Первый самостоятельный отчет 2 страница

Много внимания в университете уделялось спорту. Почти все студенты участвовали в ежегодных комплексных спартакиадах в составе факультетских и курсовых команд по легкой атлетике, гимнастике, гребле, велоспорту, лыжам, футболу, баскетболу, хоккею, боксу, самбо, стрельбе. Ведущие спортсмены во всех видах выступали на уровне мастеров спорта или хотя бы кандидатов в мастера. Остальные тянулись за ними, и почти все имели спортивные разряды. Каждый разрядник выступал за какую-нибудь команду, причем большинство не ограничивалось одним видом спорта. Я, к примеру, выступал за сборные курса и факультета по легкой атлетике, футболу, стрельбе... Особо классные спортсмены получали дополнительную стипендию от спортклуба университета, как, например, наш Юра Громов, мастер спорта по самбо, входивший в десятку лучших самбистов СССР в своей весовой категории. Но таких было немного, и что самое удивительное – они все неплохо учились! Я уже не говорю о звездах интеллектуального спорта, шахматистах В. Корчном и Б. Спасском, учившихся в университете в те годы и ставших потом чемпионами мира. Могу назвать представителя такого "грубого" спорта, как бокс, – Г. Шаткова, ставшего не только олимпийским чемпионом, но и кандидатом наук, проректором родного университета!

Прекрасно была организована и студенческая самодеятельность. Звездой первой величины был тогда Игорь Горбачев, блестяще сыгравший Хлестакова в спектакле "Ревизор", который принес драматическому коллективу ЛГУ победу на Всесоюзном конкурсе художественной самодеятельности, был экранизирован и прошел по всем кинотеатрам страны. Сам Игорь Горбачев стал, в конце концов, всемирно известным артистом. Он сыграл много ролей в ведущих питерских театрах, снимался в прекрасных фильмах. Стал он народным артистом СССР, лауреатом всех мыслимых премий и званий, художественным руководителем знаменитой "Александринки" – академического театра драмы имени А.С.Пушкина.

Был у нас и великолепный академический восьмиголосый хор, которым руководил Г. М. Сандлер. Хор, как и драматический коллектив, занял первое место на Всесоюзном смотре и получил золотую медаль на Всемирном фестивале молодежи в Берлине. Я два года пел в этом хоре в группе "вторых басов", т.е. баритонов. В начале 1952 года мы вышли в финал Ленинградского конкурса самодеятельных коллективов. Жюри никак не могло решить, кому из финалистов отдать предпочтение. Кроме нас на победу претендовал хор Кировского дворца культуры и так называемый "Хор молодых рабочих Ленинграда при Ленинградской консерватории". Скажу прямо – рабочими, тем более молодыми, там и не пахло. Костяк хора составляли певцы-профессионалы, списанные, грубо говоря, по возрасту. Их отличало несомненное мастерство, отточенное годами. На нашей стороне была неподдельная молодость. Мы еще не пресытились искусством, мы только припали губами к этой чаше. Григорий Моисеевич (наш руководитель) написал письмо председателю главного жюри Всесоюзного конкурса А. В. Свешникову – выдающемуся хоровому дирижеру, лауреату Сталинской премии, народному артисту СССР, руководителю академического хора Всесоюзного радиокомитета, ректору Московской консерватории. Великий маэстро решил сам приехать в Питер на заключительный тур конкурса. Накануне этого тура он посетил нашу репетицию. Мы знали, кто к нам пришел, и рассматривали гостя с нескрываемым любопытством. Высокий, статный, седоволосый, с удивительно одухотворенным и благородным лицом. Все в нем было скромно, но в то же время аристократично – сдержанные выразительные жесты, полная достоинства осанка... Он поклонился нам, молча сел в заранее подготовленное кресло, прикрыл ладонью глаза. Мы продолжили распевку, а затем исполнили все наши конкурсные номера: "Веницианскую ночь" Глинки, “Хор охотников” из оперы Вебера "Волшебный стрелок" и "Голубя мира" современного итальянского композитора Молинелли, то есть (в соответствии с регламентом смотра) русскую классику, мировую классику и современное идеологическое произведение. Закончив петь, мы выжидательно и встревоженно молчали. Александр Васильевич встал и сбивчиво, волнуясь, заговорил о том, как высока была культура хорового пения в дореволюционной России. Пели везде и всюду. На работе, на гуляньях, на торжествах, но самыми прекрасными были, по его мнению, студенческие и церковные хоры. После революции то и другое рухнуло. Песня сохранилась разве что в деревне. В городе поют, в основном, в пьяных компаниях, либо на праздничных демонстрациях – и в том, и в другом случае многоголосье не требуется. Он был уверен, что культура многоголосого пения умерла, что поют теперь только в опере, да в филармонии. И вот, к его изумлению и радости, студенты поют, и нисколько не хуже, чем в годы его юности! И он не просто прослезился – он заплакал. Потом быстро вышел из зала, бормоча сквозь слезы: "Спасибо, ребята! Спасибо!"

Надо ли говорить, что на следующий день на конкурсном концерте мы превзошли себя. Мы, пожалуй, никогда не пели так хорошо. К тому же и акустика была бесподобной: мы пели в зале знаменитой Петербургской хоровой капеллы, построенном специально для хоров, где каждый звук доходил до слушателя! В Москву, на Всесоюзный смотр, поехал наш хор и завоевал там диплом I степени. Через год хор участвовал в Берлинском фестивале молодежи, где тоже оказался золотым лауреатом. Но я туда не ездил – фестиваль был летом, а летом у геологов полевая практика, отменить которую невозможно... Конечно, хотелось съездить, но что поделаешь! Хор поехал на запад, в Германию, а я – на восток.

Спорт и пение отнимали немало времени. Много его уходило также на питерские музеи и театры. В театры я ходил едва ли не каждую неделю: Мариинка, Малый оперный, консерватория, БДТ, театр Ленсовета, Александринка... Очень любил я и эстраду – не раз был на концертах джазового ансамбля Николая Минха, где больше всего любил сольные выступления аккордеониста Юрия Шахнова (рыжего красавца с длиннющими пальцами, виртуозно владевшего инструментом) и лирического баритона Леонида Кострицы. Фокстрот "Карусель" в исполнении Ю. Шахнова я и сейчас считаю эталоном мастерства аккордеониста, а Л. Кострица, по-моему, был лучшим исполнителем советских лирических песен. Из всех певцов этого жанра сейчас, оглядываясь на прошлое, я могу поставить рядом с ним разве что Анну Герман. В Ленинграде его обожали, но в других городах он был почти неизвестен. Пластинки его, не считая полукустарной продукции царскосельской артели “Граммпластмасс”, появились лишь лет 10 спустя, да и записаны на них были далеко не лучшие его песни. А еще были концерты А. Вертинского, Л. Утесова, бесподобного А. Райкина... Я побаивался концертов симфонической музыки, считая ее трудной для понимания, но мне как-то попал в руки билет в Большой зал филармонии на концерт оркестра Евгения Мравинского... Я сходил, и до меня дошло, что понимать высокую музыку совсем не обязательно – ею можно просто наслаждаться!

Сейчас даже в голове не укладывается, как можно было успевать все это... Но – успевал. И с учебой ладилось. Первую сессию я сдал, как потом и все последующие, досрочно и отлично. Свой последний экзамен я сдавал в тот день, когда вся группа сдавала первый. Тем самым я увеличил себе каникулы на целый месяц! Но главное, как и обещал декан, я получил место в общежитии, и с начала второго семестра стал, наконец-то, полноправным студентом. Согласитесь – именно жизнь в общежитии формирует студенческую психологию. Студент, живущий в семье, или на частной квартире – это все же не совсем студент. Не зря ведущие университеты мира представляют собой обособленные городки, и дети самых богатых людей, обучающиеся в Кембридже, Гарварде или Саламанке живут в этих городках, а не дома, хотя у их родителей с лихвой хватило бы средств доставлять своих отпрысков на занятия хоть вертолетом! Просто жизнь при университете (и вне родной семьи) – это один из элементов воспитания. А образование (включая и высшее) складывается не из одного лишь обучения. Думаю, это прекрасно понимают и высшие чины нашей образовательной системы. Все дело в банальном отсутствии средств: мы бы понастроили вдоволь общежитий для всех университетов – были б деньги!

В общежитиях тех лет было тесновато. Нас в комнате было шестеро. Моими соседями в последующие годы учебы были серьезный и молчаливый Саня Комаров, родившийся, в том же городишке Грязовце Вологодской области, в котором родился и я, красавец боксер и художник, любимец женщин, Миша Иванов из пригорода Ленинграда Павловска, невысокий плотный крепыш, классный футболист Боря Скляров из Торжка, немного суматошный и нескладный Валя Ржевинский, откуда-то из среднерусского захолустья, и мечтательно-поэтический, кудрявый, внешне похожий на Надсона, Саша Кучаев из Омска.

Александр Николаевич Комаров остался верен своей специальности – он открыл одно из крупнейших (поныне разрабатываемых) месторождений урана в Забайкалье, получив за это министерскую премию и желанный для любого геолога нагрудный знак первооткрывателя. Позже он возглавлял лабораторию в отделе металлогении Института геохимии и физики минералов Украинской академии наук в Киеве, написал не одну монографию, но еще больше закрытых (секретных) работ, защитил докторскую. Сейчас он пенсионер и, увы, не работает. Его знания оказались ненужными “Незалежной Украине”. Думаю, все дело в том, что он Комаров, а не Комаренко. Он по-прежнему живет в Киеве, мы не часто, но регулярно переписываемся. Случалось и гостить друг у друга.

Миша Иванов стал ведущим сотрудником Института геологии Арктики, ряд лет работал в его Норильском филиале, где занимался проблемами петрографии и металлогении траппового комплекса. Никогда не бросал занятий живописью, часто выставлял свои картины. Он организовал в Норильском телецентре цикл увлекательных бесед о живописи и об искусстве вообще, проявив себя отличным телеведущим. К сожалению, работа и жизнь в Арктике не прибавляют эдоровья, и Миши уже нет с нами. Рано ушел из жизни и Валя Ржевинский. Затерялись следы Бори Склярова и Саши Кучаева, но они навсегда остались в моем сердце.

Со второго семестра мы активно включились и в работу студенческого научного общества (СНО ЛГУ). Первокурсники выступали с реферативными докладами по тем или иным проблемам, на втором курсе кое-кто уже приобщился к реальным исследованиям. На старших курсах в той или иной мере это делали все. Ежегодно проводились студенческие научные конференции. Мне запомнилась конференция 1952 года "Современные космогонические гипотезы и их значение для геологии". Мы разослали приглашения не только в "дружественные ВУЗы", но и в научно-исследовательские институты. Послали приглашение и академику О. Ю. Шмидту – автору весьма популярной в те годы гипотезы о формировании Земли и других планет в результате аккреции (слипания) твердых и холодных частиц космического вещества. Отто Юльевич был не просто академик – это был один из самых знаменитых людей того времени. Вице-президент Академии наук, начальник Главного управления Северного морского пути (которое по праву называли порой “Министерством Арктики”), руководитель многих полярных экспедиций, включая знаменитую Челюскинскую эпопею и плаванье “Сибирякова”, впервые преодолевшего северный ледовитый океан за одну навигацию, Герой Советского союза. Это о нем сказала знаменитая Марина Цветаева в одном из своих стихотворений “Который уж Шмидт в российской истории!”. Его известность была не меньше известности Королева и Гагарина. Можете представить наше изумление, когда пришла телеграмма, что он приглашение принял и приезжает!

Мне как одному из самых языкастых членов оргкомитета поручили произнести приветственную речь, и мы поехали к поезду "Красная стрела". Отто Юльевич был очень высок и, несмотря на сутуловатость, возвышался надо всеми. Казалось, он стоит в толпе встречающих на табуретке! Не помню уж, что я там лепетал. В разгар моей речи на перроне появился наш ректор А. Д. Александров (тогда член-корреспондент, а затем академик). Мы все устремились к выходу. Шмидту предложили сесть вместе с ректором в машину, однако он сказал, а я, как и все встречающие, запомнил это на всю жизнь: "Спасибо, но меня пригласили студенты, встретили меня тоже они. Я их гость, и неудобно мне от них отрываться, а потому поеду я в университет вместе с ребятами. На автобусе!" Мы восторженно вскинули руки и всей толпой устремились на привокзальную остановку, где не без труда втиснулись в подошедшую “семерку”, затолкав туда общими усилиями и Отто Юльевича!

Завершением первого года обучения была полевая практика по геологии и геодезии, которую мы проходили на учебном полигоне в поселке Саблино под Ленинградом. Впервые весь курс был собран вместе не только на занятиях – 7 недель мы прожили бок о бок. За это время мы узнали друг друга больше, чем за оба предшествовавших семестра. Именно там в сознании нашем оформилось восприятие своего курса, как единой большой семьи. Днем учеба, маршруты, работа в камералке, а вечером – спорт, танцы, песни. Рядом протекала небольшая и теплая река Тосно, в которой мы купались, и ее приток – совсем малая Саблинка с почти игрушечным, но вполне настоящим водопадом. Из геологии запомнились голубые кембрийские глины с рассеянными в них идеальными кубиками золотистого пирита и зеленовато-желтыми конкрециями марказита. Запомнились ордовикские известняки с крупными, как поленья, окаменелыми останками древних головоногих моллюсков ортоцерасов. Выше лежали пласты с окаменелостями брахиопод (спириферид) с тончайшим рисунком на створках раковин.

Практику мы проходили уже после летних каникул. Конец июля – август. Теплые дни, прохладные ночи с бархатисто-фиолетовым почти черным небом, усыпанным чистыми и яркими звездами. Мы были молоды, дневная усталость быстро улетучивалась. Сначала небольшая порция волейбола, футбола... Потом танцы и песни почти до полуночи, а потом самые неугомонные разбредались парочками по окрестностям. Сколько там было сказано нежных слов, сколько было жарких поцелуев – одни звезды да месяц знают...

А песни того времени я помню все. Были среди них лирические, строевые, шуточные, даже блатные. Не было непристойных. Это точно. Мы были отнюдь не ангелы, мы могли подраться (редко друг с другом, чаще с местными "аборигенами"), могли выпить, порой и сверх всякой меры. Но мат как явление у нас явно отсутствовал. Мы прекрасно знали всю эту самую “ненормативную” лексику, но использовать ее без надобности, пересыпая ею повседневную речь, – такого не было и впомине.

Полевую практику после второго курса мы проходили в Крыму, недалеко от Бахчисарая, там, где третья гряда Крымских гор переходит в цепь холмов, за которыми расстилается ровная степь. Мы были разбиты на бригады по 6 человек – по 3 маршрутных пары. В одну бригаду могли входить студенты разных групп, комплектовались они не приказом свыше, а добровольно. На две бригады приходился один преподаватель. Нашим учителем был Г. С. Поршняков, которого мы за глаза называли Жорой или Юрой. Несмотря на молодость, он имел солидный опыт работы в производственных съемочных партиях в Средней Азии. Сначала Георгий Сергеевич прочитал нам обстоятельную лекцию о принципах геологической съемки, ее задачах, о правилах ведения первичной документации. Затем, в ознакомительном маршруте, показал типичные породы участка, который нам предстояло картировать. Жаркое солнце, белоснежные мергели (такие яркие, что аж глазам больно!), зеленая, еще не выгоревшая трава, непролазные колючие кусты в распадках и обилие алых маков на склонах холмов. Затем он распределил маршруты на ближайшие дни. Сам Георгий Сергеевич не ходил с какой-либо парой. Он отправлялся один, и строил свой ход так, чтобы в течение дня встретиться со всеми нами, умудряясь всегда появляться именно в тот момент, когда очередная пара сталкивалась с наиболее сложной задачей: с какими-то запутанными отношениями пород, с нарушениями залегания, с тектоническими деформациями. Каждый раз, когда все становилось безнадежно запутанным, он появлялся неизвестно откуда: "Ну что? Сидим? Ничего не понимаем? А все достаточно просто! Вот смотрите!". Тут же у обнажения он читал блестящую лекцию минут на 15, анализируя реальные соотношениях пород. Все становилось понятным и очевидным. А Георгий Сергеевич смотрел на часы: "Ну, простите, меня сейчас другая пара ждет. У них там трудности посложнее ваших. Так что надо спешить!" И он исчезал так же внезапно, как появлялся.

Жара. Ледяная вода в горных речушках. И нелегкие маршруты, в которых тренировались не только ноги, но и головы. Теперь-то я точно знаю, что навыки геолога-съемщика я приобрел именно там, в Крыму!

Помогали мы, как это тогда было принято, и местным совхозам. Неподалеку от нашей базы выращивали знаменитые крымские розы, из лепестков которых извлекали розовое масло, столь нужное парфюмерам и кондитерам. Нас привозили на плантацию по воскресениям на рассвете. Лепестки надо было обрывать до того, как начнет греть солнце, т.е. часов с 6 до 10 утра. Розы колючие... Лепестки мелкие, легкие. Наберешь, вроде бы, целую корзину, а поставят ее на весы – и нет ничего!

По соседству размещались базы геологов многих других вузов: Московского и Вильнюсского университетов, Криворожского горно-рудного института, Днепропетровского горного… Мы ходили в гости друг к другу, устраивали совместные вечера, спортивные соревнования. Конечно, влюблялись. А как же иначе? Воздух, насыщенный пряными южными ароматами и стрекотанием цикад, ласковое дыхание теплой южной ночи, да еще проникали в душу и будоражили кровь странные флюиды диких скифских времен. В память о крымской практике осталась песня.

Целый день тяжелые маршруты

В зной, жару и дождик проливной.

В тапочки дырявые обутый,

Еле тащишь ноги, чуть живой.

А поздним вечером, ко сну влеком,

Сидишь с коптилкою за дневником,

С тоскою думая, что в 6 часов …

Ну, в общем, ясно и без слов.

Даже в воскресенье нет покоя:

Утром отправляешься в совхоз

Собирать израненной рукою

Лепестки коварно-нежных роз.

А поздним вечером так хороша

Прогулка парочкой до Мангуша,

Дорожка лунная среди садов.

Ну, в общем, ясно и без слов!

Написана она была, правда, не нами, а москвичами, но нам она нравилась, и пели мы ее часто и охотно. Ее автором был, насколько я знаю, В. Бакакин, некогда студент-кристаллограф МГУ, а ныне сотрудник Института Неорганической химии Новосибирского Академгородка, один из ведущих кристаллохимиков России.

Завершилась практика великолепным финалом. Защитив отчеты, получив стипендию, мы устремились на южный берег, в Алушту. Там разделились на мелкие группы, которые отправились диким путем – кто на север, в Феодосию, кто на юг, к Ялте, а то и далее до Мисхора. Ночевали под открытым небом. Деньги тратили только на скромную еду и очень дешевое сухое вино:

На годы долгие запомним Крым,

Для нас навек он стал родным!

После практики последовали месячные каникулы, а затем опять ставший уже родным университет. Снова учеба. Я не могу не вспомнить снова и снова наших преподавателей. Лекции по петрографии я прослушал в двух вариантах. Нам, уранщикам, петрографию читал профессор Н. Г. Судовиков. Петрографам тот же курс читал академик А. А. Полканов. Расписание было составлено так, что эти лекции читались в разное время. Точно так же и метаморфизм я прослушал вместе со своими одногруппниками у Н. Г. Судовикова и вместе с петрографами у Н. А. Елисеева. Геологию СССР читал А. Д. Миклухо-Маклай, внук известного геолога, знатока Карелии и внучатый племянник знаменитого путешественника-этнографа. Аристократичный и красивый, обладающий исключительным портретным сходством со своим великим двоюродным дедом. "Геология СССР" была одинаково трудна и для студентов, и для преподавателей из-за перегруженности материалом. Очень уж много фактов надо было втиснуть в ограниченное лекционное время, и ведь все это требовалось запомнить. Андрей Дмитриевич нашел великолепное решение: он еще более усложнил курс, но при этом сделал его увлекательным. Каждый изучаемый регион служил ему базой для изложения каких-либо фундаментальных идей. Так Урал и Кавказ были избраны для характеристики главных закономерностей развития геосинклинальных поясов, в соответствии с основополагающей геологической парадигмой того времени. На примере Балтийского щита и Украины нас в деталях знакомили с проявлениями регионального метаморфизма и ультраметаморфизма, с предметом дискуссии о происхождении гранитов. Восточная Сибирь раскрывала тайны соотношений траппового и щелочно-ультраосновного магматизма. При этом Андрей Дмитриевич излагал не только современные взгляды на геологическое строение того или иного региона, но и показывал, как эти взгляды формировались: что думали геологи раньше, какие из прежних представлений принимаются и сейчас, какие нет, и что именно послужило причиной их отвержения. Согласитесь, это была отличная система развития мыслительного аппарата применительно к решению геологических задач.

Именно с этой целью он уделял особое внимание анализу борьбы отдельных научных школ: излагал нам строение Северного Казахстана с позиции геологов ГИНа, а потом – геологов ВСЕГЕИ, затем – региональной казахской геологической школы Н. Г. Кассина., Он указывал общие положения этих схем, но особо выделял то, что трактуется их авторами по-разному. Особо отмечал, что в этих схемах ему нравится, а что (и главное – почему) он принять не может. Итогом была его собственная модель.

Было у Андрея Дмитриевича два "пунктика". Во-первых, он крайне редко ставил пятерки девушкам, поскольку был убежден, что "женщина и геология – понятия несовместимые". Поэтому, кстати, он очень охотно занимался с "уранщиками", среди которых, как я уже говорил, в то время не было ни одной девушки. В нашем чисто мужском кругу он мог позволить себе достаточно вольно излагать и отстаивать свою позицию: "Ну, посмотрите сами – Мария Алексеевна (Гилярова) конечно же великолепный геолог, но разве это женщина?!" При всем том жена его была геологом, работала во ВСЕГЕИ и была, по общему нашему мнению, очень мила и обаятельна.

Вторым его пунктиком были Сталинские (и прочие именные) стипендиаты. Андрей Дмитриевич терпеть не мог зубрил. Он всегда ценил и поощрял нестандартную мысль, отличники же чаще всего "играют по правилам". Поэтому крайне редко именные стипендиаты получали на его экзамене отличные оценки. Однако, на пару лет впереди нас училась Люся Григорьева, ставшая на многие годы живой легендой факультета. Как видно из имени, она не была мужчиной, и к тому же была сталинским стипендиатом. И все же она получила безупречную пятерку. В ответ на наши вопросы Андрей Дмитриевич твердил одно: из каждого правила бывают исключения!

Нашим любимцем был и К. М. Кошиц. Невысокий (скорее даже маленький), скромно одетый, с серебряным значком лауреата Сталинской премии II степени за открытие Ковдорского железорудного месторождения в Карелии. Он не был доктором, и я не уверен даже, был ли он кандидатом наук. Однако в микроскопии минералов и пород ему не было равных. Он знал все, и добивался, чтобы мы тоже владели всеми тонкостями оптической диагностики, ну а уж главные-то минералы узнавали мгновенно. При этом он воспитывал у нас умение отстаивать (и обосновывать) свои заключения.

- Вы полагаете, что у Вас в шлифе кварц?

- Да, Константин Михайлович.

- А двупреломление какое? А оптический знак?

- Двупреломление около 10 тысячных, минерал оптически положительный, одноосный.

- Ваш минерал положительный, и Вы утверждаете, что это кварц?!

И горе тому студенту, который после этого судорожно начинал называть всякие другие одноосные минералы, вместо того чтобы сказать: "Конечно! Кварц и должен быть положительным, с низким двупреломлением. Кварц может быть двуосным, но это уже аномалия, а отрицательным он не бывает!"

Тогда Константин Михайлович хитровато щурился: "Ну-ну, знаешь. Это хорошо. И никогда этого не забывай!" Мы и не забывали. Я неоднократно убеждался потом, что лучших мастеров работы с поляризационным микроскопом готовил все же именно ленинградский университет, выпускники которого всегда были (и остаются) в этом отношении вне конкуренции. К. М. Кошица прекрасно дополняла Г. М. Саранчина – виртуоз федоровского теодолитного метода. Она умела сложнейшие операции разложить на серии простых: “Повернем внешнее кольцо столика до погасания минерала, наклоняем столик вокруг оси “Н”, проверяем сохранность темноты...”, и так далее. Она любила повторять, что по ее методике освоить федоровский метод может даже обезьяна!

Ну и пара слов об уже упоминавшейся М. А. Гиляровой. Она вела структурную геологию и основы геологического картирования. Мария Александровна всегда вихрем влетала в аудиторию чуть позже звонка, роняя на ходу карты и всякие чертежно-измерительные принадлежности. Маленькая, хрупкая, но солидная по возрасту женщина, почти профессор: немного лет спустя она им и стала, блестяще защитив докторскую диссертацию о стратиграфии докембрия Карелии. Ее совершенно не беспокоило, как она выглядит. Она могла заплести волосы в смешные детские косички, чтобы они не падали ей на глаза, и при этом завязывала их тем, что под руку попадало, не заботясь ни о цвете, ни о форме этих завязок. Но под этой несуразной оболочкой таился яркий и живой ум, обладавший прямо-таки компьютерной памятью и объемным видением мира – тем, что математики называют пространственным воображением. Она великолепно читала карты, мгновенно трансформируя плоский лист в объемную блок-диаграмму. Она сразу же "считывала" с карты информацию о последовательности напластования, формах и соотношениях дислокаций, объемах и формах магматических тел и т.д. Когда мы затруднялись составить разрез по заданной линии, она искренне недоумевала: "Ну, что вы! Это же так просто! Смотрите!" И тут же показывала, как это надо было делать. Азартная, нетерпеливая, она выработала в себе умение видеть все сразу, в совокупности. Мы часто посмеивались над ней, над ее странноватым обликом, забавными манерами, но прекрасно понимали, что имеем дело с нестандартной яркой личностью, с человеком, безусловно, талантливым. Все мы по своему любили ее, и уважали – безмерно.

Прямой противоположностью М. А. Гиляровой по отношению к своей внешности была Т. В. Перекалина. Женщина не просто красивая – я бы сказал величественная, царственная. Девушки восхищались ее умением одеваться, ее безупречным вкусом. Ребят поражало присущее ей достоинство королевы. Общим у Татьяны Васильевны и Марии Александровны был светлый ум, сочетавшийся с глубочайшими знаниями. Татьяна Васильевна была великолепным петрографом. В общении с нами она всегда "держала дистанцию", была холодна и отстраненна. Заслужить у нее отличную оценку было непросто, но важно, что она всегда была объективна. Мои отношения с ней начались с серьезного конфликта. Она требовала, чтобы мы приходили на очередное занятие полностью подготовленными к предстоящей теме. Если нас ожидало, к примеру, знакомство с оливином, то нужно было заранее прочитать все об этом минерале. Мне же больше нравилась методика, которой придерживался В. Ф. Барабанов на практике по минералогии. Мы просматривали у него коллекцию образцов нового минерала, а затем на основании своих личных впечатлений определяли набор его диагностических признаков, и сдавали соответствующую табличку преподавателю. Владимир Федорович затем разъяснял, что такие-то признаки мы охарактеризовали верно, а такие-то признаки, отнесенные нами к определяющим, являются на самом деле второстепенными, либо вовсе случайными, присущими не минералу в целом, а данному конкретному образцу. Поэтому на занятия к Татьяне Васильевне я систематически приходил не подготовленным, и регулярно получал за это двойки. Зато все контрольные я выполнял лучше других в группе, всегда четко обосновывая свои определения, и получал в итоге только пятерки. В конце концов, она спросила, в чем причина моего упрямства. Я объяснил. Она ответила, что менять свою методику не будет, но лично меня от предварительных опросов освобождает.

Вообще эта женщина обладала очень сильным характером. Она преимущественно занималась изучением гипабиссальных герцинских гранитов Казахстана. Это были породы явно магматические, теснейшим образом связанные с вулканитами. Ее научный руководитель Н. Г. Судовиков был известным трансформистом, т.е. сторонником ультраметаморфогенного происхождения гранитов. Татьяна Васильевна относилась к своему учителю не просто с почтением – она любила его. Но ни уважение к Николаю Георгиевичу, ни любовь не привели ее к изменению своих научных взглядов: она никогда не подстраивала их под воззрения шефа, не изменяла своим убеждениям. И Николай Георгиевич в своих работах часто и всегда уважительно цитировал ее труды.

ПЕРВОЕ ПОЛЕ

После III курса студенты геологи выезжают на первую производственную практику. Так было и в наше время. Весной 1953 года наш завкафедрой профессор Судовиков предложил мне поехать с ним в экспедицию в верховья Алдана, на Алданский кристаллический щит. Он настоятельно просил не отвечать сразу, подумать недельку: район интересный, но экспедиция это академическая, а потому зарплата маленькая. Мне могли предложить лишь должность коллектора – это 600 рублей в месяц. Но разве можно было колебаться? К тому времени я прекрасно понимал, что Николай Георгиевич – ученый мирового уровня, один из лучших знатоков проблем метаморфизма и лучший специалист по гранитам в нашей стране в те годы. Выждав для приличия день, я не пришел, а почти прибежал на кафедру со своим согласием.

Начальником отряда, где мне предстояло работать, была сотрудник лаборатории (ныне института) геологии докембрия М. Д. Крылова – бывшая аспирантка Николая Георгиевича, в то время уже кандидат наук. Скажу сразу, что мне повезло: эта молодая и очень умная женщина со старинным русским именем Мелита была фанатично предана геологии. В поле для нее не было слов "не могу", "устала". Ради того, чтобы взглянуть на интересный объект, она могла пройти десяток километров "с полной выкладкой", с тяжеленным рюкзаком за плечами. Но при всем этом она тонко чувствовала красоту: видела ее сама и умела показать другим. Никогда не забуду первый "водораздельный" маршрут, когда мы с ней вдвоем поднялись на хребтик, протянувшийся вдоль правого борта долины р. Унгры, притока Алдана, венчавшийся цепочкой замшелых останцов. Подъем был тяжелым. Безветрие, жара... Точнее даже зной. Пот заливал лицо, щипал глаза. Ноги подкашивались, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. К тому же я не ожидал, что такие заманчиво-зеленые вершины гор покрыты вовсе не травой, как казалось снизу, а непролазными зарослями ползучего кедрового стланника. Его стволы, толщиной в руку, тянулись, густо переплетаясь, параллельно поверхности склона в метре от нее. Подлезть под них было невозможно: мешал частокол ветвей, вросших в землю – своего рода "воздушные корни". Перешагнуть тоже невозможно: слишком высоко. Приходилось карабкаться, перепрыгивая с одного пружинящего ствола на другой, что отнимало последние силы. Однако, начальница не проявляла усталости, я же был, хоть и совсем еще юным, но мужчиной. Не мог я показать перед женщиной свою слабость, а потому держался из последних сил.