Греки и римляне в Индии 6 страница

Важность сочинений Вергилия для римлян неоспорима. «Вергилий — национальный поэт Рима. Уже начиная с Августовского века сочинения его изучались в школах, комментировались учеными и служили для предсказаний судьбы, как оракулы Сибилл. Sortes Virgilianae были в большом ходу во времена Адриана и Севера. Имя Вергилия окружалось тайной, превратившейся в Средние века в веру в него как в волшебника. Основанием многочисленных легенд о его чудодейственной силе послужили непонятые места его сочинений, как например IV и VIII эклоги. Рассказ о загробной жизни в VI песне Энеиды и т. д. и, кроме того, толкования скрытного значения его имени (Virga — волшебный жезл) и имени его матери (Maia — Maga, имя как у матери Будды). Уже у Доната встречаются намеки на сверхъестественное значение поэзии Вергилия. Высшее проявление значения, приписываемого средними веками Вергилию, — это роль психопомпа,[1824] которую ему дает Данте в Божественной комедии, выбрав его как представителя самой глубокой человеческой мудрости и сделав его своим руководителем и проводником по кругам ада».[1825]

Считается, что «в Энеиде Вергилий отступил от первоначального замысла описывать реальные события, и содержанием поэмы стал миф, а не история, как он предполагал вначале. Современная история, тесно связанная с политикой, была очень коварной темой. Автор, пишущий о недавних событиях, рисковал превратиться в льстеца и угодника».[1826]

Написаное между 29 и 19 г. до н. э. сочинение Вергилия посвящено истории Энея, легендарного троянского героя, переселившегося в Италию с остатками своего народа, который объединился с латинами и основал город Лавиний, а сын его Асканий (Юл) основал город Альба Лонга.[1827]

Считается, что Энея Вергилий писал с Августа. Но может Эней списан с Агриппы?

Написанная ранее вторая поэма Вергилия Георгики состояла из четырех книг и возбуждала любовь к земледелию в душе ветеранов, награжденных землями:

«В Георгиках чувствуется превознесение воли к труду, звучит мощный призыв к непрестанной сельской работе, не отступающей ни перед какими трудностями и превратностями — засухой, непогодой, мором животных и т. п. Но зато труд земледельца озаряется у него истинно художественной красотою окружающей природы и богато вознаграждается обилием плодов «всегда справедливой земли» (justissima tellus). В тесной внутренней связи с этим стоит новое для античного автора провозглашение достоинства труда, освящение и возвышение его до степени патриотического подвига, притом труда не легкого и приятного, служащего как бы отдыхом от умственных усилий (как то звучит местами, например, у Цицерона), а именно тяжкого крестьянского труда, подчас даже чрезмерного — labor omnia vicit improbus[1828]».[1829]

У русских это: терпенье и труд всё перетрут.

«В конце жизненного пути Вергилий строил планы, дописав Энеиду, покончить с поэзией и «остаток жизни целиком посвятить философии» (любопытно, что мечты об отказе от поэзии и уходе в философию порой посещали и Горация — это было в воздухе эпохи, хотя бы только на вершинах). Для Вергилия труд земледельца — неустанная забота и работа; этот труд — тяжелый, даже как бы чрезмерный (labor improbus); этот труд — моральный подвиг, совершаемый в силу высших нравственных велений».[1830]

Светоний: «На пятьдесят втором году жизни, собираясь придать Энеиде окончательный вид, он решил уехать в Грецию и Азию, чтобы три года подряд заниматься только отделкой поэмы, а остаток жизни целиком посвятить философии. Однако, встретив по дороге в Афинах Августа, возвращавшегося с Востока в Рим, он решил не покидать его и даже воротиться вместе с ним, как вдруг, осматривая в сильную жару соседний город Мегары, он почувствовал слабость; во время морского переезда она усилилась, так что в Брундизий он прибыл с еще большим недомоганием и там через несколько дней скончался, за одиннадцать дней до октябрьских календ, в консульство Гнея Сентия и Квинта Лукреция. Прах его перенесли в Неаполь и похоронили возле второго камня по Путеоланской дороге; для своей гробницы он сочинил следующее двустишие:

В Мантуе был я рожден, у калабров умер, покоюсь

В Парфенопее; я пел пастбища, села, вождей». [1831]

Причина смерти Вергилия неизвестна: «Можно не без оснований предполагать, что Вергилий страдал с юности туберкулезом легких, который под влиянием жгучей греческой жары дал роковую вспышку в организме, к тому же ослабленном многодневной морской болезнью».[1832]

Поколения римлян (и не только римлян) воспитывались на его грандиозной истории римских невозвращенцев из Трои.[1833] Вергилий, проецируя миф на современные события, благодаря новому углу зрения создает совершенно другую перспективу. Его взгляд устремлен как бы из прошлого в настоящее. У него историческая эпоха уже предсказана и предопределена в мифе.[1834]

«Хронология в Энеиде намеренно нарушена; помимо упоминания крушения Трои, в тексте нет ни малейших хронологических зацепок. Великий эпос римлян, равный эпосу Гомера, ныне рассматривают как сочинение не историческое, а пропагандистское — прославляющее династию Юлиев, якобы происходящую от сына Энея, Юла. События протекают у него без оглядки на хронологическую точность, иногда с неестественной быстротой.

О невправдоподобности временных координат у Вергилия неодобрительно отзывался Наполеон, критикуя поэта с точки зрения военного дела, в частности, искусства брать крепости».[1835]

Этим же приемом пользуются в своих художественных сочинениях В. О. Пелевин[1836] и колумбийский писатель Г. Г. Маркес (Cien años de soledad).[1837] Взгляд на историю как на замкнутый цикл, завершившийся при Августе, был весьма распространенным в то время. Его разделяет и знаменитый историк Тит Ливий.[1838] Этот же прием неоднократно используется и здесь.

В необразованности поэта не упрекнуть. Публий Вергилий Марон (Publius Vergilius Maro) родился 15 октября 70 г. до н. э. в Андах, небольшом селении близ Мантуи на севере Италии. Его отец, ремесленник, владелец мастерской по изготовлению керамических изделий, несмотря на свое незнатное происхождение, дал сыну прекрасное образование. Вергилий изучал грамматику в Мантуе и Кремоне, риторику в Медиолане и Риме, философию в Неаполе у эпикурейца Сирона.

Все эти люди смотрели на время и жизнь не так как мы. Их восприятие было сосредоточено в сейчас и сравнимо с описанным в буддийских поучениях или, например, у якутов:[1839]

«Якуты любят жизнь и высоко ценят сегодняшний день, но завтра, особенно то, которое наступит после того, как перестанет биться сердце и померкший взор не отразит больше вселенной — это «завтра» не сильно их занимает… Якуты, от природы робкие, встречают смерть, если она является не насильственной и неизбежной, естественной, кончиной жизни, спокойно — почти бесстрашно».[1840] Видимое небо в якутском языке называется тангара.[1841]

«Некрещеные инородцы, язычники вотяки, черемисы, опять таки к нашему величайшему удивлению, оказались не только не ниже, но пожалуй даже выше своих крещеных сородичей. При виде их невольно являлась мысль, что не низкий уровень умственного развития удерживает их от принятия христианства, а что-то другое».[1842]

То, что в буддизме называют страданием (рус. терпение) Эпикур называл πάθη.[1843] Школу эпикуреизма застал автор одного из евангелий апостол Павел, во время путешествия в Афины:

«Некоторые из эпикурейских и стоических философов стали спорить с ним; и одни говорили: «что хочет сказать этот суеслов?», а другие: «кажется, он проповедует о чужих божествах», потому что он благовествовал им Иисуса и воскресение».[1844]

«В XIV веке была распространена и официально признана христианской церковью, идущая от патристической традиции, точка зрения, что эпикуреизм — безнравственное и безбожное учение. Однако уже первые гуманисты — Петрарка и Боккаччо — стремились реабилитировать Эпикура. Опираясь на свидетельства Сенеки, Петрарка утверждал, что Эпикур был высоко моральным человеком, хотя и отрицал вечность мира и бессмертие души. Боккаччо в короткой новелле в Декамероне[1845] рассказывал с большой симпатией об эпикурейце Гвидо Кавальканти, называл его одним из лучших логиков и знатоков естественной философии, приятнейшим человеком, остроумным собеседником и глубоко порядочным человеком, хотя он и пытался докзать, что бога нет. Колуччо Салютати (конец XIV века) в первой части четвертой книги аллегорического произведения Подвиги Геркулеса в описании истории Орфея использовал эпикурейские мотивы».[1846]

Сервий пишет, что эпикуреец Вергилий «был настолько застенчивым человеком, что заслужил тем самым себе прозвище, ибо называли его Парфением (гр. parthenos, девушка). В своей жизни он был безупречен во всех отношениях, страдая от одного только недуга — он не терпел плотской любви. Первый написанный им дистих был направлен против разбойника Баллисты:

Под сей каменной горой nогребен Баллиста.

Теперь, путник, спокойно проходи и днем, и ночью!

Он написал также еще семь или восемь следующих книг:

Кирис, Этна, Комар, Приапея, Каталептон, Эпиграммы, Копа, Проклятие. Потом, когда началась гражданская война между Антонием и Августом, победитель Август отдал своим воинам земли Кремонцев, ибо они сочувствовали Антонию. А так как земель не хватило, он прибавил к ним Мантуанские земли, которые он отнял не за провинность граждан Мантуи, а потому, что они соседствовали с землями Кремонцев. Поэтому сам Вергилий в Буколиках говорит:

Мантуя — увы! — слишком близкая к несчастной Кремоне!

(Mantua уае miserae nimium vicina Cremonae)

И вот, потеряв свои земли, он приехал в Рим. И благодаря покровительству Поллиона и Мецената только он один смог вернуть себе земли, которые потерял. В то время Поллион предложил ему написать Буколики, которые, как известно, он за три года написал и отредактировал. Точно так же Меценат предложил ему написать Георгики, которые он написал и отредактировал за семь лет. А потом Вергилий за одиннадцать лет, по предложению Августа, написал Энеиду, но не отредактировал ее и не издал. Поэтому, умирая, он потребовал ее сжечь. Август же, дабы не погибло столь великое произведение, приказал Тукке и Варию отредактировать ее так, чтобы убрать все лишнее, но ничего не прибавлять».[1847]

Незаконченная Энеида увидела свет вопреки желанию создателя.[1848]

Могла ли причиной смерти Вергилия стать не болезнь, а встреча с догнавшим его Августом? Могла, особенно если допустить, что Вергилий решил действительно увидеть сам страны и земли, где жили и действовали прообразы героев детально сочиняемого им римского национального мифа. Можно сделать и другое допущение: Вергилий ушел на восток, а его смерть была разыграна Октавианом и друзьями-товарищами.

С другой стороны, легочная болезнь 50-летнего Вергилия позволяет сделать предположение, что он много курил. Однако табак в Европу завезли лишь после открытий Колумба.[1849] История рыночной борьбы производителей за потребителей разных трав в новейшее время еще не написана. Борьба идет с переменным успехом.[1850]

О какой-то траве, могущей разлучить, пишет Проперций:

Почему, Понтик, ты непрестанно коришь меня праздностью,

что, дескать, Рим удерживает меня?

Кинфия от моего ложа — на столько же миль,

на сколько гордость Венетов Эридан от Гипаниса.

Теперь Кинфия своими объятиями не питает мою страсть,

и не звучит в ушах её нежный голос.

А ведь когда-то я был ей по нраву: и в то время никому

не выпадало на долю столь верной любви.

Нам завидовали. Не бог ли меня погубил? Или трава-разлучница,

собранная на отрогах Кавказа, где страдал Прометей?

Я не тот, что прежде; длительное странствие меняет девушек.

О, какая любовь погибла за короткий миг!

И вот впервые мне приходится проводить в одиночестве

длинные ночи и утомлять себя своими же собственными стонами.

Счастлив, кто мог рыдать рядом со своей девушкой

Амуру по душе пролитые слёзы — и кто, если уж он

был отвергнут, смог перенести свой пыл на другую:

когда попадёшь в рабство к другой, в этом есть своя радость.

Мне боги не дают ни полюбить другую, ни отстать от неё:

Кинфия была первой, Кинфия будет и последней. [1851]

Светоний сообщает, что Проперций очень благосклонно относился к тому, что делает Вергилий:

«Слава об Энеиде, едва им начатой, была такова, что Секст Проперций без колебания предрекал:

Прочь отойдите, писатели римские, прочь вы и греки:

Нечто творится важней здесь "Илиады" самой» [1852].[1853]

Светоний вольно перетолковывает Проперция, произвольно вырвав строчку:

Впрочем, и бык не покоряется бремени плуга,

пока его рога не застрянут в прочной петле;

так и ты не сможешь один переносить жестокую любовь,

прежде нам нужно укротить твоё бешенство.

Взгляни не меня: предки оставили мне скромное наследство,

никто из моих дедов не справлял в древности воинственных триумфов,

но какова моя власть на пиру среди девушек —

и всё благодаря таланту, который так роняет меня в твоих глазах!

Мне любо лежать, нежась, на вчерашних венках,

и ощущать в своём теле стрелу меткого бога,

а Вергилию — рассказывать о берегах Акциума,

охраняемых Фебом, и о б отважных моряках Цезаря.

Ныне он оживляет бранную славу Троянца Энея

и стены Лавиния, воздвигнутые на морском берегу.

Уступите дорогу, Римские писатели, уступите и вы, Греки:

здесь рождается нечто большее, чем Илиада.

Ты воспеваешь под сенью сосновых рощ у берегов Галеза

Тирсиса и Дафниса на видавшей виды флейте,

поёшь и о том, как десять яблок или козлёнок, отнятый

от набухшего материнского вымени, могут соблазнить девушку.

Счастливчик — тебе любовь стоит дёшево, ты можешь купить

её за яблоки! А этой неблагодарной — пой хоть сам Титир!

Счастливчик и Коридон, соблазняющий нетронутого Алексиса —

чтобы похитить утеху сельского господина.

Хотя он, устав от игры на флейте, отдыхает,

похвалы ему не смолкают среди легкомысленных Гамадриад.

Ты вторишь в своих стихах наставлениям Аскрейского поэта,

в каком поле лучше себя чувствует злак, на каком хребте — лоза,

и такими искусными песнями звучит твоя лира-черепаха,

словно сам Кинфий касается её перстами.

Однако и эти стихи придутся по вкусу читателю,

независимо от того, новичок он в любви или опытен.

Певчий лебедь уступил неискусному гусиному крику —

но, не будучи столь громок, он не уступит ему во вдохновении.

Завершив своего Язона, Варрон не отказывался от таких игр,

Варрон, жгучее пламя его Левкадии;

О том же рассказывают стихи распалённого Катулла,

который сделал Лесбию более знаменитой, чем Елена;

эти же признания звучали со страниц искусного Кальва,

когда он пел о смерти несчастной Квинтилии,

и недавно похищенный смертью Галл — сколько ран, нанесённых

прекрасной Ликоридой, омыла ему вода подземных рек!

Но и Кинфия — если молва причислит меня к этим певцам —

стяжает вечную славу благодаря стихам Проперция. [1854]

Вергилий скончался в 19 г. до н. э. Проперций продолжал писать о Кинфии даже после ее смерти в 20 или в 19 г. до н. э. Считается, что сам он умер в 15 г. до н. э.

Проперций не только знал толк в поэзии, но и пророчествовал. «В первой элегии четвёртой книги собеседник поэта — Гор, который в обличье восточного астролога предсказывает Проперцию будущее и приходит к заключению, что одна-единственная женщина сделает тщетными все его победные пальмы, все его попытки обрести свободу. История любви Проперция и Кинфии, кроме того, показывает: «история не может развиваться, если нет противодействия», как написал Федели».[1855]

Пророчества Гора с его комментариями любопытны:[1856]

ГОР:

«Куда ты рвёшься напролом, безумный Проперций, вещать судьбы?

Твоя нить сплетена не на добром веретене.

Ты ещё наплачешься от своих песен: Аполлон [1857] немилостив к тебе —

ты насильно требуешь от лиры стихи, вызывающие лишь досаду.

Я поведаю об истине из истинных источников — или я прорицатель,

не умеющий справиться со знаками на медной сфере.

Меня, Гора, родил потомок Архита, Ороп из Вавилона,

и Конон — родоначальник нашего дома.

Боги — свидетели, я не посрамил своих родичей,

и в моих книгах первое дело — истина.

Теперь у нас торгуют богами и за золото обманывают даже Юпитера.

Я буду говорить о звёздах косвенного круга, повторно пронзаемого

Солнцем, о счастливом светиле Юпитера и хищном — Марса,

о злой Сатурновой звезде, опасной для смертных,

о том, что вызывают Рыбы и знак мужественного Льва,

а что — Козерог, омывшийся во влаге Гесперийского моря, —

и скажу: «Троя, падёшь, и воскреснешь, Троянский Рим» —

поведаю о длинной череде смертей на суше и на море.

Когда Аррия отправляла на войну сыновей-близнецов —

бог не хотел давать им оружие, она нарушила запрет,

я сказал, что не суждено им вернуться с копьём к отцовским Пенатам.

И вот два погребальных костра подтверждают истинность моих слов.

Увы! Луперк, защищая своего коня, раненного в морду,

не позаботился о себе, когда тот рухнул на землю;

а Галл, охраняя в лагере вверенные ему знамёна,

пал у окровавленного клюва своего орла.

Обречённые року юноши, две смерти для жадной матери!

Я оказался прав — хотя желал бы ошибиться.

Я же, когда Луцина затянула родовые схватки Кинары

и тяжкое бремя медлило в её чреве,

сказал: «Дай Юноне убедительный обет».

Она родила, а благодарить надо мои книги!

Этого не может объяснить ни Ливийская пещера Юпитера, затерянная

среди песков, ни волокна печени, которым вверена воля судеб,

ни если кому-то почудится движение вороновых крыл,

ни тень мертвеца, вызванная волшебной водой, —

нужно следить небесные пути, увидеть по звёздам

истинную тропу и в пяти поясах искать достоверное знание. Суровым

предостережением пусть будет Калхант: в Авлиде он оправил в путь

корабли, у которых были причины коснеть в виду благочестивых скал; но

он же окрасил багрецом лезвие на шее Агамемноновой дщери,

и Атрид распустил осквернённые кровью паруса.

Но Данайцы не вернулись — разрушенная Троя,

сдержи свои слезы и взгляни на Эвбейские излучины!

Навплий развёл к ночи мстительные огни,

и вот Греция тонет под тяжестью собственной добычи.

Победоносный сын Оилея, похищай и люби свою пророчицу,

отрывай её от кумира Минервы, нарушай запрет богини!

Но довольно о прошлом! Теперь обратимся к твоим звёздам;

тебя ждут новые слёзы; выслушай же меня со спокойной душой.

Ты рождён в древней Умбрии, у славных Пенатов

(ложь? или этой край и впрямь был твоей родиной?),

где в росистой долине лежит туманная Мевания

и Умбрское озеро теплеет от летних вод,

где, карабкаясь, поднимаются к вершине стены Азизия —

стены, прославленные благодаря твоему таланту.

Ты похоронил отцовские кости не в том возрасте, когда бы следовало,

и не оставил он тебе обильного имущества в доме:

когда-то много быков обрабатывало твою пашню,

но безжалостный шест землемера отобрал насиженные угодья.

Когда ты снял с детской шеи золотой шарик

и перед лицом материнских богов облачился в тогу мужа,

тогда Аполлон подсказал тебе несколько своих стихов

и воспретил подавать голос на крикливом форуме.

Вот и сочиняй элегии, обманчивый жанр, — здесь твоё поприще! —

чтобы и прочие писали, взяв тебя за образец.

Этим изящным оружием ты будешь служить Венере

и станешь удобной целью для стрел её мальчишек-Амуров.

Все твои победные венцы, добытые усердным старанием,

вскоре станут добычей одной-единственной девушки.

И хоть ты избавишься от крючка, однажды зацепившего твои губы,

это ничем не поможет: петелька останется у тебя во рту.

По её произволу будут для тебя наступать ночь и день,

и без её воли капля не упадёт у тебя из глаз.

Не помогут тебе ни бдительная стража, ни опечатанная дверь:

для обольстительницы — коль скоро она захочет — и щёлки довольно.

Теперь, будет ли твой корабль бороться за жизнь посреди моря

или ты с голой грудью пойдёшь в гущу вооружённых врагов,

или сотрясённая земля разверзнется у тебя под ногами —

бойся мрачного панциря восьминогого Рака!» [1858]

Считается, что Секст Проперций (Sextus Propertius) был на 20 лет моложе Вергилия. Он был еще ребенком, когда умер его отец (сражение при Каррах случилось в 53 г. до н. э.). «Чтобы дать сыну образование, необходимое для карьеры политика и адвоката, мать привезла его в Рим. Но через несколько лет он оставил занятия риторикой и целиком отдался поэзии. В 29 же г. до н. э. Проперций опубликовал озаглавленную именем его возлюбленной книгу любовных элегий Кинфия. Огромный успех, последовавший за выходом книги, привлек к ее автору внимание Мецената, и вскоре Проперций был принят в его знаменитый кружок, в который уже входили такие прославленные поэты, как Вергилий и Гораций. Но о Горации, как впрочем, и о Тибулле, Проперций нигде не упоминает. Считается, что в Риме Проперций встретил и полюбил женщину, которую в стихах называет Кинфией (ее подлинное имя — Гостия). Любовь к Кинфии, ставшая для поэта источником страданий и мук ревности, захватила все его существо».[1859]

О себе Проперций пишет так:

Стоит ли удивляться, что у меня в одном теле столько обличий?

Вот — родовые знаки Вертумна!

Я Этруск, мои отцы — Этруски, и я не раскаиваюсь в том,

что среди битв оставил Волсиниев очаг.

Мне нравится эта толпа, а не храмы из слоновой кости:

я доволен тем, что могу любоваться Римским форумом.

Некогда этим путём шёл Тиберин и, говорят,

были слышны удары вёсел по текущей воде —

но после того, как он так далеко отступил перед своими питомцами,

я был назван богом Вертумном — за то, что повернул реку.

А ещё говорят: оттого, что мне положены первинки урожая,

при перемене времени года, — отсюда пошло это таинство.

Для меня на созревшей лозе синеет первая гроздь,

а в жёстком панцире колоса наливается млечное зерно.

Здесь ты увидишь и сладкие вишни, и осенние сливы,

здесь — шелковицу, краснеющую летним днём;

здесь после прививки садовник исполняет свой обет гирляндой

яблок, которые принесла слива вопреки своей воле.

Но ты вредишь мне, ложная молва: смысл моего имени — иной;

поверь хоть самому богу, когда он рассказывает о себе!

Моя природа пригодна для любого облика:

куда и как ни поверни, я буду прекрасен.

Облачи меня в Косскую ткань — и получится недурная девушка,

одень в тогу — кто не скажет: вот истинный муж!

Дай мне серп и накинь на лоб венок из сена

ты поклянёшься, что я только что косил траву.

Когда-то я носил оружие, и, кажется, не бесславно;

взваливал на плечи корзинку, был и жнецом.

Для тяжб и споров я трезв, но когда я с венком на висках,

ты сам же громко воскликнешь, что мне в голову ударило вино.

Только я надену на себя митру — и тут же похищаю облик Иакха, [1860]

присвоил бы и Фебов, дай мне только в руки плектр.

Взяв тенёта, иду на охоту; запасшись тростником,

как Фавн, отправляюсь на ловлю пернатого племени.

Могу стать возничим, погоняющим лошадь, и даже уподобиться тому,

кто легко перекидывает тело с одного коня на другого.

Будет у меня удочка — пойду с удочкой ловить рыбу,

и, опустив тунику, стану дельным разносчиком.

Согнувшись над посохом, сойду за пастуха, и я же

могу в плетёной корзине нести розы, ступая по песку.

Что уж добавлять, чем я и без того славен —

что мои руки щедры для садовых плодов?

Зелёный огурец и тыква с громадным брюхом,

капуста в венке из лёгкого камыша — они сами говорят за меня;

не распустилось такого цветка на лугу, который

не лёг бы красиво в венок у меня на лбу.

И за то, что я один принимаю любой облик,

за мою превратность — отеческий язык дал мне имя Вертумна.

И ты, Рим, вознаградил моих Этрусков

(откуда пошло нынешнее имя Тусской улицы)

в ту пору, когда союзники — Ликомеды пришли с оружием на помощь

и отразили Сабинские клинки свирепого Тация.

Я видел, как смешался их строй, как пали на землю мечи,

и враг показал нам спину, обратившись в постыдное бегство.

Ты же, Отец богов, сделай так, чтобы веками толпы Римлян,

облачённые в тогу, проходили пред моими стопами.

Остаётся шесть стихов: тебя, спешащий в суд, я не задержу —

здесь проведена мелом последняя черта моего поприща.

Я был кленовым бревном, которое поспешно обтесал серп, —

бедным богом в городе, который принял меня ещё до Нумы.

А тебе, Мамуррий, художник моего бронзового изваяния,

пусть Оскская земля не натрет искусные руки —

ты сумел отлить меня в столь замечательной форме:

потрудился ты один раз, но похвалят твой труд не единожды. [1861]

За именем Проперций по латыни слышится понятие, скрытое за русским прозвищем Шустрый. Написал Проперций и о теле, которое мы знаем под именем Меценат:

Меценат, всадник, в чьих жилах течёт кровь этрусских царей,

зачем ты, сам не желая преступать пределов собственного жребия,

отправляешь меня в столь пространное поэтическое море?

Широкие паруса — не для моего челнока.

Постыдно взвалить на плечи бремя, которое не в силах снести,

чтоб под ним подломилось колено и согнулось плечо.

Не все занятия одинаково пригодны для всех дарований,

и одну и ту же пальму не получишь на одинаковой вершине.

Слава Лисиппа — изваянные им живые статуи;

Каламид хвастает передо мной своими превосходными конями;

Апеллес требует первенства, написав Венеру;

Паррасий добывает себе почётное имя в искусстве малыми вещицами;