Как управлять подъемным краном?

Почему нельзя пить воду из-под крана?

Вода не течёт из крана, чё делать?

Некро открывает последнюю ссылку, пока голубые глаза находятся в затуманенной ряби, создаваемой сетью. Ответы на Письма.ру:

Вода не течёт из крана, чё делать?

Я винт поворачиваю, а ни хрена.

Воду осенью, вроде бы, не отключают,

Или я не прав?

Некро фильтрует информацию, отбрасывая в сторону комментарии типа "У нас и осенью отключают". Повернуть винт. Слишком легко. Если просто повернуть кран, потечёт вода?

"Если человеку в живот воткнуть ножницы, он заорёт", - язвит Сандр где-то на задворках, его почти не слышно. Он лежит на спине, лицо опухло от слёз, и глаза у него пустые. Информацию Некро каким-то образом находит в своей голове точно так же, как если бы пользовался интернетом.

Некро поворачивает кран: вода вырывается, сильная, тёплая, и стремится разбиться о дно ванной. Некро улыбается, морщинки лучиками расходятся от его глаз к вискам. Так когда-то улыбался Сандр.

- Интересно... - он выключает воду в кране и долго-долго смотрит на него. Походу, лампочки у Эсты энергосберегающие, потому что свет мигает.

И тут Сандр понимает, что он ошибся. Это не лампочки. Это Некро.

Кран вздрагивает, из него снова хлещет жидкость. Некро ничего не трогает. Вода вдруг замирает и резко всасывается в кран, обратно, как на видео с перемоткой. Некро ничего не трогает.

Сандр даже садится в ужасе. Это невозможно. Он знал, что ОНО не человек. Оно паразит, какая-то сила, оно всё время ноет про какую-то силу, энергию, "но... н-но..."

- Ты так наивен, если думаешь, что это трудно, - ухмыляется Некро и раздевается догола, чтобы наконец смыть с себя чужую кровь.

 

<четыре>

Начало октября, понедельник

Я ем стекло. Выпил бутылку коньяка из бабушкиного серванта, потом разбил сервант, хрустальные тарелки и фигурки с птичками, потом ёбанул бутылкой об угол пианино, разнёс ее на коричневые пазлы. Разнёс всё. Ложусь на ковер. Такое ощущение, что я всё плыву куда-то, что ноги у меня заплелись в жирную сырную косу и кто-то начинает жевать их зубами в железных пластинах.

Гиря в голове, - падаю лицом в твердый ворс. Почему я раньше не спал на полу? Здесь так уютно, ничуть не более жёстко, чем на кровати. Может, стоит падать почаще, и голова, - так, блин, болит голова ужасно, как будто спицу всунули в ухо. На глаза как будто пальцами давят, лампочка жёлтая в темноте сорит светом. Я сломал ноутбук.

Отец. Это всё ты, пидорас, виноват.

Я ем стекло, и губы у меня кровоточат от мысли о самоубийстве: о, да, я бы так хотел сейчас по вот этой вот руке белой, с вылупившимися венами, взять и - осколок с пола вот этот, кривой многогранник, - втиснуть острым куском, поглубже затолкать, не резать, не вдоль и не поперек, а просто воткнуть в руку, чтоб пальцы отнялись и не могли согнуться.

Ем стекло, и в горле сухо и остро, как от кимчи с перцем, а я впервые попробовал кимчи на твоем дне рождении, как же я ненавижу это. Потолок наваливается на меня, неутомимый любовник, придавливает руки и ноги стеклянной тяжестью к хреновому состоянию. Смотрю на люстру: а что, если отвалится, вот прям щас, она ведь упадёт мне на ноги или на пах, и у меня ни хрена больше не будет ни ног, ни члена, и ничего не будет, хоть бы она упала, блять, и я мог покончить с собой, и у меня было бы оправдание перед ним.

Я рыгаю, вяло вскрикиваю в собственный живот, как маленькая девочка, уставшая плакать, резко сажусь, блюю себе на руки, - и так противно, что теперь весь ковер это впитает, эту кисло-горькую коричневую жижу с непонятными кусками. Меня сейчас снова вырвет, думаю, и меня и вправду снова рвёт: первая лужа уже впиталась и теперь, как плесень, присыхает к ворсинкам, вторая пока поблёскивает влагой. Я встаю на шатающихся ногах, спотыкаюсь об себя, ударяюсь головой об дверь и ничего не понимаю, приподнимаю одно веко, другое, коридор двоится в глазах, как в калейдоскопе двоятся, троятся, четверятся, спариваются блестки, и всякие сердечки, и звёздочки из серебряной фольги, чёрт, нахуя я столько выпил, брат? Надо тебе позвонить, приезжай, приезжай...

Замер. Такое чувство, что меня прибили гвоздями к стене. Я скатываюсь по ней - рывками, потому что вот меня в неё вмазали зарядом из пистолета - и вот теперь щипцами выдёргивают из мякоти живота и рук с противным чмоканьем каждый гвоздик. Сверху вниз, от макушки к лодыжкам и к косточкам на них. У него были сильные стройные ноги, лошадиные ноги, у меня таких никогда не будет, потому что я скелетообразное говно, а он был красивый, и от него многого ожидали, и... Падаю на пол в переходящем - изогнул руку, подложил под горяченную щёку, и рука немеет.

Подобное ты назвал бы полным провалом. Ты это и делаешь.

- Полный провал, - говоришь ты, кладёшь руки мне на спину и - гладишь.

Я лежу на полу. Я плачу. Полный провал! Плачу, плачу, воняю, как дохлая кошка, и "типа" избегаю твоей руки на своей спине, - не тро-огай, я только что блевал на наш ковер, тебе, наверное, противно, на кого я сейчас похож? Он смотрит на меня как-то, как жираф, что ли, - с высоты шейного отдела и роста под метр восемьдесят два, - и продолжает гладить, и я засыпаю - весь заблеванный и в слезах.

А потом мама орёт. Открывает дверь в квартиру, звякают ключи, и она орет: "А-а-а-А-адриан, МоЙ МА-а-А-а-Алыш-ш!" Может, ты заткнешься? Я говорю с Сандром, а ты мне мешаешь. Мама бесит своей неожиданной уменьшительно-ласкательной истеричностью, и мне хочется врезать ей, ударить в лицо со всей силы. Но сил нет. Я засыпаю. Мне снится, что я умер, а ты блюёшь на наш ковёр и раздумываешь, как воткнуть себе в руку вот тот осколок, - а на самом деле умер ты, и это я сплю, я - дохлая кошка, иду по карнизу к соседскому балкону, мяу, блять, мяукаю, и из пасти выпадает гнилая земля с червями, а я их опять подбираю и глотаю вместе со стеклом, и иду, как многоугольник, без грации, вот такая вот дохлая обоссанная кошка - твой живой брат!

 

Прости меня. Лучше бы умерла мама.

 

Утром просыпаюсь, как будто неделю ничего не пил и не ел. Все ещё лежу на полу, но накрытый одеялом. Рядом валяется подушка без наволочки, - наверное, во сне меня снова вырвало, и мама унесла ее в стирку. Я понимаю, что происходит, и меня холодит изнутри, полощет, - простыня, вывешенная сушиться во двор. Городской двор. Мимо проходят подростки и гадят на неё. Я - простыня.

Осколков нет, бабушкин сервант теперь без стекла и без внутренностей из хрусталя, потому что я, конечно же (не очень помню, но уверен), вынес всё подчистую какой-нибудь палкой или шваброй. Не рукой точно: руки целы, даже царапин нет, - только тело ноет, и передняя стенка желудка присохла к задней.

Я встаю. Жду, пока перестанет кружиться голова. Все еще в темноте нащупываю ручку, затем взгляд проясняется, как будто с глаз разом слетела целая стайка мошкары, и я открываю дверь в коридор. Хорошо пахнет - какой-то лимонной химией и свежевымытыми полами. Мама возится с тряпкой на кухне. Я вижу её торчащие из-за угла ноги и задницу.

- Проснулся?

Ее голос. Прям одноразовая бритва, которой пользовались годами. Бреешь лицо, и сразу холодно, и дерет больно, жёстко.

- Я хочу пить.

- У тебя было отравление. Я хотела звонить отцу, - отирает рукавом лицо, пытаясь снять с него пот, садится и смотрит на меня. С тряпки у нее свисают чьи-то волоски и грязь. Меня охватывает такое тошнотворное безразличие ко всему, что произошедшее вечером кажется больным сном, бредом.

- Не надо отцу, - спокойно. Мама шмыгает носом, но не от слез или чего-то такого, - я даже и не подумал бы, - а от пыли. У мамы на голове косынка, мама толстая. Она снова ползёт и намывает линолеум.

- Мам.

- Чего?

- У тебя видно труселя.

Она молча подтягивает домашние штаны, не поворачивается ко мне и заползает на кухню. Я смотрю в пол, прижавшись плечом к стенке в коридоре.

- Мам.

- Чего тебе?

- А Сандр умер?

Она молчит.

- Он правда умер вчера или нет?

- Да заткнись ты! Сукин сын! - она встает, неуклюже оперевшись на коленку, и швыряет в меня половой тряпкой. Я прикрываюсь рукой. Сукин, сукин, мам. Мама садится на пол. Она плачет, и у нее такое некрасивое лицо сейчас, и мне так ее жаль. Я подхожу к ней, сажусь рядом, обнимаю её за голову. Горячие слёзы. Дышит мне в подбородок. И эти вздрагивающие плечи, - такие вздрагивающие, что мне кажется, будто я обнимаюсь с работающей стиральной машинкой.

Начало октября, суббота

- Могу налысо вас побрить машинкой.

"Как будто можно чем-то еще."

- А за сколько времени они отрастут опять?

- Ну, индивидуально...

- Ну?

- Месяц-два.

- Мало. А что можно, чтоб прям надолго?

- Гм, есть неформальные варианты, но вы же адекватный парень?

- А вы?

- П-простите?

Я её возмущаю. Мне так смешно: я её возмущаю. Она хватает меня за специальный одноразовый воротник, заворачивает его вокруг чёрной накидки и сдавливает мне горло потуже.

Ворчащий я, беловолосый, зачёсанный назад граблями. Я привык. Мне страшно. Так всегда было: голова, расчерченная на кудрявые борозды, уборщик прошёл, сковырял снег лопатой с дороги и оставил после себя следы. А что будет теперь?

- Можем покрасить, или чёлку...

- НЕТ!

Парикмахерша вздрагивает и роняет тонконогую расчёску на столик перед огромным зеркалом с наклейками в углах. "СтеклоМИР". "SMILE-GYE". У меня перед глазами образ - парень с чёлкой. Как кусок сахара светлый. Как я. Двойник.

- Не чёлку, нет, - раскачиваюсь в неудобном кресле на колёсиках. - Мне не нравятся чёлки. А покрасить можно, наверное.

- Можно в чёрный. Совсем противоположный вашему натуральному, - такое чувство, что она надо мной насмехается, но мне нравится её идея.

- А давайте. А если мне не пойдёт, то побреете налысо.

- Заплатить придется и за то, и за то.

- Да пофигу, - я машу рукой под накидкой, хотя знаю, что она не увидит.

Она начинает с правой части головы. Очень много закалывает заколками, и я чувствую себя на какое-то мгновение маленьким. Сижу в этом огромной кожаном кресле и проваливаюсь, куда-то падаю, может быть, в пропасть между реальностью и воспоминаниями, а она смешивает резко пахнущие жидкости в миске и дергает меня за волосы, когда причесывает. Грубые руки у этих парикмахерш. Я прикрываю глаза, она мажет около корней толстой кистью. Хочется почесать голову. Щиплет за ухом. Терпеливо смотрю в пол, пока она не закончит.

- Теперь полчаса ждём, потом смываем.

Я киваю, она пальцем показывает на журналы. Беру один в руки. Гламур-гёрл. Почему здесь всё подстроено под девушек? Может быть, я хотел почитать журнал про уход за мужскими прическами. Или журнал про какие-нибудь унисекс-неформальные стили. На обложке девчонка лет семнадцати, но я почему-то уверен, что ей меньше. Светлые волосы, как у нас с братом. Как у меня, то есть. Кривлю губы, перелистываю. Девушка с рыжими дредами. Дреды жесткие на ощупь? Всё в украшениях для волос - заколки, кольца. Откладываю журнал и достаю телефон: хоть мемасы посмотрю, что ли.

Когда краску смывают, я уже предполагаю, как это будет выглядеть - видел в зеркале. Волосы блестели от краски, зализанные назад, чёрные, как мазут или грязь в лесу. От воды и неудобного сидения у меня затекла шея. "Быстрее, бля, быстрее смывай уже." Ещё немного, и я начал бы молиться.

Ненавижу парикмахерские. Женщина высушила мои волосы. Я посмотрел на себя в зеркало, и меня всего задёргало от смеха. Без кудрей. С прямыми высушенными волосами, светящимися матовой чернотой.

- О нет, - смеялся я и не узнавал этого парня с узким лицом и голубизной глаз в чёрных расщелинах синяков, ресниц, бровей.

- Не нравится? Бреем? - парикмахерша выкидывает перчатки в мусорку, достаёт жвачку из кармана и суёт себе в рот. Разжёвывает; я слышу запах мяты. Или это арбуз такой? Я иногда завариваю нам с Сандром чай, добавляя мяту. Когда сериалы смотрим. Он не любит кофе.

Я опускаю глаза на свои руки. То есть, он не любил кофе. Я и пришёл сюда для того, чтобы больше не помнить про мяту, кофе, чаи, про его белые волосы, чёлку набок, улыбку. Пришёл, чтобы больше не пугаться себя в зеркале. И я не смогу уйти, пока не превращусь в другого человека. В чужака.

- У вас можно заплести дреды?