Галицко-волынская летопись

Самым крупным литературным явлением конца XIII в. в юж­ной Руси была Галицко-Волынская летопись, излагающая события с начала XIII в. и кончая 1292 г. Она открывается 1201 годом и заголовком «Начало княжения великаго князя Романа, само­держца бывша всей Рускои земли, князя Галичкого», но о княже­нии Романа Мстиславича в ней ничего не говорится, и сейчас же вслед за приведённым заголовком идёт похвала умершему (в 1205 г.) Роману и его прадеду Владимиру Мономаху, после чего рассказывается о событиях галицкой и волынской истории после смерти Романа, событиях, в центре которых стоят сыновья Романа Даниил и Василько, а затем сын Василька Владимир.

В летописный свод Галицко-Волынская летопись вошла не в полном своём объёме, будучи механически присоединена к Киев­ской летописи² как её продолжение; она опустила изложение собы­тий, предшествовавших 1201 году и частично изложенных по ней ещё в «Повести временных лет», как, например, рассказ священ­ника Василия об ослеплении Василька Теребовльского, судя по стилю, представляющий собой отрывок из не дошедшей до нас начальной части Галицко-Волынской летописи. Вся недостающая в этой летописи история княжения Романа Мстиславича, обещанная летописцем в приведённом выше заглавии, также, очевидно, первоначально входила в неё.

В Ипатьевском списке, где Галицко-Волынская летопись поме­тена вслед за Киевской, она имеет хронологические приурочения, сделанные с ошибками составителем свода и отсутствовавшие в первоначальном тексте, как это видно, между прочим, из знаком­ства с нехронологизованными текстами той же летописи, вошедши­ми в позднейшие летописные списки — Хлебниковский и Погодин­ский, и как это явствует и из слов самого составителя Галицкой летописи, который подчёркивает, что он имел в виду не лето­писное, а хронографическое изложение фактов, т. е. прагматическое, обусловленное связью событий, а не хронологическими дата­ми, которые он намерен был проставить после окончания своего труда, но не сделал этого (сделал это редактор Ипатьевской ле­тописи).

Как и Киевская летопись, летопись Галицко-Волынская отли­чается светской тематикой. В ней мало сообщается о фактах цер­ковной истории и преимущественно говорится о военных столкно­вениях, бедствиях, мятежах и распрях, сопутствовавших главным образом княжению Даниила.

Летопись отразила острую классовую и идейно-политическую борьбу, происходившую в Галицко-Волынской Руси в XIII в. В ней, в частности, ощутительно даёт себя знать внутриклассовое расслоение в среде галицкого боярства, часть которого («служи­лое» боярство), наряду с городскими верхами, оказалась опорой княжеской власти в её борьбе с боярской знатью.

Галицко-Волынская летопись по своему изложению распадает­ся на две части. Первая, большая,— летопись собственно Галиц-кая, где идёт речь о малолетстве Даниила и Василька, использо­ванном в корыстных целях боярами, которые изображаются в от­рицательных чертах, а затем о княжении Даниила. Она написана, судя по характерным особенностям языка, одним лицом. В руках его, разумеется, были различные источники, в том числе, вероятно, повести о Калкской битве, о Батыевом побоище 1237 г. и др., но через весь этот материал внимательно прошлась рука книжника, отличавшегося очень индивидуальной манерой письма, неравно­душного к образно-поэтической и в то же время приподнятой, искусственно-цветистой речи. Изложение всей этой части — связ­ное, сплошное, лишь время от времени прерываемое замечаниями вроде «ничто же не бысть» или «тишина бысть». Что касается вто­рой части летописи, Волынской, начинающейся с 1262 г., рассказы­вающей о событиях княжения Василька и его сына Владимира и обрывающейся на рассказе о начальных годах княжения брата Владимира — Мстислава, то возможно, что в составлении её участвовали два лица или даже несколько. Изложение её отличается большей отрывочностью и в конце приближается к обычным лето­писным записям.

Наибольший историко-литературный интерес представляет пер-вая часть Галицко-Волынской летописи, доводящая изложение до конца княжения Даниила. Автор этой части летописи, как сказано, особенно обнаруживает литературный талант. Он любит красивую, изысканную фразу, яркий образ, порой облечённый в риториче­скую словесную оправу, архаическую грамматическую конструк­цию, придающую его речи своеобразную академическую торжест­венность. Щеголяя своей книжностью, он иногда впадает в вычур­ность и как бы намеренную запутанность в своих синтаксических построениях. В то же время он, как ценитель и апологет рыцарской доблести восхваляемых им князей, прислушивается и к тем песням, которые пелись придворными певцами в честь князей-победителей, и сам, очевидно, подпадает под влияние этих песен.

Наиболее художественный образчик поэтического стиля Галиц­ко-Волынской летописи мы находим в самом её начале — в похвале Роману и Владимиру Мономаху. Роман «ума мудростью» ходил по заповедям божиим, устремлялся на поганых, словно лев, сердит был, словно рысь, губил, словно крокодил. Как орёл, проходил он через вражескую землю, был храбр, как тур. Он соревновался с де­дом своим Мономахом, погубившим половцев и загнавшим хана половецкого Отрока в Абхазию, тогда как другой хан — Сырчан — скрывался на Дону. В то время Владимир Мономах пил золотым шлемом из Дона, завладев всею землёю Половецкой и прогнав «по­ганых агарян». В эту похвалу вплетается поэтический рассказ на тему о любви к родине. Память о ней пробуждает запах травы с родных степей. После смерти Мономаха Сырчан посылает своего певца Оря к Отроку с предложением вернуться в родную землю. Ни слова Оря, ни половецкие песни, которые он поёт перед Отро­ком, не склоняют его к возвращению, но когда Отрок понюхал по­лынь с половецких степей (емшан), он, заплакав, сказал: «Да луче есть на своей земле костью лечи, нели (нежели) на чюже славну быти» — и вернулся в свою землю. От него, добавляется в расска­зе, родился Кончак, который, двигаясь пешком, нося на плечах ко­тёл, вычерпал Сулу '.

В своё время Вс. Миллер в своей книге взгляд на «Слово о пол­ку Игореве» утверждал, что весь приведённый рассказ не имеет ничего общего с летописью и попал в неё из какой-либо героиче­ской повести вроде «Слова о полку Игореве», быть может, даже из не дошедшей до нас начальной части «Слова», и это, по мнению Вс. Миллера, тем более вероятно, что в самом начале «Слова» ав­тор обещает начать повествование «от стараго Владимера до ны-нешняго Игоря» и что это едва ли было только пустое обещание.

В самом деле, рассказ Галицко-Волынской летописи роднит со «Словом» и сравнение Романа с туром, и выражение «пил золотом щоломом Дон», и упоминание о половецком певце и половецких деснях, и, наконец, гиперболическое изображение Кончака, вычер­пывающего котлом Сулу, близкое к изображению могущества Все­волода Юрьевича, способного расплескать вёслами Волгу и вычер­пать шлемом Дон, а также могущества Ярослава Осмомысла и Свя­тослава киевского.

Если догадка Вс. Миллера о том, что анализируемый рассказ ралицко-Волынской летописи является фрагментом не дошедшей до нас части «Слова о полку Игореве», представляется лишь остро­умной гипотезой, которую нельзя подкрепить никакими реальными данными, то вполне приемлема его мысль, что этот рассказ привне­сён в летопись из круга произведений, по своему поэтическому стилю очень близких к «Слову». Отзвук песен, сложенных в честь Романа и его сына Даниила, мы находим в той же Галицко-Волынской летописи под 1251 г.: «Оттуда же князь Данил приде ко Визь-не и прейде реку Наровь, и многи крестьяны от пленения избависта и песнь славну пояху има, богу помогшу има, и придоста со славою на землю свою, наследивши путь отца своего великаго князя Ро­мана, иже бе изострился на поганыя, яко лев, им же половци дети страшаху». Как видим, в этой похвале удерживается знакомое уже нам сравнение Романа со львом; «изострился на поганыя» близко к «поостри сердца своего мужеством» «Слова о полку Игореве», а упоминание о том, что именем Романа половцы устрашали своих детей,— отзвук эпической формулы, нашедшей себе применение к Владимиру Мономаху в одновременно почти написанном «Слове о погибели Рускыя земли». Стилистически перекликается с расска­зом о Романе и Владимире Мономахе и рассказ о волхве Скомонде под 1248 г.: «Скомонд бо бе волхв и кобник (чародей) нарочит, борз же бе, яко и зверь, пешь бо ходя, повоева землю Пинскую, иныи страны; и убьен бысть нечестивый, и глава его взотчена (по­сажена) бысть на кол».

С первых же строк в Галицко-Волынской летописи даёт себя знать пристрастие летописца к книжной речи. Бросается в глаза прежде всего очень частое употребление дательного самостоятель­ного, ни разу, между прочим, не встречающегося в «Слове о полку Игореве»: «Сырчанови же оставшю у Дона, рыбою ожившю», «и приемшю землю их всю и загнавшю оканьныя агаряны», «остав­шю у Сырчана единому гудьцю же Ореви», «оному же не восхотев-Шю обратитися», «оному же обухавшю и восплакавшю» и т. д. В дальнейшем дательный самостоятельный также обильно уснаща­ет Галицко-Волынскую летопись, особенно её первую часть. В иных случаях здесь подряд следуют одно за другим предложения, каж­дое из которых конструировано при помощи дательного самостоя­тельного, как например в следующей поэтической картине вещего знамения: «Не дошедшим же воемь рекы Сяну, соседшим же на Поли вооружиться, и бывшу знамению сице над полком: пришедшим орлом и многим вороном, яко оболоку велику, играющим же птицам, орлом же клекьщущим и плавающим криломы свои­ми и воспрометающимся на воздусе, яко же иногда и николи же не бе».

К числу специфически книжных оборотов относятся и поясне­ния тех или иных слов при помощи выражений «рекше», «реко-мый»: «в горы кавькасьския, рекше во угорьскыя», «рикс, рекомый король угорьский», «зажьгоша колымаги своя, рекше станы, во день воскресения, рекше неделю» и т. д.

Книжность свою автор обнаруживает и в пользовании изрече­ниями, притчами и афоризмами: «О лесть зла есть! Якоже Омир пишеть: до обличенья сладка есть, обличена же зла есть; кто в ней ходить, конець зол прииметь,— о злее зла зло есть!» (изречение это заимствовано, видимо, из какого-то сборника; у Гомера его нет); «словутьного певца Митусу, древле за гордость не восхотев-шу служити князю Данилу, раздраного аки связаного проведоша, сиречь яко же рече Приточник: буесть дому твоего скрутиться, бобр и волк и язвець (барсук) снедяться. Си же притчею речена быша». Книжного происхождения и рассказ летописца о злой но­чи, разыгравшейся над белжанами. Он построен на игре слов: «В суботу же на ночь попленено бысть около Белза и около Черве-на Данилом и Василком, и вся земля попленена бысть: боярин боя­рина пленивши, смерд смерда, град града, якоже не остатися ни единой веси не пленене, еже притчею глаголють книги: не оставле-шюся камень на камени. Сию же наричють белжане злу нощь, сия бо нощь злу игру им сыгра: повоеваньи бо беаху преже света». Встречаются иногда в Галицкой летописи, как и в «Повести вре­менных лет», и народные пословицы. Сотский Микула говорит Да­ниилу, отправляющемуся в поход против венгров: «Господине! не погнетши (не растревожив) пчел, меду не едать».

Составитель Галицкой летописи, как сказано выше, особенное внимание уделяет военным событиям и князьям — участникам этих событий, причём он охотно рисует детали воинского быта и снаряжения. Так, Галицкая летопись турнир, поединок уподобля­ет игре: «И обнажившу мечь свой, играя на слугу королева, иному похвативши щит играющи», или: «Наутрея же выехаша немце со самострелы, и ехаша на не (на них) Русь с половци и стрелами, и ятвезе со сулицами, и гонишася на поле подобно игре». О воору­жении галицкой пехоты, о доспехах Даниила сказано: «Щите их яко зоря бе, шолом же их яко солнцю восходящю, копиемь же их держащим в руках яко трости мнози, стрельцемь же обапол иду­щим и держащим в руках рожаници (луки) свое и наложившим на не стрелы своя противу ратным. Данилови же на коне седящу и воя рядящу»; «Беша бо кони в личинах и в коярех (попонах) ко­жаных, и людье во ярыцех (латах), и бе полков его светлость вели­ка, от оружья блистающася. Сам же (т. е. Даниил) еха подле ко­роля (венгерского), по обычаю руску: бе бо конь под ним дивлению подобен, и седло от злата жьжена, и стрелы и сабля златом укра­дена, иными хитростьми, якоже дивитися, кожюх же оловира (шёл­ковой ткани) грецького и круживы (кружевами) златыми плоскыми ошит, и сапози зеленого хза (кожи) шити золотом». О «светлом оружии», о «соколах-стрельцах» говорится под 1231 г. в рассказе о войне Даниила с венграми. Сам Даниил изображается летописцем всегда в апофеозе. Летописец так характеризует своего героя: «Бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе в нем порока». Ко­гда князь подъезжает к Галичу, жители города бросаются ему на­встречу, «яко дети ко отчю, яко пчелы к матце, яко жажющи воды ко источнику». У Даниила рыцарское представление о назначении воина, об его долге. Князьям, решившим уклониться от битвы с по­ловцами, он говорит: «Подобает воину, устремившуся на брань, или победу прияти или пастися от ратных; аз бо возбранях вам, ныне же вижю, яко страшливу душю имате; аз вам не рек ли, яко не подбаеть изыти трудным (усталым) воемь противу целым (бод­рым)? Ныне же почто смущаетеся? Изыдите противу имь». К по­терпевшим поражение союзникам своим — полякам, впавшим в уныние, он обращается с такой речью: «Почто ужасываетеся? не весте ли, яко война без падших мертвых не бываеть? не весте ли, яко на мужи на ратные нашли есте, а не на жены? аще мужь убьен есть на рати, то кое чюдо есть? Инии же и дома умирають без сла­вы, си же со славою умроша; укрепите сердца ваша и подвигнете оружье свое на ратнее». Унижение, испытанное Даниилом, когда он пошёл на поклон к татарам, вызывает у летописца горестную ти­раду: «О злее зла честь татарьская! Данилови Романовичю, князю бывшу велику, обладавшу Рускою землею, Кыевом и Володимером и Галичем, со братом си (своим), инеми странами, ныне седить на колену и холопом называеться, и дани хотять, живота не чаеть, и грозы приходять. О злая честь татарьская! Его же отець бе царь в Рускои земли, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны все; сын того не прия чести, то иный кто можеть прияти?»

Наконец, в Галицкой летописи нередки устоявшиеся формулы воинского боя. Таково, например, описание битвы поляков с тата­рами: «Потом же придоша к Судомирю и обьступиша и со все сто­роне, и огородиша и около своимь городомь, и порок (стенобитное орудие) поставиша: и пороком же бьющимь неослабно день и нощь, а стрелам не дадущим вынукнути из заборол... падаху с мостка в ров, акы сноповье; рови же бяху видениемь глубоце велми и ис-полнившася мертвыми, и бысть лзе (можно было) ходити по трупью, акы по мосту». В других местах метание пращей, стрел и камней уподобляется дождю, треск ломающихся копий — грому, Метание копий и горящих головней — молнии.

Иногда батальный стиль Галицкой летописи, обнаруживая бли­зость к стилю книжной воинской повести, в то же время сближает­ся и с образами народного героического эпоса. Соединение книжной и устной традиции сказалось, например, в одной из наиболее драматических повестей Галицкой летописи — в повести о разоре-нии Батыем Киева в 1240 г. Здесь мы находим обычные для воин­ских повестей батальные картины: «Приде Батый Кыеву в силе тяжьце, многом множьством силы своей, и окружи град, и остолпи (обступила, окружила) сила татарьская, и бысть град во обдер-жаньи велице. И бе Батый у города, и отроци его обьседяху град, и не бе слышати от гласа скрипания телег его, множества ревения вельблуд его и рьжания от гласа стад конь его. И бе исполнена земля Руская ратных». Батый поставил у городских стен бесчислен­ное количество стенобитных орудий, бивших день и ночь и пробив­ших стены. Киевляне вышли к пробоинам, «и ту беаше видити лом копейный и щит (щитов) скепание (рассечение), стрелы омрачи-ша свет побежденным». Но и в былине о Калине-царе, вошедшей в сборник Кирши Данилова, мы также имеем параллель к описа­нию в летописной повести несметной татарской силы. Калин-царь подошёл к стольному городу Киеву:

Збиралося с ним силы на сто вёрст.

Во все те четыре стороны.

Зачем мать сыра земля не погнётца.

Зачем не раступитца?

А от пару было от конинова

А и месяц, сонцо померкнула.

Не видить луча света белова,

А от духу татарсхова

Не мощно крещёным нам живым быть.

Порой описание воинских подвигов в Галицкой летописи со­провождается ритмическими повторяющимися одинаковыми окон­чаниями:

...и не бе слышати от гласа скрипания телег его,

множества ревения вельблуд его

и рьжания от гласа стад конь его;

исполчивша же коньники, с пешьци поидоста

с тихостью на брань,

сердце же ею крепко бе на брань

и устремлено на брань;

один же воин управи десьницю свою.

иземь рогатичю ис пояса своего,

далече верг, срази князя ятважьского

с коня своего,

в летящу ему до земле,

изыде душа его со кровью во ад.

Отметим, наконец, приём тавтологии, использованный в Галиц­кой летописи: «множьство много», «многомь множеством силы сво­ей», «мосты мостити», «клятвою клястися», «игру сыгра», «одож-дить дождь».

Вторая часть Галицко-Волынской летописи — летопись собст­венно Волынская — по сравнению с первой частью отличается зна­чительно меньшей красочностью стиля; в ней мы не найдём того образно-поэтического языка, какой так характерен для галицкого летописца.

Как бы исключением являются здесь поэтические формулы воинского боя в описании битвы между братьями-князьями Кон­дратом и Болеславом Самовитовичами (под 1281 г.): «Пришедшим гке полком к городу, и сташа около города, аки борове велицеи, и начашася пристраивати на взятье города; князь же Кондрат на-ча ездя молвити: «братья моя милая Руси! потягнете за одино сердце». И тако полезоша под заборола, а друзии полци стояху недвижимы, стерегучи внезапнаго наезда от ляхов. Прилезшим же им под забороле, ляхове пущахуть на ня каменье, акы град силь­ный, но стрелы ратьных не дадяхуть им ни выникнути из заборол, и начаша побадыватися (колоть друг друга) копьи, и мнози язве-ни быша на городе, ово от копий, ово от стрел, и начаша мертви па-дати из заборол, акы сноповье».

Начало Волынской летописи занято изложением литовско-укра­инских отношений после убийства Миндовга. В дальнейшем глав­ное внимание уделяется летописцем Владимиру Васильковичу, ко­торый «правдолюбием светяся ко всей своей братьи и к бояром и ко простым людем». Большая обстоятельность, с которой гово­рится в летописи о Владимире Васильковиче, доброжелательная и даже апологетическая характеристика князя заставляют думать, что всё написанное здесь о нём принадлежит лицу или лицам, близ­ким к княжескому двору и питавшим к Владимиру большую при­язнь.

Говоря о Владимире Васильковиче, летопись подчёркивает его храбрость на охоте, которой он увлекался даже во время бо­лезни, душевную мягкость, доброту, благочестие, ум и справед­ливость.

В Волынской летописи в гораздо большей степени, чем в Га-лицкой, обнаруживается церковный налёт, сказывающийся, между прочим, в обширной похвале Владимиру Васильковичу, иной раз почти буквально использовавшей похвалу Владимиру Святосла­вичу в «Слове о законе и благодати» Илариона. Впрочем, эта по­хвала начинается с такого описания внешности Владимира Василь-ковича, которое, вначале в точности повторяя описание внешности князя Романа Ростиславича, приведённое в Киевской летописи под 1180 г., в дальнейшем по своей детальности и стремлению к точ­ному воспроизведению его внешних примет выделяется на общем фоне летописных портретных изображений: «Сий же благоверный князь Володимерь возрастомь бе высок, плечима велик, лицемь красен, волосы имея желты, кудрявы, бороду стригый, рукы же имея красны и ногы; речь же бяшеть в нем толста (низкая) и уста исподняя дебела (нижняя губа толстая)». Эти детальные подробности в описании внешности князя находятся в соответствии со столь же детальным описанием его болезни (видимо, рака нижней че­люсти), от которой он умер'.

В конце XIII в. из Киевского великокняжеского свода 1200 г., из Галицко-Волынской летописи и летописи Владимиро-Ростовской был составлен в Галичине тот летописный свод, который по одному из списков принято называть Ипатьевской летописью. Через этот именно свод, сохранившийся в северных русских списках, галицко-волынская книжная культура, сама выросшая на почве культуры киевской, вместе с ней воздействовала в известной степени на ли­тературную культуру северной Руси.