Литературные произведения, возвеличивавшие и закреплявшие московские политические и церковные традиции

(ЛЕТОПИСНЫЕ СВОДЫ, «ВЕЛИКИЕ ЧЕТЬИ-МИНЕИ» МИТРОПОЛИТА МАКАРИЯ, «СТЕПЕННАЯ КНИГА», «ДОМОСТРОЙ»)

Около половины XVI в. на московской почве начинает возни­кать ряд крупных по своим размерам литературных предприятий, ставящих себе задачей, путём подведения итогов прошлого с точки зрения официальной московской идеологии, во-первых, окружить ореолом это прошлое, во-вторых, показать непрерывность и преемственность культурно-политического и церковно-религиозного про­цесса в его развитии от начала русской государственности и рус­ской церкви до тогдашней современности.

В этом отношении должно быть отмечено прежде всего широ­кое и интенсивное развитие в Москве летописного дела. Отправля­ясь от общерусских митрополичьих летописных сводов типа Влади­мирского полихрона и Хронографа Пахомия Логофета, дошедшего до нас в редакции 1512 г., с сороковых годов XVI в. появляется при участии московских дьяков несколько типичных московских летописных сводов с явно выраженной московской централизатор-ской тенденцией. Как политически Москва объединила вокруг себя автономные русские области, так же точно она литературно объеди­нила автономное летописание — киевское, ростовско-суздальское, новгородское, тверское и т. д., поставив себе целью осветить исто­рию некогда политически самостоятельных русских земель как ор­ганическое преддверие к истории единого Русского государства. Выступив на историческое поприще после других княжеств, Моск­ва вначале не имела своих собственных летописных сводов и стала включать в организованные ею своды летописные известия, отно­сящиеся к её истории, лишь начиная с XIV в. Отдельные нотки по­литического сепаратизма, ещё звучавшие в старых митрополичьих сводах, теперь были более или менее искусно затушёваны, и на первый план выступила идея богоспасаемого и богоутверждённого Московского царства во главе с его самодержцами.

Из московских сводов XVI в. наибольшее значение имеют Вос­кресенская летопись, доводящая изложение событий до 1541 г. ', и Патриаршая, или Никоновская, летопись, заканчивающаяся 1558 г. ² и являющаяся переработкой и расширением летописи Вос­кресенской. Название обоих сборников связано с именем патриар­ха Никона, владельца их списков, из которых один был пожертво­ван им в Воскресенский монастырь. В обеих летописях Русское государство рассматривается как вотчина московских государей, единоличных распорядителей и владельцев Русской земли. Сухие фактические известия здесь прерываются обширными статьями, написанными в приподнято-торжественном стиле.

К Никоновской летописи примыкает Львовская летопись, на­званная так по имени её первого издателя. События в ней изложе­ны до 1560 г. включительно. Материал сказаний, повестей, «слов», посланий, входящих в эти летописные сборники, представляет со­бой значительный интерес для историка литературы.

Никоновская и Львовская летописи имели своё продолжение, в котором излагались события, относящиеся к последним годам царствования Ивана Грозного. Вероятно, в 70-х годах XVI в. создаётся огромный исторический свод, богато иллюстрированный. Возник он главным образом на основе Никоновской летописи и по­тому называется иногда Никоновским лицевым сводом. Полностью он до нас не дошёл и вообще не был закончен, но в сохранившейся его части заключается до 10 тысяч листов (около 20 тысяч стра­ниц) и 16 тысяч иллюстраций. В нём изложение начинается с со­творения мира и доводится до 60-х годов XVI в. Это было самое грандиозное летописное предприятие, задавшееся целью во всём объёме и со всяческой торжественностью изобразить величие Мос­ковского царства, бытие которого, по мысли составителей свода, подготовлялось всей предшествовавшей историей человечества. Свод в части, относящейся к XVI в., в дальнейшем был перерабо­тан в так называемую «Царственную книгу», также не доведённую до конца².

Последующие бурные события крестьянской войны и иностран­ной интервенции расшатали так пышно созидавшуюся официаль­ную историческую концепцию Московского царства. Традиционное летописание утратило свой смысл и в дальнейшем стало приходить уже в явный упадок.

Одновременно с объединением русской летописной литературы происходит объединение литературы церковно-учительной. Ини­циатором и руководителем этого дела был митрополит Макарий, принимавший также известное участие и в организации в Москве летописного дела.

К 1552 г. относится окончание работы Макария над составле­нием и редактированием грандиозного двенадцатитомного собра­ния произведений русской церковно-религиозной книжности, как оригинальных, так и переводных, обращавшихся в многочислен­ных рукописях, а также частично произведений внецерковных, как например «Пчела», повесть Иосифа Флавия и др. Собрание это, известное под именем «Великих Четьих-Миней», существует в трёх списках, из которых наиболее полным (около 27 тысяч стра­ниц большого формата) является список, предназначенный для московского Успенского собора.

В основу труда Макария положена была старая, переведённая с греческого Четья-Минея, постепенно, особенно с начала XVI в., расширявшая свой объём сверх житийного материала также ма­териалом преимущественно поучений и похвальных слов, притом частично русского происхождения. Но ко времени Макария не все числа Четьих-Миней были заполнены, и Макарий для такого за­полнения воспользовался прежде всего отдельно обращавшимися житиями, переводными и русскими, по разным причинам, главным образом из-за своего объёма, не вошедшими в домакарьевские Ми­неи. Кроме того, он использовал житийный материал Пролога ста­рейшего, так называемого «простого», и нового Пролога, «стишно-го» (т. е. такого, в котором жития были снабжены краткими «сти­хами», содержавшими характеристику святого), перешедшего к нам из Византии через посредство южных славян не ранее XV в. и содержавшего в себе жития, более обширные по объёму, чем те, которые помещались в «простом» Прологе, а также патерики Кие-во-Печерский и переводные. Весь этот материал подвергся новой редакции, преимущественно стилистической, в духе той торжест­венной риторики, какая стала укореняться у нас в житийной лите­ратуре и которая должна была придать блеск и величие русской святыне.

В таком же стиле панегирического витийства написаны были и жития святых, канонизованных на соборах 1547 и 1549 гг., а так­же и тех, которые канонизованы были ранее, но ещё не дождались написания своего жития.

В XVI в., особенно начиная с конца первой его половины, на­блюдается усиленный рост житийной литературы. Окончательно официозно закрепившееся представление о Москве как о третьем Риме, средоточии православной святыни, выдвинутое идеологами московского самодержавия, побуждало прежде всего к увеличению количества святых, специально прославивших Русскую землю, и к пересмотру наличных подвижников, пользовавшихся почитани­ем в отдельных областях ещё до слияния этих областей в единое Русское государство. По почину митрополита Макария на обоих соборах производится сложная работа по канонизации новых свя­тых, возведению святых местно чтимых в общемосковские и, в ре­зультате пересмотра соответствующего материала, деканоиизации недостаточно авторитетных областных святых. Расширение и упо­рядочение православно-русского Олимпа потребовало написания и новых житий или исправления старых. Последнее шло в направ­лении как идейном, так и в стилистическом: нужно было весь агио­графический материал облечь в форму того панегирически-торжест­венного стиля, который служил выражением победивших придвор-но-самодержавных тенденций. Спешность работы по написанию новых житий — с одной стороны, с другой — отсутствие в ряде случаев для этого достаточного материала приводили к тому, что эти жития писались по образцу уже существовавших, в которых фигурировали святые, сходные по типу или даже по имени с тем святым, биографию которого нужно было создать.

По первоначальному замыслу Макария его собрание должно было содержать в себе исключительно лишь житийную литерату­ру, но затем, по мере работы над ним, оно вобрало в себя книги «священного писания», патристическую литературу, проповеди, поучения и т. д., одним словом, всю наличную церковно-религиоз-ную литературу в той мере, в какой она не вызывала тех или иных подозрений в своей религиозной или политической благонадёжно­сти. Впрочем, в отдельных случаях в макарьевские Четьи-Минеи попали и апокрифические произведения, если они существовали под заглавием иным, чем то, которое принято было в индексах «отре­ченных книг». Внешняя монументальность книги должна была сим­волизировать монументальность и грандиозность идеи Москов­ского православного царства '.

К «Великим Четьим-Минеям» примыкала окончательно сфор­мировавшаяся вскоре после них (в 1563 г.) «Книга степенна цар-скаго родословия», составленная по инициативе Макария, видимо, царским духовником, священником Андреем, в монашестве Афа­насием, преемником Макария на митрополичьей кафедре. Как и другие обобщающие литературные предприятия, возникшие на московской почве в XVI в., «Степенная книга» отразила борьбу служилого дворянства с боярской оппозицией за упрочение центра­лизованного Русского государства. Располагая свой материал по степеням великокняжеских колен и излагая его в риторически-тор­жественном стиле, она ставила своей целью представить историю благочестивых русских государей от Владимира Святославича до Ивана Грозного, действовавших в единении с выдающимися пред­ставителями ' русской церкви, преимущественно митрополитами и епископами. В «Степенной книге» биография превращалась сплошь и рядом в агиобиографию, стилистика которой сказывается даже в тех случаях, когда речь идёт о князьях или высших церков­ных иерархах, не только не причтённых к лику святых, но и ничем, в сущности, особенно если иметь в виду первых, не проявивших себя с точки зрения христианского благочестия. Использовав пре­имущественно наличную летописную литературу и её протографы и позаимствовав из неё ряд фактов чисто исторического характера, а также литературу агиографическую и устные легенды, «Степен­ная книга» так стилистически разукрасила свой материал, что в ре­зультате получился сплошной, очень высокопарный и цветистый панегирик во славу русских государей вплоть до Ивана Грозного, которому отведена последняя, семнадцатая степень книги.

Стиль её сразу же определяется пространным заглавием: «Кни­га степенна царскаго родословия, иже в Рустей земли в благо­честии просиявших богоутверженных скипетродержателей, иже бяху от бога, яко райская древеса, насаждени при исходищих (ис­точниках) вод, и правоверием напаяеми, благоразумием же и бла-годатию возрастаеми и божественною славою осияваеми явишася, яко сад доброраслен и красен листвием и благоцветущ, многопло-ден же и зрел и благоухания исполнен, велик же и высоковерх и многочадным рождием, яко светлозрачными ветми, расширяем, богоугодными добродетельми преспеваем» и т. д.

И в дальнейшем такой выспренный стиль удерживается даже в тех случаях, когда, как сказано, речь идёт о любом из князей, даже не канонизованном. Таково, например, начало повествования о великом князе Ярославе Всеволодовиче: «Благороднаго корени доброплодная и неувядаемая ветвь, царскаго изращения плодонос­ное семя руских самодержателей, сий великий князь Ярослав бысть» и т. д. Степень, посвященная Ивану Калите, начинается так: «Сей благородный, богом избранный приемник и благословен­ный наследник благочестивыя державы боголюбиваго царствия Русьскыя земля великий князь Иван Даниловичь, рекомый Кали­та, внук блаженнаго Александра — десятый степень от святаго равноапостольнаго Владимира перваго, от Рюрика же третийнаде-сять» и т. д. Семнадцатая степень, отведённая Ивану Грозному, начинается с риторического вступления, в котором говорится о зна­чении молитвы, и затем повествуется о «благорадостном царском рожении», которое произошло по усердной молитве родителей Ива­на: «Сице и зде молитвенная доброть разверзе царское неплодие самодержца Василия Ивановича, и родися ему сын и наследник царствию сий святопомазанный царь и великий князь, сладчайшее имя Иван, государь и самодержец всея Русии и иным многим язы­ком и царствием одолетель, иже бысть от святаго перваго Влади­мира седьмыйнадесять степень, от Рюрика же двадесятый» и т. д.

Для того чтобы показать, как «Степенная книга» стилистически перерабатывала свои источники, возьмём из неё начальную статью двенадцатой степени — «О житии и подвизех блаженнаго и досто-хвальнаго великаго князя и царя русьскаго Димитрия Иванови­ча» — и сопоставим её с её источником — «Словом о житии и о пре­ставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго», вошедшим в почти буквально совпадающих друг с другом текстах в летописи Новгородскую IV, Софийскую I, Воскресенскую и Ни­коновскую. Уже начальные слова источника «Сий убо великий князь Дмитрий...» в «Степенной книге» распространяются: «Сий богом препрославленный и достохвальный великий князь Димит­рий...» К сообщению о том, что Дмитрий был внуком Ивана Дани­ловича, добавляется: «правнук великаго князя Данила Александ­ровича Московскаго, праправнук великаго князя и чюдотворца Александра Ярославича Невскаго» — и, как обычно для степеней, указывается, что от Владимира он был двенадцатая степень, от Рюрика же — пятнадцатая. Фраза источника: «воспитан бысть в благочестии и в славе со всяцеми наказании духовными и от са-мех бо пелен бога возлюби» — в «Степенной» получает такой вид: «И воспитан бысть во истинном благочестии и в праведном добро-славии со всякими наказании духовными: от самех бо пелен бога возлюби и родителем благопослушлив бысть и до коньца по воли божий управляя житие свое». О Дмитрии в источнике сказано, что после смерти отца «сий же оста млад сыи, яко лет девять», в «Степенной» же вместо этого читаем: «сий же богом возлюблен­ный сын его и наследник, великий князь Димитрий, тогда млад сый, оста честна си родителя летом яко десяти, мудростию же возраста яко тысящалетен». В таком же роде и другие риторические распро­странения первоначальной повести — наряду со многими биогра­фическими подробностями, введёнными «Степенной» в свой текст.

Как мы видели, «Слово о житии и о преставлении» и без того в изобилии уснащено пышной риторикой, но составителю «Степен­ной» и её показалось мало, и он постарался своё повествование на­сытить ещё добавочным «добрословием».

Как и московские летописные своды, как Четьи-Минеи Мака-рия, так и «Степенная книга» поставила себе задачей путём связ­ного и систематического изложения истории Русского государства до предела возвеличить и прославить историческое прошлое и на­стоящее Московской Руси, в первую очередь прославив и возвели­чив носителей государственной власти, действовавших в полном единении с церковью '.

В тесной связи с рассмотренными памятниками русской офи­циальной литературы XVI в. стоят такие внелитературные пред­приятия середины века, как «Домострой», «Стоглав», «Азбуков­ник», насквозь проникнутые той же официальной идеологией, что и памятники, которые могут быть причислены к литературным. Между теми и другими была не только органическая связь, но и идейное взаимодействие. «Домострой», ставивший себе целью до мелочей регламентировать поведение человека в сферах религиоз­ной; государственно-общественной и семейной, «Стоглав», заклю­чавший в себе свод постановлений и суждений церковного собора 1551 г. по разнообразным вопросам религиозного и житейского быта, «Азбуковник», стремившийся в форме энциклопедического словаря санкционировать систему знаний и воззрений, обязатель­ных для благомыслящего читателя,— всё это исходило из всецело­го доверия к тем религиозно-политическим и нравственным устоям Москвы — третьего Рима, которые признавались непререкаемыми и незыблемыми. Речь могла идти не о том, чтобы критически пере­оценивать хоть в какой-либо мере эти устои, а лишь о том, чтобы жизнь в её общем строе и в её повседневном быту поднять до той идеальной нормы, которая предписывалась раз навсегда закреплён­ной богоспасаемой традицией. Отсюда в малейших деталях пре­дусмотренное в «Домострое» начертание положительного рели­гиозного, нравственного и бытового уклада, которым должна ру­ководиться семья, возглавляемая домовладыкой, отцом и мужем, и руководствующаяся примером монастырского общежительного устава; отсюда и откровенная критика в «Стоглаве» тех явлений русской жизни, которые стояли в противоречии с выработанным и официально указанным её идеалом.

Для понимания идейной атмосферы, в которой возникали мно­гие основоположные произведения русской литературы не только в XVI в., но частично и в XVII в., знакомство с «Домостроем» да-* ёт особенно обильный материал. Кто бы ни был его автором (веро­ятнее всего — благовещенский протопоп Сильвестр, посланием которого к его сыну Анфиму заключается самый памятник), «Домо­строй» очень полно отразил в себе тот круг идей, норм и положе­ний, который выработала Москва, мыслившая себя средоточием православной святыни и хранительницей высших бытовых и поли­тических ценностей, а также выразил идеальные требования, какие официальная идеология предъявляла к семейному укладу. Нужно сказать при этом, что, принимая во внимание эпоху, в которую был составлен «Домострой», нравственный уровень этих требований далеко не был таким низким и отсталым, каким обычно его пред­ставляют. Большое значение имеет «Домострой» и как объектив­ная картина быта состоятельной русской семьи, интересы которой преимущественно имел в виду автор. Начиная от указаний на то, как должно чтить царя и князя, как организовать религиозный быт, как муж должен воспитывать жену, детей, слуг и как должна вести себя в своём быту домохозяйка, и кончая детальными хозяй­ственными предписаниями, «Домострой» охватывает собой все сто­роны жизни в её общих принципиальных основах и в её повседнев­ности. Будучи сходен в ряде случаев с традиционными средневеко­выми западными и восточными «путеводителями по жизни», вос­ходя к предшествовавшим русским поучениям, главным образом отца сыну, он в то же время живо запечатлел в себе реальную об­становку своего времени. Написан «Домострой» в большей своей части живым русским языком, почти без примеси церковнославя­низмов. В дальнейшем он вызвал подражания, облечённые даже в стихотворную форму '.

Объединительным задачам, которые ставила себе Московская. Русь, шло навстречу и заведение у нас книгопечатания. Первая» типография в Москве открыта была не позже 1563 г., хотя есть данные, позволяющие думать, что первые опыты книгопечатания в Москве делались ещё лет за десять до этой даты и реализовались выпуском четырёх анонимных, недатированных богослужебных книг. Первыми печатниками были Иван Фёдоров, Пётр Мстиславец и, быть может, Маруша Нефедьев; первой датированнойч печатной книгой, насколько нам пока известно, был «Апостол», вышедший в 1564 г. И в дальнейшем, даже в XVII в., печатались преимущественно книги богослужебные: объединённая московская церковь только при помощи типографского станка могла устранить тот разнобой, который характеризовал собой русскую богослужебную литературу.

«ИСТОРИЯ О КАЗАНСКОМ ЦАРСТВЕ»

Апология могущества и величия Московского царства и его главы Ивана Грозного характерна и для такого популярного памятника (сохранилось свыше 230 его списков), как «История о Казанском царстве», или «Казанский летописец», где излагается судьба Казанского царства со времени его основания волжскими болгарами до завоевания его Грозным в 1552 г. Заключая в себе большое количество исторического материала, почерпнутого из, летописных и других письменных источников, основанного также на собственных наблюдениях и устных рассказах очевидцев событии, «История» в то же время является произведением, пред­ставляющим значительный интерес с точки зрения чисто литера­турной. Позаимствовав манеру описания воинских картин и даже отдельных эпизодов преимущественно из повести о Царьграде Нестора-Искандера, повестей о Мамаевом побоище, поздних летопи­сей, библейских книг, отчасти из повести о грузинской царице Динаре, а также из Хронографа, она в то же время отразила торжественную стилистику произведений макарьевского периода' и использовала в немалом количестве приёмы и стиль устной поэзии, легенды и предания казанских татар.

Возникновение «Истории» следует отнести к 1564—1565 гг.' Автором её был, судя по его заявлению, русский, попавший в плен к казанцам, пробывший в плену двадцать лет и после взятия Казани Грозным поступивший к нему на службу. Стоя на пере­довых позициях своего времени и будучи политическим единомыш­ленником дворянских публицистов, автор «Истории» является горячим приверженцем Грозного и врагом княжеско-боярскои вер­хушки. Сам он во вступлении к «Истории» называет её «красной, новой и сладкой повестью». И действительно, «История» написана человеком, отличавшимся незаурядным поэтическим вкусом и лю­бовью к образной, художественно украшенной речи. Вот, напри­мер, как передаётся в «Истории» плач казанской царицы, которую насильно провожают от города Свияжска до русского рубежа: «Горе тебе, горе тебе, граде кровав, горе тебе, граде унылы, что еще гордостию возносишися? Уже бо паде венец з главы твоея, яко жена худая вдовая осиротев, раб еси, а не господин. И преиде царская слава твоя и скончася, ты же изнемогше падеся, аки зверь, неимущи главы». Тут же рядом — морализация, косвенно направ­ленная к апологии русской государственности: «Всяко царство царем премудрым эдержается, а не стенами столпыми, рати силныя воеводами крепкими бывают и бес стены».

Вслед за этим царица казанская вспоминает былое величие Казанского царства, особенно ощутимое при его трагическом по­ложении в настоящее время: «Где ныне бывшая в тебе иногда царския пирове и величествия твоя? и где уланове, и князи, и мурзы твоего красования и величания? и где младых жен и крас­ных девиц ликове и песни и плясания? Вся тыя ныне исчезоша и погибоша». Когда-то в Казани текли медвяные реки и винные потоки. Ныне же люди проливают кровь и слёзы, попав под власть русских. Плач заканчивается таким риторическим восклицанием: «Увы мне, господине, ныне возму птицу борзолетную, глаголяще языком человеческим, да послет от мене ко отцу моему и матери, да возвестит случшася чаду их».

Близко к стилю жития Алексея человека божия передаётся скорбь царицы Анастасии, проводившей своего мужа-царя в по­ход на Казань: возвратившись в свои палаты, «аки ластвица во гнездо свое, с великою тугою и печалью и со многим сетованием», она «аки светлая звезда темным облаком, скорбию и тоскою при-крывся в полате своей, в ней же живяше, и вся оконца позакры, и света дневного зрети не хотя, доколе царь с победою возвра­тится...>

С большой экспрессией изображает «История» былые насилия казанцев над Русской землёй. Отсюда, нужно думать, известный писатель времени «Смуты» Авраамий Палицын почерпнул своё яркое описание насилий и неистовств, творившихся, по его словам, на Руси в пору второго самозванца.

В типичном, уже знакомом нам стиле повести о взятии Царь-града Нестора-Искандера автор описывает неоднократные присту­пы, которыми сопровождалась осада Казани: «И от пушечного. и от пищалного грямовения, и от многооружного крежетания и звяцания, и от плача, рыдания градцких людей, жен и детей, и от великого кричания, и вопля, н свистания, и обои вой ржания i и топота конского, яко великий гром и страшен зук далече на руских пределах, за 300 верст, слышался. И не бе ту слышати лзе,. что Друг с другом глаголет, и дымный мрак зелный восхожаше» в верх и покрываше град и руская вой вся, и нощ, яко ясны дни,: просвещашеся ото огня, и невидима быша тма нощная, и день летни яко темная нощь осення бываше от дымного воскурения и мрака».

А вот как плачут казанцы, окончательно убедившись в том, что они потеряли свою независимость: «О горы, покройте нас!. О земле мати, развигни уста своя ныне скоро, пожри нас, чад своих живых, да не видим горкия смерти сия внезапу, со единого <> пришедшия вдруг на всех нас! Бежим, бежим, казанцы, да не > умрем!» В ответ на предложение бежать другие казанцы говорят: «Прнидоша бо к нам гости немалыя и наливают нам пити горкую чашу смертную, ею же мы иногда часто черпахом им, от них же ныне сами тая же горкия пития смертныя неволею испиваем». Мотив «смертной чаши» нам знаком уже по повести о разорении Рязани Батыем.

Очень красочно изображается в повести воинский пыл русских войск: «Русти же вой быстро, яко орли и ястреби гладнии, на нырищи (развалины) полетоваху, и скачащи, яко елени, погорам и по стогнам града, и рыстаху, яко зверие по пустыням, семо и авамо, и яко лвы рыкаху восхитити лова, ищучи ка->> занцов...»

Наконец, очень картинно нарисован апофеоз, который устраивается Грозному, когда он возвращается в Москву после победы над Казанью. Всё московское население во главе с духовенством, послами и всей знатью выходит навстречу царю: «И видеша caмодержца своего идоша, яко пчелы матку свою, и возрадовашася зело хваляще и благодаряще его, и победителна велика его нарицающи, и много лета ему восклицающе на долг час, и падающи все поклоняхуся ему до земли. Он же посреде народа тихо путем прохождаше на царстем коне своем со многим величанием и сла­вою великою, на обе страны поклоняшеся народом, да вси людие, насладятся, видяще велелепотныя славы его сияюща на нем; бяше г бо оболчен во весь царский сан, яко в светлый день воскресения христова, в латная и в сребряная одежда, и в златый венец на гла­ве его с великим жемчюгом и с каменем драгим украшен, и царская перфира о плещу его, и ничто же ино видети и у ногу его раз- «, ве злата и сребра и жемчюга и каменья драгоценного — и никто же таких вещей драгих нигде же когда виде, удивляют бо сия ум а зрящим нань». Так же пышно наряжены, так же украшены золотом и дра— Л гоценными камнями наиболее знатные бояре, которые следуют за е Грозным. Далее с реалистическими подробностями показано, как московский народ любуется этим шествием Грозного: «Ови же народи московсти, возлезше на высокий храмины и на забрала и на полатныя покровы, и оттуду зряху царя своего, ови же далече напред заскакаше, и от онех от высот неких, липящеся, смотряху, да всяко возмогут его видети; девица же чертожныя и жены кня-жия и болярския, им же нелзе есть в такая позороща великая, человеческого ради срама, из домов своих изходити и из храмин излазити не полезне есть, где седяху и живяху, яко птицы брегоми в клетцах,— они же совершение приницающе из дверей, из оконец своих, и в малыя скважницы глядяху и наслажахуся многаго того видения чюднаго, доброты и славы блещаяся».

Покорение русскими Казанского царства и сведение, таким образом, окончательных счётов с некогда грозной для Руси татар­ской силой было как бы завершительным торжеством царской московской политики. Мы уже видели выше, что народная песня самое венчание Грозного на царство связывает с падением Казани. И потому в таком ореоле изображены Грозный и его военное предприятие, а также его именитые соратники. Недаром перед по­ходом на Казань, совещаясь с «златой братией своей», с «князьями местными», с «великими воеводами» и «благородными вельможа­ми», перечисляя подвиги своих предков, ведущих свой род от Августа-кесаря, Грозный говорит: «Аз есмь божией милостию царь и сопрестольник их. Тацыи же есть у меня воеводы великий, и славны, и сильны, и храбры, и в ратных делах искусны, яко же были у них». Вместе с тем в «Истории» даётся суровая оценка этих самых вельмож и воевод-бояр, когда идёт речь об их зло­употреблениях своим положением и о чинимых ими неправдах или когда в уста хана Шингалея влагается осуждение подручных рус­скому царю князей и воевод за их своекорыстие и нерадение о бла­ге государства.

Элементы устно-поэтического стиля в «Истории» дают себя знать в таких эпитетах, как реки «медвяны», «земля-мати», поле «чистое», девицы «красныя», кони «добрые», светлицы «высокия» и т. д.

Отголосок устной поэзии слышится и в таких выражениях, как «род и племя», враги — «гости немилые», богатства — «гора зла­тая», «пьет чермно вино и меды сладкия», а также в изображении торжественного въезда Грозного в Москву.

Несмотря на общую торжественность стиля «Истории», в ней нет и в помине того витийственного словотворчества в духе тра­диционного «плетения словес», которое мы находим в «Степенной книге». Встречающиеся здесь случаи искусственного словообразо­вания, вроде «мужесовершенние», «скотопажие», «окорадостен», «грямовение», «убегжество», «храбросерд», «крепкорук», «много­даровит», сравнительно очень редки. Зато попадаются выражения, взятые из обыденной разговорной речи: «во вся тяжкая звонити», «стар да мал», «брань не худа» и др.

«История о Казанском царстве», таким образом, едва ли не впервые после длительного перерыва вводит в книжное произве-дение элементы устной поэзии и народной речи. Тут, возможно, решающим оказалось то обстоятельство, что «История» вышла не из официальных кругов, а была делом частной инициативы книжника, не связанного с установившимися стилистическими тра-фаретами московских книжных центров '.