2013-12-31
690
В последние дни войны молва разносила по всей Южной Германии слухи самые странные и диковинные. По Мюнхену бродили «арийцы и партийцы», еще верившие в победу, и, обходя квартиру за квартирой, твердили испуганным хозяевам, что немецкие ученые только что создали атомную бомбу и теперь «враг будет разбит». Многие обыватели, внимая ужасам войны, подобным слухам верили.
Даже в послевоенные годы никто не хотел верить в то, что немецкие ученые вообще не занимались созданием атомной бомбы. Долгое время поговаривали о том, что на острове Борнхольм у немцев была секретная фабрика, где изготавливали урановые бомбы. Вот запись из дневника профессора Герлаха от 7. 08. 45: «В газете написано, что у нас на Борнхольме была фабрика урановых бомб. Майор [16]говорит мне, что они якобы все доподлинно знают о Борнхольме – там разрабатывали то фау‑снаряды, то радиоуправляемые бомбы». Из дневника Багге явствует, что интернированные немецкие физики даже составляли меморандум, в котором заявляли, что никогда не работали над созданием бомбы. В некоторых странах, например, долгое время считали, что бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, были изъяты из секретных арсеналов вермахта.
Рейхсминистр Шпеер сразу же после ареста был допрошен о работах над атомной бомбой. Он показывал следующее: «Точно так же, как и у вас в Америке, ученые у нас давно изучали расщепление атома. Вы в Америке далеко продвинулись. У вас имеются огромные циклотроны. Только, когда я стал руководить работами, у нас стали строить несколько небольших циклотронов; один из них стоит в Гейдельберге. На мой взгляд, мы далеко отстали от того, что достигли вы в Америке. Мы не шагнули дальше примитивных лабораторных опытов, и даже они мало заслуживают того, чтобы о них говорили».
Через неделю его вновь допросили. Шпеер и на этот рассказ не сказал практически ничего интересного для следователей – разве что упомянул о профессорах Боте и Гейзенберге, «главных персонажах» атомного проекта. Вообще же для успеха его «нам потребовалось бы еще десять лет», подчеркнул министр.
Шпеер был убежден в этом. Он говорил то, что внушили ему физики. Именно немецким ученым во главе с Гейзенбергом мир обязан тем, что нацисты так и не заполучили бомбу, точнее, даже не догадались о том, что ее можно создать в сравнительно короткие сроки. Гейзенбергу блестяще удалось убедить в этом политиков и военных, выступая на совместных совещаниях. Впрочем, на то были и свои частные причины. Чем дольше они работали над атомным проектом, тем яснее обрисовывались бесчисленные трудности, стоявшие на их пути. Поэтому у ученых не было никакого резона привлекать внимание властей к своей работе, уверяя их, что «они готовы создать чудо‑оружие для рейха». Профессор Шуман и профессор Эзау даже советовали ученым ни в коем случае не упоминать об этой бомбе, иначе они получат приказ, и тогда, если создать ее не удастся, их точно не помилуют.
Профессор Гейзенберг в письме к своему давнему знакомому, профессору Бете, покинувшему Германию в 1933 году и работавшему в США над атомной бомбой, так сформулировал позицию немецких физиков в годы войны: они не имели желания изготавливать атомную бомбу и были лишь рады тому, что внешние обстоятельства избавили их от необходимости работать над атомной бомбой.
Под «внешними обстоятельствами» он имел в виду прежде всего «неимоверные технические трудности». Впрочем, глядя на работу немецких ученых со стороны, можно выразиться иначе: они так и не сумели продвинуться вперед настолько, чтобы можно было с уверенностью принять решение о создании атомной бомбы.
Конечно, если бы у немцев было достаточно времени, они бы все‑таки создали атомную бомбу. Сколько мы ни обозреваем цепочку тогдашних событий, мы почти не замечаем, чтобы кого‑либо из немецких ученых терзали моральные угрызения, муки совести, отчаянные сомнения, овладевающие людьми, подошедшими к запретной черте. Нет, таких терзаний они обычно не испытывали. Азарт исследователей гнал их вперед, а чувство опасности, невольно исходившее от властей, заставляло их сдержаннее и рассудительнее выбирать цели своих исследований, не обещать неисполнимое, дабы не нести потом «невосполнимую утрату». Они были экспериментаторами, исследователями, прагматиками, реалистами. Их нельзя назвать ни «воплощением зла», ни «совестью эпохи». Они были типичными «кабинетными учеными девятнадцатого века»: они ставили перед собой вполне достижимую цель и, преследуя ее, проводили эксперимент. Один, другой, третий, пока не добивались успеха. Так они действовали и тогда. Возможные цели: бомба и реактор. Из‑за нехватки средств лучше ограничиться одной из этих целей. Возможная неудача более наказуема в первом случае, поэтому все силы и средства надо употребить на то, чтобы изготавливать не бомбу, а реактор. Соображения личной безопасности нередко несут опасность стране.
Вполне возможно, что немецкие ученые все‑таки построили бы реактор, а затем, очевидно, стали бы создавать атомную бомбу. Тот же Гейзенберг, несмотря ни на что, даже в последние месяцы войны упорно готовился к эксперименту с реактором. Его гнала вперед одержимость исследователя, любопытство влекло его вперед. Эти качества могли бы принести успех еще в начале 40‑х, если бы профессор Боте, проводя опыты с графитом, не допустил грубейшую ошибку. Она оказалась роковой. Она заставила немецких ученых свернуть с того магистрального пути, которым двигались их американские коллеги, и тут уж вполне понятна осторожная оценка Шпеера: «Нам потребовалось бы еще десять лет».
Раздумывая над причинами неудачи немецких ученых, отметим также – наряду с «ошибкой профессора Боте» и «саботажем», проистекавшим из‑за «боязни приказа», – два следующих субъективных обстоятельства: личные качества людей, руководивших атомным проектом в Германии, и взаимоотношения теоретиков и практиков в стане немецких ученых. Поговорим об этом подробнее.
Во‑первых, обратим внимание на то, что в США атомным проектом руководили высшие военные чины. Что же было в Германии?
Первым «уполномоченным по ядерной физике» стал профессор Эзау. Современники отзывались о нем, как о «человеке добродушном, немного суматошливом». Атомный проект мало увлекал его, он был к нему равнодушен. Он был слишком приземленным человеком, чтобы верить во «всемирную электростанцию в шарике урана». В начале 1944 года, выступая по радио, он сказал: «Мы, техники, не веруем в чудо. Мы верим, что успех бывает лишь плодом неутомимой, целенаправленной работы». В одной из статей, посвященных Эзау и напечатанных в том же 1944 году, профессор охарактеризован как человек «порядочный и скромный, очень много знающий и очень многого добившийся», как человек, которому «уже не о чем мечтать». Конечно, подобные черты достойны всяческой похвалы, но разве можно отнести эту характеристику – «уже не о чем мечтать» – к ученому, возглавляющему загадочный «атомный проект»? Здесь, как нигде, требовались люди увлеченные, одержимые идеей. Только мечтатели и идеалисты могли создать атомную бомбу. Прочим путь в царство атома был заказан.
Профессор Герлах, сменивший Эзау, был еще менее энергичен, чем его предшественник. Сам по себе Герлах был фигурой авторитетной. Он поддерживал тесные отношения с Феглером, Шпеером, а также видными представителями академической науки. Когда Геринг назначал Герлаха «уполномоченным по ядерной физике», он стремился к тому, чтобы Германия все‑таки выиграла «атомную гонку». Герлах, человек авторитетный и в мире науки, и в мире политики, казался ему вполне подходящей фигурой. Самого же Герлаха заботило совершенно другое. Он думал прежде всего о том, как уберечь лучших немецких физиков, а также молодых, талантливых ученых от той бойни, в которую ввергла страну нацистская власть. Поэтому, руководя ядерной физикой, он не стремился сосредоточить силы на достижении конкретной цели, – будь то реактор или бомба, – а, наоборот, откровенно «раздувал» эту программу. Чем больше научных групп будут заниматься одной и той же работой, – пусть мешая друг другу, пусть отнимая друг у друга ценнейшее сырье, – тем больше ученых удастся спасти. Герлах, действительно, спас множество жизней – спас даже больше жизней, чем смел полагать, ведь затягивая работы над атомным проектом, он невольно спасал тысячи жизней в СССР, Великобритании и других странах.
Кроме того, Герлах недооценивал своих американских и британских коллег. Он полагал, что они гораздо прагматичнее нацистов, и потому вряд ли их увлечет «призрак атомной бомбы». Нет, они слишком большие реалисты, чтобы тратить на эту работу сотни тысяч долларов! Каково же было его разочарование, когда он узнал о бомбе, сброшенной на Хиросиму. «Отныне нельзя утверждать, что духовная деятельность несет человечеству благо, – писал он на следующий день в своем дневнике. – „Неужели любая деятельность, помогающая человеку, одновременно несет ему погибель?“
Итак, оценивая фигуры ученых, руководивших ядерной физикой, отметим, что они лишь тормозили работу над атомным проектом – и не важно, что руководило ими, непонимание его целей или желание «спасти немецкую науку». Партийные функционеры также не разбирались в тайнах физики и, выделяя все новые средства на «важнейшие военные проекты», не догадывались о том, что немецкие ученые, имитируя работу над «чудо‑оружием», тратят эти деньги прежде всего на то, чтобы удовлетворить свою жажду познания. Немецкие ученые могли создать атомную бомбу, потому что обладали и нужными для этого знаниями, и всем необходимым сырьем (пусть его было не очень много), но немецкие ученые не могли создать атомную бомбу, потому что свои знания они использовали прежде всего для того, чтобы накопить новые знания, и потому, что все необходимое сырье (тем более, что его было не очень много) они тратили на проведение каких угодно «интереснейших экспериментов», но только не на создание атомной бомбы.
Теперь рассмотрим «второе обстоятельство» – о вражде теоретиков и практиков в немецкой науке. «Мне посчастливилось в 1933 и 1934 годах работать в лаборатории Резерфорда в Кембридже, – писал один из главных неудачников атомного проекта профессор Пауль Хартек, человек, немало настрадавшийся из‑за того, что деньги и сырье получали его более „заслуженные“ коллеги. – И когда я увидел, как эти люди проводили свои опыты и как преодолевали трудности, возникавшие во время эксперимента, я убедился, что Германия уступала им в этом и что дейтерий был открыт Юри отнюдь не из‑за банальной случайности» [17].
Но так считали не многие. Большинство же немецких физиков были уверены, что их наука «самая передовая в мире», а их тогдашние советские коллеги, повторив ту же фразу, могли бы добавить, что «наши атомы еще и самые расщепляемые».
Бесспорным лидером среди немецких физиков был Вернер Гейзенберг, один из создателей квантовой механики, получивший Нобелевскую премию всего в 31 год. Если бы в годы войны он держался подальше от атомного проекта, возможно, немцы бы и добились успеха, но он фактически подчинил все работы над этим проектом своим собственным интересам. Он почти без ограничений получал все необходимые деньги и сырье и тратил их на проверку своих собственных гипотез, лишая других ученых возможности проводить эксперименты, которые, как мы можем теперь судить, могли бы принести успех.
Немалую роль в этой «узурпации ядерной физики» сыграли еще два человека, составлявшие ближайшее окружение Гейзенберга. Это – Вирц и Вейцзеккер, ученые очень талантливые, очень многое сделавшие для науки, но «страшно далеки они были» от практики и, конкретно, от нужд военной промышленности. Всех троих интересовала прежде всего своя собственная карьера в науке, а не «победа любой ценой». Все трое затевали дорогостоящие эксперименты лишь для того, чтобы проверить их результатами свои теоретические выкладки. Собственно говоря, так поступали и поступают все ученые во всех странах, – но лишь в мирное время. Создавая теоретические основы науки, не выиграешь войну.
Своими исследованиями военных лет Гейзенберг снискал лишь похвалы коллег, нечто эфемерное и удовлетворяющее одну только гордыню. Своими исследованиями военных лет американцы добились иного, более осязаемого успеха: создали атомную бомбу.
Сообщения абвера лишь успокаивали немецких физиков: они до конца были уверены, что намного опережают американцев. Они, действительно, в конце 30‑х годов намного опережали американцев, но столь же быстро растеряли преимущество. Последним их успехом был лейпцигский опыт Гейзенберга и Депеля, проходивший весной 1942 года (реактор L IV): тогда впервые в мире удалось зафиксировать размножение нейтронов. После этого эксперимента немецкая наука фактически «топталась на месте». Хотя немецкие ученые сосредоточили все силы на создании ядерного реактора, им так и не удалось его сконструировать. Мало того: им не удалось убедить власти в том, что такой реактор нужен стране, ведущей жестокую войну и подчиняющей военным нуждам всю свою экономику, всю науку. Поэтому к атомному проекту относились как к чему‑то второстепеннному, «экзотическому». Его могли бы закрыть, если бы не энергия, авторитет, связи таких людей, как Гейзенберг, Вейцзеккер. Его сохранили, но вниманием и поддержкой нацистских политиков он не пользовался. Разве можно сравнить дружную и целеустремленную работу американских ученых, участвовавших в «Манхэттенском проекте» с неторопливой и даже расхлябанной (чего стоит одна лишь ошибка профессора Боте!) работой немецких ученых, работой, протекавшей в атмосфере вечных склок и ссор, работой, в которой одни участники проекта с нескрываемой враждой относились к другим, работой, в которой одни ученые порой затрачивали больше энергии на то, чтобы сорвать эксперимент своего коллеги, чем поставить собственный опыт?
Наконец, отметим и то, что с середины 1943 года заниматься научной работой в Германии было крайне трудно. Страна подвергалась постоянным бомбардировкам. Целый ряд важнейших экспериментов был из‑за этого сорван.
Все кончилось. Остались лишь голые факты. Второго декабря 1942 года был запущен первый в мире реактор Э. Ферми. Через четыре года, 25 декабря 1946 года, начал работать первый ядерный реактор в СССР. В 1948 году в СССР был пущен первый промышленный реактор. Шестого августа 1945 года американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Двадцать девятого августа 1949 года, в семь часов утра, И. В. Курчатов подписал приказ о проведении взрыва первой советской атомной бомбы.
