Эллины и иудеи

Среди мужчин, перемещенных в Маргиану, были представители народности, имеющей сложные взаимоотношения и с римлянами, и с греками. Причем нелюбовь к грекам у этого племени имела более продолжительную историю. Это были иудеи-евреи, которые составляли в некотором роде особый мир.[1406]

В 63 г. до н. э. Помпей взял Иерусалим, уничтожил иудейскую маккавейскую монархию, поставил над первосвященником Храма Гирканом II римского правителя Сирии и начал восстановление городов, разрушенных Маккавеями во время междоусобных войн.

Маккавеи, Молоты,[1407] первоначально прозвание одного Иуды Маккавея из династии Хасмонеев, возглавившего восстание против сирийских греков в 166–160 гг. до н. э. Позднее стало применяться к остальным сыновьям Маттафии, иудейского священника из рода Иоарива; потом распространенное на всех вообще защитников и исповедников веры во время гонений Антиоха Епифана.

Иоанн Гиркан II был провозглашен царем в Иерусалиме, вступив в соглашение с младшим братом Аристовулом II, по которому последний получил скипетр и первосвященничество. В 69 г. до н. э. Аристовул II удержался во власти, подкупив римского легата в Сирии, Скавра. В 64 г. до н. э. Помпей взялся за решение спора между братьями. Аристовул после тщетных попыток подкупа был взят в плен и введен в триумфе в Рим. Позже он бежал, в 56 г. до н. э. появился в Иудее и начал войну, кончившуюся вторичным его пленом.

В 49 г. до н. э. Цезарь освободил его и послал с двумя легионами в Сирию, но раньше, чем он успел что-нибудь сделать, его отравили помпеянцы; таким же образом погиб и сын его Александр. Все остальные представители дома Маккавеев были истреблены Иродом.

Маккавеи утопили в крови все попытки греков эллинизировать Иудею. Они перебили всех греков и симпатизирующих грекам соплеменников, разрушили и разорили множество соседних сирийских поселений, где евреи предпочитали культуру греков иудейской. Чтобы спастись от Маккавеев греки и эллинизированные евреи бежали на Восток и в Египет.

В римской междоусобице верхушка иудеев поддержала врагов Помпея. Потому, когда в 40 г. до н. э. Пакор захватил Сирию и Иудею, он сместил и пленил первосвященника и правителя Иудеи Гиркана, отправив того в Селевкию. Оттуда Ород (отец Пакора и будущего царя Фраата) сослал Гиркана в Вавилон, где тогда жило много иудеев. На трон был посажен племянник Гиркана Антигон:

«Помпей вернул Гиркану первосвященнический сан и поручил ему управление народом, но в то же время запретил носить диадему. Таким образом Гиркан был еще двадцать четыре года правителем. После того парфянские князья Барзафарн и Пакор перешли через Евфрат, объявили войну Гиркану, взяли последнего в плен и провозгласили царем сына Аристовула, Антигона. Он успел процарствовать (лишь) три года и три месяца, как Соссий и Ирод осадили его. Затем Антоний повез его в Антиохию и казнил там. После этого царская власть была передана римлянами Ироду».[1408]

О его судьбе через три года пишет Иосиф Флавий: взявший в плен Антигона и державший его в оковах Антоний рассчитывал сохранить его для своего триумфа. Когда же он узнал, что народ волнуется и относится с расположением к Антигону, ненавидя Ирода, он решил отрубить Антигону голову в Антиохии, ибо иначе нельзя было никак успокоить иудеев:

«Подтверждение моим словам находится у каппадокийца Страбона, который говорит следующее: «Привезя иудея Антигона в Антиохию, Антоний отрубил ему голову. Он был первым римлянином, который велел таким образом казнить царственное лицо; по его мнению, иначе нельзя было заставить иудеев признать вместо него вновь провозглашенного царем Ирода, потому что даже пытки не смогли побудить иудеев называть последнего царем. Так высоко было их мнение о прежнем царе».[1409]

Согласно греко-римским авторам сокомандующим Пакора в этом походе был Лабиен. Его восточное имя Барзафарн, употребляемое Флавием, указывает, что даже образованный еврей в те годы или знал о римлянах и их недавней истории мало, или потакал начальственному отношению к изменнику Лабиену.

Итак, сначала римлянин Помпей назначил иудеям одного царя. Затем римлянин Лабиен назначил другого. Римлянин Антоний третьего, убив второго. Согласно евангелиям вторым римлянином, приказавшим казнить царя иудеев, стал наместник пасынка Августа императора Тиберия всадник Понтийский Пилат.

Власть, данную ему Антонием в 37 г. до н. э., идумей Ирод, пользуясь расположением сначала Антония, а потом Октавиана Августа, удерживал около 40 лет.

Ирод вошел в племенную историю евреев, как истребитель целого старинного иудейского рода Хасмонеев. Это была месть: в конце II века до н. э. идумеи были завоеваны и насильственно обращены в иудаизм царем Иудеи Иоанном Гирканом I из династии Хасмонеев. Это единственный в истории случай насильственного обращения народа в иудаизм.

Это был человек выдающийся, жестокий и беззастенчивый. Характер его сказался в совете, который он дал Антонию: «убей Клеопатру». (Любопытно оценивает этот совет В. С. Тарн: «правильный, но отвратительный»). Ирод использовал греческий способ управления своего царства, простиравшегося от Ливана до Египта. Его наместники и чиновники напоминали обычных греческих, бывших в Иудее при Селевкидах. Но они не были греками, так что многочисленные греки в подвластных Ироду городах писали в Рим просьбы передать их города в провинцию Сирию: заменить еврейское начальство римским.

Однако греков при Ироде не убивали как при Маккавеях. Оскал истории: из многочисленных сочинений, написанных в период правления Селевкидов или посвященных истории этой династии, сохранились только две книги Маккавеев.[1410]

Для прихрамовых иерусалимских иудеев Ирод был самодержец из провинциального иудейского рода-племени. В данных Тарна его правление выглядит так:

Ирод I Великий[1411] — идумеянин, сын огречившегося Антипатра, римского ставленника в Иудее. Царь Иудеи (40–4 гг. до н. э.), основатель идумейской династии Иродиадов.[1412] Он по своему произволу смещал первосвященников, мирился с фарисеями, но казнил саддукеев. Общепризнанно, что Иудея при нем жила в мире и процветании. Последние годы правления Ирода отмечены террором против противников. Однако его попытка дать Иудее светскую государственность не пережила царя. В 6 г. н. э. после смерти Ирода римляне объявили Иудею провинцией. Затем недавние противники Ирода восстали.[1413]

В 7 году, когда римский наместник Сирии Квириний начал перепись населения Иудеи, восстал Иуда Галилеянин.[1414] Римляне подавили восстание, Иуда Галилеянин был убит. Сыновья Иуды Галилеянина, Яков и Симон, были распяты в 46 году; другой сын, Менахем бен-Яир, сделался предводителем сикариев и во время Иудейской войны захватил на короткое время Иерусалим. Внук Иуды, Эл‘азар бен-Яир руководил обороной Масады.[1415]

В маленькой Галилее была семья потомственных бунтовщиков или, как сейчас говорят, революционеров. Но бунтовали против римской власти не все. Бегство от репрессий одной из иудейских семей из Назарета описано в Новом завете. Назарет[1416] — городок в Галилее, на севере Израиля. В нем, согласно евангелию, родился Иисус Христос (из-за этого его называли назарянином или הנוצרי).[1417]

Иудейская эмиграция во времена Ирода была значительной. После смерти Ирода иудеи начали убегать от римлян. Постоянные миграции евреев туда-сюда превратили арамейский язык в lingua franca на Востоке. Мигранты, диаспора евреев была открыта для греческих, эллинистических влияний. «Факт, что многие евреи потеряли свой язык и говорили по-арамейски, делал для них более легким усвоение любого другого языка; и повсюду многие евреи начинали говорить по-гречески и принимать греческие имена, предпочтительно составные с θεός — бог, например: Феодот, Феофил, Доротея». Служба во многих синагогах проводилась на греческом языке. Неискушенные аборигены на Востоке неизбежно начинали видеть в евреях особенных греков, да и сами евреи подражали грекам. Чем дальше евреи попадали на Восток, тем терпимее они относились к смешанным бракам, тем труднее их было отличить от греков даже наметанному глазу не грека.[1418]

Евреи переписчики и распространители баек о Мошиахе-Христе на греческом языке, известные как апостолы, также назывались римскими и греческими именами: Лука, Марк, Матвей и Иван, Ιωάννης. Надо полагать, что мода среди греков на Востоке с утверждением буддизма принимать соответствующие имена не обошла и евреев.

Еврейская литература в этот период не испытывала никакого греческого влияния. По-видимому ни один грек (а римлянин и подавно) в те века даже не подозревал, что у евреев есть литература, живая и развивающаяся, которая может соперничать с его собственной. Греки перенесли небрежение чужой литературой и в Византию. К числу небрегаемых добавились латинская и арабская.[1419]

«Но евреи с 200 г. до н. э. создали огромную литературу на трех языках: еврейском, арамейском и греческом; к ней относятся некоторые части ветхозаветного канона — Екклезиаст, Книга Даниила (живой памятник гонений евреев греками), часть Притчей, может быть, некоторые Псалмы и большая часть апокрифов. В течении именно этих веков были созданы апокалипсисы с новой религиозной ориентацией; как правдивые, так и искажающие истину; рассказы и притчи; книги пропагандистского и магического характера, подделки — литература множества сложных течений, свидетельствующая о жизненности породившего их народа. За исключением Екклезиаста, II книги Маккавеев и некоторых пропагандистских сочинений, имена авторов этих книг неизвестны: в отличие от грека, еврей был лишен личной гордости авторства, вероятно потому, что так часто чувствовал самого себя орудием чего-то, в сравнении с чем его личность не имела никакого значения.

Знание греков о евреях было незначительным. Никто из евреев не сделал попытки изложить историю своего народа в доступном для греков виде до Иосифа Флавия в конце I в. н. э.; когда грек Александр Полигистор (около 50 г. до н. э.) попробовал взять на себя эту задачу, у него получилось лишь что-то комическое; Страбон, который так много знал, очень плохо разбирался в еврейской истории и, очевидно, ничего не слышал о еврейской литературе. Римляне даже после Иудейских войн, разрушения Иерусалима и полного покорения, как им казалось, иудеев, ничего толком о них не знали».[1420]

На почти три десятка лет старше Флавия[1421] был Страбон[1422] — греческий историк и географ. Немаловажно, что Страбон родом из Амасьи, резиденции понтийских царей; его семья принадлежала к ближайшему окружению царя Митридата, однако дед Страбона по матери, увлекаемый личной местью, переметнулся на сторону римлян и выдал им 15 царских крепостей. Сам Страбон, как показывает его римское имя, имел римское гражданство, данное его семье Гнеем Помпеем.[1423]

Тацит (Молчун), бывший моложе Флавия на два десятка лет,[1424] считал, что иудеи поклоняются ослу, статуя которого стоит в святая святых их храма. Общее суждение Тацита:

«Чтобы закрепить за собой народ в будущем (quo sibi in posterum gentem firmaret), Моисей ввел новый культ, который стал противоположностью всем другим религиям. Ведь все, что у нас священно, они считают мирским, а кроме того, у них допущено то, что у нас не разрешено (profana illic omnia quae apud nos sacra, rursum concessa apud illos quae nobis incesta)».[1425] Мысль, выраженная Тацитом, напоминает чаньскую.

В Риме осел животное Весты (Vesta, Ἑστία), покровительница семейного очага и жертвенного огня. Весталии праздновались 9 июня, римлянки босиком шли в ее храм; в этот день ослы не употреблялись для работы, так как, по преданию, крик осла некогда пробудил Весту от сна, спася от бесчестия Приапом. В редких иконах Веста богато одетая девушка с накинутым на голову покрывалом. «Храм Весты являлся общественным центром для горожан, символом объединения общества. Здесь обитали боги-хранители Рима, которые, согласно легенде, прибыли из Трои вместе с Энеем. Храм стоял на круглом подиуме, отделанном мрамором, имел колоннаду коринфских колонн, коническую кровлю с отверстием в центре. Внутри горел священный огонь, который постоянно поддерживали шесть девственниц-весталок. Руины, которые можно видеть сейчас, сохранились с последней реставрации 191 г. н. э., этой работой руководила Юлия Домна, жена Септимия Севера».[1426]

«В буддизме осел — символ аскетизма, униженности; В. И. Сарианиди: "Царь-осел. В Гонуре археологи столкнулись с еще одной — "зверской" — причудой древних маргианцев. Нами раскопано уже около 80 погребений, где захоронены животные — бараны, ослы, быки, козлы... Много собачьих могил, часть из них расположена рядом с человеческими погребениями. Некоторые из могил братьев наших меньших выглядят и вовсе загадочно. Это "царские" захоронения животных: В одной из таких мы нашли, например, останки осла и трех ягнят у него в ногах. Животные погребены в отдельных комнатах-камерах "по-человечески" — все они лежат на правом боку, головой на север, с подогнутыми конечностями, — именно так было принято хоронить умерших людей. По многим своим атрибутам эти и некоторые другие захоронения животных напоминают те, в которых погребены древние властители Гонура. Например, осел и бараны положены на "кроватки" — специальные возвышения из кирпичей и глины (такие по статусу полагались представителям маргианской аристократии). Кроме того, в "зоосклеп" помещено много ценных вещей: кинжал, стрелы, а еще сосуды, золотые изделия, бронзовые предметы, в числе которых специальные жезлы с четырехзубым навершием — явный признак высокого военного ранга погребенного...»[1427]

В монгольской версии эпоса о Кэсаре тот связан с ослом, как герой Апулея[1428] Луций:

«В шестой главе содержится история о Гэсэре и хутухту-ламе, воплощении могущественного демона. Гэсэр приходит к этому волшебнику, а тот превращает Гэсэра в осла. Воины Гэсэра, обсудив это несчастье, обращаются к Аджу Мерген и просят эту могущественную колдунью уничтожить демона и освободить Гэсэра. Аджу Мерген отправляется к жилищу демона в облике его сестры и просит подарить ей осла. Демон соглашается, и колдунья возвращается домой, ведя осла. Она освобождает Гэсэра от чар; он сражается с демоном, и после многих приключений ему удается сжечь хижину ламы, сделанную из тростника, и уничтожить злого демона».[1429]

Августин Блаженный не раз упоминает Апулея в труде О граде Божьем и отдельных письмах, называя его «африканец, наиболее известный из наших африканцев» (qui nobis Afris Afer est notior). Для Августина это маг, чьи чудеса в глазах противников христианства превосходили сотворённые Христом, а его Метаморфозы — повествование о действительно пережитом их автором превращении.[1430]

В Метаморфозах Апулея рассказывается о похождениях знатного римского юноши Луция, увлечённого женщинами и колдовством; повествование ведётся от я. Оказавшись в греческой области Фессалия, он узнал, что Памфила, жена хозяина дома, в котором он квартирует, — ведьма. Её служанка Фотида спрятала его на чердаке, и на его глазах Памфила с помощью волшебных мазей обратилась в сову и улетела на свидание к возлюбленному. Фотида достает ему мазь, которая должна обратить его в птицу, но путает баночки, и вместо того, чтобы стать птицей, Луций превращается в осла.

В обличье животного Луций попадает к различным хозяевам, всюду наблюдая падение нравов. Изнурённый и доведённый до отчаяния Луций просит богов о помощи, и на его молитву откликается богиня Исида. По её указанию Луций съедает цветущие розы и снова превращается в человека.[1431] Он проходит обряд посвящения и становится одним из пастофоров[1432] (жрецом Осириса[1433] и Исиды), египетских богов, чья история об воскресающем и умирающем боге давно рассматривается как основа евангелий.[1434] Слово pastophorī, живо в современном английском Pastafarianism, названии пародийной религии-обряда, основанном Бобби Хендерсоном в 2005 году в знак протеста против неразумия властей. Название религии основано на игре слов, и ассоциируется с растафарианством и итальянским словом паста (pasta), макаронны, последователи называют себя пастафарианцами (или пастафарианами).[1435]

Великая троица: Осирис — Исида — Хор-Хер являлись самыми народными богами Египта времени Клеопатры. Осирис, сын бога Земли и богини Неба долго правил Египтом. Его родной брат Сет, имевший голову осла, изготовил гроб и предложил Осирису лечь в него, чтобы проверить длину гроба. Когда Осирис лег, Сет убил брата, расчленил его труп на части и разбросал их в разных местах. Исида собрала тело мужа и зачала от его тела наследника. Когда Хор вырос, он обратился к девяти верховным богам и владыке вселенной Ра-Хорахти с просьбой вернуть ему престол отца. Не все боги поддержали его, Ра хотел оставить престол у Сета. За Хора вступилась бабушка, богиня неба Нут, пригрозив спустить небо на землю. Хор стал царем Египта.

Затем Сет вырвал у Хора глаз. Из преисподней послал Осирис прошение Эннеаде (Ἐννεάς, девятка, девять богов Египта). В итоге боги возложили белую корону Египта на голову Хора, а Сета связали словом. Отобрав у того свой глаз сын отдал его отцу, проглотив который Осирис воскрес, но больше на землю не вернулся, оставшись править загробным миром.[1436]

Сета обычно изображали с головой гривастого длинноухого животного.[1437] Однако никто не признает в этом животном осла.[1438]

Осириса изображают в короне из стеблей папируса, напоминающей огромную шишку, вроде ушниши на изображениях Будды. Из пруда перед его престолом растет или лотос или деревья и виноградная лоза; иногда увит гроздьями винограда и весь балдахин, под которым сидит Осирис; иногда его самого обвивают виноградные лозы. Исиду изображают с рогами коровы.[1439]

Древнеримский писатель и философ-платоник Апулей писал на греческом и латинском языках, но до нас дошли только его латинские произведения: 1) Metamorphoseon, libri XI. Начиная ещё с Августина называется также Золотой осёл, Asinus aureus, слово золотой относится к достоинствам произведения, не к ослу, англ. The Golden Ass; 2) Apologia, sive Pro se de magia liber, Речь в защиту самого себя от обвинения в магии; 3) Florida. Неизвестно кем и когда собранный Цветник с 23 отрывками из речей Апулея; 4) De deo Socratis, О боге Сократа; 5) De Platone et eius dogmate, О Платоне и его учении; 6) De mundo, О мире.

Луций-Апулей, так заканчивает свое золотое поучение ослом: «Наконец, через несколько деньков бог среди богов, среди могучих могущественнейший, среди верховных высший, среди высших величайший, среди величайших владыка, — Озирис, не приняв чужого какого-либо образа, а в собственном своем божественном виде удостоил и почтил меня своим явлением. Он сказал мне, чтобы я бестрепетно продолжал свои славные занятия в суде, не боясь сплетен недоброжелателей, которые вызваны отличающими меня трудолюбием и ученостью. Чтобы я, не смешиваясь с толпой остальных посвященных, мог ему служить, избрал меня в коллегию своих пастофоров, назначив даже одним из пятилетних декурионов. Снова обрив голову, я вступил в эту стариннейшую коллегию, основанную еще во времена Суллы, и хожу теперь, ничем не осеняя и не покрывая своей плешивости, радостно смотря в лица встречных».[1440] У служителей Озириса служба похожа на армейскую. Ранее Луций описал одного из коллег: «Вскоре я заметил одного из пастофоров, у которого не только походка, но вдобавок и осанка и внешность точь-в-точь совпадали с моим ночным видением; звали его, как я потом узнал, Азинием (Ословым) Марцеллом — имя, не чуждое моим превращениям».[1441]

Их роль у Апулея такова: «Когда приблизились мы уже к самому храму, великий жрец, носильщики священных изображений и те, что ранее уже были посвящены в высоко почитаемые таинства, войдя в святилище богини, расположили там в должном порядке изображения, казавшиеся одушевленными. Тут один из них, которого все называли писцом, стоя против дверей, созвал пастофоров — так именовалась эта святейшая коллегия — как бы на собрание, и, взойдя на возвышение подле тех же дверей, стал читать по книге написанные в ней молитвы о благоденствии императора, почтенного сената, всадников и всего народа римского, о кораблях и корабельщиках, обо всем, что подвластно нашей державе, закончив чтение по греческому обряду греческим возгласом... [Текст испорчен: рукописи не дают удовлетворительного чтения.] В ответ раздались крики народа, выражавшие пожелание, чтобы слова эти всем принесли удачу».[1442]

В словарях латинского языка слово pastophori называется греческим по происхождению. Однако электронные греческие словари не дают леммы pastophor-.[1443] Греческое в этом слове броско как в имени Христофор, Χριστοφορος, Христоносец, носитель Христа:[1444] вторая часть от φέρω, несу, как в латинском Люцифер. А вот первая часть могла быть понята греком двояко, как от латинского pastor, пастух, в греческом ἱερεύς, жрец, нем. pastor,[1445] priest, анг. sacrificer у Г. Г. Лиддла и Р. Скотта,[1446] или же довольно необычно от греческого πάθος, породившее в русском малопонятные слова патия, пафос, патетика, значившее по латыни id est или perturbatio,[1447] то есть то, что есть, или же случай, волнение, страсть; все, что кто-либо претерпевает или испытывает, anything that befalls one, an incident, accident, chance, у Лиддла и Скотта.

Для кичащихся ученостью греков это слово было малопонятно и возвышенно, а применительно членам братства завоевателей и господ, основание которой продляется до времен еще Суллы, звучало значительно и непонятно. Иордан относит приход к гетам загадочного учителя тоже к временам Суллы.

До Апулея так сочно играл с греко-латинскими корнями Плавт. Текст романа Апулея на 80% совпадает с сочинением его современника грека Лукиана ΛΟΥΚΙΟΣΗΟΝΟΣ, Лукий, или Осел, Lucius sive Asinus, англ. Lucius or the Ass.[1448] Считается, что Лукиан, которого именуют Вольтером древности, был сыном бедного ремесленника-сирийца из города Самосаты (Сирия).[1449] Родным языком Лукиана полагают арамейский. Биография его выглядит значительной: риторическое греческое образование, адвокатская практика в Антиохии, много путешествий (посетил Грецию, Италию, Галлию).

«Видимо, уже после смерти Марка Аврелия в 180 г. в правление Коммода Лукиан, который должен был давно уже получить права римского гражданина, занял должность, связанную с судоговорением в администрации префекта Египта, и надеялся даже стать прокуратором, но при этом чувствовал необходимость оправдываться. Лукиан, сам сириец по происхождению, усвоил презрительное отношение греков и римлян к представителям любых других народов: Лукиан называет Седатия Севериана «глупым кельтом». Удивительно богат словарь Лукиана: даже такой выдающийся художник слова, как Платон, не может с ним в этом сравниться».[1450]

Освобождение от шкуры, в написанной Лукианом для греков и на греческом языке вести об осле, и посвящение в тайну жизни выглядит немного иначе.[1451] Покушав лепестков роз, Лукий превращается в человека и бежит за спасением не к загадочному пастофору, а земляку, по-гречески названному наместником, архонтом (от ἀρχή — начало):

«Я побежал к управляющему округом (ἄρχοντα τῆς ἐπαρχίας), который оказался на этом представлении, и рассказал ему с самого начала, как фессалийская женщина, рабыня фессалиянки, превратила меня в осла, смазав магическим снадобьем, и просил его взять меня и держать под стражей, пока он не убедится, что я не лгу, что все так случилось.

"Скажи нам, — говорит наместник (ἄρχων), — имена — твое и родителей и родственников твоих, если, по своим словам, у тебя есть близкие по роду, и существует твой город". — "Отца моего зовут, а меня Лукий, — сказал я, — брата моего — Гай. Остальные два имени у нас у обоих общие. Я составитель историй и других сочинений, а он элегический поэт и хороший прорицатель. Родина наша — Патры в Ахее". Услышав это, правитель (δικαστής) сказал: "Ты сын моих друзей, связанных со мной обетом гостеприимства, которые меня принимали в своем доме и почтили меня дарами, и я уверен, что ты ничего не солгал, раз ты их сын". И, соскочив со своего кресла, он обнял меня и поцеловал много раз и повел меня к себе домой. Между тем прибыл и мой брат и привез мне денег и все прочее. Тогда наместник освободил меня всенародно, так что все слышали. Пройдя к морю, мы нашли корабль и погрузили вещи.

Я решил, что с моей стороны самое лучшее пойти к женщине, которая была влюблена в меня, когда я был ослом, полагая, что теперь, став человеком, я ей покажусь еще красивее. Она приняла меня с радостью, очарованная, по-видимому, необычайностью приключения, и просила поужинать и провести ночь с ней. Я согласился, считая достойным порицания после того, как был любим в виде осла, отвергать ее и пренебречь любовницей теперь, когда я стал человеком.

Я поужинал с ней и сильно натерся миррой и увенчал себя милыми розами, спасшими меня и вернувшими к человеческому образу. Уже глубокой ночью, когда нужно было ложиться спать, я поднимаюсь из-за стола, с гордостью раздеваюсь и стою нагой, надеясь быть еще более привлекательным по сравнению с ослом. Но, как только она увидела, что я во всех отношениях стал человеком, она с презрением плюнула на меня и сказала: "Прочь от меня и из дома моего! Убирайся спать подальше!" — "В чем я так провинился перед тобой?" — спросил я. — "Клянусь Зевсом, — сказала она, — я любила не тебя, а осла твоего, и с ним, а не с тобой проводила ночи; я думала, что ты сумел спасти и сохранить единственно приятный для меня и великий признак осла. А ты пришел ко мне, превратясь из этого прекрасного и полезного существа в обезьяну!" И тотчас она позвала рабов и приказала им вытащить меня из дома на своих спинах. Так, изгнанный, обнаженный, украшенный цветами и надушенный, я лег спать перед домом ее, обняв голую землю. С рассветом я голым прибежал на корабль и рассказал брату мое смехотворное приключение. Потом, так как со стороны города подул попутный ветер, мы немедленно отплыли, и через неколько дней я прибыл в родной город. Здесь я принес жертвоприношение богам-спасителям и отдал в храм приношения за то, что спасся не "из-под собачьего хвоста", как говорится, а из шкуры осла, попав в нее из-за чрезмерного любопытства, и вернулся домой спустя долгое время и с таким трудом».[1452]

Высокомерие, отмеченное А. И. Зайцевым у сирийца Лукиана, сквозит и из описанных тем гречанок. Вместе с леностью это приведет к тому, что греки предпочтут чаще слушать вести о Мошиахе-Христе, чем новости о Луции-Лукии:

«Лукиан Самосатский, прозванный богохульником или злословцем, так как в его диалогах содержится насмешка и над божественным... Говорят, что он умер, растерзанный собаками, за то, что лаял против истины. В самом деле, в Житии Перегрина он нападает на христианство и богохульствует, нечестивец, против самого Христа. За свой лай он получил достойное наказание в этом мире, а в будущем он получит у сатаны в удел вечный огонь».[1453] Повод к легенде, видимо, дал сам Лукиан, пошутив однажды, что киники едва не растерзали его, как собаки Актеона.

Есть у Лукиана еще один герой: Токсарис, Toxăris, Τόξαρις, персонаж сочинений Скиф, или Друг на чужбине и Токсарид, или Дружба, в котором этот Токсар также порицает греков за завышенное мнение о себе: «Я же тебе расскажу о многочисленных убийствах, войнах и смерти за друзей. Ты убедишься, что дела эллинской дружбы по сравнению со скифскими — детская забава. Впрочем, ваши чувства имеют разумное основание, и вполне естественно, что вы восхваляете незначительные деяния: ведь у вас, живущих в глубоком мире, не может быть выдающихся своей необычайностью случаев выказать дружбу. Так и во время затишья не узнаешь, хорош ли кормчий: для этого нужна буря. У нас же непрерывные войны: мы или сами нападаем на других, или обороняемся от набега, участвуем в схватках из-за пастбищ и сражаемся из-за добычи: тут-то по преимуществу и нужны добрые друзья».[1454]

Считается, что Лукиан выдумал Токсариса. Однако в диалоге, Скиф, или Друг на чужбине, Лукиан описывает такие черты Токсариса, которые делают его похожим на выходца из Таксилы или Тохаристана: «Не Анахарсис пришел первым из Скифии в Афины, стремясь страстно к эллинскому образованию, но раньше его так поступил Токсарид, мудрый и чтивший красоту человек, нравы и обычаи жаждавший узнать наилучшие. На родине Токсарид не принадлежал к царскому роду Шапошников в войлочных шапках,[1455] но был простым скифом, одним из многих тех, что зовутся у них Восьминогими,[1456] то есть владельцами двух волов и кибитки. Этот Токсарид потом даже не вернулся обратно в Скифию, но так в Афинах и умер, а немного времени спустя и героем признан был, и заклания совершают афиняне в его честь, как врача-чужеземца: такое имя приобрел он, ставши героем. За что был занесен в списки героев и признан одним из Асклепиадов, — об этом, может быть, не худо будет вам рассказать, чтобы вы узнали, что не только у скифов есть обычай превращать людей в бессмертных и посылать их к Замолксису, но что афинянам также разрешается превращать скифов в богов в самой Элладе.

Во время великой чумы жене Архитела, члена Ареопага, показалось, будто предстал ей некий скиф и велел сказать афинянам, что они освободятся от владеющей ими чумы, если обильно оросят узкие улицы города вином. Это средство, несколько раз примененное, — ибо афиняне не оставили услышанное без внимания, — прекратило надолго приступы чумы; потому ли, что вино своим запахом уничтожило какие-то зловредные испарения, или потому, что герой Токсарид, будучи сведущ во врачевании, знал еще что-то иное, почему и дал свой совет. Мзда за исцеление еще и поныне ему выплачивается в виде белого коня, которого приносят в жертву на той могиле, откуда, по показанию Демайнеты, появился герой, чтобы дать упомянутый совет относительно вина. Так и оказалось, что здесь похоронен Токсарид, обнаруживаемый надписью, хотя она не вся явственно сохранилась, а в особенности тем, что на плите вырезан был мужчина-скиф, в левой руке держащий натянутый лук, а в правой, по-видимому, книгу. Еще и сейчас можно видеть больше половины этого изображения, а лук и книгу целиком; верхняя же часть плиты и лицо мужчины уже разрушены, вероятно, временем».[1457]

Такие почести мертвому скифу от высокомерно ленивых греков на Востоке трудно представить. Местное население в осколках державы Александра Македонского было ниже греческого. «В державе Менандра даже греческие женщины стоят выше представителей всех индийских варн-каст: брахманов (жрецов), кшатриев (воинов), вайшьев (общинников). Греки и их потомки от смешанных браков были господами на завоеванных землях Северо-Западной Индии. Подавляющее большинство известных нам имен первых должностных лиц в эллинистических царствах — греко-македонского и балканского (фракийского, — Д. Н.) происхождения. Все греко-бактрийские и индо-греческие цари имеют имена греческого происхождения».[1458] Подобное было и в Бактрии:[1459]

«Добившиеся самостоятельной власти сатрапы от Яксарта до Индийского моря были чужеземцами в пределах своих владений; несмотря на их владычество, они были чужды массе населения, которым управляли. Но сатрапы опирались преимущественно на существовавшие в их областях греческие элементы и должны были им покровительствовать; тогда как парфянские цари, называя себя, правда, филэллинами и усваивая себе известные формы эллинизма, все-таки поддерживали более тесное сродство с туземным началом, и впоследствии событиями подтверждается, что они считали себя настоящими поборниками национального быта против всего чужеземного. Сами парфяне были только первою волною тех туранских наводнений, которые в течение следующих двух столетий потопили всю эллинскую цивилизацию между Яксартом, Гангом и Индийским морем».[1460]

То, что происходит в государствах из-за таких недоразумений с евреями, постоянно повторяется в истории.

Первые сведения о пребывании евреев в Средней Азии относят к IV в. до н. э. При этом ссылаются на рассказ в Вавилонском талмуде о пребывании в Mrgwn (Марге-Мерве) Самуэля бен Бисены. В Мерве он отказался пить вино у соплеменников, сомневаясь в их праведности.

Возникает любопытный вопрос о соотнесении названий Марг и Мерв. Нет ли в смене одного другим не только фонетических, звуковых причин, но и смысловых?

«В цитадели Мерва, Эрк-Кале, недавно найден необожженный глиняный сосуд, верхнюю часть тулова которого опоясывает парфянская надпись, выполненная черной тушью, а ниже располагаются тамгообразные знаки. Находку относят к I–III векам. Лившиц прочел ее так: «Собственность Пакора, сына Иоса», где имя Иоса (Yosa) — древнееврейское, являющееся уменьшительным (гипокористиком) от имени Иосиф (Yosep). Также недавно опубликована гемма I–II века с надписью Yudevadanu (святилище евреев или принадлежащий иудейству). Она доказывает присутствие евреев в Северо-Западной Индии и даже причастность евреев к торговле между Китаем и Римом. Расселялись евреи в Бактрии-Тохаристане, Согде и Хорезме из Мерва. Одни из ворот столицы Тохаристана Балха назывались Еврейскими (Йахудийа). В Балхе был еврейский пригород Йехудунак, букв. маленькое еврейское место».[1461]

Влияние евреев и греков простиралось до юга Индии.

«Классические иудейские понятия tuki и ahalat видят в тамильских словах tōkai и akil. Во все языки мира через греческое посредство проникли слова сандал и рис (лат. sandalum, араб. santel, санскр. tschandana, малайск. и яван. tschendana; лат. оryza от греч. ὄρυζα; санскрит. vrihi), имеющие источник в тамильском языке. Археологи изобильно находят на юге Индии монеты времени правления Августа. Южноиндийские товары этого времени имели распространение в Бирме, Малазии, Китае и Филиппинских островах. В Перипле Эритрейского моря упоминаются порты Toṇṭi, Muciṛi, Koṛkai и Kāvirippūmpattinam. Птолемей сообщает о Cēras, Cōḻas и Pāṇḍyas, как о правителях Tamil Nadu. Он также упоминает такие важные центры как Karur, Nagappattinam and Pondicherry».[1462]

Санскр. harimantha, горох = ἐρέβινθος; kaṅgu-, kaṅku-, kaṅgunī, просо = κέχρος. «Широкое распространение в языках Индии получили названия греческих денежных знаков, прежде всего δραχμή, драхма, имеющая древнюю историю в греческих государствах. В классическом санскрите это слово встречается в форме drama-, монета в Панчатантре, в пракрите ния (Niya) — drachma, trakhma, в других пракритах — damma-, монета, в пали damm, деньги, цена. В современных индоарийских языках (ассамский, бенгальский, ория, майтхили, бходжпури, хинди, маратхи, гуджерати, непали) dām, цена, стоимость; [маленькая] монета (непали, майтхили), мелкая медная монета (хинди). В синдхи dāmu, цена; в гуджерати кроме dām, цена, есть dram, богатство; в хинди damṛā, золото, серебро, богатства, damṛī, мелкая монета. Сохраняются следы этого греческого слова и в языках северо-западного ареала: кумауни (центральный пахари) dām, деньги, мера веса = 1 серу, кховар droxum, серебро, менджанский-йидга (восточноиранский) droxum, серебро».[1463]

К деньгам и греки, и римляне и иудеи относились одинаково. К словесности они относились каждый по своему.[1464] В сознании римлян почти столетие книжная образованность была связана с греком-рабом. Еще Плавт изображает греческого раба, бредущего по улице с книгами и целиком захваченного философскими размышлениями.[1465]

«Вот и в смутное время смены власти и на ранней стадии становления Кушанского государства, вплоть до начального этапа царствования Канишки, в качестве официального языка кочевые вожди в Бактрии и раннекушанские государи использовали греческий язык и прибегали к услугам греческих (или эллинизированных) писцов, архитекторов и художников. Они знали их лучше евреев с их арамейским языком и ремеслами. Греки продолжали сохранять видное положение и при Канишке. Греческий язык и письменность используются как официальные и общегосударственные также в легендах монет двух первых кушанских императоров — Кудзулы Кадфиза и его приемника Вимы Кадфиза.[1466] Но эти государи прибегали и к индийскому языку и письму (кхароштхи): все легенды их монет двуязычны, причем на аверсе помещены греческие, а на реверсе — индийские надписи».[1467]

Греки учили и Гая Фурина.

«Давно замечено, что буддийское учение Праджняпарамиты близко к учению Премудрости, Софии (Σοφία). Выступая в роли «Матери всех будд»,[1468] Праджняпарамита сочетает в себе образы божественной мудрости, девства и материнства. Ориген называет Софию «чистым зеркалом ἐνεργείας,[1469] т. е. действия Божия». Р. Груссэ, прямо называет Праджняпарамиту Софией буддистов. Связь образа греческой Великой Матери с Софией и культом богоматери показана С. Булгаковым».[1470]

Римским невозвращенцам и их сыновьям не было нужды особо задумываться об умозрительном содержании слова Праджняпарамита. Они видели ее воочию в многочисленных воплощениях своих жен и матерей, большая часть которых в Тохаристане имела сакское происхождение, как и легендарный Будда. А жены и дети их, соответственно, видели в них живых Будд. Ведь прожить честно было главным для большинства школьных учителей римлян.[1471] Если супруга местная царица, то муж тоже становится царем, а дети цесаревичами.

Такое зрелище породит мысль о воплощении будд в образе человека, мужчины, и без изощренного образования. Эта нехитрая мысль двигала художниками, создававшими первый образ Будды, а затем и Христа. Она же закреплена учением о Трех телах Будды, по своему понятому будущими еврейскими пропагандистами-апостолами евангелий.[1472]

Трудности перевода испытывали на себе апостолы-пропагандисты и на Востоке. «Выходцем из Тохаристана был Гхошака, один из ведущих участников буддийского собора в Пурушапуре, автор замечаний к Абхидхарма Вибхаша. Буддийская традиция приписывает Канишке руководство IV буддийским собором в Кашмире и сооружение огромной ступы и монастыря в Пурушапуре (Пешавар). Как показал критический анализ источников, первое вполне может быть "благочестивой фальсификацией" (выражение Дж. Розенфилда) средневековых буддистов. Второе же подтверждено в ходе раскопок в Шах-джи-ки-дхери близ Пешавара, где действительно были открыты остатки большой ступы и монастыря, найдены образцы каменной и гипсовой скульптуры и извлечен (из ступы) знаменитый бронзовый реликварий с надписью, упоминающей Канишку».[1473]

«Можно думать, что греческие философские произведения входили в круг чтения образованных людей греко-бактрийских, а позднее индо-греческих царств. На последнее указывают как немногочисленные находки фрагментов философских произведений, так и косвенные свидетельства, сохраненные в индийских заимствованиях. Об одном из них (отражение греч. термина, обозначавшего школьного учителя γραμματοδιδάσκαλος в пали в форме lekhācaryo) нами было опубликовано специальное исследование. Второе представляет собой прямое указание на заимствование предметов, связанных с образованием и навыками письма. Речь идет о слове melānanda- (варианты: melānduka-, melāmanda, melāmbu-) со значением чернильница, которое в древнегреческом языке имеет совершенно отчетливую внутреннюю форму μελαν-δόκος; μελαν-δόχιον, чернильница, букв. (со)держащий чернила от μέλαν, чернила. Последнее также засвидетельствовано в качестве заимствования melā, чернила. Следует специально отметить, что речь здесь идет о буддийском санскрите.

Другие слова — kalama- из κάλαμος, палочка для письма, калам, pustaka- из πυξίον, самшитовая табличка для письма и рисования и, тем более, kaḍitram, кожа для письма из χάρτης, писчий лист из папируса, свиток».[1474]

Мы также знаем имя переводчика буддийских поучений на тохарский язык и уроженца Тохаристана Дхармамитры, уроженца Tarmita (Термеза). От него мы собственно и узнаем о существовании Термеза: в колофоне буддийского трактата кушанского тремени, переведенного на тибетский язык, автором которого был некий «Дхармамитра из города Тармита на берегу реки Вахту».[1475]

Считается, что «название Термез происходит от имени греко-бактрийского царя Деметрия или санскритского слова тара-мато, что в переводе означает «поселение по ту сторону реки». Однако в источниках название города приводится в различных формах: в санскритских — Термита, в китайских — Та-ми, в древнеиранских и армянских — Дрмат, в пракритских — Дармита и т.д.».[1476] Очевидно и толкование названия этого важного города и через однокоренной латинский термин (termin-). В XIX веке Термез также станет границей, пределом продвижения на юг ордам Русской императорской армии.

«Термезский аск — сосуд с овоидальным туловом, верхней ручкой и сливом на ее краю имеет на нижней половине тулова реьеф дословно повторяющий мотив из фриза храма Веспасиана в Риме (79 г.). По видимо эпоха Флавиев была особенно благоприятна в связях Рима и Кушан. Дион Хрисостом свидетельствует присутствие в александрийском театре при Веспасиане бактрийских, скифских и индийских купцов».[1477]

Еще через четыреста лет прославился тезка Дхармамитры (новое воплощение? — Д. Н.), о подвижничестве которого подробно читаем у китайского писателя:

«Таньмомидо (Дхармамитра), что означает Прелесть Закона,[1478] был уроженцем Кашмира (любопытно китайское понимание греческого имени подвижника, — Д. Н.). Семи лет его божественному разумению открылась истина. Он ликовал всякий раз, когда видел исполнение Закона. Его родители были удивлены и обрадованы; они позволили ему оставить семью. В Кашмире не было недостатка в мудрецах, и Дхармамитра без труда отыскал себе сведущего наставника. Он одну за другой обозрел все сутры, углубился в закон дхьяны,[1479] усвоив его наиболее гонкие и таинственные положения. Дхармамитра был человеком обстоятельного и проникновенного ума, в строгости исполнял обеты. У него от рождения были сросшиеся брови (с Ван Маном покончили краснобровые, — Д. Н.), и в миру его звали Наставник в дхьяне со сросшимися бровями. Дхармамитра с малолетства любил странствовать, поклялся, что будет возглашать Закон (то есть, дхарму. То есть, благое деяние, действие, хоть и пустотное в основе своей, — Д. Н.) и обращать людей в веру.

Дхармамитра миновал многие царства и пришел в Куча (Куш, — Д. Н.). Накануне его прихода царю Куча приснилось божество и сказало так: “Человек величайшей добродетели прибудет завтра в вашу страну. Вы должны гостеприимно его встретить!” Наутро царь приказал своему советнику по внешним делам: “Если в наши пределы войдет чужестранец, непременно пришлите гонца с докладом!” Вскоре действительно объявился Дхармамитра. Царь собственной персоной вышел встречать его за городскую стену и пригласил во дворец. Он принял от Дхармамитры обеты и совершил ритуал четырех подношений. Дхармамитра благоденствовал в Куча, но не лишал себя возможности к перемене мест, ибо не был связан материальными выгодами. Пробыв в Куча несколько лет, он возымел желание уйти. Царю и теперь явилось во сне божество и сказало: “Человек благих деяний покидает вас, царь!” Царь проснулся в страхе и тревоге. И владыка, и его сановники тут же принялись уговаривать Дхармамитру остаться, но так ничего и не добились.

Дхармамитра пересек Зыбучие пески[1480] и вышел к Дуньхуану.[1481] В местности тихой и пустынной он соорудил скит, насадил тысячу яблонь, разбил парк в сто му. Все, что там было — кельи и беседки, пруд и роща, содержалось в образцовом порядке и чистоте.

Затем Дхармамитра добрался до Лянчжоу.[1482] В старом монастыре при правительственном дворце он обновил залы и кельи. Его последователи были многочисленны, и дхьяна процветала.

Считая земли Цзянцзо истинными императорскими владениями, Дхармамитра вознамерился поведать там Закон. В первый год правления династии Сун под девизом Юань-цзя (424 г.) он окольными путями пришел в Шу. Пройдя верховья Янцзы, Дхармамитра вышел к Цзинчжоу.[1483] В монастыре Чаншасы он возвел павильон дхьяны. Всю свою искренность он излил в скорбных молениях о ниспослании шарира. По прошествии десяти дней ему были явлены мощи. Помещенные в сосуд, они издавали звук и излучали сияние, наполнявшее залу. Последователи Дхармамитры — и праведники, и непосвященные — преисполнились отвагой, умножили свое рвение во сто крат.

Затем, следуя вниз по течению Янцзы на восток, Дхармамитра прибыл в столицу. Поначалу он остановился в монастыре Чжунсинсы, а позже перебрался в монастырь Циюаньсы. Праведность Дхармамитры была давно известна, его благотворное влияние простиралось на все государство. Его прибытие торжественно приветствовала вся столица. Супруга династии Сун императора Вэнь-ди императрица Юань, старший наследник и великие княжны возвестили начало поста во дворце Гуйгун и просили Дхармамитру принять у них обеты в покоях императрицы. Прибывшие тогда с визитом послы десять дней ожидали приема. В монастыре Циюаньсы Дхармамитра перевел и опубликовал тексты Чань цзин, Чань фа яо, Пу сянь гуань, Сюй кун цзан гуань и другие.

Поскольку Дхармамитра преподавал учение дхьяны и сангха четырех разрядов близких и далеких краев за тысячу ли приходила к нему за наставлениями, его нарекли: Великий наставник в дхьяне.

Округа Гуйцзи правитель Мэн И из Пинчана глубоко уверовал в Истинный закон и был в услужении у Трех драгоценностей. Он возлюбил прелести дхьяны и преисполнился истинным почтением к Дхармамитре. По прибытии Дхармамитры в Чжэю он пригласил его отправиться с ним в странствия. В горах, что в уезде Маосянь (горы Маошань), они заложили ступу и монастырь. Простой люд с восточных окраин государства был исстари привержен колдовским культам, но посвященный в таинства Учения, весь он оборотился к Истинному закону. Теперь и запад и восток государства устремились к Закону, беспрекословно ему подчинились.

В десятом году под девизом правления Юань-цзя (434 г.) Дхармамитра возвратился в столицу и остановился в монастыре Динлиньсы у подножия гор Чжуншань. Дхармамитра, будучи нрава безмятежного и спокойного, услаждался видами гор и рек. Он считал пик Чжуншань равным по красоте горам Суншань и Хуашань и сокрушался, что монастырь располагается у его подножия, в нижнем течении горного ручья. Он поднялся вверх по течению ручья и с помощью геомантии исследовал энергию горы. В двенадцатом году под девизом правления Юань-цзя (436 г.) Дхармамитра вытесал каменные плиты, срубил деревья и заложил монастырь. Простой люд, благоговевший перед ним, подносил несметные дары. Дхармамитра возвел залы для отправления дхьяны, многочисленные постройки и кельи в несколько ярусов. Сюда за десять тысяч ли стал стекаться покойный духом народ. Пребывая в величавом смирении, они декламировали сутры, и голоса их, уносимые ветром, преображали людей.

Монастыря Динлиньсы наставник в дхьяне Фа-да шел по божественным стопам Дхармамитры, проповедовал его учение. Слава Фа-да гремела среди праведников и непосвященных. В том, что Фа-да сумел очистить от скверны тех, кто так долго пребывал в заблуждении, и величие его всесокрушающих деяний не померкло, заслуга его предшественника Дхармамитры. Всюду от западных краев до южных земель, где побывал Дхармамитра, он возводил монастыри и проповедовал Закон.

Многими годами ранее, когда Дхармамитра отправился в путь из Кашмира, его сопровождал царь якшасов Капила. Так они дошли до царства Куча, а затем Капила решил вернуться. Он показался Дхармамитре в своем подлинном обличье и простился с ним со словами: “У тебя божественная сила и сноровка, сам преспокойно доберешься туда, куда пожелаешь. А я не пойду за тобой на юг”. Сказал он так и исчез, как будто его и не было. Проделав долгий путь, Дхармамитра прибыл в столицу. На стене верхнего монастыря Динлиньсы он начертал лик Капилы. До сего времени лик являет чудо-звуки и мерцает. Все, кто искренне молят его о ниспослании благ, будут услышаны.

Дхармамитра умер в шестой день седьмой луны девятнадцатого года под девизом правления Юань-цзя (443 г.) в верхнем монастыре Динлиньсы в возрасте восьмидесяти семи лет. Праведники и непосвященные четырех разрядов сангхи с плачем устремились к нему. Дхармамитра был похоронен в монастыре Сунсисы в горах Чжуншань».[1484]

То есть, семилетнего мальчика отдали в обучение в Кашмир, а потом он несколько лет чему-то учился под руководством царя в Куче. А затем отправился в Китай. Очень напоминает современную военную и политическую разведку. И историю Фраата у Филострата.

Капила — рыжий; обезьяна; рыжая корова (лат. capillus, волос, волосы; волосы бороды; шерсть, — Д. Н.) — святой отшельник, мудрец, внук Брахмы, почитается создателем древнеиндийской философской системы санкхьи, учении о 26 таттвах (основах, сущностях, принципах бытия).

В ранних индо-буддийских текстах как в Энеиде нет времени:

«Признаки определения относительного возраста литературных произведений, применяемые к литературе европейской, до сих пор не применимы к литературе Индии. Так, например, когда один греческий писатель цитирует другого, мы имеем право признать этого последнего предшественником или современником первого. Но из того факта, что Джаймини цитирует Бадараяну, а Бадараяна Джаймини, что в их системах заметно знакомство с другими пятью философскими системами, мы еще не имеем права делать какого-либо вывода относительно распределения этих систем в хронологическом порядке. Канада, знакомый с Капилой, несомненно, критикуется Капилой, по крайней мере в тех сутрах Капилы, которые мы знаем. Капила, которому приписываются Санкхья-сутры, принимает одну из сутр Бадараяны (4, 1, 1) и буквально воспроизводит ее в своем произведении (4, 3). То же самое он сделал и с сутрами йоги (1, 5; II, 46), воспроизведенными в сутрах санкхьи (2, 33; 3, 34; 6, 24), которые нам известны. Канада был, очевидно, знаком с Готамой, а Готама в свою очередь, нападает на некоторые из учений Капилы и Бадараяны. Предполагали, что Патанджали старше авторов всех других систем, так как он их не упоминает. Но все подобные заключения, вполне законные относительно греческой и латинской литератур, не имеют никакого значения относительно истории литературы Индии, так как в течение ее мнемонического периода многое могло быть прибавлено и многое опущено раньше того времени, когда каждая система получила ту форму, в какой мы знаем ее».[1485]

Ранние авторы в литературе Востока распорядились в своих произведениях ровно также как Вергилий в своей Энеиде на Западе. Вергилий в шестнадцать лет в год смерти Лукреция (55 г. до н. э.) закутался в тогу зрелости (toga libera), так что современники смотрели на начинающего поэта как на прямого преемника певца De rerum natura. В год ухода на Восток войск Красса ему было 18. Он был в призывном возрасте.

С жизнеописанием авторов буддийской литературы такой точности у нас нет: «Хотя и не имеется прямых доказательств, свидетельствующих о позднем составлении сутр Канады, тем не менее, ввиду того, что такие несомненные доказательства имеются для сутр Бадараяны и Готамы, а сутры Канады, вероятно, были составлены в течение той же литературной эпохи, мы можем с некоторой вероятностью отнести так же и сутры Канады к или веку по Р. X. или незадолго до этого времени. Все изложенные соображения приводят нас к заключинию, что сутры главных философских систем в той форме, которой они до нас дошли, вовсе не принадлежат к той глбокой древности, к какой их обыкновенно причисляют, и не принадлежат тем полумифическим авторам, с именами коиих связывает традиция. Философские системы существовали гораздо раньше составления сутр, которое относится к эпохе начинавшегося расцвета средневековой санскритской литературы. Сутры были составлены скоро после появления буддийской школы йогачаров и лишь приписаны древним авторам, очевидно, для придания этим сочинениям большей авторитетности».[1486]

Многоязычие детей лагерников дало им сызмальства понимание простой вещи. Что предмет не меняется от того, на каком языке его называть. Не меняется и человеческое тело от изменения своего имени. Вопрос, «что такое я?», волновал сыновей и некоторых дочерей кочевниц с самого детства. Постаревшие римские невозвращенцы должны были гордиться своими отпрысками, воспитанными в понятиях кочевой родовой чести и римской дисциплины, неприхотливыми, уверенными в себе и своей особенности. Дожившим до лицезрения повзрослевших сыновей матерям тоже было чем гордиться.

Сыновья из кожи вон лезли, чтобы радовать родителей. Ощущение принадлежности к особой общности росло и утверждалось в детях. Были среди детворы и двойняшки, и близнецы.

Появление первых буддийских ходоков с буддийскими листовками и литературой датируется по китайским источникам. «Самое раннее сообщение о буддизме в Кушанском государстве содержится в Вэйлио, сочинении середины III века, от которого, однако, сохранились лишь отрывки. В одном из них рассказывается, что китайцев впервые ознакомили с буддийскими текстами во 2 г. до н. э. — не то послы государя да-юэчжи, не то его наследник, который по поручению отца принимал китайских послов. Б. А. Литвинский: «Мнение Багчи… что уже во времена Ашоки буддизм проник в Бактрию (Балх), пока ничем не подтверждено». Впрочем, надписи Ашоки с буддистскими проповедями известны помимо Индии и Пакистана также в районах Кандагара и Кабула».[1487]

То есть, задолго до появления евангелий и ходоков их проповедующих на Западе.

Рассказы римских учителей детворы полюбили и в Китае.

Любопытные данные собрали В. М. Алексеев и Л. Я Штернберг изучая почитание близнецов Хэ-Хэ в Китае. Алексеев приводит две легенды, касающиеся этих святых, одну книжную, другую народную. Первая гласит: «Был в месте Хунь-Нун господин Чжан, фамилия которого была Вань-Хуй. Брат (его) служил в войсках в Аньси (Парфии), и родители послали его проведать. Утром он собрался, а вечером вернулся. От Хунь-Нуна (его родины) до Аньси 10000 ли, поэтому его и назвали Вань-Хуй — десятитысяч-возвратным. Ныне чтут Хэ-Хэ вместе (т. е. обоих)».

Комментатор считает, что эта история неправдоподобна, ибо один брат совершил чудесный подвиг, но почему-то обоготворяют обоих. Но именно это-то и свидетельствует о том, что речь идет о близнецах, ибо в близнечном культе характерен именно контраст между братьями, из которых один, как сын духа, обладает чудесными качествами, а другой — обыкновенный смертный; а что именно братья в этом случае разного происхождения по отцам, мы увидим из другой, уже чисто народной легенды. Далее, самый подвиг Чжана — способность к чудесному преодолению пространства —как раз характерная особенность и индийского близнечного культа. Асвины характеризуются именно этим талантом. Их колесница движется быстрее мысли,[1488] она пробегает небо и землю в один день; они побеждают на ристалищах и т. д.: там же».[1489]

«Божественные близнецы Ашвины обычны в индийской литературе как воины и врачеватели, ездящие в колеснице, запряженной двумя буйволами или птицами, часто они всадники или имеют лошадиные головы, отмечена их связь с днем и ночью, солнцем и луной».[1490]

Во второй легенде есть характерные детали. В ней прямо утверждается, что братья были от разных отцов. То есть, подчеркивается момент одновременного рождения от двух разных отцов, одного божественного (римлянина? — Д. Н.), другого смертного. Другая важная деталь: жестокая вражда и борьба между братьями, — черта столь же характерная для героев близнечного культа, как и наоборот. Наконец, самый повод к вражде, именно борьба за обладание богатством. Братья вместе вели торговое дело, наживая огромные богатства. Потом один из них присвоил себе богатство другого, и началась жестокая вражда, не утихавшая до седьмого перерождения, когда некий небожитель не только не помирил их, но и перевел в бессмертные духи.

«Эту деталь вполне можно считать заимствованной из Индии. Вот, как гласит индийская версия в Mahâbhârathan 1, 1353: «Два брата спорили друг с другом по поводу разделения их богатства. Каждый проклинает другого, и они превращаются, один в колоссального слона, а другой в черепаху, пока гигантская птица Garuda не берет их обоих и не переносит на вершину горы» (повидимому Сумер, горы небожителей и богатства). Интересно напомнить, что и классические близнецы Асвины описываются обитающими на вершине горы.[1491] В пекинской легенде изменены детали превращения: вместо Гаруды здесь фигурирует небожитель, но тождество обеих легенд очевидно».[1492]

Гаруда украшала колонну Гелиодора в Видише (центральная Индия), недалеко от современного города Беснагар в штате Мадхья-Прадеш, в 8 км от самой первой буддистской ступы в Санчи, возведенной по приказу императора Ашоки, на рельефах которой изображены не только местные, но и люди в греческих (?) одеждах.[1493] На колонне Гелиодора есть две надписи письмом брахми:[1494]

Эта колонна Гаруды была воздвигнута для Бога богов Васудевы, бхагаватой Гелиодором, сыном Диона и уроженцем Таксилы, прибывшем в качестве посла от великого греческого (Yona) царя Антиалкида к царю-спасителю Касипутре Бхагабхадре, находящемуся в благоденствии на 14-м году своего правления…

От второй осталось меньше:[1495]

(Текст не сохранился)… три бессмертных шага. …. (текст не сохранился)…и практика, которая ведёт нас на небеса — самоконтроль, благотворительность, и усердие. [1496]

Антиалкид, Αντιαλκίδας, известен по монетам, на которых его обычно изображают в профиль с непокрытой головой или в округлом шлеме с гребнем. На обратной стороне — Зевс в сопровождении Ники, которая надевает венец победы слонёнку с колокольчиком на шее. Есть чеканы на греческом языке, а также с надписями на греческом и кхароштхи.[1497]

Гаруда[1498] — в индуизме ездовой орел с чертами человека (вахана) бога Вишну, борец со змеями-нага,[1499] в буддизме Ваджраяны — идам, один из символов просветлённого ума. В понимании индуизма добыча птицы Гаруды — змеи, гнездящиеся в умах, глупые и злые мысли. В латыни есть похожее по звучанию слово garrula (garrio), болтливая. Кельтское слово corrida образовано от глагола correr, главное значение которого бежать.

В свое время А. И. Зайцев потряс меня замечанием, что учение Христа в евангелиях обозначается греческим глаголом болтать, молоть чепуху — λαλέω. В современной русской сетевой речи особую свежесть этот смысл обрел в глаголе троллить:[1500]

«Они же, засвидетельствовав и отболтав (оттроллив, — Д. Н.) слово главного, обратно пошли в Иерусалим и во многих селениях Самарийских возвещали евангелие».[1501]

«Потом, пройдя через Писидию, пришли в Памфилию, и, отболтав слово (учение, — Д. Н.) в Пергии, сошли в Атталию; а оттуда отплыли в Антиохию, откуда были преданы благодати Божией на дело, которое и исполнили».[1502]

«Пройдя через Фригию и Галатийскую страну, они не были допущены Духом Святым болтать слово в Азии».[1503]

«И болтали слово главного ему и всем, бывшим в доме его».[1504]

«Мудрость же мы болтаем между совершенными, но мудрость не века сего и не властей века сего преходящих, но проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную, которую предназначил Бог прежде веков к славе нашей, которой никто из властей века сего не познал; ибо если бы познали, то не распяли бы главного славы (τὸν Κύριον τῆς δόξης)».[1505]

Греческое Κυρἲνος = латинскому Quirinus.

Рим был основан двумя близнецами. Когда книжный образ Мошиаха-Христа, благодаря public relation (pr) множества рассказывающих на разный лад и язык одну и ту же байку проповедников, найдет себе в памяти поколений образ брата в образе Осьмушки-Августа, образ Христа станет тем, к которому привыкли его нынешние поклонники.

На Руси говорят, что язык до Киева доведет. Это лишь в XX веке в СССР появилась иная премудрость: болтун — находка для шпиона, сделавшая неразговорчивость привычкой очень многих. Меж тем, что может быть лучше доброй человеческой болтовни для нахождения взаимопонимания? Это заметил Н. В. Гоголь:

«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, — словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не доедет», — отвечал другой».[1506]

Во времена, когда евангелия сочинялись, а Гай Октавиан еще был жив, в Риме почитали, постоянно прибалтывая других близнецов, диоскуров: Кастора (Κάστωρ) и Полидевка (Πολυδεύκης). Поллуксу была чрезвычайно распространена в народе божба: Edepol (еcce+deus+Pollux; клянусь Поллуксом! право же!). Клятва божественным братом сродни русской детской угрозе старшим братом десантником. В это время Диоскуры пользовались большим почтением у сицилийских и италийских греков, у этрусков и у римлян.[1507] Поллукс — (Pollux, древн. форма Polloces) — латинская форма имени Полидевка. Иногда оба Диоскура назывались Polluces, но чаще Castores. Налицо сходство второго имени с обычным названием солдатских детей: кастраты.

В латинском castor значит бобр.

В китайских легендах о Хэ-Хэ особенно любопытен персонаж по имени Лю-Хар. Слово персонаж в русский язык пришло из французского и происходит от лат. persona — театральная маска, лицо.

Л. Я. Штернберг: «С фигурой Лю-Хара связались на протяжении веков целых три разнородных религиозных концепции. Анимистическая концепция, до сих пор так долго удержавшаяся в китайском народе, боготворит его, как божественного близнеца-младенца, даятеля богатств. Буддизм разукрасил его разнообразнейшими атрибутами самых разнородных божеств индуистского пантеона, которые когда-либо имели какое-либо отношение к близнечному культу и его богатству, а даосская агиография, в свою очередь, включила его в свой пантеон, окружив ореолом великого святого, героя добродетели, мудрости и чародейства; в результате из всей этой пестрой амальгамы получилось ныне народное наиболее популярное божество Лю-Хар, в объяснении которого запутались не только китайские комментаторы, но даже такие европейские синологи, как Шаванн. И только потому, что хотели видеть в нем чисто китайское божество, в то время как вся его легенда соткана из индуизма.

Первоначальное его имя было Лю Сюаньин. Обычное его название в иконографии — Лю Хар, Лю Хай, которое китаисты переводят, да и сами китайцы толкуют, двояко: то как Лю-младенец, то как Лю-море (заморский). Но титулуется Лю Хай Чжань — Лю-морская жаба.

В связи с этим титулом ему приписывается эпитет «свет жабы-луны из волн моря». В свою очередь жаба в самых различных формах отождествляется с луной, даже солнцем луны, эссенцией луны, эссенцией золота и т. д.

Что касается его легенды, то она еще более пестра. Даосская агиография рисует его живой личностью, крупным государственным деятелем, первым министром и философом. Но однажды к нему явился некий Даос, изложивший ему учение о чистом покое, о жизненном камне и пр., причем для иллюстрации суетности мира нагромоздил на золотую монету пагоду из десяти яиц, рискованность каковой он уподобил опасности мирской суеты. После этого сановник отрекся от своего звания и богатства, предался созерцанию и исканию пилюли бессмертия и, наконец, был принят в бессмертные.

Наоборот, по легенде приводимой Хуан-Болу,