Народная ветеринария в русском централизо­ванном государстве XV -XVII вв

Глава четвертая

U

вало «упорядочить этот хаос» в Восточной Европе, от Гданьс­ка до устья Дуная³⁴.

Предоставлявшиеся ему архивные выборки неизбежно оп­ределяли форму и содержание книги, но русские корреспон­денты Вольтера слали ему и прямые указания, и критические замечания, заставляя его вполне обоснованно опасаться, что он окажется в роли «льстеца». В 1758 году он получил от Ломо­носова три сочинения о Петре: «Слово похвальное Петру Ве­ликому», «Сравнение с Александром Великим и Ликургом», а также «Опровержение некоторых авторов», — которые не от­дали должное Петру, в особенности самому Вольтеру и его «Истории Карла XII». Подобные предварительные наставления от Ломоносова говорили о все той же враждебности Петербург­ской академии; о ней же свидетельствовала и реакция Милле­ра, откликнувшегося на рукопись Вольтера сотнями поправок и особенно придиравшегося к французскому написанию рус­ских имен. Вольтер избежал необходимости их учитывать, опуб­ликовав свое сочинение в Женеве в 1759 году, якобы для того, чтобы опередить готовящиеся к выходу в Гамбурге и Гааге пиратские издания. Таким образом, неистребимый интерес Западной Европы и к Вольтеру, и к Петру перечеркнул после­дние попытки Петербургской академии взять образ царя под свой контроль. В 1763 году, в предисловии ко второму тому, Вольтер издевался над полученными им поправками к тому первому. Описывая, к примеру, первобытные народы Россий­ской империи, он упомянул, что они поклоняются овчине, и его немедленно поправили: не овчина, а медвежья шкура. «Медвежья шкура гораздо достойнее поклонения, чем овечья, — саркастически писал Вольтер, — и надобно носить ослиную шкуру, чтобы заботиться подобной безделицей»³⁵. Так он пре­вратил академиков в ослов; но «безделица» была не просто этнографической неточностью. Овчины, вновь и вновь возни­кавшие в описаниях Восточной Европы, были признанной эмблемой отсталости, и, возможно, Вольтер не случайно сде­лал именно их предметом поклонения.

Самой серьезной проблемой, которая возникла в перепис­ке, развернувшейся вокруг работы над жизнеописанием Пет­ра, была судьба царевича Алексея. «Печальный конец цареви­ча немного меня смущает», — писал Вольтер Шувалову в 1759 312

Изобретая Восточную Европу

году, предвидя возможные проблемы со вторым томом; у Мил­лера уже были наготове поправки к нему. Вольтер, конечно, готов был оправдать Петра, приговорившего сына к смерти, и оправдание это обуславливалось его общими представления­ми о Петре и России, то есть его убеждением, что «этот чело­век в одиночку изменил величайшую империю в мире». Алек­сей хотел вернуть Россию к старым порядкам, «вновь погрузить ее во тьму», так что у Петра не оставалось иного выбора, кро­ме как «пожертвовать своим сыном ради безопасности импе­рии»³⁶. Собственно говоря, именно такую версию и отстаивал Ломоносов, но Вольтеру пришлось пройти через щекотливый обмен мнениями с Санкт-Петербургом о столь своевременной смерти царевича в тюрьме. Вольтера просили поверить, что тот умер от естественных причин, возможно, от потрясения, ког­да ему объявили смертный приговор, но ни в коем случае не был убит по приказу Петра. В конце концов он не без иронии написал, что люди столь молодые «очень редко» умирают сами собой при зачтении им смертного приговора, но «доктора до­пускают такую возможность»³⁷. Смерть царевича и прочие по­добные темы «смушали» Вольтера, напоминая ему его собствен­ный тезис: «Он цивилизовал свой народ, но сам был дикарем». Чтобы обойти изобретенную им самим формулу, Вольтер объя­вил в 1757 году в письме Шувалову, что его не интересует ча­стная жизнь Петра; он намеревается создать не жизнеописа­ние, а «Историю Российской империи при Петре Великом»³⁴. Уже начиная с 1745 года Вольтер называл свое сочинение «памятником» Петру, а затем и прямо «статуей», чье «живо­писное воздействие» зависело от сокрытия чересчур мелких де­талей и личных изъянов. Как и у классических творений Фи­дия, эти мелочи «затмевались и стирались в сравнении с великими добродетелями, которыми Петр был обязан лишь себе, и в сравнении с героическими деяниями, на которые подтолкнули его эти добродетели»³⁹. Сочинение Вольтера пре­вращалось в нечто вроде памятника герою, чьим шедевром была Россия, как сам он был шедевром Вольтера. Этот памят­ник был завершен с выходом в 1763 году второго тома, а в 1766 году в Санкт-Петербург отправился Фальконе, чтобы на­чать работу над настоящей статуей. Бронзовый Петр был по­мещен на гигантской скале дикого камня, подчеркивая, подоб­но монументу, созданному Вольтером, соотношение между

Глава V, Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

царем-героем и Россией, которая была сырым материалом для его творческих упражнений.

В сочинении Вольтера роль этой скалы играло помещен­ное в начале первого тома пространное «Описание России», ее первобытных племен, поклоняющихся овчине или чему там еще. Оно вышло в свет как раз вовремя, чтобы послужить ос­новой для статьи де Жакура в четырнадцатом томе «Энцикло­педии». Вольтер описывал край, где «все еще сливаются гра­ницы Европы и Азии», где «скифы, гунны, массагеты, славяне, кимерийцы, готы и сарматы и сейчас находятся в подданстве у царей»⁴". Первый том завершался победой Петра над Карлом XII при Полтаве, и хотя Вольтер уже однажды побывал в лаге­ре Карла, теперь он стал мудрее и понимал, что на кону стоит сама цивилизация. Если Петр проиграет, Россия «погрузится обратно в хаос»; если ему суждено победить, он сможет «ци­вилизовать (policer) обширную часть мира»⁴'.

В своей монографии, посвященной «России Вольтера», Кэролин Уайлдбергер заключает, что «оптимизм Вольтера по поводу России был безграничен, поскольку он был одним из проявлений его оптимизма по поводу цивилизации в целом»⁴². Этот оптимизм достигает высшей точки в его описании Пол­тавы как триумфа цивилизации, но в 1759 году, когда вышел в свет первый том, появился еще и «Кандид», где оптимизм как таковой безжалостно осмеян, а вера в предначертание представ­лена нелепым заблуждением. К этому важнейшему повороту Вольтера подтолкнули жестокости продолжающейся Семилет­ней войны; он уморительно высмеивал философский оптимизм доктора Панглосса, и все-таки сам был Панглоссом, когда с усердным оптимизмом восхвалял успехи цивилизации в Рос­сии. В «Кандиде» Европа — поле битвы между мародерствую­щими дикарями Восточной Европы, болгарами и аварами; но одновременно «История Петра Великого» предоставляет ски­фам, гуннам, славянам и сарматам надежду приобщиться к цивилизации. Год спустя, в 1760-м, в своей поэме «Русский в Париже» он, казалось, потерял долю былой уверенности: «Чему можно научиться на брегах Запада?»⁴³

В описании Вольтера взоры Петра были обращены к «на­шим частям Европы», он «желал ввести в своих владениях не турецкие, не персидские, а наши обычаи». Употребляя первое лицо множественного числа, автор отождествлял себя с Запад-31-1

Изобретая Восточную Европу

ной Европой, «нашими частями Европы». Петр хотел ввести «платье наших народов», которому противопоставлялись оде­яния прочих народов, круг которых очертил Вольтер, отметив сходство русского платья с одеяниями «поляков, татар и венг­ров древности»⁴⁴. Эти народы не были частью ни турецкого и персидского Востока, ни «наших частей Европы»: зажатые между ними, они были Восточной Европой. Работая над «Ис­торией Петра Великого», Вольтер оговаривал свои шаги в пе­реписке с русскими, и его сочинение стало чем-то вроде зер­кала (но не железным занавесом), в котором читатели могли видеть свое собственное отражение, восхищаясь Петром за то, что он восхищался их платьем, их обычаями, их частью Евро­пы. Положение двух сторон относительно друг друга видно уже из того, что Вольтер описывал западноевропейские путеше­ствия Петра (даже уверял, что видел его в 1717 году в Пари­же), но сам отклонил приглашение в Санкт-Петербург. Его труд, плод длительной переписки, стал поводом завязать еще один обмен письмами, когда в 1763 году Вольтер послал Ека­терине второй том своей истории.

«Ужинать в Софии»

«Мне кажется, — писал Вольтер Екатерине в 1766 году, — что если бы другой великий человек, Петр I, обосновался не на Ладожском озере, а в климате более мягком, если бы он выбрал Киев или какую-либо другую местность на юге, то, несмотря на мой возраст, я бы действительно оказался у ва­ших ног». До конца своих дней предавался он подобным эпи­столярным мечтаниям о своем визите к Екатерине. Однако предполагаемые препятствия, суровый северный климат Санкт-Петербурга предоставили свободу его воображению и позво­лили ему в своих фантазиях встречать Екатерину по всей Вос­точной Европе. «Сейчас все взоры должны повернутся к звезде Севера», — говорил Вольтер в следующем письме, но никто более него не стремился подорвать эту традиционную услов­ность, образ Российской империи как северной страны. Его собственный взор, подобно внешнеполитическим амбициям Екатерины, неизбежно переносился с севера на юг, обнаружи­вая там земли, наделенные явно восточными чертами. «Если

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

вы хотите совершать чудеса, — писал он в 1767-м, — постарай­тесь сделать ваш климат чуть жарче». Речь, однако, шла не о метеорологическом чуде, а о неудачном географическом рас­положении самой России: «Когда вы поместите Россию на тридцатой широте вместо шестидесятой, я попрошу у вас по­зволения приехать туда, чтобы окончить свои дни»⁴⁵. В Восточ­ной Европе даже факты географической науки находились в полном распоряжении просвещенного абсолютизма и каприз­ных философов. Если перемещение с шестидесятой широты на тридцатую перенесло бы Санкт-Петербург куда-нибудь в ок­рестности Каира, то компромиссная сорок пятая широта при­ходилась на Крымский полуостров, где двадцать лет спустя, в 1787 году, к Екатерине действительно присоединились послан­цы Западной Европы, вроде Сегюра и принца де Линя. Задол­го до того, в 1773 году, Дидро доказал, что посещение Санкт-Петербурга вполне достижимо даже для стареющего философа. Екатерина подыгрывала восточноевропейским фантазиям Вольтера, живописуя ему свои собственные путешествия. Она сожалела о невозможности чудесным образом изменить русский климат, но обещала осушить окрестные болота в надежде оздо­ровить петербургский. Наконец, она объявила о своем наме­рении совершить путешествие через всю Россию по Волге: «И, быть может, неожиданно для вас, вы получите письмо, отправ­ленное из какой-нибудь хижины в Азии». Екатерина явно ссы­лалась на предложенный самим Вольтером образ империи, где «все еще сливаются границы Европы и Азии», намекая, что он может быть неожиданно вовлечен в азиатскую переписку. Она сдержала обещание и два месяца спустя написала ему из Ка­зани: «Вот я и в Азии; я желала увидеть ее своими собствен­ными глазами»⁴⁶. На самом деле Казань, стоящая на восточном берегу Волги, могла оказаться в Азии лишь на картах XVIII века, где границы так были подвижны. Они, однако, уже вытеснялись более современными картами, недвусмысленно помещавшими Казань в Европе. Если сама Екатерина, находясь в Казани, могла пребывать в некоторой неуверенности относительно гра­ниц между Европой и Азией, то ее далекий корреспондент во Франции тем более чувствовал эту утонченную географическую неопределенность. В конце концов, его «Описание России» в «Истории Петра Великого» заключало, что за Азовом «никто 316

Изобретая Восточную Европу

более не знает, где кончается Европа и начинается Азия»⁴⁷.

Екатерина прямо обыгрывала в письмах фантазии Вольте­ра, сообщая ему из Казани о своем намерении ввести по всей России единообразные законы: «Вообразите только, что они должны употребляться и в Европе, и в Азии. Какое различие климатов, народов, обычаев, даже мнений!» Вольтер отвечал ей ссылкой на предисловие к его «Петру Великому», открывав­шемуся риторическим вопросом: «Кто мог бы предсказать в 1700 году, что великолепный и утонченный двор будет осно­ван на отдаленном берегу Финского залива?» Теперь, обсуждая с Екатериной ее Уложенную комиссию, он дополнил по­дробностями этот образ. «Я не мог бы предположить в 1700 го­ду, что однажды Разум, — писал Вольтер (которому в 1700 году было лишь шесть лет от роду), — посетит Москву в облике принцессы, рожденной в Германии, и что она соберет в одной зале идолопоклонников, мусульман, православных, католиков, лютеран, которые все станут ее детьми». Он подчеркивал ее германское происхождение и объявил, что «в глубине сердца» он — тоже ее подданный. Мало того, он даже вообразил вы­мышленного автора своей книги в устье Волги, на границе между Европой и Азией: «Покойный аббат Базен часто гова­ривал, что ужасно боится холода, но если бы не был так стар, обосновался бы к югу от Астрахани, чтобы насладиться жиз­нью под сению Ваших законов»⁴⁸. Восторги Вольтера по по­воду кодификации законов Екатериной II были естественным продолжением петровского мифа, который он же сам ранее кодифицировал; когда под властью абсолютного монарха ока­зывались отсталые страны и народы Восточной Европы, эта власть безоговорочно признавалась орудием цивилизации и просвещения. В своей книге «Политические взгляды Вольте­ра» Питер Гэй заметил, что, когда речь шла о Екатерине, Воль­тер был, вне всякого сомнения, сторонником просвещенного деспотизма, полагая, что «благодетельное самодержавие не может быть уместным в западных странах, но оно вполне уме­стно в стране, чье население все еще пребывает в почти пер­вобытном СОСТОЯНИИ»⁴⁹.

С 1768 года Екатерина воевала с Польшей и Турцией, и Вольтер предавался фантазиям о расширении ее владений, об объединении Восточной Европы под властью Разума, которую

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

олицетворяла собой немецкая принцесса.

С одной стороны, она принуждает поляков к терпимости и сча­стью, несмотря на сопротивление папского нунция; а с другой, она, похоже, ведет дела с мусульманами, несмотря на сопротивление Магомета. Ваше Величество, если они пойдут на Вас войной, то результатом может стать то, чего некогда намеревался достичь Петр Великий, а именно сделать Константинополь столицей Российской империи. Эти варвары заслуживают, чтобы героиня наказала их за недостаток уважения, который они до сих пор выказывали дамам. Совершенно очевидно, что люди, пренебрегающие изящными ис­кусствами и запирающие женщин, заслуживают быть уничтоженны­ми.... Я прошу у Вашего Величества разрешения приехать и поме­ститься у Ваших ног и провести несколько дней при Вашем дворе, как только он будет перенесен в Константинополь; и я искренне считаю, что если Турок будет когда-либо изгнан из Европы, то сде­лают это русские⁵⁰.

В этом абзаце первый философ Просвещения предложил современную формулировку «восточного вопроса». Турок пред­стояло изгнать из Европы в наказание за варварские обычаи и пренебрежение искусствами; они заслуживали наказания, даже уничтожения, чтобы вся Европа могла вернуться в лоно циви­лизации. Екатерина только что публично продемонстрирова­ла свою приверженность науке и цивилизации, сделав себе прививку против оспы, и рекомендовала «Кандида» как вели­колепное обезболивающее средство. «Кандид» завершается благополучной встречей всех главных героев в Константино­поле, и Екатерина с энтузиазмом отнеслась к фантазиям Воль­тера, назначившего ей там встречу. Она посулила ему, «к его въезду в Константинополь», греческие одежды, подбитые «дра­гоценнейшими сибирскими мехами»⁵¹. Изобретение таких одежд показывало, что Ереция, как часть все того же Восточ­ного вопроса, все еще считалась причастной к открытию и освобождению Восточной Европы; однако эпоха эллинизма вскоре провела черту между истинными наследниками древ­ней цивилизации и потомками древних варваров.

В 1769 году Вольтер был, как никогда, убежден, что турок нужно «навеки изгнать в Азию». Пока Екатерина читала его «Кандида», он читал французский перевод «Наказа», данного ею Уложенной комиссии, и говорил, что тот превосходит за­коны Солона и Ликурга. В Ферне Вольтер устроил его публич­ное чтение, и шестнадцатилетний швейцарский парень огром318

Изобретая Восточную Европу

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть/

ного роста воскликнул: «Боже мой, как бы я хотел быть рус­ским!» Вольтер отвечал: «Это зависит только от тебя» — и при­вел в пример швейцарца Франсуа Пиктета, который стал сек­ретарем Екатерины. Он мог бы привести в пример и саму Екатерину. Предполагалось, что всякий может стать русским по собственному желанию или даже по прихоти, подобно тому как Восточная Европа была излюбленным маршрутом вообра­жаемых путешествий. В данном случае Вольтер готов был от­править вместо себя шестнадцатилетнего швейцарца, подобно тому как раньше он посылал вымышленного аббата Базена. Этот юноша был достаточно молод, чтобы добраться до Риги с ее суровым климатом, выучить там немецкий и русский и затем поступить на службу к Екатерине в Санкт-Петербурге. Вымышленное путешествие Вольтера на этом не заканчивалось: «Если Ваше Величество решит, как я надеюсь, обосноваться в Константинополе, он быстро выучит греческий, поскольку турецкий язык должен быть изгнан из Европы, как и все, го­ворящие на нем»⁵². Здесь Вольтер отсылает нас к концепции Европы, куда более близкой к нашим современным представ­лениям, — Европы, определяемой лингвистически через про­тивопоставление той области, где распространены азиатские языки; Гердер в те годы уже трудился над своими сочинения­ми, показывая связь между языком и культурой.

В 1769 году Вольтер следил за успехами екатерининских армий; в его воображении они достигали самых отдаленных углов Восточной Европы. В мае он спрашивал: «Азов уже в Ваших руках?» Или: «Вы также и повелительница Таганрога?». Затем, обращая свое эпистолярное внимание на другой театр военных действий, он воображал Екатерину «на дороге в Ад­рианополь», который он считал целью, достойной «северной законодательницы», хотя Адрианополь, конечно, не имел к северу никакого отношения. Себе Вольтер присвоил роль им­ператора Иосифа II, воображая, что «если бы я был молодым императором Священной Римской империи, меня бы вскоре узрели Босния и Сербия, а затем я пригласил бы Вас на ужин в Софию или Филиппополис». Для Вольтера его фантазии о завоеваниях принимали личный оттенок; он становился пове­лителем Боснии и Сербии и готовился встретить Екатерину в Болгарии, «после чего мы все" разделим между собой (nous partagerions)». Очень важно, что он употребляет глагол partager за три года до раздела Польши, который якобы шокировал всю

Европу, в том числе и самого Вольтера. Указывать, какие имен­но земли они будут делить, особой нужды не было — когда на столе была вся Восточная Европа, от Азова до Адрианополя, от Болгарии до Боснии, объект для раздела нашелся бы. В конце письма Вольтер выбил в честь Екатерины воображаемую ме­даль, где она именовалась «Thomphathce de ['empire ottoman, et pacificatrice de la Pologne»⁵ⁱ.

В сентябре Вольтер назвал победы, одержанные Екатери­ной под Азовом и Таганрогом, «жемчужинами» ее короны и полагал, что «Мустафа никогда не испортит Вам прическу». Султан вообще постоянно подвергался осмеянию, и то, что мусульманская Турция заключила с католической Польшей союз против Екатерины, было, по мнению Вольтера, достой­но «итальянского фарса». На самом же деле именно они с Екатериной превратили Восточную Европу в подмостки фар­са, приглашая друг друга на ужин в Софию. Народы Восточ­ной Европы выступали здесь как объект соперничества между султаном, царицей и престарелым философом: «Хотя я и стар, меня привлекают эти прекрасные черкешенки, давшие Ваше­му Величеству клятву верности и, без сомнения, дающие та­кую же клятву своим возлюбленным. Благодарение Господу, Мустафа не дотронется до них»⁵⁴. Это и в самом деле был фарс.

И все же Вольтер казался вполне искренним, когда уверял, что готов отправиться в Санкт-Петербург:

По правде говоря, мне будет семьдесят семь лет, и я не обла­даю турецким здоровьем; но я не вижу, кто бы мог, в хорошую по­году, помешать мне отправиться с приветствиями к Звезде Севера и Проклятию Полумесяца. Наша мадам Жоффрен неплохо перенесла поездку в Варшаву, и почему бы в апреле мне не предпринять пу­тешествие в Санкт-Петербург? Я прибуду в июне и вернусь в сен­тябре: если я умру по дороге, я велю написать па своей скромной могиле: «Здесь лежит поклонник августейшей Екатерины, которо­му выпала честь умереть, когда он направлялся засвидетельствовать ей свое глубочайшее почтение»⁵⁵.

Мадам Жоффрен посетила Варшаву в 1766 году, но на на­мерения Вольтера, возможно, повлиял еще один, более отда­ленный пример — поездка в Стокгольм Декарта, умершего там в 1650 году, в гостях у королевы Кристины. Екатерина не нуж­далась в столь хрупких гостях. Игриво принимая предполагае­мый приезд Вольтера в Константинополь и приглашение на 320

Изобретая Восточную Европу

ужин в Софии, она тем не менее сразу же отвергла его санкт-петербургские планы. Она не желала подвергать его тяготам «столь долгого и утомительного путешествия» и была бы «бе­зутешна», если б пострадало его здоровье: «ни я сама, ни вся Европа мне этого не простят»⁵⁶.

Эпистолярное восхищение Вольтера Восточной Европой достигло новых фантастических высот. «Мадам, — объявил он в октябре, — убивая турок, Ваше Императорское Величество продлевает мои дни». Он был готов вскочить с кровати «с кри­ком Аллах, Катарина!» и даже «Те Catharinam Laudamus, te dominam confitemur». Он сам был ее пророком: «Архангел Гав­риил сообщил мне о совершенном бегстве всей оттоманской армии, о взятии Хотина и указал мне своим перстом дорогу на Яссы». Царица, таким образом, «отмстила Европу». При этом Екатерина получала титул domina, «властительница», а архан­гел указывал на границы ее европейских владений, Украину и Молдавию, в самом сердце Восточной Европы. В марте 1770 года, когда весна была уже на носу, Вольтер еще и не думал собираться в дорогу. На самом деле в очередном порыве вооб­ражения он уже предвкушал встречу не с Екатериной, а с са­мим Петром, «которого я скоро посещу в ином мире». В этом выдуманном мире он мог повстречаться и с султаном: «Поче­му бы ему не оказаться в Венеции во время карнавала 1771 года, вместе с Кандидом?»⁵⁷ Там, в Венеции, Кандид повстречал шесть свергнутых монархов, включая одного султана, двух ко­ролей Польши и одного царя, Ивана VI, который царствовал в России несколько месяцев в 1740—1741 годах и был, к об­легчению Екатерины, убит в заточении в 1766 году, вскоре после ее восшествия на престол. По мере того как Екатерина прикарманивала все новые восточноевропейские земли, Воль­тер готовился встречать все больше монархов на этом карна­вале свергнутых и ограбленных.

В 1770 году Вольтер отправился в путешествие по Дунаю, куда еще не добрались армии Екатерины, открывая лежащие по его берегам восточноевропейские земли.

Я бы все равно желал, чтобы течение Дуная и судоходство по этой реке принадлежали Вам на всем протяжении Валахии, Мол­давии и даже Бессарабии. Я не знаю, прошу ли я слишком многого или, наоборот, слишком малого; решить это предстоит Вам⁵⁸. Даже предоставляя право окончательно распорядиться при-

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть /

дунайскими землями Екатерине, Вольтер считал возможным давать ей советы. «Я боялся, что Дунай невозможно пере­сечь», — писал он в сентябре, захваченный ходом военных дей­ствий. «Я, конечно, знаю об этом так мало, что даже не реша­юсь спросить, сможет ли Ваша армия переправиться через Дунай, — писал он уже в октябре. — Мне остается лишь зага­дывать желания». Тем не менее военные достижения импера­трицы не успевали за пожеланиями Вольтера, так что ему оста­валось лишь сетовать на то, что «турецкая раса еще не изгнана из Европы». В том же письме он восхищался Екатериной, ве­дущей войну за обладание «восточной империей»; но что же за восточная империя пригрезилась ему на берегах Дуная? Оче­видно, если бы турок изгнали из Европы, оставленные ими земли были бы не восточными, а европейскими. В следующем письме он поздравлял Екатерину со взятием Бендер и удивлял­ся, почему она все еще не в Адрианополе; оба этих города тоже были частью Европы, но Европы Восточной. Сраженный не­дугом, он лежал в Ферне, и лишь известия о победах Екатери­ны могли вернуть ему силы. В декабре он признавался, что Екатерина возбудила в нем причудливые желания («ип реи romanesqure»), и думал, что умрет от горя, если она не завоюет Константинополя. В самом начале 1771 года его воображение было занято лишь Дунаем, Черным морем, Адрианополем и Греческим архипелагом; он был готов «на носилках отправить­ся» в завоеванный Екатериной Константинополь⁵⁹. Не поки­дая кровати, Вольтер обзавелся в Восточной Европе собствен­ной империей.

«Создание новой вселенной»

В Ферне Вольтер поддерживал курсы часовщиков и в 1771 году вместо ружей и пистолетов посылал Екатерине партии швейцарских часов. Он писал, что мечтает основать поселение часовщиков в Астрахани, на Волге, где ранее он поселил вы­мышленного аббата Базена. Екатерина поддержала эту выдумку, вызвавшись навестить Вольтера в Астрахани, но предложила ему подумать взамен о Таганроге, на Азовском море, где кли­мат был мягче и здоровее. Петр, уверяла она, некогда намере­вался основать там столицу, лишь позднее остановив свой 322

Изобретая Восточную Европу

выбор на Санкт-Петербурге⁶⁰. «В этом случае, я велю на но­силках отнести меня в Таганрог», — отвечал Вольтер. Там со­бирался и закончить свой земной путь, ни a lagrecque, ни а 1а romaine, то есть без выполнения церковных обрядов: «Ваше Величество позволяет каждому отбывать в мир иной так, как ему заблагорассудится». Когда Вольтер и вправду скончался в Париже в 1778 году, вокруг его отпевания разгорелся настоя­щий скандал; в 1771 году он представлял Восточную Европу фантастическим краем, где можно избежать этих проблем.

Узнав о покорении Екатериной Крыма, Вольтер вновь об­ратил свое воображение к этому краю «прекрасной Ифигении». Он вспомнил, что Аполлон подарил татарину Абарису волшеб­ную стрелу, которая могла переносить его с одного конца све­та на другой. Теперь же, благодаря екатерининским завоева­ниям, Вольтер мог присвоить себе этот волшебный трофей: «Если бы у меня была эта стрела, я бы уже сегодня оказался в Санкт-Петербурге, вместо того чтобы, как глупец, слать знаки своего глубочайшего уважения и неколебимой привязанности повелительнице Азова, Каффы и моего сердца отсюда, из под­ножий Альп». Екатерина предложила отправить крымского хана танцевать в «Комеди Франсез», хотя, пожалуй, сам Вольтер пригласил бы его присоединиться к Кандиду на венецианском карнавале⁶¹. В первый день нового, 1772 года Вольтеру в его воображении рисовалась арена екатерининских побед, ее вла­дения, простирающиеся непрерывно от Крыма до Польши и объединенные общей отсталостью и предрассудками. Крым представлялся ему «краем, где Ифигения резала головы всем иностранцам в честь прескверной деревянной статуи, похожей на Богоматерь Ченстоховскую». Двумя неделями позже Восточ­ная Европа виделась ему как коллекция разных земель, и он воспевал присутствие там Екатерины: «Ваш дух проникает во все углы Крыма, Молдавии, Валахии, Польши, Болгарии»⁶².

В 1769 году Вольтер собирался разделить Оттоманскую им­перию и ужинать с Екатериной в Софии, а теперь, в 1772 году, пока Россия, Пруссия и Австрия готовились к разделу Польши, он восхвалял этот раздел как «благородное» и «полезное» дело, средство против анархии. Он по-прежнему настаивал на втор­жении еще и в оттоманскую Европу, поскольку теперь, покон­чив с «этим великим проектом» в Польше, Екатерина могла осуществить «тот, другой», чтобы однажды воцариться в «трех

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

столицах: Петербурге, Москве и Византии»⁶³. Вольтер представ­лял себе кампанию против турок как пародию на крестовый поход (не без примеси, конечно, итальянского фарса) и в конце 1772 году послал в Санкт-Петербург его сценарий:

Я проповедую этот маленький крестовый поход уже четыре года. Некоторые праздные умы вроде меня настаивают, что недалеко то время, когда Святая Мария-Те резня, в согласии со Святой Екате­риной, воплотят в жизнь мои горячие молитвы; что ничто не мо­жет быть легче, чем занять в одну кампанию Боснию и Сербию и даровать Вам победу под Адрианополем. Что это будет за милое зрелише, когда две императрицы надерут Мустафе уши и отправят его восвояси в Азию.

Они говорят, что, если эти две отважные дамы так хорошо по­няли друг друга, что изменили облик Польши, они поймут друг друга еще лучше, чтобы изменить и Турцию.

Вот время великих перемен, вот создание новой вселенной от Архангельска до Борисфена⁶⁴.

На самом деле Екатерина отметила создание новой импе­рии в 1787 году, отправившись вместе с Сегюром вниз по те­чению Борисфена, то есть Днепра. Риторика сотворения и ве­ликих перемен была во многом позаимствована из «Истории Петра Великого», но в 1772 году Вольтер имел в виду нечто большее, чем просто Российскую империю (хотя и меньшее, чем вселенная): в его воображении рисовалась потерянная некогда часть Европы, простиравшаяся от Архангельска до Адрианополя. При этом становилась очевидной роль «празд­ных умов вроде меня», то есть философов Просвещения, им­ператорских суфлеров, проповедников крестовых походов, зри­телей, ради которых и затевался весь этот спектакль. В 1773 году Вольтер набросал письмо, с которым Екатерина должна была обратиться к Марии-Терезии («моей дражайшей Ма­рии»), напоминая ей, что турки дважды осаждали Вену и что теперь пришло время уничтожить их. Для императриц продол­жение этой кампании будет «развлечением месяца самое боль­шое на три — на четыре, после чего вы вместе устроите все, как вы устроили в Польше». Вольтер был в отчаянии от того, что мир заключался слишком рано и турки остались в Евро­пе; он цеплялся за свою старую фантазию, собираясь лично (e'est moi) переправиться через Дунай и скакать «галопом к Ад­рианополю»⁶⁵.

Однако, как Вольтер и предполагал, Мария-Терезия не 324

Изобретая Восточную Европу

слишком-то стремилась к разделу Оттоманской империи. Раз­дел католической Польши она считала деянием позорным, быть может, даже смертным грехом, совершить который ее вынудили государственные соображения, и расчленение Турции, хотя и мусульманской державы, вызывало у нее такое же отвращение. Более того, оттоманские владения в Европе, вроде Боснии и Сербии, она считала «нездоровыми» и «безлюдными» и дума­ла, что присоединение их скорее ослабит, чем усилит ее им­перию. Даже Кауниц, смотревший на предлагаемый раздел более благосклонно, решил в 1771 году, что с приобретением Валахии и Молдавии в состав империи Габсбургов войдут «са­мые дикие народы»⁶⁶. Сам Вольтер, который в 1773 году был готов скакать галопом к Адрианополю во Фракии, в 1756 году с пренебрежением писал об этом крае в своем «Опыте о нра­вах». «Наши части Европы, — писал Вольтер, — должно быть, имели в нравах своих и своем духе характер, которого недо­стает во Фракии, где турки основали столицу своей империи, или в Татарии, из которой они некогда пришли»⁶⁷. Для Воль­тера, однако, отсталость Восточной Европы, мерилом которой и служили манеры, была не препятствием для аннексии, а, напротив, оправданием имперских попыток возвратить ее в лоно цивилизации.

Среди прочих предупреждений, которые Вольтер слал своей «дражайшей Марии», он писал в 1773 году, что, если турков не выгнать теперь из Европы, барон де Тотт («у которого дос­тает гения») подготовит их к будущим войнам. Начиная с 1770 года имя де Тотта регулярно всплывало в письмах Воль­тера к Екатерине: «Как француз, я немного огорчаюсь, когда слышу, что шевалье де Тотт укрепляет Дарданеллы»⁶⁸. Вольтер считал Тотта представителем Франции в Константинополе, а потому не только врагом Екатерины, но и своим личным со­перником за право покорить Восточную Европу, опираясь на мудрость Запада. Его наиболее очевидным соперником был, конечно, Руссо, философ, как и он, но придерживавшийся прямо противоположных взглядов на Россию и Польшу; тем не менее Тотт все равно беспокоил Вольтера — беспокоил именно потому, что как офицер, как инженер, даже как путе­шественник мог вести битву за Восточную Европу недоступ­ными Вольтеру способами. Стоило Тотту опубликовать в 1785 году свои мемуары, как ему немедленно бросил вызов его

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть 1

вымышленный соперник, барон Мюнхгаузен. Пребывание Тот­та в Константинополе придало в глазах Вольтера почти эпи­ческий характер продолжающимся в Восточной Европе войнам, где французы, подобно олимпийским богам, сражались на обе­их сторонах. В 1771 году Тотт удостоился иронического по­здравления как «защитник Мустафы и Корана»; сообщалось, что в Польше некоторые французы сражались против Екате­рины, на стороне Барской конфедерации. Среди них был и один писатель, Станислас-Жан де Буффлер, родом из Лотарин­гии, сын любовницы Станислава Лещинского. «Я умоляю Ваше Величество захватить его в плен, — с иронией обращался Воль­тер к Екатерине, — он Вас немало позабавит». Более того, «он будет складывать Вам песни; рисовать с Вас этюды; он напи­шет Ваш портрет, хотя и хуже, чем те, которые мои колонис­ты в Ферне рисуют на своих часах». Вне зависимости от их партийной принадлежности, Вольтер неизбежно рассматривал французов как посланцев наук и искусств в Восточной Евро­пе. Поскольку Буффлер и Тотт оказались среди врагов Екате­рины, Вольтер тем решительнее встал под ее знамена. Она была «первейшим лицом во всей вселенной», и он не сомневался, что Екатерина «одной рукой унизит оттоманскую гордость, а другой умиротворит Польшу». Хотя он не мог строить крепо­стей на Дарданеллах или бороться с фанатизмом в Польше, Вольтер надеялся, что однажды он и его часовщики из Ферне будут «трудиться на благо обширной Российской империи»⁶⁹.

Обнаружив, что французы сражаются против Екатерины, тогда как некоторые татары встают на ее сторону, Вольтер объявил, что «татары оказались цивилизованными, а францу­зы превратились в скифов». Что до самого Вольтера, то «если бы я был моложе, я стал бы русским»⁷⁰. Весь эффект такой риторической инверсии цивилизационного соотношения между Западной Европой и Европой Восточной был основан на от­кровенно ироническом изумлении: французы стали скифами! Вольтер стал русским!

Сам Вольтер понимал, что может принести Екатерине лишь весьма ограниченную пользу. «Мадам, — писал он в начале 1772 года, — я боюсь, что Ваше Императорское Величество уто­мят письма старого швейцарского резонера, который ничем не может Вам услужить, который может предложить Вам лишь свое бесполезное усердие, который сердечно ненавидит Мус-326

Изобретая Восточную Европу

тафу, который не любит польских конфедератов и который в своей пустыни лишь взывает к форелям Женевского озера: "Восславим Екатерину IV». Роль Вольтера сводилась к поздра­вительным письмам, но посредством этих писем императрица и философ могли обмениваться тривиальными символами цивилизации. В 1772 году Вольтер предложил отредактировать Мольера, сделав его пьесы пригодными для воспитанниц Смольного института в Санкт-Петербурге. «Этот небольшой труд развлечет меня, — писал он,— и не причинит ущерба моему здоровью». Рекомендовал он и подходящую к случаю новую пьесу, где действовали «татары двух видов (especes)», обещая прислать ее, как только она появится в печати. Екате­рина отвечала, что воспитанницы уже представляли на сцене «Заиру» самого Вольтера. Она с благодарностью приняла его предложение кастрировать французскую классику и, не без легкого эротического оттенка, заверила старика, что юные смолянки представляют собой прелестное зрелище: «Если бы вы только могли их видеть, они заслужили бы ваше одобрение». Как раз в это время Екатерина принимала у себя при дворе молодого татарского князя, чьи крымские владения она толь­ко что завоевала; по воскресеньям он ездил с ней в Смольный смотреть представляемые институтками пьесы. Дабы Вольтер не опасался, что она «пускает волка к агнцам», Екатерина за­верила его, что князя отделяет от девушек на сцене двойная балюстрада⁷'. Эта ситуация отлично отражала общие заботы двух цивилизаторов: Вольтер поставлял в Петербург француз­ские пьесы о татарах, Екатерина в Петербурге знакомила та­тар с французскими драмами в исполнении русских девушек. Весной 1772 года Екатерина послала Вольтеру семена, чтобы он мог посадить в Ферне сибирские кедры. В мае он опустил семена в землю, отметив их восточноевропейское происхож­дение: «Быть может, однажды эти кедры укроют в своей тени каких-нибудь женевцев; но женевцы, по крайней мере, не встретят в их тени сарматских конфедератов». С удовольстви­ем услышав о его посадках, Екатерина отметила, что, каждый в своих владениях, они предаются схожим занятиям.

Вы сеете семена л Ферне; этой весной я делаю то же самое в Царском Селе. Вам, возможно, будет трудно выговорить это имя; я, однако, нахожу это место превосходным, потому что именно там я сего и сажаю. Баронесса Тундер-тен-Тронк считала свой замок

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть]

самым прекрасным из всех возможных замков. Мои кедры уже дли­ной с мизинец; а как ваши? Я теперь без ума от английских садов⁷².

Екатерина и Вольтер обнаружили тот мир, где исчезали основные различия между Ферне и Царским Селом, между Западной Европой и Европой Восточной, тот самый лучший из всех миров, изобретенный Вольтером, где Кандид мог са­жать свой сад. Единственным напоминанием оо*о всем, что разделяло двух корреспондентов, было название, которое «вам, возможно, будет трудно выговорить». Вольтер не забыл эту фразу и позднее в том же году с сарказмом отозвался о «Бого­матери Ченстоховской, чье имя мне очень трудно выговорить»⁷³. Эта игра ничуть не утомляла Екатерину и Вольтера, так как в письмах имена, конечно, не надо было выговаривать. Тем не менее взаимное признание общей слабости помогало сконст­руировать область непроизносимой славянской фонетики, простиравшуюся от екатерининского замка в России до укреп­ленного монастыря ее врагов в Польше.

«Я просил у Вашего Величества сибирских кедров, — пи­сал Вольтер. — Теперь я осмеливаюсь просить у Вас петербур­гских комедий». Речь, возможно, шла о ее собственных люби­тельских сочинениях, но в любом случае их надо было послать во французском переводе, так как Вольтер объявил себя слиш­ком старым, чтобы учить русский. В конце 1772 года он отпра­вил еще одного путешественника посетить Россию и выучить русский вместо себя, молодого человека, «который на треть немец, на треть фламандец, на треть испанец и хочет сменять эти три трети и стать совершенно русским». Это уравнение вновь подчеркивало различия между Россией и Западной Ев­ропой, одновременно предполагая возможность превращений и пересаживаний на новую почву. Однако самым важным по­сетителем Санкт-Петербурга в 1773 году был и не юный про­теже, и не вымышленный персонаж Вольтера, а его собрат по философскому цеху, Дени Дидро. Вольтер писал Екатерине, что Дидро «счастливейший из французов, поскольку он отправля­ется к Вашему двору». Это путешествие, однако, глубоко бес­покоило Вольтера, бросая вызов главной иллюзии, на которой и основывалась вся переписка с Екатериной, — иллюзии, что философский и географический занавес, отделяющий Восточ­ную Европу от Европы Западной, преодолим лишь посредством волшебной стрелы или переписки. Теперь же Дидро готовил 328

Изобретая Восточную Европу

ся лицом к лицу столкнуться с русской реальностью, а Воль­теру оставалось фантазировать и принимать в своих письмах напыщенные позы: «Я же простираю свои руки к звезде Севе­ра»⁷⁴. Ему не суждено было скакать галопом к Адрианополю.

«Мечтания наедине с самим собой»

Жак Анри Бернарден де Сен-Пьер прибыл в Санкт-Петер­бург в 1762 году, всего через месяц после переворота, привед­шего на престол Екатерину. Он пересекал Балтику на одном судне с англичанами, французами и немцами, которые все надеялись составить себе в России состояние, подвизаясь в качестве певцов, танцоров или даже парикмахеров; они несли цивилизованные искусства в страну, где в них предполагалась нужда. Такая компания может показаться странной для Бер-нардена де Сен-Пьера, который много позднее, в 1788 году, прославился как автор «Поля и Виргинии», живописавший любовную идиллию на уединенном острове, затерянном вда­ли от цивилизации. В 1762 году, однако, он сам был искате­лем приключений, надеявшимся составить состояние и делав­шим ставку на развитие цивилизации в России. Конечно, можно сказать, что и сама Екатерина была в России иностран­ной авантюристкой, сорвавшей в тот год невиданный куш. Бер­нарден де Сен-Пьер хотел основать в ее владениях, на Араль- ^: ском море, «небольшую республику европейцев» (то есть привлечь еще больше авантюристов), которая бы служила тор­говым посредником между Европой и Азией. Русское прави­тельство, однако, не спешило поддержать его планы, и, разо­чаровавшись, он в 1764 году отправился в Польшу, где в конце концов стал одним из французов, к смущению Вольтера, ера- ■ жавшихся против Екатерины⁷⁵.

В 1764 году, когда Бернарден де Сен-Пьер отбыл из Рос­сии, туда прибыл другой, гораздо более фривольный авантю­рист, а именно Казанова. В Санкт-Петербурге он очутился в окружении французских и итальянских певиц и танцоров, включая нескольких ветеранов, приплывших на одном судне с Бернарденом де Сен-Пьером. Казанова тоже надеялся про­извести впечатление на Екатерину. В своих мемуарах он утвер- ждает, что прогуливался с царицей в Летнем саду и советовал

у Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

вести в России григорианский календарь. Он хотел поступить к ней на службу, «хотя сам не знал, к какой должности» гор- лился в стране, которая ему «к тому же не нравилась», разоча­ровался и в 1765 году отправился все в ту же Польшу⁷⁶. Воз­можность прогуливаться с Екатериной и наставлять ее в деле просвещенного реформаторства воплощала в себе самую суть восточноевропейских фантазий, лелеемых западными филосо­фами и искателями приключений. При этом их мечты о влас­ти о влиянии на государственные дела, о доступе к источни­ку'законов и распоряжений были отлично приспособлены к эпистолярному жанру; Вольтер и Екатерина сажали кедры каж­дый в своем саду, хотя им не суждено было вместе прогули­ваться ни в одном из них. Посетив Санкт-Петербург, Дидро нашел самый убедительный способ претворить эту фантазию в жизнь. Барон Мюнхгаузен довел ее до абсурда, переплюнув самого Казанову по части императорских милостей: он якобы получил от Екатерины ни много ни мало как предложение «разделить с ней постель и трон», которое галантно отклонил⁷⁷. Этот мудрый отказ был не просто выдумкой, но отголос­ком, по крайней мере, одного в высшей степени знаменитого и публично отвергнутого приглашения (хотя и не столь экст­равагантного —- постель и престол). Речь идет о Жане д'Алам-бере, сотруднике Дидро по «Энциклопедии», которого Екате­рина пригласила в 1762 году воспитателем к своему сыну и наследнику. Письмо с приглашением было опубликовано фран­цузской Академией как свидетельство успехов Просвещения в России, а Тома, работавший над своей «Петриадой», превоз­носил до небес писательские способности Екатерины, как по­истине невероятные «для древней страны татар и скифов». Многие восхищались отказом д'Аламбера как проявлением независимости, хотя сам он в письме Вольтеру объяснял его Другими мотивами: «Я тоже страдаю геморроем»⁷⁸. Смерть сво­его убитого заговорщиками мужа Екатерина объяснила «гемор­роидальными коликами», так что в ответе д'Аламбера можно было прочесть и долю сарказма. С другой стороны, в 1765 году в Санкт-Петербурге Казанова действительно мучился геморро­ем. Когда д'Аламбер в 1772 году написал Екатерине, призывая ее во имя философских принципов вернуть свободу францу-

*ам, попавшим в плен в Польше, она ответила ему очень про-^ХЛадно и безо всякого интереса. Отказ д'Аламбера мог бы и 330

Изобретая Восточную Европу

забыться по прошествии десяти лет, тем более что в 1773 году Екатерине предстоял визит другой знаменитости — Дидро.

О поездке в Россию Дидро начал подумывать еше в 1765 го­ду. Как раз в тот год Казанова прогуливался с Екатериной в Летнем саду, и как раз в тот год началась ее переписка с Воль­тером. В тот же самый год Дидро, оказавшись на мели, решил продать свою библиотеку, и, услышав об этом, Екатерина не только приобрела ее, но и оставила в его пожизненном распо­ряжении, выплачивая ему ежегодную стипендию за сохране­ние книг, ставших теперь ее собственностью. Вольтер был крайне воодушевлен придуманной Екатериной инверсией ци-вилизационных ролей: «Кто бы мог предположить пятьдесят лет назад, что скифы столь благородным образом вознаградят в Париже добродетели, науки и философию, с которыми у нас обходятся недостойно?» Однако благодарственных писем было недостаточно, чтобы вознаградить подобную щедрость. «Если я не съезжу туда, — терзался Дидро, — я не смогу оправдаться ни перед ней, ни перед самим собой»⁷⁹. Его библиотека отпра­вилась в Петербург после смерти Дидро; самому же философу пришлось совершить это путешествие еще при жизни. Он, однако, колебался и продолжал воспевать ее славу издалека, призывая философов поддержать ее начинания, приобретая по ее поручению книги и картины для отправки в Петербург, от­ряжая впереди себя своих протеже.

В 1766 году в Россию отправился Фальконе, чтобы взяться за памятник, который Екатерина хотела воздвигнуть Петру; в 1773-м он встретил в Петербурге Дидро и оставался там до 1778 года. В письме мадам Жоффрен в Париж Екатерина не скрывала, что приглашение Фальконе она согласовала с выс­шими философскими авторитетами: «Г-н Дидро посоветовал мне приобрести человека, который, как мне кажется, не име­ет себе равных; это Фальконе, и он все собирается приступить к статуе Петра Великого»⁸⁰. В 1767 году Дидро отправил к ней менее приятного гостя, физиократа Лемерсье де ла Ривьера. Его приезд был столь же тщательно подготовлен, и Дидро теперь просил находившегося в Санкт-Петербурге Фальконе предста­вить Лемерсье Екатерине: «Когда у императрицы будет этот человек, ей не понадобятся все эти Кенэ, Мирабо, Вольтеры, Дидро и д'Аламберы». Лемерсье мог даже «примирить ее с потерей Монтескье», который умер в 1755 году. Один-един-

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

ственный экономист-философ, автор одной прославившей его книги, вышедшей совсем недавно, в 1767 году, мог заменить собой все западноевропейское Просвещение, особенно само­го Дидро, так до сих пор и не посетившего Россию. Случай с Лемерсье, однако, наглядно показал, какая неловкость могла возникнуть при личной встрече абсолютного монарха и про­свещенного философа, особенно в Восточной Европе, где на роль носителя цивилизации и господина мог претендовать вся­кий. На дворе был 1767 год, год Уложенной комиссии и «На­каза», но Екатерина обнаружила, что покойный Монтескье был менее высокомерным философским наставником, чем живой и здравствующий Лемерсье. Он только недавно вернулся с Мартиники, где представлял интересы французской короны, и теперь возомнил себя представителем Просвещения в Рос­сии. Он решил пересмотреть самую знаменитую фразу из Фон-тенелева панегирика, «tout itait a faire» («все еще только пред­стояло создать»), и изложил свой вердикт в письме аббату Рейналю, другому знатоку Вест-Индии: «Все еще только пред­стоит создать в этой стране; а еще вернее, все еще только пред­стоит разрушить и создать заново»⁸¹.

Екатерина возненавидела Лемерсье, и хотя уже в 1768 году он уехал домой во Францию, она не забыла о нем. В 1774 году она писала Вольтеру о Лемерсье, «который шесть лет тому назад возомнил, что мы ходили на четвереньках, и любезно взял на себя беспокойство прибыть с Мартиники, дабы научить нас ходить прямо». В 1787 году, по дороге в Крым, она сказала Сегюру, что Лемерсье «взял себе в голову, будто я позвала его помочь мне управлять империей, вывести нас из тьмы варвар­ства благодаря его обширным способностям». В 1788 году эта история была представлена на сцене Эрмитажного театра в Санкт-Петербурге: окарикатуренный Лемерсье был главным персонажем в драме «Regimania». «Я, несомненно, поеду в Россию, — писал Дидро в письме Фальконе в 1768 году, уже после скандала с Лемерсье, — но никого больше туда не отправ­лю»⁸². Тем не менее он еще пять лет откладывал свою поездку.

Первый том «Энциклопедии» вышел в 1751 году, а после­дний появился только в 1772-м. Завершив труд всей своей жизни в Западной Европе, он наконец отправился в Россию, прибыв в Санкт-Петербург в октябре 1773 года. С точки зре­ния Западной Европы он снисходил до встречи с Екатериной, 332

__ Изобретая Восточную Европу

и несмотря на все его поэтическое воспевание Петра, Тома считал эту «встречу императрицы и философа» чем-то чрезвы­чайным. По свидетельству Тома, общественное мнение не одоб­ряло этой поездки, полагая Дидро «божеством», которое «не должно никогда покидать своего святилища». Самого Дидро беспокоили лежащие впереди расстояния, которые отделят его от друзей «земным полудиаметром». Он опасался умереть вда­ли от дома, подобно Декарту⁸³. Тем не менее Дидро провел в Санкт-Петербурге зиму 1773/74 года; он иногда хворал, но тем не менее выжил. В Санкт-Петербурге он регулярно встречал­ся и подолгу беседовал с Екатериной. По свидетельству Грим­ма, бывшего в России одновременно с ним, Дидро вовсе не принимал торжественных поз и не играл во «встречу императ­рицы и философа»; напротив, он «хватает ее ладони, берет ее под руку, барабанит по столу, как будто он посреди синагоги на рю Руайаль». Он так бурно жестикулировал, что Екатерине якобы пришлось поставить между ними столик, чтобы фило­соф не наставлял ей синяков. Несмотря на это, она восхища­лась его «неутомимым воображением» и причисляла Дидро к «самым необычайным людям, когда-либо жившим на свете»⁸⁴. Его воображение питала сама Екатерина, ее самодержавная власть над Россией и значение этой власти как средства прак­тически применить философию в деле цивилизации — на рас­стоянии земного полудиаметра, в Восточной Европе.

Этот же самый наркотик пропитал страницы писем, кото­рыми обменивались Вольтер и Екатерина, прячась на полях и между строк, среди их взаимных восхвалений. Насколько Дидро мог затрагивать те же самые вопросы при личной встрече с императрицей, хватая ее за руку и барабаня по столу, видно из его интереснейших меморандумов, написанных во время пре­бывания в Санкт-Петербурге. Дидро писал пространные сочи­нения в форме писем, адресованных Екатерине, несмотря на то, что благодаря частым встречам с императрицей отправлять их не было особой нужды. Эти сочинения были записью не того, о чем Дидро говорил с Екатериной (хотя их потом и опуб­ликовали как «беседы», или «entretiens»), а того, о чем он хотел бы, но не мог говорить прямо. Екатерина оставила их у себя, и записная книжка Дидро, в переплете красной марокканской кожи, хранилась в России на протяжении XIX века, была по­дарена Морису Турно в 1882-м и опубликована в Париже в

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть!

1899 году⁸⁵.

«Беседа», которая лучше всего отражает особенности этой литературной формы, носит многозначительное заглавие «Меч­тания Дени-Философа наедине с самим собой». Эта «беседа» написана в форме письма к «Вашему Императорскому Вели­честву», иногда просто к «Мадам», но для Дидро Ъно сохраня­ло оттенок обращенной к самому себе задумчивой мечтатель­ности. Подобно остававшемуся далеко в Ферне Вольтеру, Дидро, даже находясь в Санкт-Петербурге, даже хватая Ека­терину за руки, не мог сбросить оковы своего неистощимого воображения, дававшего простор его фантазии, но преграждав­шего непосредственный доступ к императрице. Занавес, про­тянутый между Западной Европой и Европой Восточной, раз­делял Философию и Власть, подобно барьеру, так что Дидро проехал половину земного диаметра, чтобы поговорить с са­мим собой. С самого начала в его записках неловко соединя­лись взаимоисключающие элементы частного размышления и эпистолярного обращения: «Я беру на себя смелость обратиться к Вашему Императорскому Величеству с этими мечтаниями». В конце записной книжки Дидро призывал Екатерину проявить снисхождение к «мечтаниям», открывавшим ей «картину сколь тщетных, столь и необычных усилий болтуна, возомнившего своим маленьким умишком, будто он управляет великой им­перией»⁸⁶. Дидро приходилось уничижительно называть свои меморандумы «мечтаниями» и адресовать их не Екатерине, а самому себе, именно потому, что в этих «беседах» он явно брал на себя лишнее. Его сны наяву лишь чуть-чуть не дотягивали до фантазий барона Мюнхгаузена.

Поездка Дидро была знаком его личной признательности, но французское правительство поручило ему по мере сил улуч­шить отношения с Россией. В «Мечтаниях наедине с самим собой» он подтверждал культурные связи между Францией и Россией, начиная с культа самой Екатерины:

В Париже нет ни одного порядочного человека, ни одного че­ловека, хоть немного одухотворенного и просвещенного, кто бы не восхищался Вашим Величеством. На ее стороне все академии, все мудрецы, все писатели, и они этого не скрывают. Все прославляют ее величие, ее добродетели, ее гений, ее доброту, те усилия, кото­рые она предпринимает, чтобы нодворить науки и искусства в сво­их владениях⁸⁷. Тем не менее, писал Дидро, несмотря на все эти восхвале-334

Изобретая Восточную Европу

ния, французы все равно ее недооценивают. Отбросив формаль­ности императорского титула, он обратился к ней напрямую, в обычном для писем втором лице: «Мои добрые соотечествен­ники полагают, что знают Вас (vous connaitre)\» Дидро обещал научить их еще больше ценить ее. Однако, приближаясь к за­ключению, Дидро неожиданно обращается не к Екатерине, а к тем самым соотечественникам, предлагая им присоединить­ся к своей фантазии, в центре которой — Екатерина: «О! Дру­зья мои! Представьте эту женщину на троне Франции!» Сде­лав своих друзей-французов ее подданными, Дидро сразу же пригласил их в Россию: «Приезжайте в Петербург хотя бы на месяц. Приезжайте освободиться от давно унижающих вас оков; только тогда вы почувствуете себя теми, кто вы есть на самом деле!»⁸⁸ К концу столетия личные мечтания Дидро (которые он распространял на всех своих соотечественников) стали сюже­том водевилей, вроде поставленного в Париже в 1802 году «Allons en Russie!» («Поедемте в Россию.!»). Подобное путешествие было в то время якобы не просто «модой», а «настоящим фу­рором». Действующие лица включали художника, актрису, танцора, парикмахера и писателя, которые надеялись приоб­рести в России состояние⁸⁹. Десять лет спустя припев «A/Ions en Russie!» был подхвачен Наполеоном.

В своих мечтаниях Дидро заявлял, что обзавелся новой душой на русской границе, в Риге, и уверял своих друзей: «Я никогда не чувствовал себя более свободным, чем проживая в стране, которую вы зовете страной рабов, и никогда не чувство­вал более порабощенным, чем проживая в стране, которую вы зовете свободной». Он почти дословно повторил эту формулу в письме Екатерине из Гааги в 1774 году: прибыв туда из Рос­сии, он сразу сообщил ей, что, к большому сожалению, в Риге к нему вернулась «противная, мелкая, трусливая душонка, ко­торую я там оставил». То, что Дидро в России не ощущал себя рабом, совсем неудивительно, поскольку он не трудился вме­сте с крепостными, а беседовал с царицей. Новая, свободная душа, которую он якобы в себе обнаружил, была, в сущности, мыльным пузырем интеллектуальной экстерриториальности, отгородившей его от окружающего мира и принудившей меч­тать наедине с самим собой. Намереваясь обратиться к Екате­рине, он вместо этого обращался к своим друзьям во Франции, поскольку только они и могли оценить то, что он испытал в России. Они могли отличить страну рабов от страны свобод-

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе- Часть I

ных людей; он просто поменял местами слова, сохранив кар­ту, построенную на все том же противопоставлении; новым был лишь код для ее чтения. Свободным в стране предполагаемо­го рабства он ощущал себя именно потому, что в стране этой посетители из Западной Европы представляли себя господами. Духовное преображение Дидро в Риге стало началом непре­рывных русских мечтаний, приобретших литературную форму в «Мечтаниях наедине с самим собой». Эта «беседа» заверша­лась буйной международной фантазией:

И затем, я бы с радостью перенесся (transporte), чтобы увидеть мой народ соединенным с Россией, множество русских в Париже и множество французов в Петербурге. Ни одна нация в Европе не офранцузилась (se francise) быстрее, чем русские, и языком, и ма­нерами⁹⁰.

Двойственное значение слова «перенесся» подчеркивало, что для Дидро поездка в Россию означала самопроизвольное «перемещение» в его собственном сознании; так и Вольтер мог путешествовать по Восточной Европе, не покидая Ферне. В Санкт-Петербурге Дидро воспевал офранцуженную Россию; единая Европа в его представлении могла быть лишь Европой французской. Оптимистические фантазии о культурном обмене чем-то напоминали водевильный припев «Allons en Russie/», и хотя отдельные люди перемещались в обоих направлениях, с запада на восток и с востока на запад, вектор культурного вли­яния, несомненно, указывал на Санкт-Петербург. В то же вре­мя, надзирая, из любезности Екатерине, за русскими студен­тами в Париже, он убедился, что и русских можно совратить французскими пороками, если не «подвергать их суровой дис­циплине»⁹¹. Превращение во француза, в цивилизованного человека возможно лишь благодаря дисциплине; превращение^-в русского, и для Дидро, и для Вольтера, было уделом фанта­зий и мечтаний.

«Исполнить план цивилизования»

Дидро беседовал с Екатериной, хватал ее ладони, брал ее под руку, но обсуждать Россию он предпочел с самим собой. Хотя его пребывание в России и позволило устроить «встречу императрицы и философа», сам Дидро при этом занимал до-336

Изобретая Восточную Европу

вольно пассивную позицию и не решился отстаивать право философии на более активную роль. В одной из «бесед» он отважился дать конкретный совет, но предварительно обста­вил свою самонадеянность тысячей извинений, и уже сама конкретность этого совета подчеркивала неуместность более отвлеченного философствования. Казанова советовал Екатери­не сменить календарь; Дидро предложил ей перенести столи­цу. Его записка озаглавлена: «О столице и о подлинном цент­ре империи. Сочинение слепца, который взялся судить о красках». И Дидро, и век Просвещения в целом всегда инте­ресовались образом слепца как эпистемологической моделью; в данном случае этот образ символизировал барьеры, разделя­ющие философию и власть, Западную Европу и Европу Вос­точную. Дидро начал с насмешек над Лемерсье и над самим собой:

Я не писал в Петербург из Риги, в отличие от француза, слав­шего письма из Берлина в Москву, человека достойного и честно­го, но до смешного уверенного, что его способности и прежние должности дают повод исполняться важностью: «Подождите, Ваше Величество: нельзя сделать ничего путного, не выслушав прежде меня; если кто-нибудь и знает, как управлять империей, так это я! (c'est moify». Даже будь это правдой, уже сам его тон насмешил бы любого⁹².

За пятнадцать лет до постановки «Regimania» в Эрмитаж­ном театре Дидро, на потеху Екатерине, превратил в их част­ной переписке Лемерсье в персонаж фарса. Тем не менее имен­но сам Дидро рекомендовал его императрице в 1767 году, и за пародийным тоном их «беседы» еще проступали следы этой рекомендации — в конце концов, Лемерсье оставался «челове­ком достойным и честным». Дидро знал, что благодаря его собственной самонадеянности, хотя и смягченной напряжен­ной рефлексией и обильными оговорками, он и сам может показаться «болтуном, возомнившим своим маленьким умиш­ком, будто он управляет великой империей». Он, однако, из­винял эту свою слабость, осознавая, что Екатерина терпит его, подобно тому «как она позволила бы одному из своих детей лепетать все невинные глупости, которые им приходят на ум»⁹³. После этих оговорок он перешел к своему предложению пе­ренести столицу из Петербурга в Москву.

Именно таким манипуляциям Западная Европа подверга-

Глава V. Обращаясь к Восточной Европе. Часть I

ла в XVIII веке карту Европы Восточной; несколько лет лю­бимым развлечением Вольтера было размышлять о переносе российской столицы в Киев, в Азов или в Константинополь. XX век показал, что самым удачным было предложение Дид­ро, но в XVIII веке Екатерина прощала обоим философам их самонадеянность именно из-за очевидной фантастичности их рекомендаций. Дидро был обеспокоен нравами (moeurs) Петер­бурга, где «вперемешку толпились все нации мира», отчего город приобрел «нрав Арлекина». Он, конечно, имел в виду разношерстную компанию художников, актрис и парикмахе­ров, плывших на одном судне с Бернарденом де Сен-Пьером; среди них могли быть и итальянские актеры, которые пред­ставляли комедию дель арте и одного из ее героев, самого Арлекина. Был в этой толпе, конечно, и заезжий французский философ, вроде самого Дидро. Тем не менее всех этих ино­странных персонажей можно было описать как побочный про­дукт цивилизации, а отвращение, которое они вызывали у Дидро, выдавало мелькавший у него скептицизм по поводу всей многообещающей программы, которую Просвещение готови­ло для Восточной Европы. Разве не был и сам он лишь Арле­кином при екатерининском дворе? Подавив в себе сомнения, он воображал, что в Москве все будет по-другому: «Собирает­ся ли Ваше Величество осветить (eclairer) обширное помеще­ние одним-единственным факелом? Где следует ей поместить этот факел, дабы все окружающее пространство было освеще­но наилучшим образом?»⁹⁴ В центре, конечно, то есть в Мос­кве; Дидро, однако, не уточнил, в чьей руке этот факел, цари­цы или философа. Не подумал он и о том, что, подобно летящим на свет мошкам, вслед за двором в Москву неизбеж­но последуют и парикмахеры с танцорами.

Надежды Дидро на Москву тоже были частью его мечта­ний, поскольку сам он никогда не бывал в этом городе. «Я упустил возможность посетить Москву и немного сожалею об этом», — писал он позднее. «Петербург — это лишь император­ский двор, и там в одну кучу смешались дворцы и хижины». В типичной манере своего века, его собственное замешательство превратилось в хаотичность самого города. Он признавался, что «едва ли видел что-либо, кроме самой государыни»⁹⁵. Но если он видел лишь государыню, как мог он говорить с ней о Рос­сии? Что мог он знать? Завершая свое собрание «бесед», он 338

Изобретая Восточную Евро

пу

умолял ее извинить его «мечтания» и поздравлял с «освобож­дением» от ребяческих «заиканий самопровозглашенного фи­лософа»⁹⁶. На эпистолярном удалении философу было проще отстоять свои позиции в Восточной Европе. Заиканий не было например, в переписке Вольтера, которая содержала много разговоров о путешествиях и поддерживалась волнением из-за того, что они постоянно откладываются.

Дидро покинул Санкт-Петербург в марте 1774 года; он пред­почел распрощаться с Екатериной в письменной форме, курь­езным образом предположив, что личное прощание будет слиш­ком тяжелым для них обоих. Пока он был в России, он писал ей письма, так называемые «беседы», и отъезд возвращал их отношения в привычное эпистолярное русло.

Всю свою жизнь я буду поздравлять себя с поездкой в Петер­бург. Всю свою жизнь я буду напоминать себе о тех мгновениях, когда Ваше Величество забыло о разделяющей нас бесконечной дистанции и не побрезговало снизойти до меня, дабы скрыть мою ничтожность. Я горю желанием рассказать об этом моим соотече­ственникам⁹⁷.

Он уже готов был оставить Екатерину и вновь обратиться к беседам со своими соотечественниками-французами; это было вполне естественно, если учесть, что, даже беседуя с Екатери­ной, он то и дело обращался к своим землякам: «О, мои дру­зья!» Поскольку Дидро составлял свое прощальное письмо к Екатерине в одиночестве, вполне естественно, что обращался он к себе самому, поздравлял себя самого, напоминал себе самому. Он писал о том, что Екатерина снизошла до общения с ним, забыв о дистанции между ними, между императрицей и философом. Однако, проведя шесть месяцев в одном с ней городе, регулярно встречаясь и подолгу беседуя, он сам часто