Ростки флоры и фауны

Римляне долго не разбирались в различиях родов и племен своих женщин. Своих детей они отличали по своей породе, она была заметна тогда, заметна и сейчас. Ораву признанных и непризнанных сыновей, надо было учить. С усилением отцовских и сыновних привязанностей у римлян пробуждалось любопытство к новым родственникам и их укладу. Отцы рассказывали сыновьям байки о Риме, те о своей Родине.

Дети росли в двуязычной среде, причем влияние латинского языка должно было уменьшаться от поколения к поколению. Подобное столкновение египетского, греческого и латинского языков в Египте изучено.[526]

Дети начинают учить язык еще в утробе матери.[527] Именно слушая речь матери малыш учит после рождения язык.[528] А. Н. Хомский и С. А. Пинкер доказывают, что способность сознания к языку у людей врождённая.[529] Хомский отметил две главных языковых данности. Во-первых, каждое предложение, которое человек произносит или понимает, это принципиально новая комбинация слов, впервые возникающая в истории вселенной. Во-вторых, дети от рождения несут в себе знание закономерности осмысленного речевого строя, общего для грамматик всех языков, единую грамматику, которая подсказывает им, как выделять образчики словосочетаний в речи родителей.[530] То же утверждал В. фон Гумбольдт, говоря, что язык бесконечным образом использует конечные средства.[531]

Дети способны творить и творят язык. В случае с римскими отцами-невозвращенцами случился самый грандиозный в памяти человечества пример такого детского творчества.[532]

С. А. Пинкер[533] «выстроил аргументацию, которая ведет от болтовни современных народов к предполагаемым грамматическим генам. Самые решающие шаги на этом пути сделаны благодаря моей собственной профессиональной специализации — изучению развития языка у детей. Решающий аргумент состоит в следующем: сложно организованный язык универсален, потому что дети фактически вновь изобретают его, поколение — за поколением, не потому, что их этому учат, не потому, что они изначально умны, не потому, что им это полезно, а потому, что они просто не могут не делать это.

Хотя историческая лингвистика может проследить развитие современных сложно организованных языков до их более ранней ступени, это просто отодвигает проблему на шаг назад; нам нужно увидеть, как люди создали сложно организованный язык с нуля. И это можно сделать.[534]

Подобные известные случаи являются следствием работорговли по берегам Атлантики и возникновения рабства в южной-части Тихого океана. Возможно, памятуя о Вавилонской башне, некоторые хозяева табачных, хлопковых, кофейных и сахарных плантаций умышленно смешивали рабов и работников, говорящих на разных языках; другие хозяева предпочитали ту или иную национальность, но вынуждены были мириться со смешанным составом работников, поскольку альтернативы не было. Когда носителям разных языков приходится общаться, чтобы выполнять практические задания, но они лишены возможности выучить язык друг друга, они вырабатывают жаргон на скорую руку под названием пиджин. Пиджин — это обрубленные цепочки слов, позаимствованные из языка колонизаторов или владельцев плантаций, сильно варьирующиеся в отношении порядка слов и с минимальным содержанием грамматики. Иногда пиджин становится лингва франка и постепенно усложняется в течение десятилетий, как это произошло в наши дни с пиджин английским в южной части Тихого океана. (Принц Филипп пришел в восторг, когда во время своего визита в Новую Гвинею узнал, что на здешнем языке его именуют букв, как fella belong Mrs. Queen 'парень принадлежать Госпожа Королева'.)

Д. Бикертон установил, что во многих случаях пиджин может быть одним махом преобразован в полноценный сложный язык: для этого нужно лишь оставить наедине с языком пиджин группу детей в том возрасте, когда они только начинают усваивать родной язык. Такое происходило, когда дети были изолированы от их родителей и за ними приглядывал рабочий, разговаривавший с ними на пиджин. Не удовлетворенные простым воспроизведением несвязанных цепочек слов, дети привнесли грамматическую систему туда, где ее не существовало ранее, результатом чего стал качественно новый и очень выразительный язык. Язык, в который преобразуется пиджин в результате освоения его детьми, называется креольским языком.

Незадолго до начала нашего столетия произошел бум на сахарных плантациях Гавайских островов, и потребность в рабочей силе моментально исчерпала возможности местного населения. Рабочих привозили из Китая, Японии, Кореи, Португалии, Филиппин и Пуэрто Рико, и язык пиджин развивался быстро. Многие из рабочих-эмигрантов, которые стояли у истоков этого языка, были еще живы, когда Бикертон брал у них интервью в 1970-х гг.[535]».[536]

Творческий гений ребенка привлекается к делу каждый раз, когда ребенок усваивает родной язык. Воспитание и образование мальчиков в воинском коллективе имеет свои неповторимые особенности.[537]

«Дж. Фишман следующей метафорой описывает понятие этнической преемственности: «Во все времена существует много способов соблюдать преемственность (или видимость преемственности) как desideratum[538] социокультурной жизни. Подобно „дедушкиному молотку“ (про который дедушка говорит, что он получил его в подарок ребенком — несмотря на то что если начать расспрашивать, то выяснится, что рукоятку молотка меняли на новую пять раз, да и саму головку — дважды), субъективная этнокультурная преемственность может сохраняться несмотря на то, что большинство ее составляющих меняется». Изучая креолов Русской Америки, Н. Б. Вахтин, Е. В. Головко и П. Швайтцер пришли к выводу, что «старожильческие общности, описанные в этой книге, представляют собой смешанные группы, которые можно представить как расположенные на шкале от коренных к русским. Крайние точки шкалы, впрочем, являются сегодня не более чем идеальными возможностями и скорее всего никогда и не были ничем иным. Современная этническая и культурная реальность на российском Севере и во всем циркумполярном регионе — это, несомненно, смешение. Распространенные до сих пор бинарные классификационные схемы (коренной — некоренной) представляют собой — в лучшем случае — добросовестное заблуждение. Не спасают и альтернативные тернарные схемы (типа канадской), поскольку также базируются на расовых предрассудках и в конечном итоге сводятся все к той же бинарной оппозиции: так, канадские метисы (Métis) сегодня считаются коренным населением».[539] Все эти умозрения вполне применимы и к детям римских отцов. Речь людей зависит от возраста.[540]

Рассказам отцов о Риме были присущи грубоватое латинско-италийское остроумие, точность, простота и ясность солдатской речи. Уклад и быт целого городка отцов были необычны, малопонятны, отличались от пресной жизни материнской родни. Они манили мальчишек, стремление подражать отцам росло. Мальчики проводили много времени среди пап, перенимая их простые взгляды, знания и речь.

В создаваемом детьми языке просторечное латинское отец (atta) обрело новые понятия, ранее присущие олитературенному папа (pater). «Изменение традиционных названий для отца, матери, супруга произошло при переходе от естественной семьи к образцовой (идеальной)».[541]

У римлян военная служба была постоянным трудом, соленым разъедающим потом. Именно в римской военной среде родилась поговорка, приписываемая Домицию Корбулону (Корзинину): «врага надлежит побеждать лопатой».[542] Гней Домиций (Укротитель) Корбулон[543] был консулом 39 года, руководил восточной кампании Нерона, действовал также на территории современных Нидерландов и Сирии. Корзинин был женат на Кассии Лонгине (Длинной), а его дочь Домиция Лонгина в 70 году стала женой Домициана.

Тит Ливий убежден, что никто не может сравниться с римским лагерником в усердии (in opere) и перенесении тягот и лишений (tolerandum laborem) военной службы.[544]

С первых дней службы, до отставки и смерти воины «держались за руки в братстве, которое не распадалось даже после смерти».[545] Мнение и оценка узкого круга товарищей, братишек, братков, ревнивое соперничество с другими частями и коллективами непосредственно определяли поведение бойца.[546]

Слово легион (legio) этимологически и очевидно для римлян значило связка, вязанка, понятийно в современной русской речи — братство, братва, товарищи, други, дружина. Соответственно легионеры: братцы, братки, товарищи.

Сыновья становились частью этого братства. Они перенимали от отцов римский дух, доблесть (virtus Romana), причудливую для кочевников смесь искреннего послушания-предсказуемости, труда, выучки, опыта, стойкости и сплоченности (disciplina); нехитрые положения умеренности, воздержания, ловли золотой середины в непрочной жизни.

Disciplina как беспрекословное подчинение власти — будь то власть отца (disciplina domestica), власть магистратов или государства в целом — изначально часть римской доблести (virtus).[547] Важно помнить, что слово disciplina происходит от глагола учиться (disco), discipulus — ученик.

Высшим проявлением личного мужества считалась для отцов готовность встретить опасность лицом к лицу, когда это не вызывалось прямой необходимостью. Но тяжелее всего для отцов было объяснить сыновьям, что по римским законам, доблесть является благородной лишь в том случае, если она проявлялась в борьбе с внешним врагом, а не в междоусобной войне:[548] Петроний дает зарисовку благородной доблести:

«Но, пока я с искаженным лицом мечтал об убийстве и крови и дрожащей рукою то и дело хватался за рукоятку меча-мстителя, приметил меня какой-то воин, не то в самом деле солдат, не то ночной бродяга.

— Эй, товарищ, — крикнул он мне, — какого легиона? Какой центурии?

А когда в ответ ему я весьма уверенно сочинил и легион, и центурию, он заявил:

— Ладно. Значит, в вашем отряде солдаты в туфлях разгуливают?

Догадавшись по смущенному выражению лица, что я наврал, он велел мне сложить оружие и не доводить дела до беды.

Ограбленный, потеряв всякую надежду на отмщение, поплелся я обратно в гостиницу, а через несколько времени, успокоившись, в душе даже поблагодарил этого разбойника за его наглость».[549]

В описанной Петронием сценке надо высоко оценить миролюбивую храбрость солдата, успокоившего вооруженного гуляку-соплеменника. В Советской армии бы сказали, что он «удержал товарища от недостойного поступка».

Сыновья невозвращенцев не считали врагами парфян. И не могли понять, зачем римляне дерутся друг с другом. Наивные вопросы детей рабынь заставляли думать и отцов. Обесчещенные поголовно, а значит ложно, обвинением в предательстве своего командира Красса, они вряд ли завидовали соотечественникам, убивающим друг друга. Участие в междоусобной драке римо-парфянского войска во главе с Титом Лабиеном и наличие родни в союзнических парфянам племенах позволяли невозвращенцам прочувствовать всю боль за Родину и Отечество за сто лет до того, как ее попытался передать в своем сочинении Лукан.

М. И. Драгомиров: «Цель военного сословия в народе заключается в том, чтоб бить врагов его с возможно меньшими усилиями и потерями».[550] Нежелание участвовать в братоубийстве может быть также основательной оправдательной причиной невозвращения. Такое мы видели и в новое время.[551]

Военные, чтобы не лишиться ума, очень часто его выключают, останавливают. Знаменитая армейская тупость, а точнее — прямота, простота, являются лучшим способом выжить.

Войти в подобное состояние просто. В армии его описывают многочисленные поговорки: пусть безобразно, зато единообразно. Копать отсюда и до обеда. Не торопись выполнять приказание, его могут отменить. Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся. Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона и так далее. Военные принимают события действительности как данность, не думая, остановив внутренний диалог, прекратив разговор с самим собой, без мышления, но осознанно.[552] Это самый уважаемый и трудный вид йоги: йога царей.

Остановка ума цель нравоучения в Йога-сутре Патанджали, известной как раджа-йога, или йога управления умом. Патанджали даёт определение слова йога во второй сутре, которая является ключевой сутрой всего текста: «Йога есть обуздание волнений, присущих уму».[553]

Остановка ума цель нравоучения Будды. Раджниш пишет об этом так:

«Быть Буддой — это не трудная работа. Это не какие-то достижения, за которые вам нужна Нобелевская премия. Это самая легкая вещь в мире, потому что она уже случилась без вашего ведома. Будда уже дышит в вас. Просто немножко одобрения, немножко обратиться внутрь, — и это не может быть сделано насильственно. Если вы будете делать это насильственно, вы потеряете нить. Это очень деликатное дело. Вы должны вглядываться внутрь играя, несерьезно. Это то, что он имеет в виду, говоря: «Принимай события легко». Не принимайте ничего серьезно. Существование очень просто. Вы получили вашу жизнь без каких-либо усилий и вы проживаете жизнь без каких-либо усилий. Вы дышите достаточно хорошо, и вам не надо напоминать, что надо дышать; ваше сердцебиение продолжается даже во сне, так легко существование для вас! Но вы воспринимаете существование совсем по-другому. У вас слишком сжаты кулаки. Вы хотите, чтобы все было достижением. Просветление не может быть достижением.

Это то, что у вас уже есть, — как этого можно достигнуть? Это очень простое действие, вы можете сделать это сами. Нет никаких трудностей и никакой опасности в принятии событий легко, без усилий, но люди принимают их очень напряженно. Они принимают вещи серьезно, и это портит всю игру. И помните, жизнь есть игра.[554] Когда вы однажды поймете, что это игра, глубокая наполненность игрой возникнет сама по себе. Победа это не есть цель, цель — это играть тотально, весело, танцуя. То, что называется наполненностью игрой, очень существенно в исследовании вашего собственного существа».[555]

Йога римлян была очень тяжкой, но очень действенной. Слово йога выводят из санскритского корня йодж или йудж, имеющего много смысловых значений: упряжка, упражнение, обуздание, соединение, единение, связь, гармония, союз и т. п. Впервые встречается в Ригведе в связи с колесницами царя богов Индры или Сурьи (Солнца), влекомых быстрыми буйными конями, обузданными и запряжёнными под иго-ярмо (лат. jugum).[556]

Скачки на колесницах полюбил Цезарь (в Галлии или Греции?[557] — Д. Н.) и приучил к ним римлян. Светоний: «Зрелища он устраивал самые разнообразные: и битву гладиаторов, и театральные представления по всем кварталам города и на всех языках (перед началом Парфянского похода Рим кишел провинциалами, — Д. Н.), и скачки в цирке, и состязания бойцов, и морской бой. В гладиаторской битве на форуме бились насмерть Фурий Лептин из преторского рода и Квинт Кальпен, бывший сенатор и судебный оратор. Военный танец плясали сыновья вельмож из Азии и Вифинии».[558]

Романизация захваченных силой оружия земель, провинций (provincia), происходила однообразно. Римляне строили дороги. Военные лагеря обрастали поселками (canabae), где жили жены, подруги и дети лагерников, а также торговцы, маркитантки, другие гражданские и путешественники. Легионеры обрабатывали землю поблизости. Язык военных, италиков, разговорный и литературный, становился языком управления (этого долго не было на востоке) и пропаганды римского образа жизни. Сначала дети римлян вырастали двуязычными, потом двуязычие охватывало жителей провинции.[559]

Обычно после тяжелого труда римские лагерники собирались у костров и обсуждали прожитый день. Полковые песенники и запевалы выносили на суд товарищей свои новые частушки fescennini (басни). Об истории и содержании частушек-фесценнин в письме городскому Гаю рассказывает деревенский Гораций:

«Древние земледельцы, люди крепкие и довольные малым, после уборки хлеба облегчая в праздное время тело и самую душу, переносившую тяжелые труды в надежде их окончания, вместе со своими помощниками в работах — детьми и верною женой — умилостивляли землю поросенком, сильвана молоком, а цветами и вином гения, помнящего о краткости жизни.[560] Изобретенная вследствие этого обычная вольность частушек бросала деревенские колкости в ответных стихах. Повторяясь из года в год, эта свобода, всем приятная, выражалась в любезных для населения шутках, пока наконец шутка, сделавшись жестокой, не стала обращаться в явное неистовство и пока не стала распространяться на почтенные семьи, безнаказанно им угрожая. Уязвленные ее окровавленным зубом, люди почувствовали боль. Но и те, которых он не коснулся стали беспокоиться об общем положении. Был даже издан закон и назначено наказание с запрещением чернить кого бы то ни было злостным стихом. Те (т. е. насмешники) переменили тон и, боясь палки, были вынуждены вернуться к добродушной речи и забаве».[561]

Русские раньше очень любили петь не только на отдыхе, но и во время своего труда. Русские военные частушки, шутки и песни также можно было счесть неприличными:

«— Даже зелено-золотистые жуки, называемые у нас хрущами, — рассказывал офицер, — составляют их любимую пищу, как для нас земляника или клубника.

Солдаты ели булки из кукурузной муки с малым добавлением пшеничной и мечтали о ржаном хлебе, щах и квасе.

Дороги были отличные, с канавами по бокам, наполненными стоячей водой. Русские войска шли споро. Появлялся Суворов на своей казачьей лошадке, скакал вдоль строя, приказывал: «Запевай!»

Вдоль по речке, вдоль да по Казанке

Серый селезень плывет…

С подголосками, с посвистом лихим солдатским неслась над полями италийскими удалая русская песня, изумляя самый музыкальный в мире народ. А когда вырывался перед строем ложечник и принимался трещать деревянными ложками да идти вприсядку, тут уж не мог утерпеть сам фельдмаршал — соскакивал с лошади и начинал кружить вокруг ложечника с платочком. За барышню».[562]

Русские фесценнины-басни, врезавшись в детскую память, запоминаются на всю жизнь.

Из провала времени вырастает грандиозный образ римского учителя начальной школы: умудренного жизнью ветерана. Отцы давали начальное образование своим и чужим детям самостоятельно. Начальные школы были рассеяны по всей Италии. Рим покорил мир не только мечом — он победил его своим учителем начальной школы.

«Скромными и бедными были ученики начальной школы; беден и скромен был их учитель в Риме. Дело его было хлопотливым и трудным, дохода приносило мало, а почету — и вовсе никакого. Он не имеет права называться «профессором» — это титул преподавателей средней и высшей школы («грамматиков» и «риторов») — он всего-навсего «школьный наставник»; он не смеет сидеть в просторном кресле с высокой спинкой (кафедра) — оно предназначено только для грамматиков и риторов; императоры даруют «профессорам» большие привилегии — о «школьном учителе» они и не вспоминают. Затруднений ему, правда, не чинят: он не должен ни у кого спрашивать разрешения открыть школу, никому не должен представлять отчетов о ведении школьного дела; никто не присылает ему ни указов, ни распоряжений. Свобода у него полная — и открыть школу где угодно, и преподавать как хочешь, и умирать с голоду, если не хватит средств и способностей отвести от себя эту, по словам Гесиода, «жалостнейшую смерть». На такое невыгодное и незаметное место охотников, естественно, было мало. Занимали его с горя те, кому не удалось пристроиться в жизни лучше. Средней и высшей школой ведали обычно греки; учитель грамоты чаще всего был своим, земляком, уроженцем Италии. Изувеченный солдат, вынужденный до срока оставить военную службу, ремесленник или крестьянин, не способные по болезни или по старости к своему труду, решали открыть начальную школу — все-таки какой-то заработок».[563]

Способы преподавания были не приспособлены даже для римских детей. Грамоту, которую теперь самый тупой ученик усваивает за несколько недель, римские школьники одолевали за несколько месяцев. Нечего и говорить, насколько наша арифметика легче римской. Изувеченных солдат среди пленных было в избытке. Четко вырисовывается нравственный идеал такого учителя: он жил «бедно и честно», был безукоризненно чист в отношениях с учениками. Люди безграмотные и неискушенные в юридических тонкостях могли на него вполне полагаться и быть уверены, что он передаст их последнюю волю в полном согласии с их мыслями и желаниями. Он не отвечал отказом на просьбы и никого в жизни не обидел:

«Только одна единственная надпись донесла до нас голос начального учителя. Жил он в Капуе (это был большой торговый город в Кампании) во времена Августа; звали его Фурием Филокалом (почти тезка Августу, — Д. Н.). Он сочинил для себя эпитафию, которую и вырезали на его надгробной плите; из нее мы и узнаем кое-что о его жизни и о его внутреннем облике. Жил он бедно; сам он говорит об этом, и бедность его засвидетельствована тем, что похоронили его на средства погребального общества (это были ассоциации бедняков, ежемесячно делавших скромные взносы в кассу общества, которое обязано было позаботиться о пристойном погребении своих членов). Заработок от школы был, видимо, ничтожным: Фурий вынужден был еще прирабатывать составлением завещаний. Был он в какой-то степени знаком с философией; учение пифагорейцев о том, что тело — темница для души, пришлось ему по сердцу. Он называл себя аврунком (одно из древних италийских племен); видимо, история и этнография родной страны его интересовали. Эпитафию свою сочинил он в стихах, правда, довольно неуклюжих; но тайной стихосложения как-никак владел. Для учителя грамоты был он человеком весьма образованным. Для Ливия гул детских голосов в школе и шум от работы в мастерских одинаково характерны для будничной жизни маленького италийского городка».[564]

Дети переняли у отцов умение римского пальцевого счета.[565] Упражнения с числами для детей дошли до нас в афганских сказках.[566] Дети научились владеть привычными для легионеров орудиями. Они усваивали распорядок лагеря, распределение обязанностей, военные и бытовые обычаи.

Сыновья лагерников сплачивались в ватаги по подразделениям отцов. Неизбежным следствием полового недопонимания кочевниц и лагерников стало появление множества детей с неопределенным отцовством, сыновей полка, детей центурий. Такие видели отца в центурионе, командире того беспутного лагерника, на которого указывала мать.

Отцы уходили на войну вчерашними детьми, воспоминания о Риме оживали в соперничестве юнцов, воплощавших в себе омоложение их войскового товарищества.

«Между родами всегда существует известный антагонизм и соревнование, которое выражается, например, при борьбе, при бегах на лошадях, при добыче зверя, орехов и т. д. Одержавший верх становится предметом гордости целого рода. Впрочем, мне не доводилось ни разу убедиться, чтоб этот антагонизм переходил во вражду между родами. Проявление этого антагонизма лучше всего выражается в тех шуточных или бранных характеристиках, которые сочиняет один род про другой».[567]

«Надписи — это весь античный мир вширь и вглубь, от Рима до глухих окраин провинций и зависимых территорий, от бездонного мрака веков до грани перехода в средневековье и до времени образования романских языков. В надписях мы видим маленького человека, изучением которого давно занимается русская литература. Маленький человек попадает в поле зрения античного писателя случайно и однобоко. Маленький человек в римской литературе — это либо жалкий бедняк-прихлебатель, либо жулик большего или меньшего масштаба. Грамотными в Риме были и свободные, и рабы».[568]

Буквы писать и читать солдаты умели. Уже в половине II в. до н. э. пароль в армии передавался не устно, а письменно: солдаты, тысячи тысяч крестьянских сыновей, умели читать.[569] Возможно, даже кто-то из образованных и успел взять с собой в поход свиток Лукреция с его «О природе вещей», не у всех же в поклаже парфяне нашли греческую литературную срамоту.

В Центральной Азии хватало образованных греков, но тамошние греки худо понимали латинские говоры-диалекты, если вообще понимали. Классическая, литературная латынь еще не сложилась. Тогдашний язык простонародья донесли до нас надписи и такие сочинители как Невий, Плавт и Лукреций.[570] Римские военные вдобавок противопоставляли себя невоенным, которых именовали pagani.[571]

Красноречивый случай произошел в войсках Цезаря: когда солдаты десятого легиона в Риме с буйными угрозами потребовали увольнения и наград, несмотря на еще пылавшую в Африке войну, и уже столица была в опасности, тогда Цезарь, не слушая отговоров друзей, без колебания вышел к солдатам и дал им увольнение; а потом, обратившись к ним «граждане!» вместо обычного «воины!», он одним этим словом изменил их настроение и склонил их к себе: они наперебой закричали, что они — его воины, и добровольно последовали за ним в Африку, хоть он и отказывался их брать. Но и тут он наказал всех главных мятежников, сократив им на треть обещанную долю добычи и земли.[572]

Переводя слово pagani на русский как штатские или гражданские, важно для понимания мировоззрения римских воинов помнить, что его дословный перевод на русский: посельщина-деревенщина или поселяне-деревенские.[573]

Для оплаты труда учителей неизбежно был создан общак. А значит, у общака был смотрящий. Полагаю, кто-то из новых или старых центурионов. Назначение у невозвращенцев новых сотников и командиров — отдельный вопрос. Римляне принесли кочевникам свои представления об обществе и государстве. В местах расселения пленных появляются отчеканенные там же монеты. Считается, что правитель выпускал монеты совместно с членом рода, связанным с ним в управлении подвластной территорией. Легенда царя на монете дана надписью по-гречески, а принца на оборотной стороне — на кхарошти. Монеты являются важным предметом для установления места во времени.[574]

«Монеты и надпись на пластине из Таксилы позволяют считать, что некий Мауэс завоевал Гандхару, включая Пушкалавати на западе и Таксилу к востоку от реки Инд. Однако в восточном Пенджабе завоевания Мауэса связаны еще с двумя именами, первым из которых был Азес I. Этот царь был связан с неким Азилисом, который в конце концов и наследовал ему. Порядок этих и последующих правителей основан только по монетам. В случае с Азесом и Азилисом первый, как старший по титулу, появляется на аверсе с греческой надписью, а второй — на реверсе с надписью на кхарошти».[575]

Название Таксила в санскрите Takshaçila может быть переведено как «князь змеиного племени», prince of the serpent tribe; в Пали (Pâli) это Takkasilâ; в греческом Ταξίλα, лат. Taxilla;[576] кит. Chu Ch'a-shi-lo. Руины этого города лежат в 30 км на северо-запад от Исламабада.[577] Во III веке грек Филострат опишет по заказу императрицы Таксилу времен жизней Азесов и героя евангелий:

«После того как путешественники переправились через реку, назначенный наместником проводник повел их прямым путем к Таксиле, где пребывает царь индусов. Обитатели этого края носят одежду из местного льна, плетеные из волокон папируса башмаки, а в случае дождя — также и шапку, а знать наряжается в виссон (βυσσός), и произрастает этот виссон якобы на дереве со стволом, как у белого тополя и с листьями, как у ивы. Аполлонию, по его собственным словам, виссон был приятен своим сходством с привычным ему небеленым холстом. Виссон вывозился из Индии в Египет для многих священных надобностей. Таксила по размеру едва ли уступает Ниневии и превосходно укреплена по образцу греческих городов; именно там и пребывает царь, правивший в то время державою Пора».[578]

О значении слова виссон единого мнения нет. Предположительно это ткань или из хлопка, или из льна или из конопли, либо из нити, выделяемой моллюском Pinna nobilis[579]. Виссонное полотно Геродот упоминает в книге, посвященной Египту, при описании изготовления мумии (егип. uaḥtu).[580] Виссонное полотно делалось в храмах (uaḥuu, mummy bandages[581]).[582]

Царя Таксилы у Филострата зовут Фраат (Брат? — Д. Н.): «Затем он отослал толмача и, взяв Аполлония за руку, спросил его: «Не пригласишь ли ты меня отобедать?» Вопрос этот он задал по гречески. «Почему же ты не говорил со мной так с самого начала?» — удивился Аполлоний. «Я боялся показаться дерзким и не сознающим своего случаем сужденного варварства, — отвечал царь, — однако, очарованный тобою и заметив твою доброжелательность, я не мог таиться долее. Что же до греческого языка, то я владею им вполне и многократно докажу тебе это». — «Но почему же, — спросил Аполлоний, — ты сам не приглашаешь меня к обеду, а велишь мне тебя пригласить?» — «Потому что ты знатнее меня, ибо мудрость царственнее царственности» — и с этими словами царь повел Аполлония и его спутников туда, где обычно совершал омовения. Купальня представляла собой сад в стадий длиною, посреди коего был вырыт пруд, наполнявшийся прохладною питьевою водой, а на каждой стороне его находились ристалища, где царь на эллинский лад упражнялся в метании копья и диска, ибо телом был весьма крепок, отчасти благодаря молодым годам — ему минуло 27 лет, — отчасти благодаря упомянутым упражнениям. Вдоволь натешившись ристалищем, нырнул он в воду и стал упражнятся в плаваньи. Наконец, искупавшись, все отправились в трапезную, увенчанные, ибо таков обычай индусов, когда пируют они у царя».[583]

Затем царь Таксилы устраивает для греков пиршество пороскошнее описанного Петронием в Сатириконе, кушавших развлекали мимы и фокусники, показывавшие опасные для жизни номера.

В III веке греки уже давно завладеют Римской империей:

«В Риме можно было встретить философов самых различных направлений. Стоицизм, столь свойственный римской аристократии позднереспубликанского периода и начала империи, уступал место неоплатонизму и гностицизму. Многообразие верований и убеждений подрывало устои древнеримской морали. Катон Старший был несовместим с Ямвлихом, Цинциннат — с владельцем латифундии, обрабатываемой рабами-варварами. Смешанные браки и огромное количество импортированных рабов совершенно изменили этнический состав населения Италии.[584] Ювенал в начале II в. н. э. с едкой иронией уверял, что азиатский Оронт втекает в Тибр.

… Перенесть не могу я, квириты,

Греческий Рим! Пусть слой невелик осевших ахейцев,

Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком,

Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами,

Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок:

Велено им возле цирка стоять. — Идите, кто любит

Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах. [585]

Греческий выходец завладел Римом; грек способен на все, проникает всюду.

Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник,

Канатоходец и врач, и маг — всё с голоду знает

Этот маленький грек; велишь — залезет на небо. [586]

Т. Франк пришел к выводу, что 90% населения Рима было иностранного, или смешанного происхождения; так было и в других больших городах Италии. Люди с Востока, особенно сирийцы и евреи, проникали не только в центр империи, но также в Галлию, Испанию и даже Британию».[587]

Италики покидали Италию.

«Не было (в Галлии в конце римской эпохи) такого поселка, хотя бы из самых незначительных, который обходился бы без собственного большого орология. Отсюда — то значение, какое в средневековых городах получили улицы и кварталы Орология, или Большого орология. Подобные орологии имелись во всех частях города, в самых разнообразных местах, напр, в храмах. В поселках (bourgades) Галлии можно смело применить слова Плавта:

Oppletum est oppidum solariis...[588]

(Полон город солнечных часов...)».

Так характеризует в недавно вышедшем своем труде[589] галльский город и даже галльский поселок II–III вв. французский писатель Камил Жюллиан».[590]

Основания думать, что царь Гандхары был большим почитателем римских греков, у Филострата были. Фраата учили то ли как друида, то ли как взятого на военную службу римлянина:

«Скажи, государь, откуда ты научился греческому языку и откуда вокруг тебя столько любомудрия? Не думаю, что ты всем этим обязан учителям, ибо подходящих учителей в Индии нет». Улыбнувшись, царь отвечал: «В старину люди спрашивали чужестранцев, не разбойники ли они, ибо слишком часто те промышляли этим грозным ремеслом, — а вы, по-моему, склонны спрашивать чужаков, не занимаются ли они философией, ибо полагаете, будто всякому встречному доступно столь божественное призвание. Мне известно также, что между философией и разбоем у вас разницы нет: по рассказам, люди вроде тебя попадаются редко, а в большинстве своем философы, словно как воры, рядятся не по мерке, да еще и чванятся, нацепив чужое тряпье. И роскошествуют они прямо-таки по-разбойничьи, зная, что пребывают на милости правосудия — потому-то они столь преданы чревоугодию, любострастию и щегольству. А причина тут, по моему разумению, в том, что есть у вас законы о смертной казни для фальшивомонетчиков и еще о какой-то там казни за приписывание детей, но за подлог и порчу философии не карает никакой закон и никакая власть этому не препятствует.

У нас, напротив, в любомудрие посвящены лишь немногие, а испытание им такое: юноша, достигший восемнадцати лет, — а этот возраст, насколько я знаю, и у нас служит мерой возмужалости, — должен переправится через Гифас к мужам, коих намерен посетить и ты, но прежде ему надлежит заявить принародно, что хочет он предаться любомудрию, дабы всякий желающий мог ему воспрепятствовать, ежели он уходит нечистым. Под чистотой я разумею прежде всего происхождение по отцу и матери, да не будет никто из них уличен в чем-либо постыдном, затем деда и бабку, а также прадеда и прабабку — не был ли кто из них буяном и распутником, или бесчестным стяжателем. Если не обнаружится у предков никакого изъяна или позора, наступает пора проверить и испытать самого юношу: во-первых, довольно ли он памятлив, во-вторых, по природе ли скромен или только прикидывается скромным, затем — не склонен ли к пьянству или к обжорству, или к бахвальству, или к насмешливости, или к чванству, или к сквернословию, слушается ли отца и мать, учителей и воспитателей, а главное — не злоупотребляет ли своей миловидностью. Сведения о родителях и о предках собирают по устным свидетельствам и по городским записям, ибо, когда умирает индус, то в дом его является чиновник, по закону обязанный описать, какую жизнь вел усопший, и если чиновник этот допустит себя обмануть или сам допустит обман, то по закону в наказание никогда уже не сможет занимать какую-либо должность, потому что извратил он жизнь человеческую. Мнение о юношах составляют на основании их наружности, ибо многое о нраве человека говорят его глаза, и многое можно понять и заметить по очертанию бровей и щек — вот так-то мудрые и ученые мужи наблюдают людские умы словно отражения в зеркале. Высоко ценят у нас философию — почет ей ото всех индусов, а стало быть, взыскующие науки непременно испытаны и проверены. Ну вот, я довольно объяснил тебе, как постигаем мы философию от учителей и как получаем доступ к философии через испытание, а теперь расскажу о себе.

Дед мой был царем и мне тезкою, отец же мой был частным человеком, ибо осиротел совсем юным и, по индийским законам, опекунами ему были назначены двое родичей. Однако, клянусь Солнцем, царские обязанности они исполняли недобросовестно и несообразно, так что подданные тяготились их властью, и шла о ней дурная молва. Наконец некоторые из вельмож составили заговор, напали на правителей во время праздника и убили их как раз, когда они приносили жертву Инду. Дорвавшись до власти, заговорщики стали управлять государством сообща, а отца моего, коему не минуло еще и шестнадцати лет, родня из страны отослала за Гифас к тамошнему царю — у того держава була куда богаче и многолюднее моей, — и царь этот пожелал его усыновить, но отец мой от этого отказался, объяснив, что не следует противиться Случаю, лишившему его даже и собственного царства, а взамен попросил позволить ему любомудрия ради уйти к мудрецам, ибо тогда-де и собственные горести легче будет ему стерпеть. А когда царь захотел вернуть ему отеческий престол, он отвечал: «Если ты поймешь, что я стал истинным философом, верни мне царство, а если нет — позволь мне идти своим путем». После этого царь самолично отправился к мудрецам и объявил, что будет им премного признателен, ежели позаботятся они об отроке, столь благородном от природы, да и мудрецы, разглядев в отце моем некое величие, рады были приобщить его к своей мудрости и благосклонно наставляли ретивого ученика. На седьмой год после этого царь занемог и в смертный час, послав за моим отцом, назначил его сонаследником державы вместе со своим собственным сыном, а также обручил его со своей подросшей дочерью. Отец же, увидев, что царевич окружен льстецами и погряз в пьянстве и других пороках, а к нему самому относится с подозрением, обратился к своему соправителю с такими словами: «Владей всем один и сам кормись со своей державы, ибо нелепо будет, если тот, кто не сумел удержать собственного царства, обнаглеет настолько, чтобы править чужим. Только сестру мне отдай — больше мне от тебя ничего не надо». И женившись на царевне, поселился он возле мудрецов, имея в уделе семь зажиточных деревень, каковые деревни царь дал в приданое за своей сестрой. Я — плод этого союза, и отец, образовав меня прежде по-эллински, затем отправил меня к названным мудрецам еще до достижения принятого возраста — минуло мне тогда лишь двенадцать лет, — а мудрецы воспитали меня, словно свое чадо, ибо ко всякому, кто явит им знание греческого языка, питают они особую приязнь, потому что, по их мнению, такой человек отчасти уже уподобился им.

Когда родители мои опочили почти одновременно, мудрецы велели мне отправиться в свои деревни и позаботиться о собственном имении, ибо минуло мне в ту пору девятнадцать лет. Однако деревни эти успел уже оттягать любезный мой дядюшка — даже участка, приобретенного отцом, не оставил он мне, ибо принадлежат-де все эти земли к царским владениям, а мне-де и того много, что позволено мне жить. Тогда, собравши складчину с материнских отпущенников, нанял я себе четырех провожатых. Как-то раз, когда читал я Действо о Гераклидах, предстал предо мною гонец из отчизны, доставивший послание от преданного моему отцу человека, призывавшего меня переправиться через Гидраот и соединиться с ним ради возвращения нынешнего моего царства, ибо много-де надежд у меня воротить себе державу, ежели только действовать без промедления. Наверное некое божество привело мне на ум помянутое Действо![591] Итак, я внял знамению и, переправившись через реку, услышал, что один из беззаконных правителей умер, а другой осажден в этом вот дворце. Тогда я поспешил вперед, объявляя жителям попутных деревень, что я — сын имярека и явился ради своей державы, — а поселяне, увидев сходство между мною и дедом, радостно приветствовали меня и шли вослед, захватив с собой ножи и луки, так что делались мы день ото дня многочисленнее. Когда я подошел к воротам столицы, горожан обуял такой восторг, что они похватали факелы с алтаря Солнца, бросились за ворота и ввели меня в город, восхваляя многими песнопениями моих отца и деда. Самозванца же они замуровали в стену, как я не возражал против подобного рода казни».[592]

Мены правителей подтверждают монеты. Хотя часто неясно, стоит ли за разными именами один и тот же царь или разные.

«Монета времен правления Азеса II, небольшая терракотовая маска-гротеск эллинистического типа и маленький, но показательный осколок края бутыли из зеленого мраморного стекла предположительно римско-сирийского производства вместе с данными керамики позволяют датировать период концом I–II в. н. э. Стеклянный осколок представляет особую значимость, поскольку свидетельствует о том, что через поселение проходили торговые пути на запад».[593]

«Нам известны имена: Мауэс, Азес, Азилис, Вонон (нельзя отождествить с царем Вононом I Парфянским (8–11 гг.), Орфагн, Пакор, Гондофарн, Гуда (или Гудана)».[594]

Один из таких — Гондофарн оставил Арахосию в 19 г. н. э. и принял власть в Индии, где стал самым знаменитым из царей-пахлавов. Фарн, вторая часть имени Гондофарна — упоминание бога Фарна (Хварны, Хварены), популярного в Персии во времена Сасанидов. Образ Фарна — рогатый горный баран. Считалось, что Хварена-Фарн помогал первому Сасаниду.[595]

Серебряная таньга была основной монетой Бухары ещё в период Бухарского ханства. В качестве разменной единицы чеканились медные пулы (фалсы). Таньга и пул чеканились несколькими монетными дворами, вес монет различных дворов нередко отличался. Выпуск золотых монет был нерегулярным. Существуют различные версии происхождения названия Бухары: по одной версии, слово бухара означает буддистский монастырь, по другой — обитель знания. Таньга в русском языке деньга, деньги. М. Р. Фасмер: «деньга (1361 г.) из тат., чагат. täŋkä деньги; серебряная монета, чув. täŋgǝ, казах. teŋgä, монг. teŋge, калм. tēŋgn̥ мелкая серебряная монета; Источник этих слов искали в ср.-перс. dāng, нов.-перс. dānag монета, др.-перс. δανάκη и в tamga, damga метка, штемпель».[596]

Бухара считается одним из священных городов исламского буддизма: суфизма. Население главным образом составляют — узбеки, таджики, персы-ирани-арии. Арии приходили в Бухару из земель, известных в те дни как Арахосия (Ἀραχωσία), — современные территории Юго-восточного Афганистана и северного Пакистана (южнее Тохаристана).

Георги И.-Г: «Бухарцы почитают себя чистыми потомками уцов».[597]

В 1406 г. Бухару описал испанец-путешественник:

«Прибыли в большой город, называемый Бояр (Бухара).[598] Лежит он на обширной равнине и окружен земляным валом и глубоким рвом, полным воды. На одном конце его — крепость, также земляная, так как в этой земле нет камня, чтобы делать ограды и стены; а возле крепости протекала река. У города значительное предместье, и там большие здания».[599]

Георги: «Кроме находящихся в Алкоране законов, имеют они еще и особые письменные, которые вообще посильны, и исполнение чинится по ним безо всякого отлагательства. Всяк, невзирая ни на разность племени, ни на веру, приемлется в Бухарии свободно и пользуется, пока живет мирно, совершенной вольностью производить всякий промысел, какой ему наиприбыльнейшим покажется; почему и есть между бухарцами великое множество жидов, аравитян, персиян, индийцев и иных восточных стран жителей; да и цыгане странствуют у них и живут под шатрами.

Хан чеканит золотую и серебряную монету, но сей последней выходит мало, потому что у бухарцев нет своего серебра. Золотая же монета состоит по большей части в червонцах, которые делаются из вымываемого из рек их золота просто, с одной только надписью, но весом и добротой бывают они почти равны голландским. В Бухарии производятся торги больше на наличные деньги; да и подати платятся наличными же деньгами. По торгам с персиянами получают они часто тамошние серебрянные деньги, почему и ходят в Бухарии персидские рупии».[600]

У Гондофарна также было иранское имя, означающее «славный победитель». Данные нумизматики наводят на мысль о том, что он включил в пределы своего царства территории пахлавов и саков в Юго-Восточном Иране и Северо–Западной Индии, а также в долине Кабула, где было обнаружено большое количество его монет. Племянник (?) Гондофарна Абдагаз действовал как его наместник в новой иранской провинции. Гондофарн все еще находился у власти в 45 г. н. э., но нам неизвестна дата его смерти. Его монеты, отчеканенные отдельно, либо вместе с монетами его племянника или его главнокомандующих, обычно носят особый символ; этот знак обнаружен надчеканенным на монетах Орода II (57–37/36 гг. до н. э.) и Артабана III (12–38 гг. н. э.).[601] Считается, что власть саков в Индии стала быстро слабеть при преемниках Гондофарна.

Считается, что ко времени правления последнего относится посещение Фраата в Индии Аполлонием Тианским.[602] Рассказывавший байки о Мошиахе-Христе апостол Иуда Фома возвращается из своих странствий также именно в царство Гондофарна. В «Гимне о маргарите Иуды Фомы в стране индийцев топонимы Газак, Бет Кашан (Кушаны, сир. byt ksny) и Индия находятся к востоку от Парфии, там же должна находиться и область Бет Элайе (сир. bytly)».[603]

Красноречива разноязыкая передача имени Гондофарна, которая дошла до нас: на парфянском, древнеперсидском, эламском, греческом, аккадском, арамейском и санскритском языках. Также Gadaphar [Ga(n)dafarr], парфянское имя индопарфянского царя в монетной древнеиндийской легенде (письмом кхароштхи): rajatirajasa fratarasa gadapharsasa «Царя царей великого (?) Га(н)дафарна» (вариант Gadasvharasa). Ср. др.-ир., авест. Fratara-, др.-инд. prataram «первейший; выдающийся; великий». Древнеперс. Vi(n)dafarnah- «Получивший харизму/счастье» (farnah-), эламская передача Mindaparna, греческая Ἰntaférnhς, аккадская Ú-nii-in-ta-pa-ar-na-‘, арамейская wndprn, среднеперс. Gundafarr. Gondofar, Gudavhara, греческая и санскритская передачи имен индопарфянского царя. Монетные легенды: Av., греч. BASILIOU GONDO[F]AR; Rv., др.-инд. maharajasa gudavhara sasajayata (?) «Сасаджайата (?)-Гондофарна, великого царя».[604]

«Свидетельство Помпея Трога позволяет заключить, что Гуйшуан-сихоу Куджула Кадфиз был главой племени асиев или асианов, а свергнутый им правитель Большого Юэчжи — главой племени тохаров, несомненно самого многочисленного среди юэчжей, поскольку после гибели позднего Кушанского царства в V в. бывшая Бактрия стала называться Тохаристаном.

О межплеменном характере борьбы Куджулы Кадфиза свидетельствует, с нашей точки зрения, и установленный исследователями следующий факт: в собственно кушанских памятниках название «тохары» не встречается, тогда как в античных, индийских, тибетских и китайских источниках упоминаются именно «тохары», а не «кушаны». Куджула Кадфиз, глава племени асиев (асианов), провозглашен царем в столице Ланьши (район Шахринау, — Д. Н.)[605] около 20 г., после подчинения всего обширного царства Большое Юэчжи, подавляющую часть которого составляли бактрийцы и тохары. «В ряду экономических мер одной из важнейших должен был стать выпуск Куджулой Кадфизом своих монет, без чего добиться экономической стабилизации в созданном им царстве вряд ли было возможно (если это царство не было res publica, республикой, — Д. Н.). Но, как ни странно, в Северной Бактрии, на землях которой вместо Большого Юэчжи и появилось Кушанское царство, монет, чеканенных от имени первого кушанского царя Куджулы Кадфиза, не найдено. Однако здесь часто и в большом количестве встречаются монеты безымянного царя с титулом «царь царей великий спаситель», кратко именуемого исследователями по двум последним словам этого титула — сотера мегаса».[606]

Все это напоминает борьбу оптиматов и популяров (optimates и populares) в революционном Риме, правда, с иным итогом.

«Важным средством утверждения римского имперского мифа, начиная с Августа, стала нумизматика. Роль нумизматики как средство римской имперской пропаганды в отечественной литературе раскрывают монографические исследования М. Г. Абрамзона.[607] Появившиеся при Августе монеты с легендами-лозунгами «римского мифа» и «золотого века» — RES PUBLICA RESTITUTA, FELICITAS TEMPORUM, SAECULORUM AUREUM, SECURITAS REI PUBLICAE — выпускались даже в IV в.[608]».[609]

«Примерно в 10 г. н. э. в Парфии была разгромлена проримская группировка и царем стал основатель младшей ветви Аршакидов Артабан III (ок. 10–40 гг.), при котором положение в стране более или менее стабилизировалось. Однако после его смерти между его племянниками Готарзом и Варданом разгорелась в 40-е годы борьба за трон. В 47 г., по сообщению Тацита, во время их междоусобицы Вардан перенес лагерь на «поля Бактрии», с чем В. М. Массон и В. А. Ромодин связывают нападение Куджулы Кадфиза на Аньси.

Все это согласуется, с нашей точки зрения, с предположением В. М. Массона и В. А. Ромодина о том, что Гаофу было царством Гондофара. Они и многие другие учение в общем согласны в том, что он правил в первой половине I в. н. э. долго, до 50 г. или даже позже. Известны его монеты как индо-греческого типа, так и аршакидского, обнаруженные на обширной территории — от Гандхары (Цзинбинь) на востоке до Сакастены к юго-востоку от Парфии. Но особе много его монет найдено в Беграме[610]». После смерти Гондофара, совпавшей со смертью Артабана III, его царство распалось и, как и Парфия, вступило в полосу усобиц наследников». По монетам известны царь Пакора, возможно, сын Гондофарна, чеканивший монеты по типу парфянских, которые найдены на западе Арахосии и в Сакастене, т. е. на юго-западе царства Гаофу; царь Абдагас, названный на монетах, чеканенных по типу гандхарских, племянником Гондофарна. Известны многочисленные монеты царя Гермея, правителя Паропамисада (Гиндукуша). В Кундузском кладе обнаружена одна серебряная монета Гермея греко-бактрийского образца. Но больше других. На лицевой стороне одних — портрет Гермея и греческая легенда: «царя Гермея, освободителя», а на оборотной — стоящий Геракл и легенда на индийском языке кхароштхи: «Куджулы Кадфизв, ябгу кушан, стойкого в вере». На лицевой стороне других монет, сохранявших тип чекана Гермея — несколько отличный профиль человека, сходный с изображением императора Августа, и греческая легенда: «ябгу кушанов, Кузуло Кадфиза», а на оборотной — сидящий царь или божество и индийская легенда на кхароштхи, почти такая же как на предшествующем типе. Известны еще и монеты, на лицевой стороне которых — стоящий бык зебу и нечитаемая греческая легенда, а на оборотной — двугорбый верблюд и легенда на кхароштхи с именем Куджулы Кадфиза, но уже без титула ябгу. «И, наконец, отмечаются монеты, чеканенные от имени Куджулы Кадфиза, называемого в легенде «царем царей».[611]

Современники Гая, даже после его объявления Августом еще не знали, что живут в другом государственном строе, а не старой республике. Внешние ее признаки еще много веков будут превращаться в мимы для богатых. На востоке подобное превращение обрело причудливый вид в монетах.

В ранней республике Рима монеты напоминали карикатурные спартанские, введенные Ликургом:

«Затем он взялся за раздел и движимого имущества, чтобы до конца уничтожить всяческое неравенство, но, понимая, что открытое изъятие собственности вызовет резкое недовольство, одолел алчность и корыстолюбие косвенными средствами. Во-первых, он вывел из употребления всю золотую и серебряную монету, оставив в обращении только железную, да и той при огромном весе и размерах назначил ничтожную стоимость, так что для хранения суммы, равной десяти минам, требовался большой склад, а для перевозки — парная запряжка. По мере распространения новой монеты многие виды преступлений в Лакедемоне исчезли. Кому, в самом деле, могла припасть охота воровать, брать взятки или грабить, коль скоро нечисто нажитое и спрятать было немыслимо, и ничего завидного оно собою не представляло, и даже разбитое на куски не получало никакого употребления? Ведь Ликург, как сообщают, велел закалять железо, окуная его в уксус, и это лишало металл крепости, он становился хрупким и ни на что более не годным, ибо никакой дальнейшей обработке уже не поддавался».[612]

В Риме металл не портили: «Слова As, Assis и Assarius римляне употребляли, говоря о деньгах. И поскольку они начали свою чеканку с меди, асс был их самой древней денежной единицей. Синонимами слов as и assis были libra, libella и pondo; вес асса как денежной единицы был равен весу фунта, состоявшего из двенадцати унций; сохранилось не только множество монет достоинством в асс, но и частей асса, на которые его разделяли в монетарных целях. Не следует относить к римской чеканке все экземпляры этого рода, которые, не имея надписей, ничем не свидетельствуют о том, в какой местности отчеканены. Именно типы дают яснейшее свидетельство о римском штемпеле. Ибо асс имеет на аверсе голову Януса, семисс — Юпитера, триенс — Паллады, квадранс — Геркулеса, секстанс — Меркурия, унция — тоже Паллады; и при этом все они имеют нос корабля на реверсе».[613]

«Согласно Ливию, поскольку такую груду нельзя было поместить в сундук, ее складывали (stipabatur) в каком-то хранилище, чтобы она не занимала более нужное пространство, и из-за этого обстоятельства ее называли stips, отсюда — слово stipendia. Медные монеты римлян столь многочисленны, особенно монеты императорских серий, что их разделили на три класса: крупные, средние и мелкие, или — первый, второй и третий размер. Август зарезервировал за собой и своими преемниками право чеканить золото и серебро и оставил медь в распоряжении сената, официальная подпись которого, так сказать, выражается в хорошо известном символе S. C.[614]».[615]

Напрашивается связь между названием римской монеты асом, титулами Азес, Азилис и отмеченным прозвищем племени асиев.

«Август первый из императоров запечатлел в нумизматике проведенные в его правление Вековые игры. Эта практика была продолжена другими императорами-устроителями «вековых» игр: Клавдием, Домицианом Антонином Пием, Септимием Севером, Филиппом Арабом, Галлиеном. Свое отражение в легендах монет находили также Пифии, Дионисии, игры, посвященные отдельным императорам.[616] Вероятно, при Августе складывается практика изображения на военных медалях — фалерах портретов наследных принцев. Не исключено, что на фалерах изображался и сам Август. Хотя до сих пор таких медалей не найдено, однако известны медальоны с портретом Августа, используемые легионерами в качестве украшений на ножнах мечей.[617] Эти медальоны часто копировали изображения на легионных значках и на фалерах. Кроме того, при Августе получили распространение медали, на которых изображены Юпитер-Аммон — в виде барана с закрученными рогами, и сфинкс. По мнению О. Я. Неверова, эти изображения были призваны вызвать ассоциацию между Октавианом Августом и Александром Македонским, портрет которого также встречается на римских стеклянных фалерах.[618] В этом же контексте О. Я. Неверов рассматривает появление при Августе фалер с изображениями Вакха-Диониса и Силена. Александр Македонский во время своего восточного похода считал, что повторяет путь Вакха-Диониса. Династическая пропаганда на монетах, фалерах и на воинском снаряжении получила дальнейшее развитие при Тиберии».[619]

Нет никакого сомнения, что Александр Македонский со своей ватагой оставил среди местных потомство. Это потомство должно было гордиться родством с почитаемым римлянами завоевателем. Особенно соблазнительны должны были быть девицы со следами македонской-фракийской породы.

В составном имени Гондофарн вторая его часть — фарн.

Попытки прояснить значение этого слова совершались. Его объясняли как имя божественного покровителя племени, рода, дома, семьи и отдельной личности, каковыми выступает наряду с другими дикими животными баран. Изображения барана, появляющиеся со времени появления римлян в Центральной Азии связывают со скифосакскими, в целом ираноязычными, представлениями о мире.[620]

Фарн в образе барана был неизменным спутником сака или сармата всюду — в быту и сражениях, в земной и загробной жизни. Во всех известных сакских и сарматских бронзовых котлах, происходящих из Ферганы, Поволжья, южного Урала, Крыма и других мест, обычно на закраинах неизменно фигурируют скульптурные изображения козла или барана, воплощавшего оберега, покровителя, плодородие и обилие.[621]

Через триста лет в сасанидском Иране при Шапуре II (309 — 379 гг.), образ барана символ бога-фарна приобретает каноническую форму[622] в зороастризме.[623]

В различных областях доисламской Средней Азии по сообщению китайских летописей Бейши (VII в.) и Суйшу (644 г. н. э.) основой трона местных владетелей был золотой баран: у правителей Бохана (Фергана), Хе (Кушания), Унагэ (Мерв), Босы (Персия).[624] Любопытно, что престол правителя Гуйцы (Куча) имел вид золотого льва, Ань (Бухара) — золотого верблюда, Цао — (Уструшана) золотого коня.[625]

Слово фарн присутствует и в имени начальника одного из отрядов римских пленных. Баран и в Риме был важным животным. Счет двенадцати знакам зодиака начинается с Овна.[626] В Риме полагали, что основа всякого состояния — скотина. Название денег по латыни происходит от слова скот. Каждый римлянин знал, что его народ ведет свое происхождение от пастухов. Пастух Фавстул был пестуном Ромула и Рема. Бытовал древний вопрос покупателя к продавцу овец: «Клянешься ли ты, что эти овцы, о которых идет речь, действительно здоровы, как здоров скот овечьей породы, не считая косых, глухих, бесшерстных, то есть с голым животом; что он не происходит от больного скота, что им можно действительно владеть и что все это так и есть в действительности?»[627]

На момент основания Рима существовало только 3 трибы: Рамны (латиняне), Титии (сабиняне) и Луцеры (этруски). Первоначально в каждую трибу входило 100, затем — 300 родов. Эти три трибы и составили римский народ.

В современном английском языке баран, таран — Ram. Это восточногерманское слово появляется в английском, как мне сообщил мой сокурсник по филологическому факультету СПбГУ Дмитрий Петров, после норманского завоевания. Ram это распространеннейшее имя среди представителей высших каст в Индии. В Европе со средних веков получает распространение имя Роман (Romanus, Ρωμαϊκή — римлянин, римский). Упомянуто это имя дважды и в Слове о полку Игореве.[628]

Среди римских родовых имен по мелкому скоту названы Порции (Свиньины), Овинии (Овцыны, Барановы), Каприлии (Козловы, Козлитины); по крупному Еквитии (Коневы), Таврии (Быковы, Коровьевы), Азинии (Ословы). От животных берутся разные прозвища, например прозвище Анниев — Caprae, Статилиев — Tauri, Помнониев — Vituli и много других.[629]

Фамилия изгнанного из Рима Фурином-Августом Овидия переводится на русский язык как Баранов или Овцын. Этот Баранов, пожив на пограничье республики, со временем прекратил ныть и стал рассуждать:

«И чтобы мне не рассказывать о засадах и смертельных опасностях, истинных, хотя [для вас] и маловероятных, [скажу только]: какое несчастье жить среди бессов[630] и гетов тому, кто всегда был на устах у народа! Какое несчастье, когда жизнь оберегается воротами и стеной, а безопасность достигается лишь благодаря расположению местности! Я, будучи молодым, избежал суровых военных сражений и брал в руки оружие, только играя; теперь состарившись, я вешаю на бок меч, на левую руку щит и на мои седины надеваю шлем.[631] Ведь как только часовой подаст с дозорной башни сигнал тревоги, тотчас трепещущей рукой я надеваю доспехи. Свирепый враг, вооруженный луками и пропитанными ядом стрелами, обозревает стены на храпящем коне; и подобно хищному волку, который уносит и волочит по полям и лесам животное, не спрятавшееся [заблаговременно] в овчарне, враждебный варвар забирает в плен всех, кого находит в полях, еще не укрывшегося за оградой ворот: его или ведут в плен, повесив на шею цепи, или он погибает от стрелы с ядом. Здесь живу я, новый житель беспокойного поселения. Увы, как долго тянется время моей жизни! И все-таки я вернулся к стихам и старым святыням: Муза по-дружески поддерживает меня в столь тяжких бедах![632] Ведь только нет никого, кому я мог бы продекламировать мои стихи и кто понял бы, услышав латинские слова. Сам для себя — а что же делать? — пишу и читаю, и мои сочинения не несут урона от своей же [собственной] оценки. Тем не менее я часто говорил себе: «Для кого теперь мне усердно трудиться? Неужто савроматы и геты будут читать мои писания»[633]?»[634]

Барана можно увидеть и в слове арий. Таран по латыни — aries, то есть баран, муфлон или архар.

Охота на диких баранов в тогдашней Маргиане и далее на восток[635] обычное дело.[636] Ovis orientalis cucloceros Hutton — копетдагский аркал, туркменский баран, крупный дикий баран с длинными и тяжелыми рогами (до 92 см) гомонимного типа (лишь изредка рога бывают сильно первертированные). В конце XX века еще встречался другой подвид (Ovis orientalis Severtzovi Nasonov — баран Кызылкумов или баран Северцова): на Алайском, Туркестанском, Зарафшанском и Гиссарском хребтах, хребте Нуратау и небольших возвышенностях южных и центральных Кызылкумов.[637]

Другой Арий (Ἄρειος) был в окружении Октавиана и пользовался его огромным доверием:

«Сам Цезарь (Гай Осьмушка) вступил в город, беседуя с философом Арием и держа его за руку, чтобы таким свидетельством особого уважения сразу же возвысить философа в глазах сограждан. Он вошел в гимнасий, поднялся на воздвигнутое там возвышение и, когда люди, в страхе, упали ниц, велел им встать и объявил, что освобождает город от всякой вины — во-первых, ради основателя его, Александра, во-вторых, потому что восхищен красотою и величиной Александрии, и в-третьих, чтобы угодить своему другу Арию. Вот какою честью был взыскан Арий, и его заступничество спасло многих и многих. Среди спасенных им был и Филострат, софист, не знавший себе равных в искусстве говорить без подготовки, но совершенно безосновательно причислявший себя к Академии. Цезарю его самонадеянность внушала отвращение, и он отклонил все просьбы Филострата. Тогда софист, с небритою седою бородой, в темном плаще, стал ходить следом за Арием, твердя один и тот же стих:

Мудрец поможет мудрым, если сам он мудр.

Узнав об этом, Цезарь помиловал его, не столько желая избавить Филострата от страха, сколько Ария от зависти».[638]

Об этом Арии известно несоразмерно мало его влиянию на Октавиана.[639] Считается, что «он был философ-стоик, гражданин Александрии, наставник Октавиана Августа, который ценил философа столь высоко, что после завоевания Александрии пощадил город ради него. Считается, что Арий имел двух сыновей, Дионисия и Никанора, которые учили Августа философии. Фемистий, который говорит, что Август ценил Ария не меньше, чем Агриппу. Квинтилиан утверждает, что Арий учил или писал о риторике. Предположительно, он тот самый Арий, чьё жизнеописание содержала утраченная заключительная часть книги VII Диогена Лаэртского. Ария Дидима считают тем Арием, труды которого цитирует Стобей, подводя итоги философских школ стоицизма, перипатетиков и платоников. Полное имя Арий Дидим нам известно от Евсевия Кесарийского, который цитирует два продолжительных отрывка из трудов Ария о его воззрениях о Боге, космическом пожаре и душе».[640]

Для ведийской литературы характерно использование слова ārya в качестве общего этнонима всех арийских племён, исповедовавших ведийскую религию и противопоставленных anārya (неарий), dasyu, dāsa (враги-аборигены, дасы), mleccha (варвар). В Ригведе этноним упоминается 36 раз в 34 гимнах. Арийский мир в Ригведе охватывает прежде всего Sapta Sindhavaḥ (Семиречье, реки Пенджаба) и объединяет 5 больших племён: Anu, Druhyu, Yadu, Turvaśa и Pūru. Вот как видят ныне представляемую в Ригведе историю:

«Приблизительно в середине II тысячелетия до н. э. в северо-западную Индию, в район современного Пенджаба, с запада, через перевалы Гиндукуша, начали вторгаться воинственные племена, называвшие себя ариями. Они говорили на одном из древних языков индоевропейского происхождения, весьма близком к языку соседних племен, населявших древний Иран, отличались не только воинскими талантами, но и даром поэтического слова, в котором умели запечатлеть свой взгляд на мир — какой он есть и каким они хотели его видеть. И главным сокровищем этих племен стали гимны, легшие в основу будущего их собрания — Ригведы».[641]

Э. Бенвенист: «Если иранскому обозначению страны — dahyu — соответствует в санскрите обозначение раба-чужестранца — dasyu, то происходит это по той причине, что иранцы совершенно естественно обозначали собственный народ, рассматриваемый изнутри, словом, производным от daha, человек, в то время как для индийцев этот же dahyu, рассматриваемый извне, необходимо представлялся как раб-чужестранец; так еще раз подтверждается важность противопоставления изнутри-извне».[642]

Наконец, слово арий обозначало в иранских языках иранца, выходца из державы персов, а затем парфян. «Слово ārya в иранском ареале употребляется в качестве этнонима. Когда Дарий перечисляет своих предков: сын Vištāspa, внук Aršāma, он делает добавление, характеризуя себя как arya ariyačissa, ариец из арийцев. Таким образом, он применяет к себе определение, которое мы бы выразили словом иранец. В иранском слово arya противопоставляется слову anarya, не-arya; в индийских языках arya противопоставляется dāsa-, чужеземец, раб, враг…

Что значит ārya? Это очень трудная проблема…»[643]

В 1992 году, на занятиях санскритом с В. Г. Эрманом, я получил ясный ответ на вопрос: кто такие были и откуда взялись арийцы-арии? Владимир Гансович ответил:

— Мы не знаем.

Пять племен объединил и основатель Кушанского царства Куджула Кадфиз.[644]<