Первый самостоятельный отчет 1 страница

ПРОЛОГ

Лев Махлаев

Сыктывкар, 2010

О жизни, работе, обществе и стране

Заключение

Рельеф описываемого района относится к высоко-холмистому типу с сильно развитой речной системой. Максимальная абсолютная высота 940,1 м. расположена на Северо-Юге района. Минимальная абсолютная отметка 400 м. находится в устьях рек «Каменка», «м.Каменка» и «Белая». Общий скат рельефа на Северо-Восток. Площадь изучаемого района равна 1283,9 км².

В стратиграфии присутствуют отложении Силурийской, Девонской, Каменноугольной, Перьмской.

В районе не наблюдаются внедрения интрузивных образований. Вдоль складок наблюдаются два главных разлома и более мелкие.

(от эпохи Сталина до нынешних времен)

Посвящается учителям,

друзьям, коллегам-геологам

и всем моим современникам

В 2000 году отмечалось 300-летие Геологической службы России – дата славная и весьма солидная. Однако, тогда же и я отмечал свой личный юбилей: в 1950 году я поступил на первый курс геологического факультета Ленинградского (ныне Санкт-Петербургского) государственного университета, и с тех пор навсегда связал себя с геологией – впоследствии я занимался геологической съемкой, поисками полезных ископаемых, научно-исследовательской работой, был профессором ВУЗа, но всегда оставался геологом. Не помню уж, кто из собратьев по профессии сказал: “Геология не только наука и не только отрасль человеческой деятельности – это образ жизни!”. Золотые слова.

Но жизнь моя интересна не только геологией: начало ее пришлось на эпоху социализма (от его построения до расцвета и полного краха), тут и формирование Советского союза, и выход его на ведущие мировые позиции, и его развал, тут и болезненное возрождение России с не менее болезненным построением нового общества. Я родился в 1932 году, когда всевластие Сталина только начинало формироваться. Великую отечественную войну я пережил в отроческом возрасте, то есть, с достаточно полным пониманием происходившего. Я был современником Хрущовской «оттепели» и Брежневского «Построения развитого социализма», завершившегося «Застоем». Дальше – больше: Горбачевская «Перестройка», породившая великие надежды, ГКЧП, взлет Ельцина, затяжная политическая борьба той странной эпохи, приход Путина, формирование нового режима и ростки новых надежд…

Вот я и решил написать о своей жизни. В основном, конечно, геологической, но не только – я писал и о различных событиях, участником которых мне довелось быть, не разделяя их на масштабные и малые, ибо для каждого человека то, что происходило именно с ним, всегда представляется самым важным. А больше всего я старался рассказать о людях, которые были рядом, и которые так или иначе влияли и на эти события, и на саму мою жизнь – о людях, без которых она была бы иной, или её просто не было бы.

Геологи приходят к своей профессии разными путями: кого-то заманили романтические грезы, кого-то надежды на солидные заработки, а кого-то и вполне искреннее желание принести пользу, если не человечеству в целом, то хотя бы своей родной стране… Многих привел в геологию случай, поскольку Россия принадлежит к тем сравнительно немногочисленным странам, в которых геология не входит в число школьных предметов, а потому подавляющее большинство вступающих в жизнь молодых людей либо вообще ничего не знает об этой профессии, либо имеет о ней весьма смутные представления, базирующиеся на случайных журнальных очерках, кинофильмах, телевизионных репортажах и прочих далеких от реальности источниках. Может быть поэтому в геологии, как ни в какой иной сфере, велик процент “потомственных династий”: многие из нас это дети геологов, или их младшие братья, внуки, племянники – словом, люди, так или иначе соприкоснувшиеся с представителями этого “сообщества”, характеризующегося не только специфической деятельностью, но и, в значительной мере, особым жизненным укладом.

Я тоже родился и вырос в геологической семье. Геологом, и достаточно известным в своей среде, был мой отец. Поэтому, казалось бы, со мной все ясно: приобщили, привили любовь, научили. Но все же это было далеко не так. Никакого давления со стороны отца я не испытывал. Более того, в раннем детстве я находился под сильным материнским влиянием. Мама была школьным учителем химии и биологии. Я на всю жизнь запомнил наши с ней прогулки по полям и лесам, ее трогательные рассказы о цветах, травах, деревьях, о бабочках и муравьях, о лесных птицах, животных. Еще в дошкольные годы я прочитал (с ее подачи) от корки до корки и знал почти наизусть, “Лесную газету” Виталия Бианки, “Жизнь насекомых” Ж. А. Фабра и первый том “Жизни животных” А. Э. Брема, посвященный млекопитающим … Позже мама раскрыла мне красоту и гармонию химических законов... А геологию она особо не жаловала – наука о мертвом, по ее представлению, мире!

Но в то же время мне попадало в руки и нечто другое. Самой первой книгой, которую я листал и рассматривал, была “Занимательная минералогия” А. Е. Ферсмана. У нас дома было первое ее издание. Не исключено, что эта книга была моей ровесницей. Во всяком случае, она была напечатана в самом начале тридцатых годов. Серая газетная бумага, слепые, нечеткие иллюстрации. На полях – мои детские каракули. Семейные предания утверждают, что по заголовкам этой книги я учился читать – это был мой букварь, если хотите. К пяти годам я уже прочитал ее.

Мы жили тогда весьма скромно: одна комната в двухэтажном деревянном доме в пригороде Ленинграда Сестрорецке, где мама преподавала в школе. Папа был аспирантом кафедры геологии Герценовского пединститута в Ленинграде, жил там в общежитии и приезжал к нам на выходные. Обстановка была по теперешним меркам просто убогой – пара железных кроватей, фанерный шкаф для одежды, простой крашеный стол, служивший и для еды и для работы, пара табуреток, пара стульев, пара этажерок с книгами и единственный предмет роскоши – пианино “Красный Октябрь”, на котором играла мама. Когда мне исполнилось 6 лет, на наших скромных книжных полках появились образцы минералов и горных пород, которые папа привез из своей первой Хибинской экспедиции: белоснежные сноповидные друзы натролита, золотистые звезды астрофиллита, лилово-малиновый эвдиалит, зелено-черный эгирин, нежно зеленоватый, цвета спелой антоновки, апатит. Красота этих камней завораживала. На них хотелось смотреть снова и снова. Это были первые минералы, которые я научился узнавать “в лицо”. Я навсегда запомнил их названия, как и названия хибинских горных пород – уртит, хибинит, твейтозит… После этого я стал иными глазами смотреть и на архитектурные шедевры Ленинграда – если прежде я восхищался красотой форм, строгостью стиля, то теперь я старался узнать, из какого материала все это сделано! Я научился узнавать гранит-рапакиви, который можно считать своего рода визитной карточкой Питера. Я узнал лабрадорит, мрамор, открыл для себя красоту малахита, орлеца, лазурита, прелести уральских и алтайских яшм, и множества других поделочных камней. Я успел насладиться красотой неповторимой янтарной комнаты Екатерининского дворца, до того, как она была украдена гитлеровцами.

Тогда же я нашел на чердаке дома, в котором мы жили, в котором незадолго до того помещался один из корпусов Дома отдыха Балтфлота, неизвестно как попавший туда плоский деревянный чемоданчик, оказавшийся учебной коллекцией минералов. Больше всего из той коллекции мне запомнился нежно голубой аквамарин. Не столько цвета моря, сколько цвета чуть блеклого осеннего неба. Примерно в те же годы у нас дома появился откуда-то и альбом цветных гравюр с изображениями динозавров, мамонтов, саблезубых тигров, гигантских стрекоз, трилобитов и прочих вымерших существ. Картины давно ушедшей жизни, загадочный мир прошлого. И это тоже была геология.

Но все же я не собирался становиться геологом. Я был далек от этого, как и прежде. Я хорошо помню день папиной защиты кандидатской диссертации. Она проходила на кафедре геологии Герценовского пединститута. Работа называлась “Полевые шпаты Хибинских тундр в связи с составом материнских пород”. Тогда я, конечно, этого не знал, но потом узнал и запомнил. Я сидел в лаборантской, рассматривая какие-то коллекции. Дверь в смежную аудиторию была плотно прикрыта. Но вдруг раздались аплодисменты, послышался шум, дверь распахнулась, и вышел папа, а с ним множество знакомых и незнакомых мне людей. Впереди шел какой-то жизнерадостный колобок, к которому все относились с явно выраженным почтением. Колобок подошел ко мне:

– Нет нужды спрашивать, чей ты сын: и так видно, вылитый отец! Ну что, тоже будешь геологом?

– Не буду. Подумаешь, работа – бродить да камни собирать, повторил я почему-то слова, которые нередко слышал от мамы.

Все засмеялись, а колобок потрепал мои волосенки и вполне серьезно сказал:

– Будешь, обязательно будешь, куда ж ты денешься!

Все опять засмеялись, а я обиделся. Дома я спросил, кто же был этот “колобок”, и мне сказали, что это был А. Е. Ферсман. На этот раз я обиделся (и очень серьезно) на папу с мамой: как же так, я видел того, кто написал так любимую мной “Занимательную минералогию”, а сам даже и не подозревал, что разговариваю с таким необыкновенным человеком! Папа решил утешить меня:

– Не горюй, все еще впереди. Вот возьму я тебя с собой в экспедицию, в Хибины, там ты вдоволь наговоришься с Александром Евгеньевичем!

Но все оказалось не так. Вскоре началась страшная война, длившаяся четыре года. Мы оказались в Башкирии, которая входила в состав обширного заволжского нефтеносного региона, именовавшегося тогда “Вторым Баку”. Стране нужна была нефть. Одним из ведущих методов выявления перспективных нефтеносных структур было построение разрезов по данным бурения на основе литологической корреляции. Отец сменил свою научную квалификацию – он оставил петрографию и стал литостратиграфом.

Не буду рассказывать о трудностях и лишениях военных лет. Многим было тяжелее, чем нам. Было голодно и холодно, но наша маленькая семья уцелела, все мы остались живы. А в последние годы войны вышли в свет две новые книги великого Ферсмана – “Занимательная геохимия” и предельно лиричные “Воспоминания о камне”. Вот они-то и окончательно сломили меня! Так или иначе, но в 1946 году я уже твердо знал, что стану геологом, и что склонил меня к такому решению именно А. Е. Ферсман. И только тогда я стал, наконец, присматриваться к работе реального геолога, жившего все время рядом со мной – к работе своего отца. Он был тогда доцентом Орловского педагогического института и собирал материал для докторской диссертации, посвященной литологии, стратиграфии и палеогеографии девона Центральной России. Я стал сопровождать его в полевых маршрутах в качестве коллектора – своего рода “оруженосца при рыцаре-геологе”. Я смотрел, как папа документирует обнажения, составляет стратиграфические колонки, разрезы, как он ищет и собирает ископаемую фауну – часто встречающиеся на орловщине брахиоподы, морские лилии, мшанки, останки панцирных рыб. Я смотрел на плиты известняка со следами жизни, ушедшей в небытие более 300 миллионов лет назад и пытался оживить в своем воображении то море, те пляжи и волны, прибрежные леса – дух захватывало!

Порой отец говорил мне, что вот это самое обнажение, которое мы сейчас видим перед собой, когда-то изучал выдающийся стратиграф Б. М. Даньшин, и показывал изданное лет за 30 до нашего посещения послойное описание этого разреза, подчеркивая исключительную точность и скрупулезность автора, позволявшую нам опознать на местности каждый упомянутый им слой. Надо ли говорить, какая это была прекрасная школа для будущего геолога! Доломитовый обрыв в борту долины Орлика на южной окраине Орла был примечателен, оказывается, не только тем, что над ним расположено так называемое “Дворянское гнездо”, где по городским преданиям стоял дом Калитиных, описанный в одноименном романе Тургенева. Эти выходы доломитов первым описал более ста лет назад путешествовавший по России великий английский геолог Р. Мурчисон.

Конечно, папа был рад тому, что геология привлекала меня все более и более основательно. Но все же, когда я окончил школу, и вопрос о выборе будущей профессии стал реальностью, он предпринял попытку отговорить меня. Прежде всего, он попытался выяснить, что именно привлекает меня в геологии. Если романтика полевой жизни, то лучше ограничиться туристскими поездками: кормить комаров две недели может и интересно, но терпеть их каждое лето из года в год, мокнуть и мерзнуть месяцами под дождем, а то и снегом… Зачем? А как противно мыть в холодной воде грязную посуду. А каково видеть рядом изо дня в день одних и тех же людей, причем вовсе не обязательно приятных тебе. Накручивать пешим ходом километры и километры по бездорожью с тяжелым рюкзаком за спиной. Месяцами жить в отрыве от семьи. Зачем все это? И такие “душеспасительные” беседы проводились несколько дней подряд. В конце концов, я спросил его: “А что же ты сам видишь в своей работе хорошего? Ради чего ты сам переносишь все это?”.

– Что хорошего в моей работе? Да много чего. Вот, к примеру, ломаешь голову над какой-нибудь загадкой неделями, месяцами, а то и годами. И вдруг – находишь решение. И осознаешь, что никто, кроме тебя, этого не знает, может даже никто в целом мире! А ты – знаешь, ты понял, ты нашел ответ! В такие минуты чувствуешь себя настолько счастливым, что забываешь обо всех невзгодах и лишениях. Есть одна романтика, ради которой стоит идти в геологию – романтика поиска истины, романтика открытия. Если ты способен чувствовать ее, если способен отдать этому свою жизнь – тогда иди в геологи, не пожалеешь!

Вопрос был решен. Дальше пошли технические детали. В каком городе лучше учиться – в Москве, или в Питере? Папа сам учился в Ленинграде и был влюблен в этот город. Четыре памятных года вполне осознанной поры моего детства (с 5 до 9 лет) тоже прошли там, и я в полной мере разделял папино восторженное отношение к Ленинграду. Что касается мамы, то она вообще была убеждена, что лучшего города нет и быть не может во всем мире!

Я намеревался идти в горный институт, но папа категорически заявил, что университет лучше: “Университет не хуже горного института подготовит тебя к практической деятельности, но если ты почувствуешь склонность к научной работе, то тут университет незаменим”. К тому же, по мнению папы, на геологическом факультете ЛГУ подобрался в послевоенные годы исключительно интересный преподавательский коллектив: молодые и очень способные люди. Забегая вперед, скажу, что был он прав, как всегда. Почти все, у кого я учился в студенческие годы (молодые ассистенты, доценты, не говоря уж о профессорах – Н. А. Елисеев, Л. Б. Рухин, Н. Г. Судовиков, А. А. Кухаренко, В. Ф. Барабанов, Г. М. Саранчина и многие другие), стали потом авторами прославленных учебников, листая которые, я с глубоким удовлетворением нахожу фрагменты читанных ими лекционных курсов. А рядом с молодыми еще работали и признанные корифеи – А. А. Полканов, С. М. Курбатов, Б. Л. Личков, В. М. Быстров, О. М. Аншелес, В. С. Домарев…

Осталось выбрать специализацию. Но тут папа категорически отказался от каких-либо советов: “Если относиться к делу серьезно, то интересно все. Можешь выбрать петрографию, можешь палеонтологию. Неинтересных наук в геологии нет!”. Я полистал справочник “Вузы Ленинграда” и увидел, что в числе прочих специализаций геолфака ЛГУ есть геохимия. Ферсман был геохимиком. Так что все вопросы были сняты: посылаю документы на геологический факультет и прошу принять меня на геохимию!

Конкурс в те годы был высок, но меня это не тревожило. Школу я окончил с золотой медалью, что давало право поступать в любой вуз без экзаменов, достаточно было пройти собеседование. Проводил его декан геологического факультета профессор С. С. Кузнецов. Я знал, что он был когда-то первым папиным учителем геологии, руководителем его первой полевой геологической практики, он же “сосватал” его в аспирантуру. Несмотря на существенную разницу в возрасте, у них установились со временем дружеские отношения, и в послевоенные годы они достаточно активно переписывались. Правда, меня самого Сергей Сергеевич видел давным-давно, когда я даже не ходил еще в школу. Но он, безусловно, прекрасно понимал, чей я сын. Тем не менее, во время собеседования он ни намеком не показал, что моя фамилия ему известна. Пролистав документы, он усталым бесцветным голосом произнес:

– Золотая медаль… Так… Отец у Вас научный работник?

– Не совсем. Он – доцент. Геолог.

– Почему же нет? Доцент – не просто преподаватель, это, прежде всего, ученый. Ученый-геолог. Я не задаю, поэтому, традиционного вопроса о том, что привело Вас в геологию. И так все ясно. Это решение у вас не личное, а семейное. Впрочем, это не так уж важно. Документы в полном порядке, так что мы Вас берем. Но, во избежание недоразумений, предупреждаю сразу, что после Нового года мы Вас выгоним!

– Почему?

– Все просто. Вы – медалист, а наш опыт показывает, что почти половина медалистов с первой сессией не справляется. Но Ваши перспективы еще хуже – Вы сын ученого. А больше половины детей ученых тоже вылетают из университета после первой сессии. Вот и суди сам (он перешел вдруг на ты) – твои шансы преодолеть барьер первой сессии почти не реальны. Так что принять мы тебя примем, а об общежитии и не думай! Пусть отец снимет тебе какой-нибудь угол. Ну а уж если произойдет чудо, и сдашь ты все экзамены, да еще и без троек – приходи. Может, и найдем тогда местечко. А пока – устраивайся, как сумеешь. До свидания.

Я вернулся в Орел, и в конце августа приехал в Питер снова. К моей радости, проблема с жильем разрешилась неплохо: один из давних папиных учеников (еще той поры, когда он преподавал в школе) находился в длительной и сверхсекретной командировке, но за ним сохранялась ленинградская прописка и комната в коммунальной квартире на Исполкомской улице – между Московским вокзалом и Александро-Невской Лаврой. Лишь лет двадцать спустя, узнал я, что этот папин ученик (Иван Петрович Прокудин, один из ведущих специалистов по химии фтора и его соединений, включая и фториды урана) работал тогда у самого Курчатова. Разрабатывая технологию обогащения урана, он вносил свой немалый вклад в создание ядерного щита, оберегавшего нашу мирную жизнь. А в пустующей комнате жил его родственник – студент-дипломник, которого я, вчерашний школяр, воспринимал, как солидного мужчину. На долгие полгода мы стали соседями. Началась моя Питерская жизнь.

НАЧАЛО

Итак, 1 сентября 1950 г. я стал студентом геологического факультета ЛГУ. “Общую геологию” читал нам молодой профессор Л. Б. Рухин – человек с удивительно теплыми глазами и мягкой доброй улыбкой. Лекции его всегда были увлекательны, и читал он их с истинным артистизмом. Курс у нас был большой – 6 групп, т.е. 150 человек, но на лекции Льва Борисовича, которые читались в огромной аудитории, всегда приходили все.

Из геологических предметов мы изучали в первом семестре еще и "Основы кристаллографии". Этот курс вел О. М. Аншелес. В отличие от молодого Рухина, это был маститый профессор. Он умел удивительно доходчиво объяснять самые сложные вещи. Когда я уже окончил университет, был опубликован написанный им учебник. Я убежден, что более удачного учебника кристаллографии, так просто и доходчиво излагающего все премудрости этой науки, никогда не было, до сих пор нет, и, скорее всего, – не будет. Мы любили не только лекции по кристаллографии, но и практические занятия, на которых работали с моделями: выявляли элементы симметрии, учились распознавать грани простых форм в самых разных сочетаниях. Вечерами мы работали на кафедре самостоятельно. Старшекурсники удивляли нас, демонстрируя невероятные чудеса. Мы показывали им на пару секунд модель какой-нибудь сложной комбинации, потом прятали ее, а через несколько минут они выдавали ее полную характеристику. Модели простых форм опытные ребята определяли вообще налету, либо вслепую, на ощупь. Очень скоро, однако, мы и сами отточили свои знания настолько, что запросто справлялись с подобными игровыми задачками.

Во втором семестре к этим предметам прибавилась минералогия. Лекции читал один из старейших профессоров факультета С. М. Курбатов, современник великого Вернадского. Его главная книга "Земные силикаты, алюмосиликаты и их аналоги" вышла в свет в 30-м году, т.е. до моего рождения. Он давно уже отошел от активной научной работы, лекции читал не вполне внятно и негромко, но человеком был интересным. В лекциях он делал упор на генетические аспекты, то есть старался раскрыть перед нами суть процессов минералообразования, объяснить, почему одни минералы часто встречаются вместе, другие же – никогда. К камню он относился с нежностью. Перебирая образцы в лотке, он заботливо поглаживал их пальцами, сдувал пылинки. Лицо его выражало физическую боль, когда кто-либо из нас грубо царапал минералы, оставляя на гранях неустранимые следы, или заливал их потоками кислоты. Он говорил в таких случаях: "Конечно, надо знать физические свойства минералов и уметь выполнять необходимые процедуры для их выявления. Без этого их точная диагностика невозможна. И все же наиболее распространенные из них нужно узнавать в лицо. Вы же не будете тискать живот своей подруги, чтобы удостовериться, что это она. Вы за квартал узнаете – вот идет моя Оля! Минералы надо знать так, как вы знаете любимую девушку!"

На экзамене он разрешал пользоваться любыми книгами, которые можно было найти в его кабинете – справочниками, монографиями, тематическими сборниками, научными журналами. Но сдать этот экзамен было совсем не просто – он требовал не робкого лепета, а беседы на равных, взаимного обсуждения проблемы, поставленной в вопросе билета. К билету всегда добавлялись образцы минералов, которые надо было определить по возможности визуально. Помню, мне достался кварц с пиритом. Я назвал эти минералы.

- А почему это пирит? Вы уверены?

- Ну как же, Сергей Михайлович! Золотистые кубические кристаллы, штриховка на гранях.

- А может золото? Как убедиться в том, что Вы правы?

- Пирит значительно тверже золота. Он царапает стекло, а золото, наоборот, царапается стеклом. Попробовать?

- Не надо, не надо! Правильно.

Практические занятия по минералогии вел ассистент В. Ф. Барабанов, ставший впоследствии известным профессором, ведущим специалистом по геохимии вольфрама. Однако, тогда это был еще даже не кандидат наук. За плечами у него была война, на которой он потерял правую руку. Владимир Федорович научился с каллиграфической четкостью писать левой, и когда кто-нибудь из нас оправдывал небрежность в своих записях плохим почерком, он серьезно говорил: "Попробуйте сменить руку. Пишите левой. Это совсем не сложно!" Владимир Федорович обладал, к тому же, чудесным, хорошо поставленным баритоном. Наконец, он был просто красив. Не удивительно, что многие наши девушки были прямо-таки влюблены в него.

Из лекторов не геологов запомнились молодой доцент С. М. Ария, читавший нам "Общую химию" и М. А. Ковальчук – преподаватель, как это ни покажется теперь странным, "Основ марксизма-ленинизма". Когда Сергей Михайлович первый раз появился перед нами на кафедре, мы подумали, что это шутит кто-то из нас, студентов. Очень уж у него вид был несерьезный: рубашка без галстука, воротник нараспашку – в те годы это было не принято! К тому же был он несколько косноязычен. Однако химию знал прекрасно и лекции свои строил исключительно эффективно. Он добивался от нас не зазубривания свойств элементов и их соединений, а понимания химических законов. "Голова не мусорный ящик, – любил повторять он, – есть масса справочников, есть великая таблица Менделеева. Голова дана человеку не для хранения сведений, а для того, чтобы думать. Учитесь мыслить!"

Заложенные им знания очень помогли мне потом при изучении петрографии, при анализе эволюции магматических и метаморфических систем, процессов рудообразования и других природных явлений, в основе которых, в конечном счете, лежит химическое взаимодействие природных веществ.

Мириам Абрамовна в своем предмете тоже любила докапываться до основ. По существу она учила нас не столько истории становления и развития марксистской идеологии, как официальной государственной доктрины, сколько философским и этическим исходным посылкам этого учения. Она умела очень интересно рассказывать о людях, стоявших у истоков. Мертвые имена обретали в ее изложении жизнь. Она умела показать идеальную сторону главных посылок этого учения. Правда, если быть честным, то она, в конечном счете, добилась обратного эффекта. Мы, не без ее помощи, начинали со всей остротой понимать резкое несоответствие политической реальности с провозглашаемыми целями и идеалами. В пятидесятые годы она закладывала в наши души ту идеологию, которую назвали позже "идеологией шестидесятников". Она пыталась нарисовать в нашем сознании образ "коммунизма с человеческим лицом", в возможность построения которого верила искренне! Мы любили ее за увлеченность и честность. К тому же она была артистична, не уступая в этом Л.Б.Рухину, и прекрасно владела своим голосом, умея убеждать не только логикой, но и интонациями, хотя и логикой тоже!

Не думайте, однако, что политика в те годы очень уж занимала нас. Да и не одной наукой мы тогда жили. Мы были молоды, и ничто, свойственное молодости, не было нам чуждо. Мы любили праздники, любили танцы, которые каждую субботу устраивались в общежитии. Раза два в семестр проводились факультетские вечера, один раз – университетские. А сверх того – питерские музеи, театры... Наша группа геохимиков была на особом положении. Когда я поступал в университет, я и не подозревал, что слово "геохимия" использовалось в то время в ЛГУ в качестве маскировки названия кафедры, готовившей специалистов по геологии и минералогии радиоактивных элементов и их месторождений. В итоге я совершенно неожиданно стал "геологом-уранщиком". Мы получали стипендию на 50% больше, чем студенты других специальностей. Нас окружал некий романтический ореол секретности. Мы были на факультете своего рода элитой. К тому же среди нас не было ни одной девушки, на эту специальность брали только парней. Жестким был и конкурсный отбор: у нас преобладали медалисты и те, кто сдал приемные экзамены отлично. Но главным плюсом, как оказалось, были не повышенная стипендия и не романтический ореол, возвышавший нас в глазах сокурсниц, – мы были избавлены от военной подготовки. Другие ребята один день в неделю занимались на военной кафедре, зубря уставы и наставления, материальную часть артиллерии, постигая теорию стрельбы, основы тактики и прочие воинские премудрости, мы же этот день тратили на изучение дополнительных геологических дисциплин – минералогии урана, геохимии радиоактивных элементов, месторождениям радиоактивных элементов. Если учесть, что остальные пять дней в неделю студенты-геологи изучали не только геологические дисциплины, но и математику, физику, химию, иностранный язык, философию и прочие, безусловно необходимые, но отнюдь не геологические предметы, то добавка одного полного геологического дня увеличивала общий объем нашего профессионального обучения не на 20%, а гораздо больше: почти вдвое. Поэтому хотели мы того или нет, но мы получали гораздо более солидную подготовку, чем наши товарищи, закрепленные за другими кафедрами.

Все геологи носили тогда очень красивую форму, напоминавшую форму дореволюционных студентов: черные тужурки с синим кантом, золотыми пуговицами, черными бархатными петлицами и такими же контр-погонами с золотыми вензелями из переплетающихся букв “ЛГУ”. В форму входили также черные фуражки с золотой кокардой на тулье и скрещенными молотками на околыше, белоснежные шарфы и черная шинель с такими же пуговицами и контр-погонами, как на тужурке. Существовал и летний комплект – белые брюки и белая куртка с черными петлицами и контр-погонами. У девушек брюки заменялись юбкой. Мы очень любили свою форму и гордились ею. Она нас сплачивала. Носили ее и студенты горного института, только буквы на их погонах были другие – “ЛГИ”, а не “ЛГУ”. Если, не дай Бог, кто-то попадал в беду, любой студент в форме (горняк ли, геолог ли), оказавшийся поблизости, обязательно приходил на помощь. Поэтому драться с геологами или горняками было небезопасно, и питерская шпана, которой в послевоенные годы хватало, "обижала" нас куда реже, чем студентов других специальностей. А вот девушки интересовались нами больше. Это не удивительно. Девушки на Руси всегда любили тех, кто в мундирах!

У формы было и еще одно достоинство. Она уравнивала нас. Ребята из бедных семей и из семей весьма обеспеченных были одеты почти одинаково. Конечно, те, кто был богаче, шили ее из более дорогого материала, но это были уже детали. Основа же у всех была одна – цвет, фасон, пуговицы, петлицы, погоны, кант... Поэтому социальное расслоение маскировалось, уходило на второй план, никто не чувствовал себя ущемленным. А стоил стандартный (базовый) вариант формы недорого. Оплачивалась она в рассрочку. Двух лет хватало, чтобы расплатиться полностью, и на третьем курсе все шили новый комплект.

Кстати, минимальная стипендия была тогда 360 рублей. За 35 рублей можно было купить талоны на приличное питание в университетской столовой на весь месяц, включавшее обед из трех блюд и еще одну легкую еду (завтрак или ужин, по выбору). Оставшихся денег вполне хватало на вечерний чай в общежитии. Без особых проблем можно было выкроить деньги на кино, и даже театр. Однако, что греха таить, парни обычно половину стипендии, а то и больше, пропивали. Особенно много пили на втором курсе. На первом все старались учиться, боялись, что выгонят, если не сдашь сессию. Ко второму курсу тех, кто был слаб и не способен к учебе, отчисляли, а оставшиеся смелели и даже "наглели". Наконец, к третьему курсу пробуждался осознанный интерес к профессии. А после производственной практики почти все занимались уже, как одержимые, пропадая в университетских лабораториях с утра до вечера!