Лит тв-во Екатерины
Заметным рубежом в политической и культурной жизни России XVIII в. стал 1762 год — год вступления на престол Екатерины II. Умная и проницательная Екатерина стремилась привлечь на свою сторону русское и западноевропейское общественное мнение. Она разыгрывает роль «просвещенной» монархини, объявляя себя поклонницей французских просветителей, переписывается с Вольтером, приглашает в Россию Дидро и других энциклопедистов. Дидро она дает ряд поручений, в частности, по реорганизации системы образования в стране. В 1766 г. Екатерина устраивает конкурс в Вольном экономическом обществе на лучшее сочинение об «устройстве» помещичьих крестьян, а в 1767 г. созывает законодательную Комиссию для составления Нового уложения. Императрица сама сочиняет «Наказ» депутатам этой комиссии, положив в его основу идеи Монтескье и Ч. Беккариа. На деле как эти, так и другие мнимо либеральные жесты Екатерины не имели реальных социально-политических преобразовательных последствий, в годы ее правления придворный фаворитизм и тяжесть крепостнического гнета достигли в России своего предела. Растущее притеснение народных масс привело в 1774 г. к широкому разливу народного возмущения — восстанию казачества и крестьянства под руководством Пугачева, переросшему в крестьянскую войну. Она поставила под угрозу власть императрицы. Пугачевщина, а затем Великая французская революция конца XVIII в. заставили императрицу сменить вехи. Поклонница просветителей на деле оказалась жестокой охранительницей устоев крепостнической монархии, гонительницей передовой мысли.
|
|
Желая привлечь на свою сторону симпатии общества и учитывая при этом общественную роль литературы, Екатерина в первую половину своего царствования не только пытается создать себе славу русской «Минервы» — официальной покровительницы наук и искусств. Она и сама берется за перо, выступая в качестве переводчика, плодовитого драматурга, историка, издательницы журналов. С помощью всех этих литературных начинаний Екатерина стремится захватить идеологическое лидерство в литературе, превратить ее в орган не общества, а правительства, поставив на службу своим политическим задачам и целям. В 1769 г. Екатерина II выступает в качестве негласной издательницы сатирического журнала «Всякая всячина». В программу его входило «человеколюбивое», «снисходительное» высмеивание «вечных» общечеловеческих недостатков, не затрагивающее «особ» — реальных, живых носителей общественных пороков. Призывая следовать ее примеру, «Всякая всячина» писала: «Я вижу бесконечное племя Всякия всячины. Я вижу, что за нею последуют законные и незаконные дети...» Екатерина II оставила ряд драматургических сочинений: комедии «О, время!», «Именины госпожи Ворчалкиной», «Обманщик» и др., ряд комических опер, сказки для детей: «Сказка о царевиче Хлоре», «Сказка о царевиче Февсе», а также исторические сочинения: «Записки касательно российской истории», «Антидот». Черновики произведений Екатерина II литературно обрабатывались её секретарями. Екатерина II оставила обширную переписку, частично служившую целям пропаганды (письма Вольтеру и энциклопедистам, её агенту за границей барону Гримму и др.), являющуюся важным источником для истории её деятельности. «Записки» Екатерина II и дополнительные наброски к ним представляют интерес для истории ранних лет её жизни и частично начального периода царствования. С помощью всех этих литературных начинаний Екатерина стремится захватить идеологическое лидерство в литературе, превратить ее в орган не общества, а правительства, поставив на службу своим политическим задачам и целям.
|
|
Для ранней русской поэзии XVIII в. сам термин «ода» (в переводе с греческого — «песнь») был родовым понятием, обозначавшим лирическое произведение вообще. Жанровая принадлежность произведения определялась эпитетом к понятию «ода»..Поэтому, хотя «торжественная» («похвальная»), духовная, анакреонтическая оды одинаково назывались «одами», их жанровые признаки весьма различны. В отличие от ораторской природы торжественной оды, духовная и анакреонтическая оды являются чисто лирическими жанрами, природа которых определяется прежде всего авторской позицией и формами проявления авторского личностного начала. духовная и анакреонтическая ода, которая занимает в поэтическом наследии Ломоносова не столь значительное, как торжественная ода, но все же очень важное место. Духовная и анакреонтическая оды сближены у Ломоносова тем, что в отличие от ораторского жанра торжественной оды являются чисто лирическими жанрами, выражающими личную авторскую эмоцию, что и сказывается в продуктивности личного авторского местоимения. В этих текстах ломоносовское «я» становится полновесным лирическим воплощением индивидуальной авторской эмоции. Только сами лирические эмоции, определяющие жанровое наполнение духовной и анакреонтической оды — разные.
Если воспользоваться классицистической терминологией, то духовная ода является формой выражения высокой лирической страсти. Что же касается оды анакреонтической, то это форма выражения лирической страсти частной, бытовой. И если стилистика и образность духовной оды очевидно тяготеют к понятийно-абстрактной, нематериально-символической образности высокого идеологического мирообраза русской литературной традиции, то образность анакреонтической лирики явно ориентирована на пластическую изобразительность и бытовую яркость мирообраза вещного. Духовными одами в XVIII в. назывались стихотворные переложения псалмов — лирических текстов молитвенного характера, составляющих одну из книг Библии — Псалтирь. Для русского читателя XVIII в. Псалтирь была особенной книгой: любой грамотный человек знал Псалтирь наизусть, потому что по текстам этой книги учили читать. Поэтому переложения псалмов (собственно, стихотворный русский перевод старославянских текстов) как лирический жанр были весьма популярны. В XVIII в. кроме Ломоносова духовные оды писали Тредиаковский, Сумароков, Херасков, Державин, а в XIX — поэты-декабристы, Шевченко и ряд других авторов. В духовных одах Ломоносова отчетливо прослеживаются две темы: восхищение гармонией, красотой мироздания и гневное обличение гонителей, недоброжелателей поэта. Обе темы имели свою биографическую основу. Авторы библейских псалмов, прославляя бога, восторженно воспевали созданный им яркий, бесконечно разнообразный в своих проявлениях вещественный мир. Горы и равнины, реки и моря, пустыни и леса, диковинные птицы и животные — все это должно было доказать мощь и величие творца. Следует заметить, что литература XVIII в. почти не затрагивает образ Христа. Она больше обращается к библейскому богу — творящему и карающему. Ломоносову, ученому-естествоиспытателю, уроженцу Севера, хорошо знакомому с грозными стихиями природы, была близка эта поэзия, и он охотно занимался переложением псалмов. В «Переложении псалма 103» он писал(своими словами постарайтесь эту мутотень сказать):
|
|
Да хвалит дух мой и язык
Всесильного творца державу,
Великолепие и славу,
О боже мой, коль ты велик!
Одеян чудной красотой,
Зарей божественного света,
Ты звезды распростер без счета
Шатру подобно пред собой.
Та же тема находит продолжение и в широко известной в свое время «Оде, выбранной из Иова» «О ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек...». «Книга Иова» — одна из наиболее драматичных в Библии. Однако Ломоносов в своем переложении почти полностью исключил ее религиозно-этическую проблематику и сосредоточил внимание на представленных в ней величественных картинах природы. И снова перед читателем возникает звездное небо, бушующее море, буря с громом и молнией, орел, парящий в небе, огромный бегемот, бесстрашно топчущий острые тернии, и даже фантастический Левиафан, обитающий в пучине океана. Биографична вторая тема, представленная в переложении 26-го и 143-го псалмов. В первом из них поэт жалуется на свое раннее сиротство и одиночество: «Меня оставил мой отец // И мать еще в младенстве». Затем он обращается к богу с просьбой защитить его от наглых и коварных врагов: Те же мотивы — в переложении 143го псалма. В Библии слова этого песнопения принадлежат израильскому юноше Давиду, готовящемуся к бою с кичливым филистимлянином Голиафом. Содержание псалма было близко Ломоносову, подвергавшемуся в то время яростным нападкам со стороны немцев-академиков во главе с И. Д. Шумахером. Подтекст переложения особенно ясно проступал в таких стихах, как «Меня объял чужой народ», «Вещает ложь язык врагов», «Избавь меня от хищных рук // И от чужих народов власти».В сравнении с похвальными, духовные оды Ломоносова отличаются краткостью и простотой изложения. Десятистишная строфа заменена в них, как правило, четверостишием с перекрестной или кольцевой рифмовкой. Язык духовных од лаконичен и лишен всякого рода «украшений».
|
|
Пушкин считал духовные оды Ломоносова лучшими его произведениями. «Они, — писал Пушкин, — останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему».Некоторые из духовных од Ломоносова стали «кантами», т. е. народными песнями, и пользовались популярностью не только в XVIII, но и в XIX в. Особенно был известен 145-й псалом, начинавшийся словами «Никто не уповай вовеки // На тщетну власть князей земных». Под «анакреонтической одой» в поэзии XVIII в. понимались двоякого рода произведения: во-первых, переводы стихотворений самого Анакреона (или приписываемых ему традицией); во-вторых — оригинальная поэзия в духе Анакреона — так называемая «анакреонтика», нарицательное обозначение легкой поэзии, воспевающей радости жизни. Таких стихотворений у Ломоносова не так много — собственно, кроме четырех од Анакреона, переведенных им для «Разговора с Анакреоном», к ним можно отнести только стихотворение «Ночною темнотою...» (1747). Но уже в переводах из Анакреона, вошедших в «Разговор...», выявилось своеобразие критериев отбора текстов, которыми Ломоносов руководствовался в своих переводах анакреонтических стихотворений: вся его так называемая анакреонтика обязательно имеет дополнительный — эстетический или автобиографический — смысл. Пожалуй, это особенно заметно в стихотворении 1761 г., которое в поэтическом наследии Ломоносова уникально. В подлиннике это анакреонтическое стихотворение называется «К цикаде». Ломоносов переводит его близко к тексту оригинала за двумя исключениями: это название и последний добавленный русским поэтом стих. Ломоносовская лирическая миниатюра имеет уникально-конкретное автобиографическое название: «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегий для Академии, быв много раз прежде за тем же». И далее, заменяя античную «цикаду» среднерусским «кузнечиком», поэт создает щемящий лирический образ. Два изменения — в заглавии и последнем стихе — решительно меняют всю образную структуру стихотворения. Пластическая античная миниатюра перестает быть самоценной картинкой; она приобретает символический смысл и становится метафорическим выражением скрытого за ней автобиографического подтекста. Ломоносов в данном случае имел полное право называть переведенные стихи «сочиненными» — то есть, оригинальными: как ни одно другое ломоносовское произведение, это десятистишие наполнено авторской лирической конкретно-индивидуальной эмоцией. Перевод знаменитейшей 30-й оды Горация («Exegi monumentum...»), строго говоря, не может быть назван анакреонтической одой в общепринятом смысле этого термина. Но в том индивидуальном значении, которое анакреонтике придавал Ломоносов — значении эстетического и жизнестроительного манифеста — безусловно, перевод Горация сближается именно с этой линией ломоносовского поэтического наследия. «Памятник» Ломоносова — это одновременно и очень близкий перевод, и оригинальное стихотворение, подводящее итог именно ломоносовской поэтической деятельности. Используя моменты совпадения в биографии и роде творческой деятельности Горация со своими жизненными и поэтическими обстоятельствами, Ломоносов сумел очень конкретно оценить свой собственный вклад в русскую литературу. И Гораций, и Ломоносов были низкого сословного происхождения; и Гораций, и Ломоносов были реформаторами национальных систем стихосложения: Гораций впервые начал использовать в латинской поэзии эолийскую мелику (Алкееву строфу); Ломоносов же реформировал русское стихосложение, утвердив силлабо-тонический принцип и дав образцы многих ритмических структур. Подводя итог разговору о творчестве Ломоносова, необходимо отметить, что во всей совокупности его поэтического наследия реализовалось то, без чего русская литература не смогла бы двигаться дальше. И здесь необходимо заметить, что это не столько отдельные завоевания Ломоносова — реформа стихосложения, которая гармонизировала русскую поэзию и дала ей соответствующие характеру языка метрику и ритмику; жанр торжественной оды, навсегда оставшийся для русской литературы эталоном и арсеналом высокого стиля и высокого мирообраза; формы выражения индивидуальной эмоции, намечающиеся в духовных и анакреонтических одах. Главное завоевание Ломоносова для русской литературы — шире. Он дал ей язык, в буквальном смысле этого слова. Достаточно сравнить с ломоносовскими стихами поэзию Кантемира, Тредиаковского, даже Сумарокова, чтобы убедиться в том, что именно в поэзии Ломоносова был преодолен роковой разрыв Петровской эпохи — разрыв между строем мышления и формами его речевого выражения. Разумеется, этот язык не оставался далее неизменным. Он развивался, дополнялся, даже опровергался наследниками Ломоносова и его литературными оппонентами. Одним из таких оппонентов стал старший современник Ломоносова В. К. Тредиаковский, поэт-экспериментатор, обладавший резко индивидуальным поэтическим стилем и столь же индивидуальной системой эстетических взглядов.