Сказание о киевских богатырях, повесть о Сухане

ПУБЛИЦИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА XVI в.

(СОЧИНЕНИЯ ИВ. ПЕРЕСВЕТОВА, А. КУРБСКОГО, ИВАНА ГРОЗНОГО)

Характер и содержание русской публицистической литературы, начиная с 40-х годов XVI в., определяются преимущественно борь­бой восходящего дворянства и быстро клонившимся к политиче­скому и экономическому упадку боярством, со времени учреждения в 1564 г. опричнины окончательно утратившим свои былые социаль­ные привилегии.

Виднейшим идеологом дворянства в эпоху Грозного является Иван Пересветов, приехавший на Русь из Литвы в конце 1538— начале 1539 г. и заявивший себя с конца 40-х годов XVI в. как автор нескольких публицистических повестей и двух челобитных к Ивану Грозному. В тех и других он является апологетом само­державного Русского государства, поддерживающего в первую очередь интересы дворянства и организованного на основе регу­лярно действующего чиновничьего и воинского аппаратов. На его сочинениях отразились такие произведения, как повесть Нестора-Искандера о взятии Царьграда, повесть о Дракуле, а также запад­ноевропейские исторические сочинения. В «Сказании о царе Константине», рисуя гибельное влияние византийского боярства на царя Константина и на судьбы Византии, Пересветов аллегори­чески изображает засилье боярской партии в пору малолетства Грозного. Пересветов здесь, как и в других своих сочинениях, является сторонником царской «грозы»: «Царь кроток и смирен на царстве своем,— говорит он,— и царство его оскудеет, и слава его низится. Царь на царстве грозен и мудр — царство его ширеет, и имя его славно по всем землям»-.

В Большой челобитной Ивану Грозному Пересветов, ссылаясь на волошского воеводу, уже прямо говорит о засилье в Русском царстве бояр: «Тако говорит Петр, волоский воевода про Руское царство, что велможи руского царя сами богатеют и ленивеют, а царство оскужают его, и тем ему слуги называются, что цветно и конно и людно выезжают на службу его, а крепко за веру хри­стианскую не стоят и люто против недруга смертною игрою не играют, тем богу лгут и государю».

В «Сказании о Магмет-салтане» в замаскированной форме пред-ставлена целая политическая программа, предвосхищающая собой позднейшие государственные реформы Ивана Грозного, в частности учреждение опричнины. «Сказание» начинается с изображения судьбы Византии. Последний византийский царь Константин был гуманным и кротким правителем. Этими качествами царя восполь­зовались бояре, которые лишили его силы и могущества, в резуль­тате чего Византия была завоёвана турками. Магмет-салтан, поко­ритель Византии, считал, что в государственных делах самое важное — правда. Эту правду он вычитал из греческих христиан­ских книг, когда взял Константинополь, но государственная прак­тика Магмета была совершенно иная, чем практика Константина. Он прежде всего очень сузил, почти свёл на нет боярскую власть и боярские привилегии, предоставив значительные преимущества воинству и уничтожив такую систему административного аппарата, при которой администратор брал в свою пользу налоги и пошлины, взимаемые им с населения: все налоги должны были идти в казну непосредственно, а чиновник-администратор получал определённое жалованье. Так же дело обстояло и с судебными пошлинами, чем ослаблялось царившее в государстве неправосудие. Магмет, пони­мая, что царь силен и славен войском, заботится о создании образцового воинства и всячески покровительствует ему'. Он дер­жит у себя 40 тысяч «янычан», которым платит жалованье и даёт «алафу (финики) по всяк день». Всякие правонарушения Магмет искореняет сурово и беспощадно, руководствуясь тем, что «как конь под царем без узды, так царство без грозы». Расценивает своих подданных Магмет не по степени их знатности, а по качеству их заслуг, особенно воинских: «все есмя дети адамовы,— говорит он,— кто у меня верно служит и стоит люто против недру­га, и тот у меня лучшей будет». Занятие «смертной игрой» — выс­шая заслуга воина. Магмет, наконец, является противником рабства, которое он упраздняет в своём государстве, потому что «в котором царстве люди порабощены, и в том царстве люди не храбры и к бою не смелы против недруга». Сочинения Пересветова написаны простым, энергичным языком, почти совершенно чуждым элементов церковно-славянской речи, без обычных у его современ­ников цитат из «священного писания».

До приезда на Русь Пересветов долго жил на Западе — в Вен­грии, Чехии, Польше, и его публицистические взгляды сложились, очевидно, в известной мере под воздействием западноевропейской политической практики. В ту пору на Западе усилившаяся коро­левская власть успешно боролась с феодальными порядками, и мо­нархический принцип всюду побеждал. Исключение представляли как раз Венгрия, Чехия и Польша, где служил Пересветов, но и там делались попытки упрочения монархической власти и создава­лись проекты военно-финансовых реформ, очень близкие к тем, какие Пересветов рекомендовал в применении к русской действи­тельности. Представление об идеальном монархе—мудреце и фи­лософе, какое он себе усвоил, было обычным у европейских гума­нистов '.

К памятникам, вышедшим из противобоярской среды, очевид­но, в 40-е годы XVI в., должен быть причислен и трактат «Благохо-тящим царем правительница и землемерие», авторство которого с достаточным основанием приписывается священнику, ставшему; потом монахом,— Ермолаю-Еразму, принадлежавшему к кругу _s макарьевских книжников. Автор трактата обращает внимание, царя на тяжёлое положение основной, по его взгляду, производи­тельной силы страны — крестьянства, добывающего хлеб — «всех, благих главизну» и эксплуатируемого существующими его трудом вельможами. Он предлагает ввести коренные экономические рефор­мы, сводящиеся в основном к замене всех податей с крестьян, в первую очередь денежной, натуральной повинностью в размере одной пятой урожая '.

Противобоярская политика Ивана Грозного нашла отражение, и в народной исторической песне и в народной сказке, в которых Грозный выступает в качестве борца против боярского засилья.

* * *

Боярская партия в свою очередь выдвигает такого публициста, как кн. А. М. Курбский, плодовитый писатель, автор трёх посла­ний к Грозному и «Истории о великом князе Московском», напи­санных им в Литве (70-е годы XVI в.), куда он, изменив родине, бежал от гнева Грозного после проигранного сражения в Ливонии. Стиль Курбского обнаруживает в нём искусного оратора, умею­щего сочетать патетичность речи со стройностью и строгой фор­мальной логичностью её построения. Он унаследовал в этом отно­шении литературные традиции своих учителей — заволжских стар­цев и Максима Грека.

В первом же своём послании к Грозному, написанном в 1564 г. и переданном ему через своего слугу Василия Шибанова², Курб­ский, обличая царя в жестокостях по отношению к боярам, обра­щается к нему с гневной речью, построенной большею частью в форме риторических вопросов и восклицаний: «Про что, царю, сильных во Израили побил еси и воевод, от бога данных ти, раз­личным смертей предал еси? и победоносную святую кровь их во церквах божиих, во владыческих торжествах пролиял еси и мучени­ческими их кровьми Праги церковные обагрил еси? и на доброхот­ных твоих и душу за тя полагающих неслыханныя мучения, и го­нения, и смерти умыслил еси, изменами и чародействы и иными неподобными оболгающи православных и тщася со усердием свет во тьму прелагати и сладкое горько прозывати? Что провинили пред тобою, о царю, и чим прогневали тя, христианский предста­телю? Не прегордые ли царства разорили и подручных во всем тобе сотворили мужеством храбрости их, у них же прежде в работе (в рабстве) быша праотцы наши? Не претвердые ли грады гер­манские тщанием разума их от бога тобе даны бысть? Сия ли нам бедным воздал еси, всеродно (всячески) погубляя нас?» и т. д. Курбский далее перечисляет все преследования, которые он претерпел от Грозного, начиная эту часть письма такими воскли­цаниями: «Коего зла и гонения от тебя не претерпех! и коих бед и напастей на мя не подвигл еси!» Свои укоры царю Курбский заключает также энергичным восклицанием: «Избиенные тобою, у престола господня стояще, отомщения на тя просят, заточенные же и прогнанные от тебя без правды от земли ко богу вопием день и нощь!» Это своё писание, «слезами измоченное», Курб­ский обещает положить с собой в гроб, отправляясь на суд божий.

Получив вскоре в ответ на своё конструктивно очень стройное послание многословное, пересыпанное обширными цитатами по­слание Грозного, Курбский так отзывается о стиле Грозного: «Ши­роковещательное и многошумящее твое писание приях и вразумех и познах, иже от неукротимого гнева с ядовитыми словесы отры-гано, еж не токмо цареви, так великому и во вселенней славимому, но и простому, убогому воину сие было недостойно; а наипаче так ото многих священных словес хватано, и те со многою яростию и лютостию, ни строками, а ни стихами, яко обычей искусным и ученым, аще о чем случится кому будет писати, в кратких сло-весех мног разум замыкающе; но зело паче меры преизлишно и звягливо, целыми книгами, и паремьями целыми, и посланьми!..» Курбского удивляет, что Грозный решился послать столь несклад­ное послание в чужую землю, где имеются люди, искусные «не токмо в граматических и риторских, но и в диалектических и фи-\ософских учениих».

«Курбский уже не убеждается доводами Иоанна,— писал Доб­ролюбов,— у него другая точка опоры—сознание своего собствен­ного достоинства. Взгляд его не может ещё возвыситься до того, чтобы объяснить надлежащим образом и поступок Грозного с Ши­бановым; нет,— Шибанов пусть терпит, ему это прилично, и князю Курбскому нет дела до того, что приходится на долю Васьки Шибанова. Но с собой, с князем Курбским, аристократом и доб­лестным вождём, он не позволит так обращаться. За себя и за своих сверстников-аристократов он мстит Иоанну гласностью, историей». Курбский не был идеологом того удельного «княжья», которое мечтало о возврате к порядкам, бывшим при его предках; он не отрицал исторической роли Русского государства, но стре­мился к сохранению известной доли былых своих преимуществ, и к оформлению господствующего положения крупных землевладельцев. Однако и такая позиция потомка ярославских князей в условиях тогдашней политической действительности была уже программой не сегодняшнего, а вчерашнего дня и потому явно обре­чена была на неудачу, тем более что за внешне очень стройной, эмоционально насыщенной и логически убедительной речью Курб­ского сквозила по необходимости субъективная, личная и, наконец, во многом пристрастная оценка деятельности и поведения его смертельного противника. Она в особенности выступает в «Истории о великом князе Московском».

Обида Курбского на Грозного была тем сильнее, что Курбский сознавал себя одним из тех преследуемых Грозным княжат, кото­рые, как и сам царь, происходили «от роду великаго Владимира», о чём опальный князь и напоминал своему гонителю. «Это напо­минание,— говорит Плеханов,— показывает, что спор Курбского с Иваном был не только спором служилого человека со своим госу­дарем. В известной мере он являлся также спором двух ветвей одного и того же «рода великого Владимира». Иначе сказать: в ли­це Курбского говорил не только недовольный «велможа»; в его лице говорил также,— а может быть, и ещё того больше? — один из потомков ярославских князей, обиженный одним из сильных князей московских» '.

Отрицательная оценка Курбским литературного стиля Грозного объясняется, разумеется, не только различием литературных навы­ков того и другого, но в первую очередь враждебным отношением Курбского к царю, которого он стремился скомпрометировать не только как государя и человека, но и как писателя. Грозный был человеком начитанным, но ему чуждо было академически выдер­жанное красноречие Курбского. При всей своей внешней неупоря­доченности речь Грозного отличалась тем своеобразием, которое как раз обусловливалось его способностью свободно распоряжаться богатствами языковых средств, и книжных и просторечных, не стесняя себя никакими стилистическими канонами. В писаниях Грозного ярче, чем в писаниях Курбского, сказались непосредст­венность и непринуждённость его очень индивидуальной речи и его горячий писательский темперамент.

Грозный был воспитан на иосифлянских литературных тради­циях. До предела осознав себя единоличным, самодержавным вла­стителем, он утвердился в представлении о себе как о потомке Августа-кесаря и, по учению иосифлян, как о наместнике бога на земле. По его убеждению, все его подвластные без исключения были его холопы. «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя!»—писал он Курбскому.

Грозный решительно возражает против того, чтобы царь делил свою власть с боярами, и против того, чтобы они вмешивались в его распоряжения. «Како же и самодержец наречется, аще не сам строит?» — спрашивает он Курбского. «Росийская земля пра-витца божиим милосердием, и пречистые богородицы милостию, и всех святых молитвами, и родителей наших благословением, и по­следи нами, своими государи, а не судьями и воеводы, и еже ипаты (вельможи) и стратиги (военачальники)». Царская власть, по мысли Грозного, не подлежит критике со стороны подданных, как не подлежит критике и божеская власть. Ссылаясь на апостола Павла, он утверждает, что всякая власть учинена богом и потому противящийся власти богу противится. За свои поступки царь несёт ответственность лишь перед богом, а не перед своими «холо­пами». С гневом и раздражением Грозный перечисляет все утесне­ния и обиды, какие он терпел от бояр во время своего малолетства. В своих писаниях, и в частности в двух посланиях к Курбскому, он обнаружил типичные особенности стиля своих учителей — иосифлян. Рядом с велеречивостью и напыщенностью, склонностью к торжественной церковнославянской фразе, порой синтаксически очень усложнённой, у него прорываются просторечие, грубое, бран­ное слово, прозаическая бытовая деталь, образное выражение, как это мы видели и у митрополита Даниила. Так, в архаически торжественный стиль первого послания к Курбскому вклиниваются фразы вроде следующей: «Что же мне, собака, и пишешь и болез-нуеши, совершив такую злобу? К чесому убо совет твой подобен будет паче кала смердяй?», или «Почто и хвалишися, собака, в гордости, такожде и инех собак и изменников бранною храбро-стию?» И в дальнейшем эпитеты «собака», «собачий» часто при­лагаются Грозным к его врагам. В ответ на угрозу Курбского, что он не покажет царю своего лица до страшного суда, Гроз­ный пишет: «Кто же убо восхощет таковаго ефиопского лица видети?»

Второе послание Грозного к Курбскому (1577 г.) во много раз кратче первого, написано значительно проще и яснее, почти раз­говорным ив то же время очень выразительным и картинным языком. В нём встречаем такие, например, просторечные фразы: «А Курлятев был почему меня лутче? Его дочерям всякое узорчье покупай,— благословно и здорово, а моим дочерем — проклято да за упокой. Да много того. Что мне от вас бед, всего того не исписати»; или: «А будет молвишь, что яз о том не терпел и чи­стоты не сохранил,— ино вси есмя человецы. Ты чево для понял стрелецкую жену?» В 1577 г. Грозный взял Вольмар, куда бежал Курбский, и в этом же втором письме, написанном вскоре после военной удачи, Грозный так иронически торжествует над князем-беглецом: «А писал себе в досаду, что мы тебя в дальноконыя грады, кабы опаляючися, посылали,— ино ныне мы с божиею волею своею сединою и дали твоих дальноконых градов прошли, и коней наших ногами переехали все ваши дороги, из Литвы и в Литву, И пеши ходили, и воду во всех тех местах пили,— ино уж Литве нельзе говорити, что не везде коня нашего ноги были. И где еси хотел успокоен быти от всех твоих трудов, в Волмере, и тут на покой твой бог нас принёс; а мы тут з божиею волею сугнали, и ты тогда дальноконее поехал».

Ещё большей иронией в соединении с показным самоуничи­жением проникнуто послание Грозного к игумену Кирилло-Бело-зёрского монастыря Козме с братиею, написанное в 1573 г. В этот монастырь сосланы были Грозным опальные бояре, нарушавшие там монастырский устав и устроившие себе привольное житьё, мало чем отличавшееся от того, какое они вели в миру. Послание отправлено было в ответ на просьбу Козмы и рядовой монастыр­ской братии остепенить забывшихся родовитых монахов суровым царским наставлением. В связи с этим речь свою Грозный начи­нает напыщенно-ядовитым, притворным умалением себя как на­ставника: «Увы мне, грешному! горе мне окаянному! ох мне сквер­ному! Кто есмь аз на таковую высоту дерзати? Бога ради, госпо-дие и отцы, молю вас, престаните от таковаго начинания! Аз брат ваш недостоин есмь нарещися, но, по евангельскому словеси, сотворите мя яко единаго от наемник своих. Тем ся припадаю честных ног ваших и мил ся дею (умоляю): бога ради, престаните от таковаго начинания». По писанию, свет инокам — ангелы, свет же мирянам — иноки, и потому инокам подобает просвещать заблуд­ших своих государей, а не ему, царю, «псу смердящему», кого-либо учить и наставлять. У них есть «великий светильник»—основатель монастыря Кирилл; пусть смотрят они непрестанно на его гроб и просвещаются от своего учителя. Сам он, царь, посетив однажды их монастырь и успокоив в нём «скверное» своё сердце с «окаян-ною» своею душой, решил, когда придёт время, постричься в нём и получить на это благословение от самого Кирилла. И потому наполовину он уже чувствует себя чернецом, и это сознание, вопре­ки только что заявленному своему недостоинству, даёт ему право вразумлять и поучать заблудших, и он, оставив торжественно-архаическую церковнославянскую речь, которой начал своё посла­ние, переходит на просторечие, обличая ненавистных ему бояр — Шереметева, Хабарова, Собакина, покойного уже Воротынского: «А Шереметеву как назвати братиею? Ано у него и десятый холоп, которой у него в келье живёт, ест лучше братии, которыя в трапезе едят... Да, Шереметева устав добр, держите его, а Кири­лов устав не добр, оставь его». Воротынскому и Шереметеву больше чести в монастыре, чем самому Кириллу: «ино над Воро­тынским церковь, а над чюдотворцом нет; Воротыньской в церкви, а чюдотворец за церковию! И на страшном спасове судище Воротынской да Шереметев выше станут: потому Воротыньской цер-ковию, а Шереметев законом, что их Кирилова крепче». Бояре в монастыре предаются чревоугодию и всяческим излишествам, ни в чём себе не отказывая: «А ныне у вас Шереметев сидит в келье что царь, а Хабаров к нему приходит, да иные черньцы, да едят, да пиют, что в миру; а Шереметев, невесть со свадбы, невесть с родин, розсылает по келиям постилы, коврижки и иные пряные составныя овощи; а за монастырем двор, а на нем запасы годовые всякие, а вы ему молчите о таковом великом, пагубном монастыр­ском безчинии». В монастыре должно быть равенство и братство, независимо от социального происхождения иноков, настаивает Грозный, а этого-то именно и нет теперь в Кирилловом монастыре. «Ино то ли путь спасения,— спрашивает царь,— что в черньцех боярин боярства не сстрижет, а холоп холопства не избудет?» Наряду с укорами распущенным инокам-боярам Грозный выска­зывает и досаду на то, что его беспокоят жалобами на них. «И чесо ради?—возмущается он,— злобеснаго ради пса Василья Соба-кина?.. Или бесова для сына Иоанна Шереметева? Или дурака для и упиря Хабарова?»

Послание Грозного, как видим, помимо своего стиля, очень образного и эмоционально насыщенного, ценно и как памятник, наглядно рисующий бытовой уклад жизни одного из крупнейших по своему значению монастырей'.

Завоевание Грозным Казани и вскоре — в 1556 г.— Астра­хани послужило, нужно думать, поводом для создания во второй половине XVI или в начале XVII в. очень любопытного произве­дения, по своему стилю органически связанного с былинной тра­дицией. Оно известно в пяти списках. Один из них, принадле­жавший Барсову, относится к первой половине XVII в. (датиро­ван 1642 г.) и имеет заглавие «Сказание о киевских богатырех, как ходили во Царьград и как побили цареградцких богатырей, учинили себе честь». Второй список — XVIII в., принадлежавший Буслаеву, озаглавлен «Сказание о седми русских богатырях». Тре­тий список (дефектный, без конца), принадлежащий Институту русской литературы (Пушкинскому дому) Академии наук СССР, относится также к XVIII в. Заглавие его почти буквально совпа­дает с заглавием барсовского списка. Четвёртый список, третьей четверти XVII в., хранящийся в Государственной библиотеке * СССР им. В. И. Ленина, близок к третьему списку, но, в отличие от него, сохранил окончание текста. Заглавие списка — «Сказание о русских богатырех и о цареградцких». Пятый список, последней четверти XVII в., хранящийся в Центральном государственном архиве древних актов, ближе всего стоит к спискам Буслаева и биб­лиотеки им. В. И. Ленина. В нём недостаёт начала. Все пять списков восходят к не дошедшему до нас общему для них оригиналу, но список старейший — барсовский — лучше сохранил первоначаль-' ный текст памятника и былинный его склад, чем четыре других, при помощи которых, однако, восстанавливаются некоторые про­пуски и дефектные чтения первого списка'.

Сказание начинается с обычного былинного зачина, который приводим по буслаевскому списку (в барсовском он отсутствует):

В столком было граде Киеве, У великого князя Владимира было пированье поместное на многия князи и бояр я и на силныя могучня богатыри.

В разгар пира Владимир (языком, каким писались грамоты московскими дьяками) говорит «Илье Муромцу с товарищи»:

Или то вам не сведомо, богатырем, что отпущает на меня царь Костянтин % Из Царяграда 42 богатырей, а велит им Киев изгубити И вы б нынеча никуды не розъежалнся, берегли бы естя града Киева и всей моей вотчины.

Богатыри бьют князю челом и просят его отпустить их «в чи­стое поле»: они проведают «прямые вести» и приведут ему «языка добраго» (т. е. знатного пленника-басурманина) и так учинят славу государю, себе честь добудут, а многие орды устрашат. Далее идёт перечисление Владимировых богатырей:

1. Илья Муромец, сын Иванович,

2. Добрыня Никитич,

3. Дворянин Залешанин, «серая свита, злаченые пугвицы»,

4. Алёша Попович,

5. Щата Елизынич (в буслаевском списке — Глапир, в списке ИРЛИ —Глазынич),

6. Сухан Доментьянович,

7. Белая палица (пьяница — в списке ИРЛИ, поляница — в списке ГБЛ), «красным золотом украшена, четьим жемчугом унизана, посреде тое палицы камень, самоцветной пламень».

Из них пятый и седьмой богатыри в известных нам былинах не фигурируют и занесены в «Сказание», видимо, из какого-нибудь сказочного источника.

Несмотря на запрет князя, опасающегося прибытия в Киев ца-реградских богатырей, Владимировы богатыри, надев на себя доспе­хи, отправляются в путь. В пути Илья Муромец, обращаясь к своим товарищам, говорит, что чем ждать цареградских богатырей в Кие­ве, лучше самим русским богатырям поехать им навстречу и с по­мощью божьей победить их. В двенадцати верстах от Царьграда, переправляясь через Смугру-реку (вероятно, здесь разумеется ре­ка Угра, на которой Иван III встретился с татарским ханом Ахматом), киевские богатыри встречают двенадцать калик, с кото­рыми меняются платьем и которые подтверждают, что цареград-ские богатыри действительно намереваются взять Киев и полонить князя и княгиню, а удалых богатырей «под мечь всех приклонити». Услышав это, Илья Муромец выражает желание «голову сложить за государеву чашу и молитвы и за ево хлеб-соль великую».

Оставив коней и все свои доспехи на Смугре, богатыри в ка-личьем одеянии отправляются в Царьград. Придя на царёв двор, когда у царя был стол, они стали пред «красным окном» и начали громким голосом просить милостыню. Царь их услышал и, дога­давшись, что пришли русские, велел сидевшему за царским столом Тугарину Змеёвичу позвать калик, чтобы узнать у них киевские вести. Илья Муромец сообщил, что идут калики от великого князя Владимира. В разговор вступает сидящий против царя богатырь Идол Скоропеевич. Ростом он «добре, не по обычаю», меж очами у него «стрела ладится», меж плечами — большая сажень, очи у него — как чаши, а голова — как пивной котёл. Смотреть на него страшно. Он интересуется, сколько у Владимира богатырей, каковы они ростом и «прытостью» и, в частности, есть ли в Киеве бога­тырь Илья Муромец и каков он собой. Услышав от Ильи, что Илья Муромец таков же ростом и видом, как он сам (т. е. Илья Муро­мец), Идолище, по буслаевскому списку, говорит, «посмехаючись»: «Аще ли правда, что он таков Илья Муромец, и я его посажу на ладонь, а другою раздавлю», и торопит царя Константина, чтобы он отпустил скорее цареградских богатырей на Русь — полонить князя и княгиню, удалых киевских богатырей под меч подклонить и добыть золота и серебра. Закручинился Алёша Попович, не сдержал себя, как и предвидел ещё раньше осторожный богатырь дворянин Залешанин, и в сердцах сказал: «Коли вы, богатыри, при-ндёте к Киеву, толды не узнаете дороги, куда вам бежати, а пока­тятся головы татарския, и прольётца кровь горячая богатырей царе­градских». Дипломатичный Залешанин, видя, что Идолище разгне­валось, старается замять выходку Алёши Поповича и объясняет его вспышку тем, что он государева мёду опился. Похитив у цареград­ских богатырей коней, которых царь велел вывести напоказ каликам, они, срубив головы татарам, умчались из Царьграда на Смугру-реку: «Не птички-соловьи рано в дуброве просвистали — свиснули, гаркнули богатыри богатырским голосом, да свиснули палицы булат­ные у Ильи Муромца с товарыщи, послетали головы татарския,— отняли себе по добру коню и, всед на кони, прочь из града поехали до Смугры-реки». Остался пока в Царьграде один лишь Алёша Попович, который сказал царю, что калики будут ждать на Смугре цареградских богатырей, чтобы с ними в чистом поле переведаться, а затем и сам ускакал на Смугру, где русские богатыри надевают на себя доспехи богатырские и всю сбрую богатырскую и вступают в бой с подоспевшей силой татарской и с сорока двумя цареградски-ми богатырями. В этой борьбе «от свисту и от крику лес рассту-паетца, трава постилаетца, добрыя кони на окарашки падают, худыя кони и живы не бывали».

Идол Скоропеевич и Тугарин Змеёвич приходят в ужас от русских богатырей, и вскоре обоих живьём берёт Илья Муромец, а прочая сила татарская и все богатыри цареградские до смерти побиты. Идола и Тугарина богатыри привозят в Царьград. Идо­лом они бьют челом царю и оставляют его в городе, а Тугарина решают увезти с собой, чтобы было «с чем ко князю появитися». В ответ на мольбу матери Тугарина не увозить её сына Илья Муромец обещает вернуть его в Царьград живым и здоровым, после того как богатыри похвалятся им в Киеве и покажут его князю Владимиру. Послав вперёд себя дворянина Залешанина, «жильца» двора государева (придворный чин в Московском госу­дарстве), чтобы тот подготовил почву для милостивого приёма само­вольно уехавших богатырей, они приезжают в Киев, где князь, как это делали московские цари, жалует их шубами, золотыми цепями и казной и обещает и дальше жаловать их за «выслугу великую и за службу богатырскую». На вопрос Владимира о вестях, обра­щенный к Тугарину, Тугарин отвечает так, как должно было бы отвечать, говоря только с московским самодержцем: «Что меня, государь, о вестях спрашиваешь? У тебя ли, государь, вотчины не во всех (ли) ордах, и богатырей твоих удалее нет и во всех землях». На пиру у Владимира Илья в типичном для московского официального этикета XVI в. стиле бьёт челом князю: «Государь, князь Владимир Всеславичь! Умилосердися, пожалуй нас, холопей своих», и просит отпустить Тугарина в Царьград. Владимир согла­шается на эту просьбу, и богатыри, проводив Тугарина до рубежа, отпускают его в Царьград.

Возражая тем исследователям, которые в «Сказании» усмат­ривали подправленную каким-то книжником запись древней бы­лины, возникшей в XI в., в пору половецко-русских и половецко-византийских столкновений, Вс. Миллер видел в нём книжное произведение, написанное каким-то грамотеем на основе двух бы­лин — об Илье Муромце и Идолище поганом, с одной стороны, и об Алёше Поповиче и Тугарине Змеёвиче — с другой, с исполь­зованием традиционных былинных и отчасти сказочных мотивов и ситуаций. На долю самостоятельной выдумки автора «Сказа­ния», по мнению Вс. Миллера, нужно отнести включение в число цареградских богатырей Тугарина Змеёвича, который нигде в бы­линах не фигурирует рядом с Идолищем; оба они выступают в раз­ных былинных сюжетах, к тому же возникших разновременно. Само собой разумеется, как полагает Вс. Миллер, что результатом лич­ного сочинительства автора «Сказания» является и присутствие басурманина Идолища, врага православия, в качестве богатыря при дворе православного царя Константина и его супруги.

Анализируя содержание и стиль «Сказания», Вс. Миллер утвер­ждает, что оно отражает в себе формы политического и обществен­ного быта, характеризовавшие собой не Киевскую Русь, к которой приурочены здесь события, а Русь Московскую XV—XVI вв. «Сказание» возникло, очевидно, под влиянием того общественного возбуждения, которое связано было с завоеванием Казани Иваном Грозным. Это событие воскресило уже давно окрепшее представле­ние о Москве как о преемнице Царьграда, который в «Сказании», по описанию здесь его географического положения (он не за морем, а за степями), напоминает скорее всего Казань. К Казани приводит нас и наивное совмещение в одном городе, с одной стороны, царя Константина, с другой—татарского войска и татарских богатырей, находящихся у Константина на службе. Как народная песня сме­шивала Царьград с Казанью, ассоциируя торжество над ними Грозного с возложением им на себя царского венца, так и «Сказание» замещает один город другим, отправляясь от свежего историческо­го события — окончательного разгрома Грозным татарского царства.

Точку зрения Вс. Миллера на «Сказание» как на сочинение книжника разделяет и А. В. Позднеев, считая «Сказание» (едва ли, однако, основательно) связанным с событиями завоевания Ерма­ком Сибири. Он полагает, что в основе «Сказания» лежит не две, а одна былина об Илье Муромце и Идолище и что «Сказание» позволяет установить первоначальный вид былины, изменившийся в записях XVIII—XIX вв.'.

В дальнейшем А. П. Евгеньева в работе, посвященной ана­лизу языка и стиля «Сказания» ², с большой долей вероятности утверждает, что «Сказание» было не книжным произведением, основанным на былинных сюжетах, а непосредственной записью устной былины, сложившейся в конце XVI или в начале XVII в. Если и принять точку зрения А. П. Евгеньевой, то нет основа­ний, во всяком случае, отказываться от выводов Вс. Миллера, видевшего в «Сказании» отражение исторической действительности XVI в.— событий, связанных с завоеванием Иваном Грозным Каза­ни и Астрахани; исключительно языковый и стилистический анализ «Сказания», проделанный А. П. Евгеньевой, не может опровергнуть этих выводов, тем более что сама А. П. Евгеньева в своей работе не касается сюжета произведения и его идейного содержания. Нет оснований принимать и утверждение автора о псковском происхож­дении «Сказания», так как это утверждение покоится лишь на язы­ковом анализе дошедшего до нас старейшего списка произведения половины XVII в., а язык списка далеко не всегда воспроизводит язык оригинала ³.

К «Сказанию» о киевских богатырях близка повесть о Сухане, возникшая на основе одноимённой былины и найденная в 1948 г. В. И. Малышевым в единственной, не сполна дошедшей до нас рукописи конца XVII в.⁴. Повесть эта написана также в былинном стиле. Героем её, наносящим сокрушительный удар татарам, являет­ся богатырь Сухан Дамантьевич, упоминаемый, между прочим, и в «Сказании» о киевских богатырях. Он на службе у киевского великого князя Владимира Мономаха. Ему больше девяноста лет.

Выехав на охоту с кречетами, он на берегу Днепра повстречался с несметной татарской ратью во главе с царём Азбуком Товруеви-чем, идущей на Киев и помышляющей пленить Русскую землю, разорить веру христианскую.

И Сухан стал, закручинился

И мечет кречата с руки далече

И рукавицу о землю бросает.

Не до потехи стало Сухану кречатные,

Стало до дела государева.

Не имея с собой боевого орудия, он вырывает с кореньем из земли молодой дуб и с молитвой к богородице напускается на вра­жескую рать.

И Сухан бьет татар падубком

На все четыре стороны.

Куды Сухан ни оборотится,

Тут татар костры лежат.

Тех татар всех побил...

Перебив татар на одном берегу Днепра, Сухан переправляется на другой берег, чтобы добить оставшееся там татарское войско вместе с царём Азбуком, над которым он громким голосом зло издевается. Тогда перепуганный Азбук велит стрелять в богатыря из трёх «пороков» (стенобитных орудий), и после двух промахов Сухан от выстрела третьего порока получает смертельную рану в сердце. Но, забыв о ране, он устремляется на татар и бьётся с ни­ми до тех пор, пока всех их не уложил, посде чего спешит к Киеву. Далее в рукописи перерыв текста (не хватает одного листа). Повесть заканчивается рассказом о том, что Владимир шлёт для спасения Сухана за многими лекарями, велит служить в Софии молебен о его выздоровлении, обещает пожаловать его за «великую службу» горо­дами и вотчинами, сколько он их захочет, но Сухан в ответ говорит:

Дошло, государь, не до городов, не до вотчин, Дай, государь, холопу Жалованное слово и прощение — и тотчас умирает. Его, которого звали бражником и который «охочь был пропиватися», но умер «на службе государеве», горько опла­кивает мать и хоронит в каменной пещере.

Как и «Сказание» о киевских богатырях, повесть о Сухане напи­сана на тему о героической защите родины, и время её возникнове­ния, нужно думать, приблизительно то же, что и время возникнове­ния «Сказания».

Как нетрудно видеть, русская литература XVI в., особенно вто­рой его половины, была в высшей степени публицистически насы­щенна. Это находилось в полном соответствии с большой серьёз­ностью и остротой тех политических и общественных проблем, которые выдвигались современностью. Борьба центростремительных сил с силами центробежными в процессе становления самодержав­ной централизованной монархии стимулировала напряжённость публицистической мысли, характеризовавшей литературное твор­чество XVI в. Победителями в этой борьбе — при поддержке госу­дарственной власти — были приверженцы идеи сильного централи­зованного государства — Москвы — «третьего Рима», наследницы политического и религиозного авторитета «Рима второго» — Визан­тии. Литература в основной и количественно преобладающей своей части очень активно и широко пропагандировала эту идею в различ­ных по своему жанровому характеру памятниках. Величие и непрере­каемость политических и религиозных ценностей, казалось, прочно и незыблемо закрепившихся в собравшем всю Русскую землю Мо­сковском царстве, их превосходство, несмотря на сознание частных недостатков в быту и в жизненной практике, над всем тем, что созда­валось когда-либо в других землях,— явились руководящими моти­вами произведений русской литературы XVI в. Ценности эти осознавались как полное и законченное выражение и воплощение традиций, которые вели своё начало от исконной старины — от ге­роического прошлого Киевской Руси, мыслившейся как органиче­ское преддверие к Московскому царству.

Литературный язык XVI в. в произведениях церковно-богослов-ских, агиографических и исторических жанров характеризуется выспренней патетикой и пристрастием к церковнославянизмам, в чём обнаруживается развитие и углубление стилистических традиций, унаследованных от предыдущего столетия, но и в эти жанры порой проникают живая народная речь и образные средства живого народ­ного языка. Ещё в значительно большем количестве они окрашивают произведения публицистического и нравоучительного жанров, осо­бенно в тех случаях, когда в них присутствуют полемика или обли­чение.

Устное народное творчество этой поры также живо откликалось на события эпохи, имевшие крупное политическое значение. Завое­вание Грозным Казани и Астрахани, войны с крымскими татарами, покорение Ермаком Сибири, сама личность Грозного и факты из его жизни, в частности его женитьба на Марии Темрюковне, нашли отражение в народной поэзии— в песнях, былинах, сказках '. В на­родной сказке Иван Грозный рисуется как царь, защищающий интересы простого народа и немилостивый к изменникам-боярам. В былинах о подвигах богатырей выдвигается в это время тема борьбы с татарами как отзвук покорения Грозным татарских царств.