Бог и государство 1 страница

Михаил Бакунин

Не таково мнение доктринерской школы социалистов, или скорее авторитарных коммунистов Германии, — школы, основанной несколько раньше 1848 г. и оказавшей — надо приз­нать это — крупные услуги делу пролетариата не только в Гер­мании, но и в Европе. Это ей главным образом принадлежит великая идея «Международной Ассоциации рабочих», а также и инициатива ее первого осуществления. Ныне она находится во главе Социал-Демократической Рабочей партии в Германии, имеющей своим органом «Фольксштат» («Народное государ­ство»).

Это, следовательно, весьма почтенная школа, что не мешает «и по временам глубоко заблуждаться; одной из главных ее ошибок было то, что она приняла за основание своих теорий принцип глубоко верный, когда его рассматривают в верном освещении, то есть с точки зрения относительной, но который, рассматриваемый и выставленный безусловно, как единствен­ное основание и первоисточник всех других принципов (как это делает эта школа), становится совершенно ложным.

Этот принцип, составляющий, впрочем, существенное осно­вание позитивного социализма, был впервые научно сформу­лирован и развит г. Карлом Марксом, главным вождем школы немецких коммунистов. Он проходит красной нитью через зна­менитый «Коммунистический Манифест», выпущенный в 1848 г. международным комитетом французских, английских, бельгий­ских и немецких коммунистов, собравшихся в Лондоне под ло­зунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Этот манифест, составленный, как известно, гг. Марксом и Энгельсом, сделался основой всех дальнейших научных трудов школы и агитацион­ной деятельности в народе, которая велась позднее Фердинан­дом Лассалем в Германии.

Этот принцип абсолюта» противоположен принципу, призна­ваемому идеалистами всех школ. В то время как последние вы­водят всю историю — включая проявление материальных инте­ресов и различных ступеней экономической организации общест­ва — из проявления идей, немецкие коммунисты, напротив, во всей человеческой истории, в самых идеальных проявлениях как коллективной, так и индивидуальной жизни человечества, во всех интеллектуальных, моральных, религиозных, метафизиче­ских, научных, художественных, политических, юридических и социальных проявлениях, имевших место в прошлом и происхо­дящих в настоящем, видели лишь отражение или неизбежный рикошет проявления экономических фактов. В то время как идеалисты утверждают, что идеи господствуют над фактами и производят их, коммунисты, наоборот, в полном согласии с на­учным материализмом утверждают, что факты порождают идеи и что последние всегда лишь суть идеальное отражение совер­шившихся фактов, что из всех фактов факты экономические, материальные, факты по преимуществу представляют собой настоящую базу, главное основание; всякие же другие факты — интеллектуальные и моральные, политические и социальные — суть лишь необходимо производные.

Кто прав — идеалисты или материалисты? Раз вопрос ста­вится таким образом, колебание становится невозможным. Вне всякого сомнения, идеалисты заблуждаются, а материалисты — правы. Да, факты господствуют над идеями; да, идеал, как выразился Прудон, есть лишь цветок, материальные условия существования которого представляют его корень. Да, вся ин­теллектуальная и моральная, политическая и социальная история человечества есть лишь отражение его экономической исто­рии.

Все отрасли современной сознательной и серьезной науки приходят к провозглашению этой великой основной и решитель­ной истины: да, общественный мир, мир собственно человече­ский, одним словом, человечество есть не что иное, как послед­нее совершеннейшее — для нас по крайней мере и применитель­но к нашей планете — проявление, наивысшее проявление жи­вотности. Но так как всякое проявление неизбежно влечет за собой отрицание, отрицание основы или исходной точки, чело­вечество есть в то же время и по сути дела всевозрастающее сознательное отрицание животности в людях. Это отрицание — столь же разумное, как естественное, и разумное именно потому лишь, что естественное, и в одно и то же время и историческое и логическое, фатальное, как и всякие проявления и реализации всех естественных законов в мире, — оно-то и составляет и соз­дает идеал, мир интеллектуальных и моральных убеждений идей.

Да, наши первые предки, наши Адамы и Евы, были если не гориллы, то по меньшей мере очень близкие родичи гориллы, всеядные, умные и жестокие животные, одаренные в неизмери­мо большей степени, чем животные всех других видов, двумя ценными способностями: способностью мыслить и способностью, потребностью бунтовать.

Эти две способности, комбинируя свое поступательное дей­ствие в истории, представляют, собственно, момент, сторону, от­рицательную силу в позитивном проявлении животного начала в человеке и создают, следовательно, все то, что является челове­ческим в человеке.

Библия — очень интересная и порою очень глубокая книга, когда ее рассматривают как одно из древнейших дошедших до нас проявлений человеческой мудрости и фантазии, — весьма наивно выражает эту истину в мифе о первородном грехе. Иего­ва, несомненно самый ревнивый, самый тщеславный, самый жес­токий, самый несправедливый, самый кровожадный, самый боль­шой деспот и самый сильный враг человеческого достоинства и свободы из всех богов, какому когда-либо поклонялись люди, создав неизвестно по какому капризу — вероятно, чтобы было чем развлечься от скуки, которая должна быть ужасна в вечном эгоистическом одиночестве, или для того, чтобы обзавестись новыми рабами, — Адама и Еву, великодушно предоставил в их распоряжение всю землю со всеми ее плодами и животными и поставил лишь одно ограничение полному пользованию этими благами.

Он строго запретил им касаться плодов древа познания. Он хотел, следовательно, чтобы человек, лишенный самосознания, оставался вечно животным, ползающим на четвереньках перед вечным Богом, его Создателем и Господином. Но вот появляется Сатана, вечный бунтовщик, первый свободный мыслитель и эмансипатор миров. Он пристыдил человека за его невежество и скотскую покорность; он эмансипировал его и наложил на его лоб печать свободы и человечности, толкая его к непослушанию и вкушению плода знания.

Остальное всем известно. Господь Бог, предвидение которого, составляющее одну из божественных способностей, должно бы было, однако, уведомить его о том, что должно произойти, пре­дался ужасному и смешному бешенству, он проклял Сатану, человека и весь мир, созданные им самим, поражая, так ска­зать, себя самого в своем собственном творении, как это делают дети, когда приходят в гнев. И не довольствуясь наказанием наших предков в настоящем, он проклял их во всех их гряду­щих поколениях, неповинных в преступлении, совершенном их предками. Наши католические и протестантские теологи нахо­дят это очень глубоким и очень справедливым именно потому, что это чудовищно несправедливо и нелепо! Затем, вспомнив, что он не только Бог мести и гнева, но еще и Бог любви, после того как он исковеркал существование нескольких миллиардов несчастных человеческих существ и осудил их на вечный ад, он проникся жалостью к остальным, и, чтобы спасти их, чтобы при­мирить свою вечную божественную любовь со своим вечным бо­жественным гневом, всегда падким до жертв и крови, он послал в мир в виде искупительной жертвы своего единственного сына, чтобы он был убит людьми. Это называется тайной искупления, лежащей в основе всех христианских религий. И еще если бы божественный Спаситель спас человечество! Нет! В раю, обе­щанном Христом, — как известно, ибо об этом объявлено фор­мально, — будет лишь очень немного избранных. Остальные, бесконечное большинство поколений нынешних и грядущих, бу­дут вечно жариться в аду. В ожидании, чтобы утешить нас, Бог, всегда справедливый, всегда добрый, отдал землю правительст­вам Наполеонов III, Вильгельмов I, Фердинандов Австрийских и Александров Всероссийских.

Таковы нелепые сказки, преподносимые нам, и таковы чудо­вищные доктрины, которым обучают в самый расцвет XIX века во всех народных школах Европы по специальному приказу пра­вительств. Это называют — цивилизовать народы! Не очевидно ли, что все эти правительства суть систематические отравители, заинтересованные отупители народных масс?

Меня охватывает гнев всякий раз, когда я думаю о тех под­лых и преступных средствах, которые употребляют, чтобы удер­жать нации в вечном рабстве, чтобы быть в состоянии лучше стричь их, и это отвлекло меня далеко в сторону. Ибо что в са­мом деле преступления всех Тропманов мира в сравнении с теми оскорблениями человечества, которые ежедневно средь бела дня на всем пространстве цивилизованного мира совершаются теми самыми, кто осмеливается называть себя опекунами и отцами народов?

Возвращаюсь к мифу о первородном грехе.

Бог подтвердил, что Сатана был прав, и признал, что дьявол не обманул Адама и Еву, обещая им знание и свободу в награ­ду за акт неповиновения, совершить который он соблазнил их. Ибо едва они съели запрещенный плод, как Бог сказал сам себе (см. Библию): «Вот, человек сделался подобен одному из Нас, он знает добро и зло. Помешаем же ему съесть плод древа веч­ной жизни, дабы он не стал бессмертным, как Мы».

Оставим теперь в стороне сказочную сторону этого мифа и рассмотрим его истинный смысл. Смысл его очень ясен. Чело­век эмансипировался, он отделался от животности и стал чело­веком. Он начал свою историю и свое чисто человеческое про­явление актом непослушания и знания, то есть бунтом и мыслью.

I) Три элемента или, если угодно, три основных принципа составляют существенные условия всякого человеческого, как индивидуального, так и коллективного, проявления в истории: 1) человеческая животность, 2) мысль и 3) бунт. Первой соот­ветствует собственно социальная и частная экономия; второму — знание; третьему — свобода*.

* Читатель найдет более полное изложение этих трех принципов в При­ложении в конце-этой книги под заглавием: Философские рассуждения о божественном призраке, о действительном мире и о человеке.

Идеалисты всех школ, аристократы и буржуа, теологи и метафизики, политики и моралисты, духовенство, философы или поэты — не считая либеральных экономистов, как известно ярых поклонников идеала, — весьма оскорбляются, когда им говорят, что человек со всем своим великолепным умом, своими высоки­ми идеями и своими бесконечными стремлениями есть — как и все существующее в мире — не что иное, как материя, не что иное, как продукт этой презренной материи.

Мы могли бы ответить им, что материя, о которой говорят материалисты, — материя стремительная, спонтанно и вечно подвижная, деятельная и плодотворная; материя, химически или органически определенная и с проявляющимися механическими, физическими, животными или интеллектуальными свойствами или силами, которые ей неизбежно присущи, — эта материя не имеет ничего общего с презренной материей идеалистов. Эта последняя, продукт их ложного отвлечения, действительно ту­пое, неодушевленное, неподвижное, не способное произвести ни малейшей вещи сущее, caput mortuum, презренный вымысел, противоположный тому прекрасному вымыслу, который они на­зывают Богом, высшим существом, в сравнении с которым материя в их понимании, лишенная ими самими всего того, что сос­тавляет ее действительную природу, неизбежно представляет собою высшее Небытие. Они отняли у материи ум, жизнь, все определяющие качества, действенные отношения или силы, са­мое движение, без коего материя не была бы даже весомой, оставив ей лишь абсолютную непроницаемость и неподвижность в пространстве. Они приписали все эти силы, качества и есте­ственные, проявления воображаемому Существу, созданному их отвлеченной фантазией; затем, переменив роли, они назвали этот продукт их воображения, этот призрак, этого Бога, кото­рый есть Ничто, Высшим Существом. И в виде неизбежного следствия они объявили, что все действительное Сущее, мате­рия, мир — ничто. После того они с важностью говорят нам, что эта материя не способна ничего произвести, ни даже прийти сама собою в движение и что, следовательно, она должна была быть создана их Богом.

В Приложении, в конце этой книги, я вывел на чистую воду поистине возмутительные нелепости, к которым неизбежно при­водит представление о Боге как личном создателе и руководи­теле мира, или безличном, рассматриваемом как род божествен­ной души, разлитой во всем мире, вечный принцип коего она, таким образом, составляет; или даже как бесконечной божест­венной мысли, вечно присущей и действующей в мире и прояв­ляющейся всегда во всей совокупности материальных и конеч­ных существ.

Здесь я ограничусь указанием лишь на один пункт.

Совершенно понятно последовательное проявление матери­ального мира, точно так же как и органической животной жиз­ни и исторически прогрессивного человеческого ума, как индиви­дуального, так и социального, в этом мире. Это — вполне есте­ственное движение от простого к сложному, снизу вверх или от низшего к высшему; движение, согласное со всем нашим еже­дневным опытом и, следовательно, согласное также с нашей естественной логикой, с самыми законами нашего ума, который, формируясь и проявляясь лишь с помощью этого самого опыта, выступает тем самым не чем иным, как, так сказать, его мыс­ленным, мозговым воспроизведением или его сознательным ре­зюме.

Система идеалистов представляет собою совершенную проти­воположность этому. Она есть абсолютное извращение всякого человеческого опыта и всемирного и всеобщего здравого смысла, который есть необходимое условие всякого соглашения между людьми и который, восходя от той столь простой и столь же единодушно признанной истины, что дважды два — четыре, к самым возвышенным и сложным научным положениям, не до­пуская притом ничего, что не подтверждается строго опытом или наблюдением предметов или фактов, составляет единственную серьезную основу человеческих знаний.

Вместо того чтобы следовать естественным путем снизу вверх, от низшего к высшему и от сравнительно простого к бо­лее сложному; вместо того чтобы умно, рационально просле­дить прогрессивное и действительное движение мира от мира, называемого неорганическим, к миру органическому, раститель­ному, затем животному и, наконец, специально к человеческому, от химической материи или химического сущего к живой мате­рии или к живому сущему, и от живого сущего к сущему мыс­лящему, идеалистические мыслители, одержимые, ослепленные и толкаемые божественным призраком, унаследованным ими от теологии, следуют совершенно противоположным путем. Они идут сверху вниз, от высшего к низшему, от сложного к про­стому. Они начинают Богом, представленным в виде личного существа или в виде божественной субстанции или идеи, и пер­вый же шаг, который они делают, является страшным падением из возвышенных вершин вечного идеала в грязь материального мира; от абсолютного совершенства к абсолютному несовершен­ству; от мысли о бытии или скорее от высшего бытия к небытию. Когда, как и почему божественное, вечное, бесконечное сущее, абсолютное совершенство, вероятно надоевшее самому себе, ре­шилось на это отчаянное Salto mortale, этого ни один идеалист, ни один теолог, метафизик или поэт никогда сами не могли по­нять, а тем более объяснить профанам. Все религии прошлого и настоящего и все трансцендентные философские системы вер­тятся вокруг этой единственной и безнравственной тайны*.

* Я называю ее безнравственной (inique), ибо, как мне думается, я до­казал в упомянутом уже Приложении, что эта тайна была и продолжает еще быть освящением всех ужасов, совершенных и совершаемых в челове­ческом мире. И я называю ее единственной (unique), ибо все другие бого­словские и метафизические нелепости, отупляющие человеческий ум, суть лишь ее неизбежные последствия.

Святые люди, боговдохновенные законодатели, пророки, мес­сии искали в ней жизнь и нашли лишь пытки и смерть. Подоб­но древнему сфинксу, она пожрала их, ибо они не сумели объяс­нить ее. Великие философы — от Гераклита и Платона до Де­карта, Спинозы, Лейбница, Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, не говоря уже об индийских философах, написали горы томов и создали столь же остроумные, как и возвышенные, системы, в которых они мимоходом высказали много прекрасных и вели­ких вещей и открыли бессмертные истины, но оставили эту тай­ну, главный предмет их трансцендентных изысканий, столь же непроницаемой, какою она была и до них. Но раз гигантские усилия самых удивительных гениев, которых знает мир и кото­рые в течение по меньшей мере тридцати веков всякий раз за­ново предпринимали этот сизифов труд, привели лишь к тому, чтобы сделать эту тайну еще более непонятной, можем ли мы надеяться, что она будет нам раскрыта теперь рутинной диа­лектикой какого-нибудь узколобого ученика искусственно подогретой метафизики, и это в эпоху, когда живые и серьезные умы отвернулись от этой двусмысленной науки, вытекшей из сделки, исторически, разумеется, вполне объяснимой, между не­разумием веры и здравым научным разумом?

Очевидно, что эта ужасная тайна необъяснима, значит, она нелепа, ибо одну только нелепость нельзя объяснить. Очевидно, что, если кто-либо ради своего счастья или жизни стремится к ней, тот должен отказаться от своего разума и, обратившись, если может, к наивной, слепой грубой вере, повторить с Тертуллианом и всеми искренно верующими слова, которые резюми­руют самую сущность теологии: Credo quia absurdum.

Тогда всякие споры прекращаются, и остается лишь торже­ствующая глупость веры. Но тогда сейчас же рождается другой вопрос: как может в умном и образованном человеке родиться потребность верить в эту тайну?

Нет ничего более естественного, как то, что вера в Бога, Творца, руководителя, судьи, учителя, проклинателя, спасителя и благодетеля мира, сохранилась в народе, и особенно среди сельского населения, гораздо больше, чем среди городского про­летариата. Народ, к несчастью, еще слишком невежествен. И он удерживается в своем невежестве систематическими усилиями всех правительств, считающих не без основания невежество одним из самых существенных условий своего собственного мо­гущества.

Подавленный своим ежедневным трудом, лишенный досугов, умственных занятий, чтения — словом, почти всех средств и влияний, развивающих мысль человека, народ чаще всего при­нимает без критики и гуртом религиозные традиции, которые с детства окружают его во всех обстоятельствах жизни, искусст­венно поддерживаются в его среде толпой официальных отрави­телей всякого рода, духовных и светских, и превращаются у него в род умственной и нравственной привычки, слишком часто бо­лее могущественной, чем его естественный здравый смысл.

Есть и другая причина, объясняющая и в некотором роде узаконивающая нелепые верования народа. Эта причина — жалкое положение, на которое народ фатально обречен эконо­мической организацией общества в наиболее цивилизованных странах Европы.

Сведенный в интеллектуальном и моральном, равно как и в материальном, отношении к минимуму человеческого существо­вания, заключенный в условиях своей жизни, как узник в тюрь­му без горизонта, без исхода, даже без будущего, если верить экономистам, народ должен был бы иметь чрезвычайно узкую душу и плоский инстинкт буржуа, чтобы не испытывать потреб­ности выйти из этого положения. Но для этого у него есть лишь три средства, из коих два мнимых и одно действительное. Два первых — это кабак и церковь, разврат тела или разврат души. Третье — социальная революция.

Отсюда я заключаю, что только эта последняя — по крайней мере в гораздо большей степени, чем всякая теоретическая про­паганда свободномыслящих, — будет способна вытравить послед­ние следы религиозных верований и развратные привычки наро­да, — верования и привычки, гораздо более тесно связанные между собою, чем это обыкновенно думают. И заменяя призрач­ные и в то же время грубые радости этого телесного и духовного разврата тонкими и в то же время действительными радостями человечности, осуществленной полностью в каждом и во всех, одна лишь социальная революция будет обладать силой закрыть в одно и то же время и все кабаки, и все церкви.

До тех пор народ, взятый в массе, будет верить, и если у него и нет разумного основания, он имеет по крайней мере пра­во на это.

Есть разряд людей, которые, если и не верят, должны по крайней мере казаться верующими. Это — мучители, угнетате­ли, все эксплуататоры человечества, священники, монархи, го­сударственные люди, военные, общественные и частные финан­систы, чиновники всех сортов, полицейские, жандармы, тюрем­щики и палачи, монополисты, капиталисты, ростовщики, пред­приниматели и собственники, адвокаты, экономисты, политика­ны всех цветов, до последнего бакалейщика, — все в один голос повторят слова Вольтера:

«Если бы Бог не существовал, его надо было бы изобрести».

Ибо, вы понимаете, для народа необходима религия. Это — предохранительный клапан.

Существует, наконец, довольно многочисленная категория честных, но слабых душ, которые, будучи слишком умными, что­бы принимать всерьез христианские догмы, отбрасывают их по частям, но не имеют ни мужества, ни силы, ни необходимой ре­шимости, чтобы отвергнуть их полностью. Они предоставляют вашей критике все особенные нелепости религии, они отворачи­ваются от чудес, но с отчаянием цепляются за главную неле­пость, источник всех других, за чудо, которое объясняет и уза­конивает все другие чудеса, — за существование Бога. Их Бог — отнюдь не сильное и мощное Сущее, не грубо положительный Бог теологии. Это — Сущее туманное, прозрачное, призрачное, до такой степени призрачное, что, когда его думают схватить, оно превращается в Ничто. Это — мираж, блуждающий огонек, не светящий и не греющий. И однако, они держатся за него и верят, что, если он исчезнет, все исчезнет с ним. Это души не­уверенные, болезненные, дезориентированные современной циви­лизацией, не принадлежащие ни к настоящему, ни к будущему, бледные призраки, вечно висящие между небом и землей и за­нимающие совершенно такую же позицию между буржуазной политикой и социализмом пролетариата. Они не чувствуют в себе силы ни мыслить до конца, ни желать, ни решиться, и они теряют свое время, вечно пытаясь примирить непримиримое. В общественной жизни они называются буржуазными социали­стами.

Ни с ними, ни против них невозможен никакой спор. Они слишком больны.

Но есть небольшое количество знаменитых людей, о которых никто не осмелится говорить без уважения и в полном здоровье, силе ума и искренности которых никто не вздумает усомниться. Достаточно назвать имена Мадзини, Мишле, Кинэ, Джона Стю­арта Милля*. Благородные и сильные души, великие сердца, великие умы, великие писатели, а Мадзини еще и героический и революционный воскреситель великой нации, они все — апо­столы идеализма и страстные хулители и страстные противники материализма, а следовательно, и социализма как в философии, так и в политике.

* Г-н Стюарт Милль, быть может, единственный из их числа, в серьез­ности идеализма которого можно усомниться по двум причинам: во-первых, он если не безусловный ученик, то страстный поклонник, приверженец пози­тивной философии Огюста Конта, — философии, которая, несмотря на мно­гочисленные умышленные недоговоренности, действительно атеистична; во-вторых, Стюарт Милль — англичанин, а в Англии заявить себя атеистом значило бы еще и поныне поставить себя вне общества.

Следовательно, нужно обсуждать этот вопрос против них.

Отметим прежде всего, что ни один из поименованных мною великих людей и вообще ни один другой сколько-нибудь выдаю­щийся идеалистический мыслитель наших дней не заботится о собственно логической стороне этого вопроса. Ни один не попы­тался философски разрешить возможность божественного саль­то-мортале из вечных и чистых областей духа в грязь матери­ального мира. Побоялись ли они затронуть это неразрешимое противоречие и отчаялись разрешить его после того, как вели­чайшие гении истории не успели в этом, или же они считают его уже в достаточной мере решенным? Это их тайна. Факт тот, что они оставили в стороне теоретическое доказательство суще­ствования Бога и изложили лишь практические причины и след­ствия его. Они все говорили о нем как о факте всемирно приз­нанном и как таковом не могущем более быть предметом како­го-либо сомнения, ограничиваясь вместо всяких доказательств констатированием древности и этой самой всеобщности веры в Бога.

Это внушительное единодушие, по мнению многих знамени­тых людей и писателей (назовем лишь наиболее известных), по красноречивому мнению Жозефа де Мэстра и великого итальянского патриота Джузеппе Мадзини, стоит больше, чем все научные доказательства; а если логика небольшого числа последовательных, весьма серьезных, но непопулярных мысли­телей противна этой общепризнанной истине, тем хуже, говорят они, для этих мыслителей и для их логики, ибо всеобщее согла­сие, всемирное и древнее принятие какой-либо идеи во все времена признавалось наиболее неоспоримым доказательством ее истинности. Чувство всех и убеждение, которое находится и дер­жится всегда и повсюду, не могут обманывать. Они должны иметь свои корни в абсолютно присущей необходимости самой природы человека. А так как было установлено, что все народы прошлого и настоящего верили и верят в существование Бога, очевидно, что те, кто имеет несчастие сомневаться в нем, какова бы ни была логика, вовлекшая их в это сомнение, суть сущест­ва ненормальные, чудовища.

Итак, древность и всемирность верования являются вопреки всякой науке и всякой логике достаточным и непререкаемым доказательством его истинности. Почему же?

До века Коперника и Галилея все верили, что солнце вра­щается вокруг земли. Разве они не ошибались?

Есть ли что древнее и распространеннее рабства? Может быть, людоедство. С образования исторического общества и до наших дней всегда и везде была эксплуатация принудительного труда масс, рабов, крепостных или наемных рабочих каким-либо господствующим меньшинством, угнетение народов Церковью и Государством. Нужно ли заключать из этого, что эксплуатация и угнетение есть необходимость, абсолютно присущая самому существованию общества? Вот, примеры, доказывающие, что аргументация адвокатов господа Бога ничего не доказывает.

В самом деле, нет ничего столь всеобщего и столь древнего, как несправедливость и нелепость; напротив, истина и справед­ливость в развитии человеческих обществ наименее распростра­нены, наиболее молоды. Это объясняет также и постоянное ис­торическое явление неслыханных преследований, которым пер­вые провозгласившие истину и справедливость подвергались и подвергаются со стороны официальных, дипломированных пред­ставителей, заинтересованных во «всеобщих» и «древних» веро­ваниях, и часто со стороны тех самых народных масс, которые, замучив проповедников истины, всегда кончали тем, что потом принимали и приводили к торжеству их идеи.

В этом историческом явлении нет ничего, что бы удивляло и устрашало нас, материалистов и социалистов-революционе­ров.

Сильные нашим сознанием, нашей любовью к истине во что бы то ни стало, этой логической страстью, которая сама по себе является великой силой и вне которой нет мысли; сильные на­шей страстью к справедливости и нашей непоколебимой верой в торжество человечности над всем животным в теории и прак­тике; сильные, наконец, доверием и взаимной поддержкой, ко­торую оказывают друг другу небольшое число разделяющих наши убеждения, мы миримся с этим историческим явлением, в котором видим проявление социального закона сколь есте­ственного, столь же необходимого и столь же неизменного, как и все другие законы, правящие миром.

Этот закон есть логическое, неизбежное следствие живот­ного происхождения человеческого общества. А перед лицом всех научных, физиологических, психологических, исторических доказательств, накопленных в наши дни, точно так же как и перед лицом подвигов немцев, завоевателей Франции, даю­щих ныне такое блестящее доказательство этого, положительно нельзя более сомневаться в действительности такого происхож­дения. Но с того момента, как мы примем животное происхож­дение человека, все объясняется. История предстает тогда пе­ред нами как революционное отрицание прошлого — то медлен­ное, апатическое, сонное, то страстное и мощное. Именно в прогрессивном отрицании первобытной животности человека, в проявлении его человечности она и состоит. Человек, хищное животное, двоюродный брат гориллы, вышел из глубокой ночи животного инстинкта, чтобы прийти к свету ума, что и объяс­няет совершенно естественно все былые заблуждения и утеша­ет нас отчасти в его нынешних ошибках.

Он вышел из животного рабства и, пройдя через божест­венное рабство, переходный этап между его животностью и че­ловечностью, идет ныне к завоеванию и осуществлению своей человеческой свободы. Отсюда следует, что древность верова­ния, какой-нибудь идеи далеко не является доказательством в их пользу и, напротив, должна сделать нас подозрительны­ми. Ибо позади нас наша животность, а перед нами наша чело­вечность, и свет человечности только один может нас согреть и осветить, только он может освободить нас, сделать достой­ными, свободными, счастливыми и осуществить братство среди нас, — он никогда не находится в начале, но по отношению к эпохе, в которой живут, всегда — в конце истории. Не будем же смотреть назад, будем всегда смотреть вперед, ибо впере­ди — наше солнце и наше спасение. И если позволительно, ес­ли даже полезно и необходимо оглянуться ради изучения наше­го прошлого, так это нужно лишь для того, чтобы констати­ровать, чем мы были и чем мы не должны более быть; во что мы верили и что думали и во что мы не должны больше ве­рить, чего не должны больше думать; что мы делали и чего не должны больше никогда делать.

Это относительно древности. Что же касается всемирности какого-нибудь заблуждения, то это доказывает лишь одно: сходство, если не совершенное тождество человеческой приро­ды во все времена и во всех странах. И раз установлено, что все народы во все эпохи их жизни верили и верят еще в Бога, мы должны лишь заключить, что божественная идея, исходя­щая из нас самих, есть заблуждение, историческая необходи­мость в развитии человечества, и спросить себя, почему и как она произошла в истории, почему громадное большинство че­ловеческого рода принимает ее еще и ныне за истину?