только затем, чтобы я услышал кошмарные слова Ангела? Не знаю. Знаю одно: я сжимаю ледяную женскую руку и молюсь молитвой безгласной: Господи, сделай так, чтобы Яна умерла!.. Слова Зелёного Ангела пылают во мне:

– Вы принесли мне клятву в послушании, а потому восхотел я посвятить вас наконец в последнюю тайну тайн, но допрежь того должно вам ббросить с себя всё человеческое, дабы стали вы отныне как боги. Тебе, Джон Ди, верный мой раб, повелеваю я: положи жену твою Яну на брачное ложе слуге моему Эдварду Келли, дабы и он вкусил прелестей её и насладился ею, как земной мужчина земной женщиной, ибо вы кровные братья и вместе с женой твоей Яной составляете вечное триединство в Зелёном мире! Возрадуйся, Джон Ди, и возликуй!..

И острый, как жало, жертвенный нож вновь и вновь, не давая ни малейшей передышки, безжалостно погружается в душу мою и в тело моё, и я надрываюсь в молитве безглагольной, в немом отчаянном вопле: спасти меня от жизни и сознания…

 

Нестерпимая боль… Я вздрогнул и – пришёл в себя: сижу скрючившись в моем рабочем кресле и судорожно сжимаю затёкшими пальцами угольный кристалл Джона Ди. Значит, и меня полоснул жертвенный нож! Рассек на семьдесят две части! Боль, безумная боль пульсирует короткими ослепительными вспышками… Эти потусторонние уколы, проникая сквозь отмершие ткани пространства и времени, пронизывают меня… Инъекция боли… Игла длиною в световой год, от одной галактики до другой… Абсолютно стерильно…

Черт бы всё побрал, но, может, я слишком долго – а сколько, собственно, длилось моё магическое путешествие? – сидел в неудобном положении, или это все проклятые токсичные дымы, которыми надышался по милости Липотина? Как бы то ни было, а чувствовал я себя отвратительно, когда, покачиваясь, поднялся из‑за стола… Слишком ярким было впечатление от тех странных и опасных авантюр, в которых я, уйдя в прострацию – или как ещё назвать это погружение в бездонный чёрный кристалл, это вступление в прошлое через ночные врата Lapis praecipuus manifestationis? – оказался замешанным отчасти как сторонний наблюдатель, отчасти как одно из главных действующих лиц…

Сейчас, чтобы сориентироваться в настоящем, мне надо немного посидеть спокойно и собраться с мыслями. Исполосованное тело все ещё пылает от невыносимой боли. Никаких сомнений: то, что я увидел… «во сне» – какая ерунда! – что я пережил во время магического пилигримажа, все это уже происходило со мной тогда, когда я – и телом и душой – был… Джоном Ди.

И хотя рой мыслей, порожденный этим загадочным перевоплощением, преследовал меня даже ночью, мне бы не хотелось останавливаться на нём дольше. Думаю, будет вполне достаточно, если я запишу только самое существенное на данный момент.

Мы, люди, не знаем, кто мы есть. Самих себя мы привыкли воспринимать в определенной «упаковке», той, которая ежедневно смотрит на нас из зеркала и которую нам угодно называть своим Я. О, нас нисколько не беспокоит то, что нам знакома лишь обёртка пакета со стандартными надписями: отправитель – родители, адресат – могила; бандероль из неизвестности в неизвестность, снабженная различными почтовыми штемпелями – «ценная» или… ну, это уж как решит наше тщеславие.

Но что знаем мы, пакеты, о содержимом посылки? Кажется мне, оно может меняться по усмотрению того источника, из которого исходит наша флюидическая субстанция. И тогда сквозь нас просвечивают совершенно иные сущности!.. Например, княгиня Шотокалунгина?! Конечно! Она совсем не то, что я о ней думал в состоянии крайней раздражительности последних дней: совершенно понятно, что она… не призрак! Разумеется, она такая же женщина из плоти и крови, как и я, как любой из смертных, появившийся на свет там‑то и там‑то в таком‑то и таком‑то году… Но потусторонняя эманация Исаис Черной почему‑то собирается в фокусе души именно этой женщины и трансформирует её в то, чем она являлась изначально. У каждого смертного есть свой бог и свой демон: «ибо мы им живем, и движемся, и существуем»[48], по словам апостола, от вечности до вечности…

Ну хорошо, во мне живёт Джон Ди. Что это означает? Кто это – Джон Ди? И кто я? Некто, видевший Бафомета, тот, который должен стать Двуликим либо погибнуть!

Я вдруг, вспоминаю о Яне… то есть о Иоганне Фромм. Странно: Яна Фромон – Иоганна Фромм… Очевидно, игра судьбы отражается даже в именах!.. И в этом нет ничего удивительного, это закон, такой же непреложный, как все законы природы: ведь наши имена вписаны в книгу жизни!

Заглянув в спальню, я обнаружил, что Яна – отныне буду называть её только так – уже не спит. Она сидела в постели и, откинув голову на подушки, чему‑то кротко улыбалась, уйдя в себя настолько, что даже не заметила моего появления.

Сердце моё гулко забилось: как она была прекрасна в эту минуту! Две мелодии, одна из моего настоящего, другая – доносившаяся из чёрной бездны времени, сплетались в моей душе в таком величественном контрапункте, что я застыл потрясенный, словно только теперь открылось мне поразительное сходство этой замечтавшейся Иоганны Фромм и покинутой несколько минут назад в Праге – в Праге императора Рудольфа – Яны!

Потом, присев на край кровати, я целовал её. Мне и в голову не приходило задуматься: как это я, старый холостяк, оказался вдруг связанным неразрывными, освященными самой судьбой узами брака с Иоганной? Но и она, видимо, воспринимала моё присутствие в своей спальне как вполне естественное и отвечала на мои поцелуи со спокойной уверенностью законной супруги.

И всё же не совсем так, как мне бы хотелось. Мягко, стараясь меня не обидеть, она отстранялась от моих всё более настойчивых ласк. Глаза её были по‑прежнему нежны, но в них появилась странная отчужденность. Я осыпал её вопросами, пытаясь найти путь к её душе, осторожно пробудить скрытые источники страсти… Все напрасно…

Яна, – вырвалось у меня, – я тоже ошеломлен нашей… нашей чудесной встречей, – и холодок пробежал у меня по спине, – но теперь‑то ты можешь наконец открыться для жизни, для настоящей жизни! Прими меня таким, каков я есть – живой современный человек! И будем жить! Забудем обо всём! И… вспомним о самих себе!

– Я себя вспомнила! – губы её слабо улыбнулись.

– Ну так забудь!

– Как скажешь, любимый. Уже… забываю…

От сознания своей беспомощности у меня перехватило дыхание: вот тонет, захлёбывается душа любимого человека, а я ничем не могу помочь.

– Иоганна!.. Яна! Ведь Провидение не зря свело наши пути вновь!

Она лишь грустно качнула головой:

– Нет, любимый, наши пути не сходятся. Мой путь – это путь жертвы!

Я вздрогнул: неужели душа Яны сопровождала меня в путешествии в прошлое? – и пролепетал:

– Это обман Зелёного Ангела!

– О нет, любимый, это мудрость высокого рабби Лёва. – И она с такой светлой, невыразимо кроткой печалью заглянула в мои глаза, что слёзы, потоки слёз хлынули у меня по щекам.

Не знаю, как долго лежал я, прижавшись к её груди, пока выплакался и мои до предела натянутые нервы расслабились, утешенные исходящим от неё глубоким материнским покоем…

Я уже понимал её ласковый шепот, а мягкая рука, не переставая, гладила меня по голове.

– О, как это нелегко – уничтожить себя, любимый! Корни кровоточат, и это очень болезненно. Но всё это уже в прошлом. По ту сторону всё иное. Хочется верить, что иное… Я ведь могу верить, любимый? Слишком сильно любила я тебя… когда‑то… Впрочем, какое это имеет значение, когда?.. Любовь ничего не желает знать о времени. В ней есть что‑то от вечности – и от рока, правда, любимый? Да, но ведь я тебе изменила… О Боже, я тебе тогда изменила… – Её тело внезапно окаменело в жестокой судороге, но она с непостижимым самообладанием пересилила мучительную боль и тихо продолжала: – …наверное, это и был мой рок. Ведь всё произошло помимо моей воли, любимый. Сейчас мы бы это могли сравнить с железнодорожной стрелкой. Такое, казалось бы, простое устройство, но именно его скромное неприметное присутствие на обочине мерцающих в лунном свете рельс является причиной того, что экспресс, который проносится мимо, празднично сверкая огнями, вдруг неудержимо уводит на заросший бурьяном боковой путь, и вот он, не в силах что‑либо изменить – ибо это привилегия стрелочника! – летит к тем роковым горизонтам, откуда уже нет возвращения на родину. Пойми, любимый: моя измена тебе – это что‑то вроде стрелки. Поезд твоей судьбы уходит направо, моей – налево; разве могут однажды разошедшиеся пути слиться снова? Твой путь ведет к «Другой», мой –…

– Ну к какой ещё «Другой»? – Я с облегчением перевёл дух, засмеялся – так вот оно в чём дело! – возмутился даже: – Иоганна, ну как ты только могла подумать обо мне такое! Ревнивая маленькая Яна! Неужели ты в самом деле решила, что княгиня может представлять для тебя хоть какую‑то опасность?!

Оттолкнувшись от подушек, Яна села прямо, растерянно посмотрела на меня.

– Княгиня? Кого ты имеешь в виду? Ах, да… та русская! Но я и думать уж забыла о её… существовании…

И вдруг она замерла, словно вслушиваясь в себя, зрачки её резко расширились… Потом, обреченно глядя невидящими глазами в одну точку, Яна едва слышно простонала:

– Господи, как же я могла о ней забыть!

И с такой силой вцепилась в мои руки, что я в тисках её страха не мог и пальцем пошевелить. Что за странные слова? И этот внезапный ужас… Внимательно следя за выражением её лица, я осторожно спросил:

– Что за страхи, Иоганна, маленькая глупышка?..

– Значит, всё ещё впереди, и мне вновь предстоит пройти через это! – прошептала она, по‑прежнему обращаясь к самой себе. – О, теперь‑то я знаю, что должно произойти!

– Ровным счетом ничего ты не знаешь! – засмеялся я, но смех мой безответно повис в пустоте; мне стало не по себе.

– Любимый, твой путь к королеве ещё не свободен, и стрелочник тут уже не поможет… Я… я сделаю его свободным!

Какой‑то смутный ужас – даже не знаю перед чем – прошёл сквозь меня ледяной молнией. Не зная, что сказать, как завороженный, смотрел я на Яну. Грустно усмехнулась она мне в ответ. Кажется, я что‑то внезапно понял – и словно оцепенел…

 

Снова сижу за письменным столом – Яне захотелось побыть одной – и, продолжая записи, пытаюсь разобраться в моих ощущениях.

Это что – ревность! Женская игра в осторожность перед лицом воображаемой опасности?

Я мог бы убедить себя, что в высказанном Яной желании отказаться от меня в пользу какого‑то фантома – иллюзия? плод романтического воображения? – содержится какой‑то скрытый, второй смысл. И я даже догадываюсь, в чём он заключается… Но где эта «Другая»? Кто она?.. Королева?! И кто послал мне видение Бафомета? Хорошо, назовём этот фантом высшей миссией, духовной целью, символом сокровенной жизни, который я, впрочем, до сих пор не могу до конца постигнуть, – не важно, и всё равно: что общего между бесплотной запредельной королевой и живой любимой женщиной?! Ибо для меня теперь очевидно, что я люблю, люблю эту женщину, зовут ли её Яна Фромон или Иоганна Фромм; она – моя награда, подарок судьбы, вошедший в мой дом вместе с наследством кузена Роджера, – так море после кораблекрушения выбрасывает иногда на берег бесценные сокровища…

С Яной я либо забуду о королеве, либо она, одаренная феноменальной способностью ясновидения, проложит мне путь в потустороннее… А если этот её фантом – княгиня Шотокалунгина? Ну, это вообще несерьёзно, просто смешно… Когда я так подтруниваю, полный уверенности в своём мужском превосходстве, передо мной вдруг возникает лицо Иоганны, серьёзный, непроницаемый взгляд которой, похоже, действительно видит цель – а что это за цель, я даже предполагать не могу. Мне кажется, у этой женщины есть какой‑то определенный план, она знает то, о чём я и не догадываюсь… словно она – мать, а я… гм… я – не более чем её дитя…

 

Нужно многое наверстать. Придётся быть кратким: в этом водовороте жизни время, проведенное за письменным столом, кажется мне теперь почти потерянным…

Позавчера меня оторвал от писанины поцелуй Яны, неслышно подкравшейся сзади.

Она пришла выяснить какие‑то хозяйственные мелочи… Видеть её в роли заботливой супруги, которая после долгого отсутствия вступает в свои законные владения, было до того странно, что я не удержался и слегка поддразнил её, она доверчиво и невинно рассмеялась. Руки мои сами тянулись к ней… Это несравненное ощущение материнской ласки… Внезапно, без какой‑либо видимой причины, её просветленное нежностью лицо вновь стало отрешенным и застыло в той непроницаемой серьёзности, которую я уже не раз замечал у неё.