Бог и государство 2 страница

Пока мы не будем в состоянии отдать себе отчет, каким путем идея сверхъестественного, или божественного, мира возник­ла и должна была фатально возникнуть в историческом разви­тии человеческого сознания, мы никогда не сможем разрушить ее во мнении большинства, как бы мы ни были научно убеждены в нелепости этой идеи. Ибо мы никогда не сможем поразить ее в самых глубинах человеческого существа, где она родилась, и, осужденные на бесплодную борьбу, без исхода и без конца, мы будем всегда вынуждены поражать ее лишь на поверхности в ее бесчисленных проявлениях, в которых нелепость, едва по­раженная ударами здравого смысла, сейчас же возродится в новой и не менее бессмысленной форме. Пока корень всех нелепостей, терзающих мир, — вера в Бога остается нетрону­той, она никогда не перестанет давать новые ростки. Так, в наши дни в некоторых кругах высшего общества спиритизм стремится утвердиться на развалинах христианства.

Не только в интересах масс, но и в интересах нашего соб­ственного здравого смысла мы должны постараться понять историческое происхождение идеи Бога, преемственность при­чин, развивших и породивших эту идею в сознании людей. Сколько бы мы ни говорили и ни думали, что мы атеисты, пока мы не поймем этих причин, мы дадим господствовать над нами в большей или в меньшей степени голосу этого всеобщего со­знания, тайну которого мы не познали, и ввиду естественной слабости даже самого сильного индивида перед всемогущим влиянием окружающей его социальной среды мы всегда будем рисковать рано или поздно снова впасть тем или иным спосо­бом в бездну религиозной нелепости. Примеры этих постыдных обращений часты в современном обществе.

Я указал на главную практическую причину могущества, которое имеют еще и ныне религиозные верования над масса­ми. Не столько мистические склонности, сколько глубокое не­довольство сердца вызывает у них эту аберрацию ума — это инстинктивный и страстный протест человеческого существа против узости, плоскости, страданий и стыда жалкого сущест­вования. Против этой болезни, сказал я, есть лишь одно сред­ство: социальная Революция.

В Приложении 18 я постарался изложить причины, которые обусловили рождение и историческое проявление религиозных галлюцинаций в сознании человека. Здесь я хочу обсуждать вопрос о существовании Бога или Божественного происхожде­ния мира и человека лишь с точки зрения его моральной и со­циальной полезности, и о теоретической причине этого верова­ния я скажу лишь несколько слов, чтобы лучше пояснить мою мысль.

Все религии с их богами, полубогами, пророками, мессия­ми и святыми были созданы доверчивой фантазией людей, еще не достигших полного развития и полного обладания своими умственными способностями. Вследствие этого религиозное не­бо есть не что иное, как мираж, в котором экзальтированный невежеством и верой человек находит свое собственное изоб­ражение, но увеличенное и опрокинутое, то есть обожествлен­ное.

История религий, история происхождений величия и упад­ка богов, преемственно следовавших в человеческом веровании, есть, следовательно, не что иное, как развитие коллективного ума и сознания людей.

По мере того как в своем прогрессивном историческом ходе они открывали в самих себе или во внешней природе какую-либо силу, положительное качество или даже крупный недо­статок, они приписывали их своим богам, преувеличив, расши­рив их сверх меры, как это обыкновенно делают дети, игрой своей религиозной фантазии. Благодаря этой скромности и на­божной щедрости верующих легковерных людей небо обогати­лось трофеями земли, и, как неизбежное следствие, чем небо делалось богаче, тем беднее становились человечество и земля. Раз божество было установлено, оно, естественно, было про­возглашено первопричиной, первоисточником, судьей и неогра­ниченным властителем: мир стал ничем, бог — всем. И человек, его истинный создатель, извлекши, сам того не зная, его из небы­тия, преклонил колена перед ним, поклонился ему и провозгла­сил себя его созданием и рабом.

Христианство является самой настоящей типичной религией, ибо оно представляет собою и проявляет во всей ее полноте природу, истинную сущность всякой религиозной системы, пред­ставляющей собою обеднение, порабощение и уничтожение че­ловечества в пользу божественности.

Раз Бог — всё, действительный мир и человек — ничто. Раз Бог есть истина, справедливость, могущество и жизнь, человек есть ложь, несправедливость, зло, уродство, бессилие и смерть. Раз Бог — господин, человек — раб. Неспособный сам по себе найти справедливость, истину и вечную жизнь, он может до­стигнуть их лишь при помощи божественного откровения. Но кто провозглашает откровение, тот называет также проповед­ников откровения, мессий, пророков, священников и законода­телей, вдохновленных самим Богом. А все они, раз признанные представителями божества на земле, в качестве святых учите­лей человечества, избранных самим Богом, чтобы направлять человечество на путь спасения, должны неизбежно пользовать­ся абсолютной властью. Все люди обязаны им неограниченным и пассивным повиновением. Ибо перед божественным разумом разум человеческий и перед Справедливостью Бога земная справедливость — ничто. Рабы Бога, люди должны быть рабами и Церкви и Государства, поскольку оно освящено цер­ковью. Вот что христианство поняло лучше всех существовав­ших и существующих религий, не исключая и древние восточ­ные религии, которые, впрочем, охватывали лишь народы от­дельные и привилегированные, между тем как христианство имеет претензию охватить все человечество. И из всех христи­анских сект римский католицизм один провозгласил это положе­ние и осуществил его со строгой последовательностью. Вот по­чему христианство есть абсолютная религия и почему апо­стольская римская церковь единственно последовательная, за­конная и божественная.

Пусть же не обижаются метафизики и религиозные идеали­сты, философы, политики или поэты. Идея бога влечет за со­бою отречение от человеческого разума и справедливости, она есть самое решительное отрицание человеческой свободы и при­водит неизбежно к рабству людей в теории и на практике.

Следовательно, если только не хотеть рабства и оскотинивания людей, как этого хотят иезуиты, как хотят этого ханжи, пиетисты или протестантские методисты, мы не можем, мы не должны делать ни малейшей уступки ни Богу теологии, ни Бо­гу метафизики. Ибо в мистическом алфавите кто сказал А, дол­жен сказать Z. И кто хочет поклоняться Богу, тот должен, не создавая себе ребяческих иллюзий, храбро отказаться от своей свободы и своей человечности.

Если Бог есть, человек — раб. А человек может и должен быть свободным. Следовательно, Бог не существует.

Пусть кто-либо попытается выйти из этого заколдованного круга! Делайте же выбор!

Нужно ли напоминать, насколько и как религии отупляют и развращают народы? Они убивают у них разум, это главное орудие человеческого освобождения, и приводят их к идиотст­ву, главному условию их рабства. Они обесчещивают челове­ческий труд и делают его признаком и источником подчинения. Они убивают понимание и чувство человеческой справедливо­сти, всегда склоняя весы на сторону торжествующих негодяев, привилегированных объектов, божественной милости. Они уби­вают гордость и достоинство человека, покровительствуя лишь ползучим и смиренным. Они душат в сердцах народов всякое чувство человеческого братства, наполняя его божественной жестокостью.

Все религии жестоки, все основаны на крови, ибо все поко­ятся главным образом на идее жертвы, то есть на вечном об­речении человечества ненасытимой мстительности Божества. В этой кровавой тайне человек всегда жертва, а священник — также человек, но человек, привилегированный милостью Божией, — божественный палач. Это объясняет нам, почему священники всех религий, самых лучших, самых гуманных, самых мягких, имеют почти всегда в глубине своего сердца — а если не сердца, то воображения, ума (а громадное влияние того и другого на сердце людей известно) — почему? — говорю я — что-то жестокое и кровожадное.

Все это наши современные знаменитые идеалисты знают лучше, чем кто-либо. Это люди ученые, знающие свою историю наизусть. А так как они в то же время — живые люди, вели­кие души, проникнутые искреннею и глубокою любовью к бла­гу человечества, то они с несравненным красноречием прокляли и заклеймили все это зло, все преступления религии. Они с не­годованием отвергают всякую солидарность с Богом позитив­ных религий и с ее былыми и нынешними представителями на земле.

Бог, которому они поклоняются или которого они представ­ляют себе, поклоняясь, именно тем и отличается от действи­тельных богов истории, что он вовсе не положительный Бог и не Бог, каким бы то ни было образом определенный теоло­гически или хотя бы даже метафизически. Это — не Высшее сущее Робеспьера и Жан-Жака Руссо, не пантеистический Бог Спинозы и даже не имманентный, трансцендентальный и весь­ма двусмысленный Бог Гегеля. Они весьма остерегаются да­вать ему какое-либо позитивное определение, прекрасно чувст­вуя, что всякое определение отдает их в жертву разрушитель­ной критики. Они не скажут о нем, личный это Бог или безлич­ный, создал ли он или не создал мира. Они даже не станут говорить о его божественном провидении. Все это могло бы их скомпрометировать. Они удовлетворяются словом «Бог», и это все. Но что такое их Бог? Это даже не идея, а лишь — стремле­ние души.

Их Бог — общее название для всего, что им кажется вели­ким, добрым, прекрасным, благородным, человечным. Но поче­му же тогда не говорят они «Человек»? А! Дело в том, что и король Вильгельм Прусский, и Наполеон III, и все им по­добные — тоже люди, и это ставит их в весьма затруднитель­ное положение. Действительное человечество представляет из себя смесь всего, что есть самого возвышенного, самого прекрас­ного в мире, с самым низменным и чудовищным. Как же они справляются с этим? Одно они называют божественным, а дру­гое — животным, представляя себе божественность и живот­ность как два полюса, между которыми они помещают человеч­ность. Они не хотят или не могут понять, что эти три термина в сущности представляют собою одно и что разделением они разрушают их.

Эти идеалисты не сильны в логике, и можно думать, что они презирают ее. Вот это-то и отличает их от пантеистических и деистических метафизиков и сообщает их идеям характер практического идеализма, черпающего свои вдохновения го­раздо в меньшей степени из строгого развития мысли, нежели из опыта, я сказал бы, пожалуй, даже — из эмоций, как исто­рических и коллективных, так и индивидуальных, — из жизни. Это дает их пропаганде видимость богатства и жизненной си­лы, но это лишь видимость, ибо самая жизнь делается бесплод­ной, когда она парализована логическим противоречием.

Это противоречие заключается в следующем: они хотят Бо­га и в то же время они хотят человечности. Они упорствуют в объединении этих двух понятий, которые, раз будучи разде­лены, не могут более быть сопоставлены без того, чтобы взаим­но не разрушить друг друга. Они говорят, не переводя дыха­ния: «Бог и свобода и человек», «Бог и достоинство, и справед­ливость, и равенство, и братство и благополучие людей», не заботясь о фатальной логике, согласно с которой, если суще­ствует Бог, все это осуждено на небытие. Ибо, если Бог есть, он является неизменно вечным, высшим, абсолютным господи­ном, а раз существует этот господин, человек — раб. Если же человек — раб, для него невозможны ни справедливость, ни ра­венство, ни братство, ни благополучие. Они могут, сколько хо­тят, в противность здравому смыслу и всему историческому опыту представлять себе своего Бога воодушевленным самой нежной любовью к человеческой свободе, но господин, что бы он ни делал и каким бы либералом он ни хотел выказать се­бя, остается тем не менее всегда господином, и его существо­вание неизбежно влечет за собою рабство всех, кто ниже его. Следовательно, если бы Бог существовал, для него было бы лишь одно средство послужить человеческой свободе: это — прекратить свое существование.

Ревниво влюбленный в человеческую свободу и рассматри­вая ее как абсолютное условие всего, чему мы поклоняемся и что уважаем в человечестве, я перевертываю афоризм Воль­тера и говорю: если бы Бог действительно существовал, следо­вало бы уничтожить его...

Современные идеалисты понимают авторитет совершенно своеобразно. Хотя и свободные от традиционных предрассудков всех существующих позитивных религий, они тем не менее при­дают идее авторитета божественный, абсолютный смысл. Этот авторитет отнюдь не есть авторитет чудесно раскрытой откро­вением истины и не авторитет строго и научно доказанной исти­ны. Они основывают его на небольшом количестве псевдофило­софской аргументации и на громадной дозе смутно-религиоз­ной веры, идеально абстрактно-поэтического чувства. Их рели­гия есть как бы последняя попытка обоготворения всего, что является человеческим в человеке.

Это совершенная противоположность предпринятой нами за­даче. Мы считаем своим долгом, ввиду человеческой свободы, человеческого достоинства и человеческого благополучия, ото­брать у Неба блага, похищенные им у земли, чтобы возвратить их земле. Между тем как, пытаясь совершить последнюю ге­роическую религиозную кражу, они, напротив, хотели бы снова возвратить небу, этому ныне разоблаченному божественному вору, в свою очередь обворованному смелым безбожием и на­учным анализом свободномыслящих, все самое великое, самое прекрасное и самое благородное, чем лишь обладает челове­чество.

Им, без сомнения, кажется, что человеческие идеи и дела, чтобы пользоваться большим авторитетом среди людей, долж­ны быть облечены божественной санкцией. Как эта санкция выявляется? Не чудом, как в позитивных религиях, но самым величием или святостью идей и дел: то, что велико, что пре­красно, что благородно, что справедливо, объявляется божест­венным. В этом новом религиозном культе всякий человек, вдохновленный этими идеями и совершающий великие дела, становится жрецом, непосредственно посвященным самим бо­гом. Доказательства? Нет надобности ни в каких других до­казательствах, кроме самого величия идей, которые он выра­жает, и дел, которые он совершает; они столь святы, что могли быть внушены лишь Богом.

Вот в немногих словах вся их философия: философия чув­ства, а не реальной мысли, своего рода метафизический пие­тизм. На первый взгляд это кажется невинным, но на самом деле это совсем не так, и вполне определенная, весьма узкая и сухая доктрина, скрывающаяся под неуловимой расплывча­тостью этой поэтической формы, приводит к тем же бедствен­ным результатам, как и все позитивные религии, то есть к са­мому полному отрицанию человеческой свободы и человеческо­го достоинства.

Провозгласить божественным все, что есть великого, спра­ведливого, благородного, прекрасного в человечестве, — это зна­чит молчаливо признать, что человечество само по себе было бы не способно произвести его, а это сводится к признанию, что предоставленная самой себе человеческая собственная при­рода жалка, несправедлива, низка и безобразна. Таким обра­зом, мы возвращаемся назад, к сущности всякой религии, то есть к унижению человечества к вящей славе божества. И с то­го момента, как признаётся, что человек, естественно, — суще­ство низшего порядка, что он по самой своей природе не спо­собен возвыситься самостоятельно, без помощи божественного вдохновения, до верных и справедливых идей, становится не­обходимым признать также и все теологические, политические и социальные последствия позитивных религий. С того момен­та, как Бог, высшее и совершеннейшее сущее, противополагается человечеству, божественные посредники, избранные, боговдохновленные, появляются, словно из-под земли, чтобы освя­щать, направлять и руководить во имя его человеческим родом.

Нельзя ли предположить, что все люди равным образом вдохновлены Богом? Тогда, конечно, не было бы больше надоб­ности в посредниках. Но это предположение невозможно, ибо факты слишком противоречат ему. Нужно было бы тогда при­писать божественному вдохновению все нелепости и все ошиб­ки, которые проявляются, и все ужасы, мучения, подлости и глупости, которые совершаются в человеческом мире. Следо­вательно, в этом мире имеется лишь немного божественно вдохновленных людей. Это — великие люди истории, доброде­тельные гении, как говорит знаменитый итальянский гражда­нин и пророк Джузеппе Мадзини. Непосредственно вдохнов­ленные самим Богом и опираясь на всеобщее сочувствие, вы­раженное всенародным голосованием — Dio e Popolo, они при­званы управлять человеческими обществами*.

* Шесть или семь лет назад в Лондоне я слышал, как г-н Луи Блан высказывал приблизительно такую же мысль. «Лучшая форма правления, — сказал он мне, — была бы такая, которая всегда апеллировала бы к делам добродетельных гениев».

Таким образом, мы снова возвращаемся к Церкви и Госу­дарству. Правда, в этой новой организации, установленной, как и все старинные политические организации, милостью Божией, но на этот раз подкрепляемой, по крайней мере ради фор­мы, в виде необходимой уступки современному духу, как в пре­амбулах императорских декретов Наполеона III, волею (фик­тивною) народа, Церковь не будет больше называться Цер­ковью. Она назовется Школой. Но на скамьях этой школы уся­дутся не только дети: там будет вечный несовершеннолетний ученик, навсегда признанный неспособным выдержать экзаме­ны, возвыситься до науки своих учителей и обойтись без их дисциплины, — народ*. Государство не будет больше называться Монархией; оно будет называться Республикой, но от этого оно не станет меньше государством, иначе говоря, официальной и правильно установленной опекой меньшинства компетентных людей, добродетельных гениев или талантов, чтобы надзирать за поведением и управлять поведением этого большого неиспра­вимого и ужасного ребенка — народа.

* Я спросил однажды Мадзини, какие меры примут для освобождения народа, когда его победоносная объединенная республика будет окончатель­но установлена. «Первою мерою, — ответил он мне, — будет учреждение школ для народа». — «А чему будут обучать народ в этих школах?» — «Обя­занностям человека, самопожертвованию и преданности». — Но где возьмете вы достаточное количество преподавателей, чтобы обучать этим вещам, ко­торым никто не имеет ни права, ни возможности обучать иначе как своим собственным примером? Не чрезвычайно ли ограниченно число людей, нахо­дящих высшее наслаждение в самопожертвовании и в преданности? Те, кто жертвует собою во имя великой идеи, повинуясь возвышенному влечению и удовлетворяя этому личному влечению, без которого самая жизнь теряет в их глазах всякую ценность, эти люди обыкновенно думают совсем о другом, нежели возведение своих действий в доктрину. Между тем как те, кто дела­ют из них доктрину, забывают чаще всего превращать эту доктрину в дей­ствие по той простой причине, что доктрина убивает жизнь, убивает живую спонтанность действия. Люди, подобные Мадзини, у которых доктрина и дей­ствия находятся в удивительном единстве, — очень редкое исключение. В хри­стианстве также были великие люди, святые люди, которые действительно делали или по меньшей мере страстно стремились делать все то, что пропо­ведовали, и сердца которых, переполненные любовью, были полны презрения к наслаждениям и благам сего мира. Но громадное большинство католиче­ских и протестантских священников, которые сделали своим ремеслом про­поведь доктрины целомудрия, воздержания и отречения, своим примером обыкновенно опровергали свою доктрину. И не без основания, но вследствие опыта многих веков у народов всех стран сложились такие поговорки: «раз­вратен, как поп», «лакомка, как поп», «честолюбив, как поп», «жаден, корыс­тен, скуп, как поп». Установлено, таким образом, что учителя христианских добродетелей, поставленные церковью, — священники, в своем громадном большинстве, поступают совершенно обратно тому, что проповедуют. Самые общераспространенность и преобладание подобных фактов доказывают, что вину следует приписывать не отдельным лицам, но невозможному социаль­ному положению, в какое эти люди поставлены. В положении христианского священника заключается двойное противоречие. Во-первых, противоречие доктрины воздержания и отречения с положительными стремлениями и по­требностями человеческой природы, с стремлениями и потребностями, которые в некоторых индивидуальных, всегда очень редких случаях могут еще постоянно попираться, сдерживаться и даже совершенно уничтожаться по­стоянным влиянием какой-нибудь могущественной интеллектуальной или мо­ральной страсти и которые в известные моменты коллективной экзальтации могут забываться и игнорироваться в течение некоторого времени большим количеством людей сразу. Но они настолько существенным образом присущи человеческой природе, что всегда в конце концов берут свое, так что, когда мешают их удовлетворению правильным и нормальным образом, они всегда заставляют изыскивать для своего удовлетворения вредные и уродливые спо­собы. Таков естественный и, следовательно, роковой, непреодолимый закон, под гибельное действие которого неизбежно подпадают все христианские священники, и особенно священники римско-католической церкви. Он не рас­пространяется на профессоров школы, другими словами, на священников но­вейшей Церкви, если только и их не обяжут проповедовать христианское воздержание и отречение.

Но есть и другое противоречие, общее как тем, так и другим. Это про­тиворечие связано с самим званием и положением учителя. Учитель приказы­вающий, угнетающий и эксплуатирующий — логическая и вполне естественная фигура. Но учитель, относящийся с самопожертвованием к своим подчинен­ным в силу его божеской и человеческой привилегии, — это нечто противоре­чивое и совершенно невозможное. Это — само лицемерие, так хорошо оли­цетворенное папою, который, называя себя последним слугою служителей Бога, — в знак чего, следуя примеру Христа, он даже моет раз в год ноги двенадцати нищим Рима — провозглашает в то же время себя наместником Бога, абсолютным и непогрешимым, господином мира. Нужно ли напоми­нать, что священники всех церквей, далекие от того, чтобы с самопожертво­ванием относиться к вверенной их попечению пастве, всегда приносили ее в жертву, эксплуатировали и удерживали на положении стада, отчасти чтобы удовлетворить своим собственным личным страстям, отчасти чтобы служить всемогуществу Церкви? Одинаковые условия, одинаковые причины всегда приводят к одинаковым результатам. То же самое будет, следовательно, с профессорами новейшей школы, божественно вдохновленной и патентован­ной Государством. Они необходимо сделаются — одни бессознательно, дру­гие вполне отдавая себе в.этом отчет — преподавателями доктрины принесения народа в жертву могуществу Государства и в пользу привилегированных классов.

Следует ли из этого, что нужно изъять всякое образование и уничто­жить все школы? Отнюдь нет. Нужно полными пригоршнями распространять образование в массах и превратить все церкви, все храмы, посвященные славе Бога и порабощению людей, в школы человеческой эмансипации.

Но прежде всего согласимся на том, что школы, в собственном смысле этого слова, в нормальном обществе, основанном на равенстве и уважении человеческой свободы, должны существовать лишь для детей, а не для взрос­лых. И чтобы они сделались школами эмансипации, а не порабощения, нуж­но из них прежде всего изъять эту фикцию Бога, вечного и абсолютного поработителя. И нужно построить все воспитание детей и их образование на научном развитии разума, а не веры; и на развитии личного достоинства и независимости, а не на набожности и послушании; на культе истины и спра­ведливости во что бы то ни стало, и прежде всего на уважении человека, которое должно во всем и везде заместить культ божества. Принцип авто­ритета в воспитании, детей представляет собою естественную отправную точ­ку. Он законен, необходим, когда прилагается к детям младшего возраста, пока их ум еще совершенно не развит. Но как постоянное развитие всего вообще, а следовательно, и дальнейший ход воспитания влечет за собою по­следовательное отрицание отправной точки, этот принцип должен постепенно уменьшаться по мере того, как воспитание и образование ребенка подвигают­ся вперед, чтобы уступить место его возрастающей свободе. Всякое рацио­нальное воспитание по существу есть не что иное, как прогрессивное умень­шение авторитета в пользу свободы, так как конечной целью воспитания должно быть создание людей свободных и полных уважения и любви к сво­боде других. Таким образом, первый день школьной жизни ребенка, если школа принимает детей раннего возраста, едва начинающих лепетать, дол­жен быть днем самого большого авторитета и почти полного отсутствия сво­боды. Но его последний день должен быть днем самой большой свободы и абсолютного исчезновения всякого следа животного или божественного прин­ципа авторитета.

Принцип авторитета, прилагаемый к людям, переступившим или достиг­шим совершеннолетия, становится чудовищностью, вопиющим отрицанием че­ловечности, источником рабства и интеллектуального и морального развраще­ния. К несчастью, отеческие заботы правительств оставили народные массы коснеть в таком глубоком невежестве, что необходимо будет основать школы не только для детей народа, но и для самого народа. Но из этих школ должны будут абсолютно изъяты малейшие приложения или проявления принципа авторитета. Это не будут уже школы, но народные академии, где не будет ни школьников, ни учителей, куда народ будет свободно прихо­дить, чтобы получать, если сочтет нужным, свободное образование, и где в свою очередь, богатый опытом, он сможет научить многим вещам учителей, которые принесут ему отсутствующие у него знания. Это будет, следователь­но, взаимное обучение, акт интеллектуального братства между образованной молодежью и народом.

Истинная школа для народа и для всех сложившихся людей — это жизнь. Единственный великий и всемогущий, естественный и одновременно рациональный авторитет, единственный, который мы можем уважать, — это авторитет коллективного и общественного духа общества, основанного на равенстве и на солидарности, точно так же как и на свободе и взаимном человеческом уважении всех его членов.

Да, вот авторитет — отнюдь не божеский, а вполне человеческий, но перед ним мы от всего сердца преклоняемся, вполне уверенные, что он от­нюдь не поработит, но освободит людей. Он будет в тысячу раз могуществен­нее — будьте в этом уверены, — чем все ваши божеские, теологические, мета­физические, политические и юридические авторитеты, установленные Цер­ковью и Государством, могущественнее, чем ваши уголовные кодексы, ваши тюремщики и ваши палачи.

Сила коллективного чувства или общественного духа уже весьма зна­чительна и ныне. Люди, наиболее способные совершить преступление, редко осмеливаются бросать ему вызов, открыто выступать против него. Они ста­раются обмануть его, но весьма остерегаются резко задевать его, если только не чувствуют за собою поддержки по крайней мере какого-нибудь меньшин­ства. Ни один человек, каким бы могущественным он ни мнил себя, никогда не в силах будет перенести единодушное презрение общества, ни один не сможет жить, не чувствуя поддержки в виде одобрения и уважения по мень­шей мере некоторой части этого общества. Человек должен побуждаться ка­ким-нибудь глубоким и очень искренним убеждением, чтобы найти в себе мужество думать и идти против всех, и никогда человек эгоистичный, раз­вращенный и низкий не найдет в себе такого мужества.

Ничто не доказывает лучше естественную и фатальную солидарность — этот закон общественности, связующий всех людей, — чем этот факт, кото­рый каждым из нас может быть ежедневно проверен на себе самом и на всех своих знакомых. Но если это социальное могущество существует, по­чему его недостаточно было до сих пор, чтобы смягчить, очеловечить людей? На этот вопрос ответить очень просто: потому, что до сих пор эта сила сама не была очеловечена; а не была она очеловечена потому, что общественная жизнь, верным выражением которой она является, основана, как известно, на поклонении божеству, а не на уважении человека; на авторитете, а не на свободе; на привилегиях, а не на равенстве; на эксплуатации, а не на брат­стве людей; на несправедливости и лжи, а не на справедливости и истине. Следовательно, реальное действие общественности, находившееся всегда в противоречии с гуманитарными теориями, которые она исповедует, произ­водило всегда пагубное и развращающее влияние, а не моральное. Она не подавляла пороки и преступления, а создавала их. Следовательно, автори­тет ее — авторитет божественный, антигуманный; его влияние — зловредное и гибельное. Хотите вы сделать его благотворным и гуманным? Совершите Социальную Революцию. Сделайте так, чтобы все потребности стали дейст­вительно солидарными, чтобы все материальные и общественные интересы каждого стали согласованы с человеческими обязанностями каждого. А для этого есть только одно средство: разрушьте все учреждения неравенства, установите экономическое и социальное равенство всех, и на этой основе возникнет свобода, нравственность, солидарная человечность всех.

Я еще вернусь к этому самому важному вопросу социализма.

Профессора школы и чиновники Государства будут назы­вать себя республиканцами. Но они от этого не станут меньше опекунами, пасторами, и народ останется тем, чем был вечно до сих пор, — стадом. Пусть же тогда бережется он стригалей, ибо, где есть стадо, непременно будут и те, которые стригут и пожирают стадо.

Народ по этой системе будет вечным школьником и воспи­танником. Несмотря на свой совершенно призрачный верховный суверенитет, он будет продолжать служить орудием чужой воли и мысли, а следовательно, и чужих интересов. Между этим положением и тем, что мы называем свободой, единственно истинной свободой, — целая пропасть. Это будет под новыми формами старинное угнетение и старинное рабство. А там, где есть рабство, есть и нищета и скотское огрубение, настоящая материализация общества, как привилегированных классов, так и масс.