2018-02-14
238
Николай В. Кононов
Код Дурова. Реальная история «ВКонтакте» и ее создателя
Текст предоставлен издательством
http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=4442369
Код Дурова. Реальная история «ВКонтакте» и ее создателя / Николай В. Кононов: Манн, Иванов,
Фербер; Москва; 2013
ISBN 978-5-91657-546-0
Аннотация
Серо-голубой логотип «ВКонтакте» мелькает на всех мониторах страны. Чем так притягательна виртуальная реальность соцсети для десятков миллионов россиян от 12 и старше? Кто придумал эту игрушку и куда этот человек ведет свою необычную компанию?
Павел Дуров почти не общается с журналистами, но автору этой книги удалось проникнуть внутрь «ВКонтакте». Получилось не просто журналистское расследование, а авантюрная история, исследующая феномен сетевого предпринимателя-харизматика и его детища – а заодно и вполне материальное выражение популярности бизнеса соцсети.
Содержание
Предисловие 5
Пролог 7
Глава 1 13
Глава 2 23
Глава 3 38
Глава 4 51
Глава 5 65
Глава 6 79
Глава 7 92
Об авторе 99
Николай Кононов
Код Дурова. Реальная история
«ВКонтакте» и ее создателя
Эту книгу хорошо дополняют:
Мечтай, создавай, изменяй! Как молодые предприниматели меняют мир и зарабатывают состояния
Сара Лейси
И ботаники делают бизнес
Максим Котин
Предисловие
С этой книжкой нам очень повезло.
Нынешняя Россия – это страна потерянных сюжетов: истории шекспировского накала и гомеровского размаха буквально-таки валяются под ногами, да некому подобрать. На наших глазах рушатся империи, люди без имени и, в общем, без судьбы становятся хозяевами вселенной, чтобы тут же быть повергнутыми в грязь, из ничего создаются многомиллиардные состояния, а иногда и целые миры – и вся эта космическая свистопляска остается совершенно не описанной, не зафиксированной, не отливается не то что в граните – а даже в книжках в мягкой обложке. На то существует множество причин: архивы засекречены, пиарщики путают следы, или же, как принято сейчас говорить, «реальность настолько неустойчива и неоформленна, что ускользает от любого описания» (что, по-моему, совсем уже гнилая отмазка). Но факт остается фактом: когда будущим ученым потребуются источники по истории России раннего постсоветского периода, им практически не из чего будет составить библиографию – придется ограничиться подшивками «Коммерсанта» и «Ведомостей» да архивами соцсетей на калифорнийских серверах.
Редкое наше везение в том, что одна из происходивших рядом с нами удивительных человеческих историй превратилась в книжку, которую вам сейчас предстоит прочитать. Притом что история эта до сих пор не была внятно отражена даже на коммерсантовских страницах. Да и сервера, которые в ней фигурируют, прописаны вовсе не в Кремниевой долине.
Мир, о котором рассказывает книга Николая Кононова, – он вроде как есть, но, с другой стороны, его как бы и нет. Если у вас есть родственники или знакомые младше двадцати, вы наверняка замечали, что в их браузере постоянно мелькает сине-голубой логотип «ВКонтакте», и то, что происходит на страницах с этим лого, почему-то кажется им более важным и осмысленным, чем так называемая реальная жизнь (если вы сами являетесь тем родственником и знакомым младше двадцати лет, то извините, что здесь приходится объяснять такие очевидные вещи, а также не очень понятно, как вы нашли в себе силы оторваться от «ВКонтакте» и взяться за книгу).
Само пространство, маркированное сине-голубым логотипом, руками не потрогать, словами не назвать – и приклеиваемые к нему ярлыки «заповедник школоты» или «клон фейсбука» никак не объясняют этого феномена, а лишь позволяют от него временно отделаться. История вопроса, масштабы происходящего и список ответственных лиц при этом остаются совершенно не ясны – а меж тем существует смутное подозрение, что этот логотип мелькает перед глазами неспроста, а мир, в котором мы живем, будет все больше переползать в сторону «ВКонтакте» просто в силу поколенческих закономерностей.
К тому же существует (и будоражит воображение) сама фигура основателя «ВКонтакте», который в двадцать с небольшим заработал миллионы долларов (которые ему, кажется, не очень нужны) и затащил в свои сети миллионы пользователей (с которыми он делает что хочет). И, как писали раньше в журнале «Афиша», – что с этим делать, решительно непонятно.
Велико искушение на основании всего вышеизложенного объявить Павла Дурова выразителем духа времени и представителем мира будущего – править которым будут полчища мини-Дуровых, зарабатывающих миллиарды, не отрываясь от экрана ноутбука. Но «цифровая элита» потому и является элитой, что попасть в нее могут единицы – для этого требуется смелость, наглость, тонкое чутье и мгновенная реакция, большинству, по определению, недоступные. Для этого нужно мыслить глобально, действовать локально, уметь угадывать, что нужно людям, гораздо раньше, чем люди сами могут это сформулировать, не думать о миллиардах и иногда отрываться от ноутбука. Поэтому вряд ли стоит читать книгу Кононова как портрет Героя Нашего Времени или описание того, Как Все В Мире Будет Устроено, – в фигуре Дурова слишком много исключительного, не сказать, эксцентрического, чтобы делать из его истории Далекоидущие Выводы.
Возможно, правильнее было бы подойти к этому тексту как к авантюрному роману, серии удивительных приключений и сказочных перевоплощений – развязка которых, кажется, далеко не очевидна. Кажется, один из важных мотивов для Дурова – стремление сделать все назло и поперек системе, в которую его пытаются встроить, разломать рамки, в которые его стараются загнать, обмануть ожидания относительно логики собственного поведения. Это тот случай, когда ничему удивительному в его судьбе не стоит удивляться. Возможно, через несколько лет он скроется в нейтральных водах на бронированной яхте в компании какой-нибудь Леди Гаги, или купит контрольный пакет акций «Газпрома», или уединится в мансарде на Невском, чтобы рисовать собак. Герой этой книги не борется за свободу – а утверждает ее самим фактом своего существования.
В любом случае, это открывает и перед автором, и перед читателями блистательную перспективу: в том смысле, что продолжение следует.
Юрий Сапрыкин, публицист, шеф-редактор «Рамблер-Афиша»
Пролог
Поток бурлил, завивался и крутил водовороты из прохожих и зевак, глазеющих на собор и площадь перед ним. По проспекту фланировали студенты, назначившие группе встречу и теперь искавшие своих. Азиаты в водонепроницаемых пончо фотографировали особняк на углу канала.
Человеческий трафик рождал шум, который смешивался с гудками и призывами на экскурсию по городу. Течения сгущались у дома с кованым панно, называвшим первого владельца – Zinger. Медные девы-валькирии с копьями охраняли его купол, увенчанный прозрачным земным шаром.
На шестом этаже у окна в полный рост стоял человек в очках и, щурясь от света, высматривал что-то в потоке. Время от времени он приглаживал стриженые волосы и слушал голоса, звучавшие за его спиной. Шел третий час переговоров.
За столом восседал мужчина средних лет – очки, улыбка, акцент иностранца, который давно живет в России и говорит вполне бегло. Его компания слыла сильнейшим интернетторговцем страны. Директору-экспату требовалось навязать программистам, создавшим самую крупную соцсеть в России, свои условия торговли на их территории. Захватить пространство, где ежедневно толчется 20 миллионов человек, мечтает каждый, поэтому иностранец старался нравиться.
Напротив него сидели двое. Белобрысый парень с ноутбуком и айфоном (представился главным разработчиком) и невзрачный тип в бейсболке. Каждому на взгляд – не более двадцати пяти лет. Программист отрешенно стучал по клавиатуре, а тип как в рот воды набрал, поэтому менеджер обращался к человеку у окна. Тот прославился в качестве attack dog, жесткого переговорщика, но сегодня вел себя тихо. Это немного сбивало с толку, ну что ж, бывает.
Переговорщик отвернулся от окна и спросил: «Так что, вы продолжаете настаивать, что с разных категорий товара заплатите нам разный процент?» Экспат закивал; он неоднократно обосновывал свою позицию – каждый товар имеет оборачиваемость, популярность – короче, это бизнес, ничего личного.
«Послушайте, – вздохнул переговорщик. – Мы внедряем этот сервис, „Желания“, чтобы миллионы пользователей могли дарить друзьям товары. Мы выбрали вас и даем вам кнопку, которая в один клик позволяет приобрести подарок за нашу валюту. Эта кнопка приведет к вам миллионы покупателей».
Ерзая в кресле, экспат повторил свои аргументы. Он давно и железобетонно уяснил:
всему есть цена, и благородные устремления существуют, чтобы набить цену. Парни просто торгуются.
«Хорошо, – произнес он. – Уважая цели вашей компании, я готов на 5 процентов по мягким игрушкам». Программист покрутил головой и продолжил стучать по клавиатуре. Переговорщик вернулся к столу, откинулся, развел руками: «Мы настаиваем – 10 процентов».
«Понимаю, – твердо сказал менеджер. – Но такая комиссия для нас неприемлема».
«Тогда 20 процентов! – неожиданно заорал тип в бейсболке. – 20 процентов! Или мы подписываем контракт немедленно, или мы не работаем с вашей компанией!» Он вскочил, сунул руки в карманы черных брюк и зашагал, чуть скособочившись и наклонившись вперед, вдоль стола. Иностранца предупреждали об эксцентричности этого деятеля, но не до такой же степени, мы здесь все приличные люди.
«Черт возьми, я думал, что мы работаем с инновационной компанией, а вы торгуетесь, как на базаре, – чеканил тип. – Мы создаем новое, совершенное средство коммуникации, а вы… что вы тут вообще устраиваете?!»
Иностранец лихорадочно соображал, как себя вести: исполнитель роли attack dog сидел совсем не там, где он предполагал, и напал неожиданно. Ему говорили, что «плохого следователя» играет стриженый очкарик, а этот, якобы гениальный программист, всегда вежлив. Хотя чего думать, надо успокаивать чертова неврастеника, пока не сбежал.
«Подождите, Павел, – экспат примиряюще развел руками. – Я прекрасно вас понимаю и ценю ваш продукт, вы работаете на переднем крае технологий…» – продолжал он, краем глаза фиксируя, что гений вернулся на стул, сбросил бейсболку, быстрым движением пригладил черные волосы и водрузил кепку обратно.
Удивительно, что за два часа у этого человека несколько раз тасовались, как карты, личности. Первая – подросток, глядящий черными глазами куда-то вбок, растерянный; подбирает слова; неестественность, выпирающие углы жестов, то плавных, то стремительных, выдают тлеющее внутри безумие. Вторая – нагловатый бизнесмен. Третья – интеллигент, с лету разбирающийся в проблеме и способах ее решения.
Об этом человеке говорили, что выше всего он ценит кодеров, а остальных людей в компании считает вторым сортом. Впрочем, много что рассказывали про его социальную сеть. Что нигде нет программистов такого класса, чтобы тридцать человек поддерживали сложную архитектуру серверов и присутствие десятков миллионов юзеров. Что «ВКонтакте» создали масоны. Или, наоборот, чекисты, а Павел Дуров – выдуманный персонаж.
Экспат взял себя в руки, отбросил иррациональную симпатию, которую вызывал нахальный противник, и аргументировал: наша компания тоже высокотехнологичная, но бизнес-резоны одинаковы для любой отрасли. Переговорщик кивал. Буря эго стихла. Можно повторить насчет 5 %.
Но Дуров опять подскочил: «Вы считаете, будто мы набиваем себе цену. Вы просто тратите наше время. Два часа я слушаю вас, хотя мы могли бы договориться и запустить эксперимент. Хватит!» – и опять направился к двери.
В мозгу экспата столкнулись и заискрили несколько соображений. Эксперимент полюбому выгоден, а если безумец оборвет переговоры, то более сговорчивые конкуренты быстро заключат с ним контракт. Проклятые программисты, возомнили о себе черт знает что. А как отреагируют на объяснения о разрыве договоренности насчет сделки мои акционеры?
«Павел, подождите! – закричал экспат устремившейся к дверям фигуре в черном. – У меня есть предложение, я согласен, вы правы! Мы сейчас разгорячились, а это вредно для бизнеса. Предлагаю договориться в общих чертах, а конкретизировать условия приглашаю вас, Илью и Андрея в мое шале в Швейцарии. Встреча, отдых – все на мне. Мы спокойно посидим…»
Экспат прервался, потому что увидел, как переговорщик смеется. Программист тоже улыбался, а предводитель шайки молчал, внезапно успокоившись, будто и не бегал к двери. Наконец Дуров любопытно наклонил голову и произнес: «А вы еще и коррупционер. Интересно. Мы из вашей Швейцарии два дня назад прилетели и полетим еще, когда захотим».
Экспат вздохнул и быстро сказал: «ОК, давайте зафиксируем ваши условия».
Гостя проводили по ковровой дорожке до лифта, чья золоченая клетка наводила на мысль, что программисты сняли этаж у реликтового министерства. Затем переговорщики прошли в залу с анфиладой кабинетов. Троица так громко хохотала и обсуждала окаменевшую физиономию иностранца, что на смех начали сходиться странные люди. Они выползали из кабинетов с магнитными досками, где литерами были набраны таблички вроде: «Сквот ИЕ. Кости в танке», «Наркомпросвет», «Злые пользователи», «Музей Дурова» и т. п. Бо́льшая часть пришедших носила футболки, схваченные ремнями выше пояса, а некоторые гордо застегнули рубашки на верхнюю пуговицу.
Странные люди выглядели как кодла ботаников родом из эссе Пола Грэма Why Nerds Are Unpopular, которая сбежала с олимпиады по физике и учредила свое государство на необитаемом острове.
Собравшись в круг, нёрды вслушивались в детали переговоров. Кто-то наливал сок из автомата, выжимавшего апельсины. Кто-то, забыв, зачем пришел, обсуждал возможности языка C++.
«Классный момент был, – пересказывал главный программист. – Этот нам: „Вы хотите десять, но мы не можем дать больше пяти“. А Павел ему: „Двадцать!“» Нёрды заулыбались. Старожилы помнили, как предводитель менял себя и учился вежливо хамить.
«Так торгашей и надо троллить», – произнес кто-то. Мы занимаемся важными для будущего вещами, и зачем терять время на какие-то проценты. «Прозрачная позиция отлично работает», – добавил переговорщик. «Да, конечно, – кивнул лидер, – когда ты не врешь, тобой нельзя манипулировать».
«Павел, – спросил один из программистов, – а правда, что наш инвестор хочет слить бизнесы в один холдинг – и мы как бы войдем туда?» Пауза. «Вполне возможно, что так».
Еще пауза. Нёрды сознавали, что слияние с корпорацией может принести больше проблем, чем ярость сетевых коммерсантов. Речь шла о возможной войне за независимость, потеря которой означала бы распад их коммуны, живущей по своим законам.
Мало кто в доме Зингера догадывался, что война идет с первого года жизни «ВКонтакте» и имеет свое предназначение. Возможно, это знали медные валькирии, но никому не говорили и молчали, взирая на человеческий трафик, который тек под ними, несмотря на то что собор, мосты и весь Петербург погрузились в ночь.
* * *
Историю с переговорами мне рассказали ее участники со стороны «ВКонтакте», предусмотрительно записавшие беседу на диктофон (их оппонент не отреагировал на просьбу прокомментировать отношения с домом Зингера).
Я слушал и размышлял о том, что мы не заметили, как нёрды сломали картину мира. Похожие друг на друга утра: конструктор из многоэтажек; толкотня у поручня или ругань на перестраивающихся справа; метро; люди, уткнувшиеся в газеты, пусть даже в телефоны, – дело не в носителе, мало кто замечает, насколько стремительно технологии изменили сознание и психику.
Сто лет назад человек скакал на лошади к другу, позже пугался прибывающего поезда и плакал, услышав голос в трубке на расстоянии. Знание в пределах одной страны доставлялось днями, часами, наконец, минутами – теперь люди обмениваются информацией мгновенно. Человек говорит и видит абонента, следит за его жизнью в фотокартинках и видео. Люди не стали ближе, но стали откровеннее за считаные годы.
Если раньше личными переживаниями владели мы сами и отчасти наши близкие, то теперь – это любой, перед кем мы хотим обнажиться. Даже если вы не дали допуск к своим мыслям, переживаниям, фото, все равно есть люди, которые владеют выплеснутым вами содержанием жизни – то есть надеждами и страхами, горем и эйфорией, похотью и изменой, сокровенным и непростительным. Тем, в чем признаются, давясь словами, на последней исповеди, владеют люди, которых никто, по сути, близко не знает. Даже если эти люди, втащившие мир в двоичный код, держат слово, как врачи или адвокаты, все равно знание человеческой изнанки у них достовернейшего качества.
В соцсетях человечество обрело децентрализованную нервную систему – одну на многих. Кто контролирует ее нервные окончания, тот знает о людях все: профиль с интересами, биографией, фото, плейлистом сам по себе стал высказыванием и идентичностью.
Миллионы идентичностей порождают «мудрость друзей», то есть коллективное мнение многих, которое становится решающе значимым. Это вызов и раздражитель для экспертов в любых областях знания, которые оказались лишенными монополии на исчерпывающую оценку происходящего в мире.
Социальные сети – это ЦНС, регулируемая не пользователем, а хозяевами кода. Кто эти хозяева, какими качествами наделены, чего хотят, к чему стремятся?
Год назад журнал Vanity Fair выпустил номер о новом истеблишменте. Его вполне можно было бы озаглавить «Мир во власти нёрдов». Более половины списка агентов влияния на умы – программисты, воплотившие свои идеи в коде.
Услышав рассказ о переговорах «ВКонтакте», я подумал, что сценка в переговорной очень характерна и узнаваема. История отличников, которые обвели вокруг пальца мир троечников, мне была близка со школы. Как всякий чуть-чуть соображающий хорошист с трояками по нелюбимым предметам (а также отсутствием дисциплины, чтобы их выучить), я торчал между высоколобой Сциллой и быдловатой Харибдой. Одна из моих ролей заключалась в том, чтобы служить медиатором между одними и другими, проводником, который мирит, объясняет, находит точки, где одни могут быть полезны другим. Иногда процесс напоминал зажимание зубами оборванного провода связи.
Когда настала цифровая эпоха, эти два мира, две жизненные стратегии находились в точке перелома. Интернет обеспечил тех, над кем хихикали девочки и издевались гопники, шансом подчинить себе мир, облагоразумить его и упорядочить. Ботаниками в руки попало сильнейшее оружие, и им, горбатившимся на государства и мегакорпорации, открылось, что код способен изменить мир без посредников. Нажал «ввод» – и things will never be the same again.
Социальные сети – верх их реванша: весь мир создает контент, которым владеет и на котором зарабатывает сама платформа. Люди делятся фото, эмоциями, страхами, самым сокровенным – на их коммуникациях интернет-герои зарабатывают миллиарды. Сервисы вмешиваются в чужие жизни и высасывают из них самое дорогое. Хотите быстро познакомиться – Badoo, продать себя дороже – LinkedIn, составить альбом своей жизни, читая лучшее из газет и журналов и просматривая фото друзей, параллельно переписываясь с ними, – Facebook и «ВКонтакте».
Мир ловил меня, но не поймал, писал философ Григорий Сковорода. Ботаники поймали мир, и Павел Дуров казался типичным генералом этой армии ночи.
* * *
Год назад я колесил по Петербургу. Вокруг гремел День города, человеческие течения напоминали переплетающуюся в ручье траву. Лето еще не разбросало нужных мне людей по отпускам, поэтому мне удалось встретиться с университетскими приятелями, школьными учителями и коллегами Дурова.
Если раньше из его биографии были известны мало что раскрывающие факты («отличник с двойкой по поведению», университетский активист), то теперь кое-что прояснялось. Впрочем, сам он не откликался на письма. Лишь когда меня рекомендовали буквально со всех сторон, ответил в интернет-мессенджере, что не хочет давать интервью Forbes, так как ему плевать на деньги. Я схватился за эту соломинку и начал спорить.
Выяснилось, что взгляды сторон на цель и смысл предпринимательства совпадают, и мы проболтали до четырех часов утра.
Ночной разговор послужил отправной точкой для этой книги.
По мере того как я изучал путь «ВКонтакте», передо мной разворачивалась совсем другая история – более глубокая; не столько о реванше нёрдов, сколько о последствиях их революции.
Дуров оказался той же крови, что и предприниматели нового поколения, стремящиеся изобретать сервисы, которые решают глобальные проблемы (их пока меньшинство в списке Vanity Fair). Например, есть такая малоприятная штука, как непрозрачность или асимметрия информации. Facebook во главе с Марком Цукербергом толкает людей к все большей прозрачности их жизни – привыкай к тому, что твои поступки и связи видят все. Граждане переносят новые паттерны поведения, к примеру, с частной жизни на отношения с государством и бюрократией.
«Я боюсь не новых идей, а старых», – как-то написал Дуров и сформулировал ключевую ценность новых «социалистов»: движение вперед. Он, странный юноша не без снобизма и мизантропии, сначала прятался от публики, а в последнее время, напротив, чудил – разбрасывал деньги с балкона дома Зингера, придумал эротическую фотосессию моделей в своем кабинете, подписывал футболки поклонникам на Дворцовой площади. Затем вызвал лютую ярость сталинистов, написав 9 мая в личном твиттере, что нечего радоваться победе, вернувшей страну в руки палача.
Когда в декабре 2011 года поднялись протесты, он не испугался прокуратуры и не стал ограничивать количество участников группы оппозиционного политика Алексея Навального. Незадолго до этого, на свой день рождения, вывесил на личной странице коллаж из кадров разных фильмов и приписал из «Фауста»: Vi veri universum vivus vici – «[Силой] истины я, живущий, покорил вселенную». Коллаж увидели 3,6 млн подписчиков – аудитория, которой вещает Дуров, перекрывает любое печатное издание в стране.
Как ни странно, у этого пафосного человека оказалось много фанатов среди его негромких коллег – интернет-миллионеров. Мало кого принципиально смущало наличие во «ВКонтакте» порнографии и фильмов, выложенных без уведомления правообладателя.
Однажды зимой, стоя у окна цеха бывшей шоколадной фабрики, я наблюдал за рекой. Теплоходы без труда рассекали ледяную кашу по проторенному кем-то створу. В глубине зала начиналось представление, посвященное рейтингу сетевых предпринимателей Forbes. Чтобы развлечь публику, коллеги устроили голосование в нескольких номинациях.
Зная, что в одну из них – «лучший СЕО» – номинирован Дуров, я устроился рядом с основателем «Яндекса» Аркадием Воложем. Нам раздали пульты с тремя кнопками – по каждой на кандидатуру. Первые две номинации Волож сидел спокойно, а когда объявили третью, занес палец над цифрой «3», полагавшейся Дурову, и держал так несколько минут, пока конферансье живописал подвиги номинантов.
Я догадывался, почему владелец компании, стоившей миллиарды и торговавшейся на бирже NASDAQ, проголосовал – как и многие другие – за сына профессора филологии. Дуров создал цифровое государство с населением сто миллионов человек – причем произвел этот финт под носом у государства, где бизнесмены переживали эпоху мелкотемья и боязни не угодить вертикали власти.
«Причина нелюбви ко „ВКонтакте“ заключается в том, что каждый считает, что во „ВКонтакте“ неправильно ведутся дела, недостаточно активно вычищается порнография и „пиратские“ фильмы, а он, дескать, знает, как правильно, – писал случайный комментатор на сайте интернет-деятелей Roem.ru. – Факт: Дуров с командой взял на себя смелость войти в тему, оседлал тренд и теперь гребет бабло, и именно потому, что выстраивает политику так, как считает нужным».
Когда я искал ответ на вопрос, что движет пользователем Twitter под ником Porn King и его командой, которые затащили в «новую нервную систему» более 100 млн человек, то не предполагал, что история стартапа превратится в триллер о сражении за свободу в двоичном коде, цифровой среде.
Исследуя путь взбесившегося и анархического государства нёрдов, каковым, безусловно, является «ВКонтакте», я спиной ощущал взгляды персонажей Бека, Вулфа, Капоте и других охотников за выдающимися историями, которые следует поймать, а не придумать.
И зачем что-то придумывать, если перед тобой люди, которые построили систему каналов, в которых бежит чужая жизнь и создаются миллионы идентичностей-гомункулов. Разговаривая с Дуровым, я чувствовал себя режиссером из первой сцены «Пиратов Кремниевой долины», которому Джобс внушает, что предстоит снять не рекламу, а блокбастер об устройстве, которое изменит мир.
Герой оказался сильнодействующим продавцом идей, и автору стоило много труда раскопать слой, лежащий в их основании. Однако я старался отсекать факты о «ВКонтакте» от интерпретаций и подвергал сомнению даже те эпизоды, которые не вызывали вопросов. Это было интересно. Как говорится, so long, and thanks for all the fish[1].
Глава 1
Ботанический сад
Мальчик с томом Сервантеса выходит из подъезда, огибает автомобиль, который какой-то негодяй поставил так, что пешеходы еле протискиваются мимо, и сворачивает за угол. Перед ним пустынные кварталы, поля и высоковольтные вышки, а в физиономию дует ветер – как везде в Петербурге, но в этом районе особенно. Рядом море.
Архитектор раскрасил панели домов в оранжевый и бордовый, чтобы однообразное серое не свело район с ума. Расстояния между корпусами напоминают о заполярных городах, где возводить что-либо можно лишь на сопках, а дворы имеют сторону в километр. Летом они зарастают одуванчиками, разнотравьем и камышом. Вокруг осушенные болота.
Сканируя пространство на предмет гопников, мальчик с книгой идет к трассе. Некоторые многоэтажки недостроены, а улицы недочерчены. У одного корпуса поставили стилобат, а потом, видимо, куда-то просадили деньги – осталась бетонная коробка. Внутри нее горят костры и сидят парни, курят, треплются и малюют граффити. Весной разливаются лужи, и парни сколачивают плоты, чтобы перебраться с континента «Камышовая» на континент «Ситцевая». Маячат котлованы, наполненные мутной водой. За ними чернеет лес.
Перепрыгивая через лужи, мальчик проходит недострой и выбирается к дороге, по которой век назад возили торф. Справа забор кладбища и березки у надгробий. Слева перекопанная площадь, окруженная скелетами панельных многоквартирных гигантов. Гиганты глядят свысока на рабочих в отсыревшей одежде, которые поднимаются из-под земли, где вот-вот – ожидание затянулось на годы – откроется новая станция, последняя на ветке.
Несколько лет мальчик ходил к площади по грязной тропинке, и ему казалось, что он перемещается в предместье Аида: перед ним возникал строй теней – пенсионеры и несуны с завода продавали метизы, подшипники и еще что-то из подвергшихся насилию металлов; когда метро наконец ожило, тени исчезли. Пока же метро не открылось, дорога мальчика к ближайшей станции и оттуда до школы лежит через подболоченное поле, засеянное бетонными столбами и их обломками. Наверху в проводах гудит электричество. Сереют трубы, а зиккурат фабрики, выпускающей фотоаппараты, сбегает вниз ступеньками – тупыми серыми блоками.
Оглянувшись, мальчик форсирует торфяную дорогу и упирается в поле. Перед ним заброшенный аэродром и остатки военной базы. Бомбоубежища, накрытые искусственными холмами, и закрытые на замок корпуса, бункеры. Он взбирается на холм и разглядывает дымящиеся горы мусора вдали. Когда ветер дует неудачно, сталкер ощущает присутствие ужаса квартирных маклеров – помойки. Пейзаж как бы говорит: больше трэша, больше ада.
Но в этот раз дым не долетает, пахнет морем. Мальчик, устраиваясь на крыше бункера, открывает книгу и погружается в нее. Гопники сюда не забредают, да и вообще кругом живет мало людей. Он худой, невысокий, не различает буквы на третьей строчке снизу; логопед не плакал по нему, а пожалуй, справлял тризну. И он торчит часами на крыше в одиночестве, если не считать Сервантеса.
Он мог бы пригласить с собой братьев, но старший, сводный, Михаил – взрослый, жил отдельно от матери, а средний, Николай, был настолько умен, что не интересовался аэродромом. Когда Николаю было три года, родители сажали его на свободное место в троллейбусе и выдавали книгу – например, «Популярную астрономию». Никто из попутчиков не верил, что ребенок ее читает, – рассматривает, поди, – но Николай читал. Он рано выучился арифметике, а в семь лет щелкал кубические уравнения. Однажды его даже зазвали в телевизор на шоу вундеркиндов.
Это произошло, уже когда семья перебралась с Балтики на Адриатику. Отцу, доктору филологии, предложили учить иностранцев русскому языку в Индии или Италии. Индусы манили поместьем с садом, прислугой, комфортом. Итальянцы известили, что главу Института русского языка ждут в однокомнатной квартире, но в Турине. Что выберет латинист?
В общем, «мальчика с Сервантесом» – то есть Павла – не взяли в стесненные условия и оставили бабушке, пока не наладится быт. Та жила на Невском проспекте в тридцатиметровой комнате, окруженной чистилищем коммуналки. По блокадной привычке крутила страшное количество консервов и заполоняла полки банками. Семья не сообщила Павлу, что летит в урезанном составе. Когда объявили едва ли не в последний момент, он, четырех лет от роду, не переварил это известие и начал бить банки предательства. Бабушка паниковала и жаловалась родителям: мальчик капризный и неуправляемый. Среди ночи он щелкал кнопкой телевизора и пялился на экран. Показывали заседание во Дворце съездов, и его, как многих детей, захватывал поток непонятных и интересных слов: «президиум», «кандидат», «перестройка», «гласность», «кооператив». Его первое воспоминание о себе – как сидел на ковре и строил из кубиков башню. Второе – как ставил кости домино одну на другую, стараясь забраться как можно выше, пока стела не рухнула.
«Исступленное стремление к созиданию изначально есть практически у всех, просто у меня оно осталось по мере взросления и не было вытеснено псевдоценностями общества потребления, – этот пассаж высветился на экране в половину четвертого одного июньского утра. – Возможно, потому что я сохранял голову в чистоте: не смотрел телевизор, не читал газет, не принимал на веру мнение авторитетов».
Мы переписывались восемь часов подряд, отвлекаясь на разговор с редактором (автор) и консультацию разработчиков (герой). Подумав, Дуров добавил: «А может быть, это не причины, а следствия. Все, ухожу, я сегодня еще не ел».
Позднесоветский детский сад мало отличался от современного – раз ты прописан в таком-то районе, значит, твоя тарелка манной каши именно там. Тусклыми утрами мальчик и пожилая женщина выходили из подъезда, пряча глаза от ветра, и ждали троллейбуса. Цепляясь за перила, лезли в него, как альпинисты по веревке, и тратили часы своей жизни, чтобы достичь окраины. Так Дуров возненавидел бюрократию.
Через несколько месяцев мать прилетела и забрала его с собой. В итальянской школе детей учили иначе, никакого принуждения. Тогда-то педагоги и опознали в его брате Николае вундеркинда, а телевизионщики рекрутировали на телешоу.
Павла никуда не звали. Но, во-первых, ему перепадало от эрудиции брата. Родители, уложив их, гасили свет и уходили, после чего старший пересказывал младшему самое интересное из прочитанного за день: созвездия, логарифмы, origin of species и т. д. Они, разумеется, дрались и дулись друг на друга, но старший не жадничал и делился тезаурусом.
А во-вторых, младший брат был одарен по-своему. Когда в семью приходил гость, он брал карандаш и бумагу и под кухонный диспут рисовал прибывшего. Перед тем как портретируемый собирался прощаться, ему демонстрировали картину – и часто сходство сражало; конечно, если учесть, что автор – первоклассник.
Возвращение на родину далось трудно. Павла ждала приличная школа, где он совсем не страдал, пока однажды не понял, что знает английский лучше, чем пришедшая на замену заболевшей англичанке девушка. Он так и сказал ей: «Вы плохо учите». Похожий конфликт тлел между ним и преподавателем русского.
Ученик плевал на субординацию и считал важным лишь то, что англичанка делает ошибки, – и почему в таком случае директор ждет, что он заткнется?! Возраст он не считал чем-то, что обеспечивает авторитетом, – еще с той поры, когда бил банки. Есть факт, и ничто не должно его затмевать. А факт в том, что… и т. д.
«Я боролся со страхом, – вспоминал потом Дуров. – Учитель держит всех в магическом оцепенении – если все не замолчат, произойдет что-то ужасное. Надо расковырять это ужасное. Ну, встану я и заору – что она может сделать? Исключат из школы? Но даже в этом случае есть плюсы. Я и то и другое огреб – и тройку за год, и исключение. А есть люди, которые боятся самого страха».
Родители узнали быстро. Отец подчеркивал, что не надо идти на конфликт, но учителей не защищал. Мать сочла, что сыновья разумны и воспитанны и вряд ли ни с того ни с сего станут хамить учителям; очевидно, учителя проявили недостаточный профессионализм – не смогли справиться с сыном.
Ей самой в старших классах однажды прислали другого физика, и она из чувства протеста подбила класс уйти в кино. На других предметах, если ее что-то не устраивало, выходила к доске нарочито вежливо. «Отвечайте урок». – «Это [допустим, формула] такто?» – «Да». – «Это [первый ход решения] так-то?» – «Верно. А дальше?» – «Я не знаю…» Класс понимал, что вожак все знает, но протестует и защищается.
Отличница чувствовала за собой право на саботаж. Она росла в Омске, рядом с переселенцами-немцами, и выучила их язык. Блестящие способности. Когда ее мама заболела раком, решила участвовать в изобретении лекарства против опухолей и подала документы в Хабаровск на медицинский. Затем уехала в Ленинград. Выбирая, где учиться, определилась с журфаком и поступила без особых проблем.
Непонятно, какая школа взяла бы ее сына с трудным характером, если бы действие разворачивалось не в Петербурге – колыбели интеллигенции, которая веками строила социальные связи, чтобы выучить детей в приличных заведениях. Друзья отца, филологи Русаковы, после открытия педагогической вольницы возрождали систему классического дореволюционного образования – в собственной школе. Тогда, в 1992 году, им повезло – Академической гимназии при университете достался крупный транш от Министерства образования. Накал энтузиазма в то время был высок, о «пилежке» средств речи не шло – поэтому Русаковы под свои «общеобразовательные классы» получили деньги и арендовали Аничков дворец на Невском.
Педагогическая идея в целом выглядела так. Если ребенка учить с малых лет математике и языкам, он научится думать и воспринимать информацию таким образом, что новые науки и умения освоит без труда. От классического образования оставили латынь, заканчивающуюся в выпускном классе «Записками о Галльской войне», английский, французский и немецкий языки, которые вводились последовательно.
Сперва классы жили в роскоши, учеников возили по Европе, и они едва ли не столовались по талончикам в «Метрополе». Русаковы как люди талантливые, но непрагматичные, считали, что школа должна быть бесплатной – чтобы могли учиться таланты из бедных семей. Затем деньги иссякли, и энтузиасты съехали в плохо отапливаемые помещения университета. Классы предложили родителям сдавать 83 рубля в месяц – в тот момент минимальная оплата труда, – но родители отказались. Гимназия поставила экспериментаторам ультиматум: «Самоокупаемость или роспуск», и Русаковы ушли. Началась эпоха мытарств. Тогда профессор Дуров и привел в классы заносчивого младшего сына.
* * *
Мальчика пригласили пройти отбор – письменный тест, затем задачи на лингвистическое чутье. Предлагалось ознакомиться с текстом, написанным на несуществующем языке, – и, разобравшись в его структуре, с помощью скудных вводных догадаться, о чем идет речь. Дуров проанализировал имеющуюся информацию и сдал листок с ответом. Все оказалось верно, и последующее собеседование было почти формальностью.
Новый директор Григорий Медников снимал помещение в конструктивистском доме культуры у «Нарвской», где в 60-х на поэтических турнирах являлся публике Бродский. Английский учили в аудитории, которую оккупировал клуб анонимных алкоголиков. Историю – в помещении, где адвентисты разучивали за партами гимны. Рядом «зажигал» клуб «Пляшущий пенсионер». Дорога в эти остросюжетные обстоятельства занимала у Дурова час: автобус до метро, пересадка, эскалатор и немного пешком.
Я помню Петербург того времени. Декабрь, утро. На улицах тусклый свет, аэродинамические трубы подворотен, сугробы, как морены ледника, ползущего по мостовым. Ощущение, что город сплотился, чтобы пережить темень этих месяцев.
Хозяйка, у которой вписывались друзья, жила по адресу Большая Морская, дом 2 – то есть почти в арке, выводящей на Дворцовую площадь. Тревожить ее было неприлично, поэтому мы пробрались переулками к трамвайной линии, чтобы выспаться на протяженном маршруте. Вверху болтались фонари, неслись по касательной люди-футляры, спешащие скорее прятаться от ветра, чем к рабочему месту. Двери в трамвае стреляли, как красные матросы, и вздремнуть не удалось. Надежда скоротать время в Ростральной колонне пропала, когда за дверью, ведущей в ее недра, мы нашли спящих бродяг.
Вывалившись из стреляющих дверей, толкаясь среди замерзших футляров, к метро устремлялся и Дуров: «Я помню очереди на подступах к станции. Метров за сто. Самое опасное место – поручень, туда выносило тех, кто не сопротивлялся».
Он оказался самым младшим в классе. Сначала сидел за партой с девочкой Тасей, которой нравился. Одноклассники вспоминали, что Тася зачем-то носила соседу медяки, копеечки, и он пересыпал их в портфель. Позже Дуров оккупировал первую парту, где пребывал чаще всего в одиночестве, ссутулившись над тетрадями или рассматривая – третья строчка снизу яснее не стала – то, что нацарапано на доске.
До старших классов у него не было друзей. Исключение составил товарищ, с которым они проучились неполных два года. Этот ученик одним своим присутствием спасал общеобразовательные классы от развала.
Каждое утро Слава ехал в школу на лимузине с охранником, разглядывая в окно сонный Кировский район. Он тормозил авто за три квартала, вылезал на тротуар, продевал руки в лямки рюкзака и шагал к Дому культуры, не глядя на проезжую часть. Там, прикидываясь, что хочет припарковаться, полз лимузин. Молодой человек был сыном короля игорных заведений города Михаила Мирилашвили.
В общеобразовательных классах тусовались дети интеллигенции, и не каждая семья с легкостью вносила оплату, которую пришлось ввести. Например, для Дуровых это было существенной тратой.
По закону голливудо-болливудских драм столкновение Славы с гордыми детьми, занимающими унизительную вторую, если не третью полку в социальном купе, вело к неизбежному конфликту.
Однако сюжет развивался в колыбели интеллигенции, а не в «Голли-Болли». Слава оказался вежлив, корректен, учился не хуже прочих.
На переменах сын миллионера бегал в пышечную и влетал в класс, держа в руках замаслившийся пакет с выпечкой. Дуров оказался едва ли не единственным, с кем подружился Слава.
Жизнь в классе бурлила. Предводители Диевский и Паперно придумали свое государство и написали конституцию. Класс играл в демократию, избирал президента и т. д.
Дурова, может быть, это и волновало, но вида он не показывал, иронически улыбаясь массовым развлечениям. Его одолевали собственные идеи об успехе и власти. Сидя на крыше бункера у аэродрома, он штудировал Кастанеду в компании с Наполеоном Хиллом. «Ты – то, что ты думаешь; думай и богатей».
Однажды класс проходил «Обломова». Илья Ильич как зеркало русской души. Дискуссия. Большинство соглашается, что главный герой добр, безвреден, а Штольц вполне бездушный немчура, механизм и чужеродное тело на славянских просторах.
Руководил обсуждением Николай Гуськов, учитель словесности, известный тем, что любил средневековую литературу. Итальянцу Дурову нравилось, что Гуськов фокусируется на малоизвестных течениях – например, прованских или ломбардских трубадурах. Правда, эта симпатия не отменяла его «идеи фикс» – быть во всем contrarian, противоположным общепринятому взгляду на вещи.
Выслушав про нежную душу Обломова, Дуров (о русские дворянские фамилии!) поднял руку. Гуськов дал слово. «Я считаю, что произведение, поэтизирующее лень, следует исключить из школьной программы», – проговорил Дуров. Класс вздрогнул и вышел из оцепенения. Дискуссия свернула на непредсказуемую дорожку.
«Лень упрятана глубоко у нас в культуре – „работа не волк“ и т. д., но людская лень – это все ж таки плохо с точки зрения развития экономики, науки и искусства, – продолжал менторствовать Дуров. – Ничегонеделанье ведет к регрессу и распаду. Поэтому для всей нашей страны, да и культуры, было бы лучше, если бы люди были по возможности менее ленивыми. А что делает Гончаров? Он поэтизирует лень. Заставляет ей сочувствовать с помощью милого Обломова. Активную жизненную позицию он, напротив, дискредитирует с помощью механистичного Штольца. В итоге роман не мог не отразиться негативно на многих сферах человеческой деятельности в нашей чудной стране».
Гуськов не удивился. Он привык, что резонер не просто гонит против всех, а ищет аргументы и доказывает. Кроме Гончарова под шквал ругани уже попадал Достоевский: «Я считаю, что он ужасный писатель, потому что…» Дальше шло доказательство через психологию, неувязки в сюжете, избыточность языка.
В другой раз класс чуть не передрался из-за «Вишневого сада». Интеллигентные дети порицали купечество в лице Лопахина, влезшее сапогами в кружевную душу Раневской, а Дуров орал, что Лопахин – человек дела; помещики сами сгубили сад по лени и бездарности.
Один из его прадедов был дворянином и помещиком, а другой – зажиточным земледельцем. Обоих лишили собственности красные иждивенцы. Поэтому нелюбовь к грязи, получающей все, содержалась в крови Дурова изначально.
Позже, в университете, он отправится в дискуссионный клуб, где позицию оратора выбирает жребий и считается удачей защитить, к примеру, фашизм. Личные убеждения многие отобьют – а как насчет тех, что признаны преступными?..
Гуськов был доволен – спор заполыхал, девочки набросились на Дурова, доказывая, что Обломов хоть и слабый человек, но порядочный, добрый и т. д.
Директор привлекал таких, как Гуськов, всеми правдами и неправдами. Сам Медников был опытным учителем математики, дети его обожали и называли за глаза и в школьном фольклоре Гризом (от медведя гризли). Он быстро все понял про Дурова и не давил на ученика, подбрасывая задачи посложнее. Когда удавалось заразить идеей, Дуров приносил невиданные объемы решенного. Будучи незаинтригованным, показывал средние результаты.
Медников приглашал ученых, способных рассказывать детям всякие занимательные штуки. Так в классы угодил Евгений Нинбург – известный гидробиолог, который увлекал детей тем, что был не кабинетным теоретиком, а месяцами пропадал на Белом море и возил недорослей в экспедиции. Нинбург преподавал теорию популяции и эволюции.
Как-то раз в ресторане «Терраса» с видом на Казанский собор, разламывая хлеб резкими движениями и скатывая из него шарики, Дуров рассказал, как эти теории взорвали ему мозг. Он отшатнулся от позитивной психологии и Хилла и стал воспринимать людей как продукт среды, естественного отбора. Если дать человеку выбор, он выберет, что хочет, – и результат будет достойным вознаграждением за этот выбор. Да, есть вопрос, стоит ли поручать людям выбор. Люди ведутся на манипулирование, выбирают иррационально. Но и манипуляции, и маркетологическое зомбирование, и политика – это тоже поле интеллектуальной конкуренции, а конкуренция была и осталась главной святыней Дурова.
Еще одно знание, приобретенное через Нинбурга и сыгравшее некоторую роль во всем, что происходило с «ВКонтакте», – о поведении человека. Однажды, спускаясь из штаба по лестнице, устланной ковровыми дорожками, Дуров пересказывал мне известный эксперимент с обезьянами и электричеством.
Обезьян посадили в клетку и регулярно подбрасывали им бананы. Но, как только ктото брал эти бананы, группа получала удар током. Вскоре тех, кто тянулся за бананом, били свои. Затем старожилов по одному начали менять на новоприбывших особей и в какойто момент отключили электричество. Но все равно группа саморегулировалась так, что новоприбывшим запрещали касаться бананов. В финале клетка наполнилась приматами, которые ни разу не получали удар током и даже не общались с теми, кто получал, – и эта группа хранила священный ужас перед прикосновением к желанной и безопасной еде.
Когда мы вышли через крутящиеся двери на ночной Невский, я спросил: «И зачем вы это рассказали?» «Да так, размышляя об этом эксперименте, я лучше стал понимать суть человека», – пожал плечами Дуров.
Алексей Руткевич вел у гимназистов спецкурс по психоанализу и рассказывал, как психика может влиять на вербальное и визуальное творчество. Юнг, Фрэзер; развитие мозга человека с внутриутробного периода; как определить психотип. Руткевич учил школьников рассчитывать размер своего мозга, а потом уточнял – у кроманьонцев объем мозга был еще больше, но извилин меньше.
Руткевич навел Дурова на тексты изобретателя IQ-тестов Ганса Айзенка. Айзенка подвергали обструкции, к примеру, за утверждение, что у черной расы пространственная и вербальная логика хуже. Дурова взбесила политкорректность, не позволявшая признать, что люди одной национальности могут быть более или менее успешны в каком-либо роде деятельности, чем люди другой национальности.
Тогда же, в девятом классе, он прочитал Фрейда и позже, когда выбирал цвета и логотип для «ВКонтакте», мысленно слал поклон учителю. Выпуклая женственная буква «В», набранная обычным шрифтом без засечек, Tahoma. Красный огонечек оповещений, загоравшийся в Facebook, Дуров копировать не стал и третий цвет, черный, ввел только вместе с всплывающими окнами оповещений.
Когда он выбирал нейтральные цвета – синий и серый, – вспоминал уроки, на которые приходил художник, друг Медникова, периодически в подпитии, и рассказывал про Рафаэля, Микеланджело, пропорции, свет. Раз в неделю он брал класс с собой в Эрмитаж.
Короче, Дуров учился у людей, стосковавшихся по свободе творчества и любящих делиться. Однако их педагогическая синекура цвела на фоне закручивающейся диссидентской истории – школа вечно пребывала в статусе гонимой.
Когда Славу Мирилашвили отдавали в это заведение, педагоги еще как-то выкручивались с арендой. После того как их выгнали из дома культуры с «Пляшущими алкоголиками», Михаил Мирилашвили взялся помогать с арендой нового помещения. Но союз педагогов и хозяина «одноруких бандитов», чей офис квартировал в бронированном особняке, просуществовал недолго.
* * *
Ночной звонок простучал как пулемет. Медников схватил трубку. Человек, отвечавший за безопасность семьи Мирилашвили, извинился за беспокойство, но дальше говорил настойчиво.
Шефа обвиняют в похищении людей, Славу срочно эвакуируют в Израиль. Надо как можно быстрее передать его личное дело и медкарту; насчет помощи школе решим позже.
Дождавшись утра, Медников приехал в свой кабинет, откопал в сейфе нужные бумаги и выдал их прибывшим посланцам. Слава улетел, после чего они с Дуровым не виделись семь лет.
Классам продолжили «делать биографию». Их хотели приручить, посулив новый дом: выселяйте ПТУ у Смоленского кладбища и забирайте помещение. Полторы сотни учеников и их родители давно осознали, что они диссиденты и подмоги ждать неоткуда. Орда, желавшая учиться по своим законам и у своих учителей, вскрыла замки и вывезла станки.
Когда Медникову дали подписать устав, он с изумлением обнаружил, что в бумаге проставлен другой адрес. Власти оказались хитрее диссидентов, выгнали пэтэушников их руками и хотели передать отбитый дом университету.
Классы подняли бунт, и школу закрыла санэпидемстанция. Ее визиты были чемто вроде ритуала. Когда мы условились с Медниковым встретиться на Черной Речке, первое, что он сделал при появлении, – протянул мне книжку о классах, с фольклором, славословиями и статьями, зачем обществу нужны люди Ренессанса. Половина песен, которые сочинили ученики, описывала, как среди урока в класс вламываются пожарники, санитары и другие слуги народа.
Октябрьским утром приехавшие со всего города бунтовщики увидели перед носом замки на дверях. Учителей отрезали от личных вещей, оставленных в классах.
Гриз смог войти в здание лишь в январе. В одну из комнат кто-то из учеников принес цветы и аквариум, когда начинали обустраиваться. Отперев комнату, директор увидел сухие стебли и глыбы льда с застывшими кусками рваных оранжевых лент. Присмотревшись, он понял, что это замерзшие рыбы.
Школу приказали размазать по соседним учреждениям. Но диссиденты скандалили громко и умело, созвали митинг у Мариинского дворца. Город обратил внимание, что из-за склок дети пропускают занятия, и решил вернуть классы гимназии – пусть доучиваются, но новых набирать нельзя.
В новом здании впервые возник компьютерный класс и начались приключения, связанные с дуровскими штучками. Павел как раз учился программировать и однажды утром завесил экраны всех компьютеров портретом учителя Михаила Бараза с надписью «Must die». Начались догонялки. Учитель закрывал ученику доступ к сети, а тот раз за разом взламывал пароли.
Дуров так надоел Баразу, что тот дал ему задание написать игру – проект на несколько месяцев. Две недели информатик отдыхал, но отпуск кончился внезапно – к нему явился Дуров с готовой игрой, написанной во Flash.
У хакера был свой раздражитель. Брат Николай попал в систему тех же математических кружков, из которой вырос Григорий Перельман и другие топологи и геометры. Его вычислил на городской олимпиаде известный тренер Александр Голованов и заманил в кружок не менее известного Сергея Рукшина – учителя Перельмана. Вскоре после этого Николая рекрутировали в знаменитую «единичку» – спецкласс 239-й школы, где учились призеры олимпиад. Помимо математики он с головой погрузился в программирование.
Школа славилась тем, что в первые два класса параллели – «единичку» и «двойку» – набирали гениев. Гении росли и начинали понимать следствия из того, что аналоговую эпоху сменила цифровая. Интернет дает возможность им, нёрдам в стоптанных сандалиях, создавать программы, игры, пространства, которые неподвластны тем, кто думает менее изящно и быстро.
Власть капитала пасует перед властью таланта. Если коммунисты прятали нёрдов в институты-ящики, создавая годный для выживания и удовлетворения амбиций климат, – то теперь они вырвались на волю и строили продукты, меняющие мир. Путь им указывали Стив Джобс, Билл Гейтс, Сергей Брин, Линус Торвальдс, Джимми Уэйлс. Все перечисленные слыли ботаниками. Когда программные продукты и интернет-сервисы вплотную приблизились к жизни потребителя и стали ее ежедневным инструментом, как зубная щетка или автомобиль, нёрды ощутили власть и вошли во вкус.
Впрочем, в 239-й школе лишь небольшой процент гениев совпадал с образом аутичного носителя очков с гигантским «минусом». Когда «единичка» приезжала в летний лагерь на озеро Зеркальное, отряда математиков боялись все остальные, потому что парни обыгрывали всех в футбол и были не дураки подраться. На переменах из дверей школы вываливались старшеклассники и расползались по прилегающим дворам под названиями «Дымок-1» и «Дымок-2». В соседней школе сдвинули звонки, чтобы за гаражами не дрались, например, за девочек. Милиция часто наведывалась в «дымки».
Но, конечно, лучшими в классах были хронические нёрды. Именно они – концентрировавшиеся на страсти к математике, реже к физике и биологии – достигали мирового уровня в науке. Остальные превращались в высокообразованных менеджеров, журналистов, маркетологов – в общем, вливались в креативную страту, которая создавала что-то для конечного потребителя. Им, как и в школе, где учился Дуров, внушали, что именно они интеллектуальная элита и что от них зависит будущее страны. Если не мы, то кто?
Николай Дуров относился к хроническому типу. Он выиграл сначала российский чемпионат по программированию, а затем и мировой. Мама, исправно посещавшая родительские собрания, благодарила Медникова за то, что он не давил на Павла так, как в «единичке» тренировали Николая. Медников ругал идейного вдохновителя маткружка Рукшина – мол, когда у ребенка нервный срыв или энурез из-за нерешенной задачи, это ненормально: «Он, наверное, самый великий тренер по математике в мире, но у него на первом месте математическое, а на втором человеческое. Я не отдал бы ему своего внука».
Николая звали судить соревнования. Ученикам раздавали задачи, они их решали, а потом судьи определяли, кто справился элегантнее. Дуров-старший не принимал участия в обсуждениях, рисуя что-то на бумаге, а когда спрашивали его мнение, часто показывал лист с верным решением задачи или просто рассказывал, как правильно было бы с ней разделаться. Коллегия произносила что-то вроде: «Что ж ты молчал!» – и меняла свои вердикты.
Николай был совершенно погруженным в свою страсть человеком, далеким от денежных, карьерных и других суетных стремлений. Когда ему доводилось выступать на публике, он, покачиваясь с ноги на ногу и глядя в потолок, кратко обрисовывал смысл своих изысканий и быстрее отправлялся к доске, где чувствовал себя увереннее, имея перед глазами формулы.
По своему типу Дуров-младший находился где-то между ботаниками и активными умниками, а может, и сбоку. Как-то раз он прочел в эссе Пола Грэма «Почему ботаники непопулярны», что нёрды не хотят быть самыми красивыми или успешными в понимании большинства (хотя глупо думать, что это их не волнует) – они хотят быть самыми умными.
Нельзя утверждать, что Дуров свирепо завидовал старшему брату, но конкуренция с ним подстегивала. Он тоже записался в кружок программирования и летом съездил на Зеркальное. Там его попросили прочесть лекцию о языке паскаль.
Дуров вышел перед несколькими десятками незнакомцев, обвел аудиторию рассеянным взглядом и, запинаясь, начал вещать. Прошло несколько минут, и, почувствовав, что слушают, он заговорил более уверенно и после лекции свободно отвечал на вопросы.
Он превращался из худого мальчика, согнувшегося над партой, в более общительного, но по-прежнему отстраненного товарища. Портрет со слов одноклассников: «Всегда находил способ быть отдельным»; «Некомандный человек»; «Никогда не был органичен»; «Внутри него шла работа, которая наружу не прорывалась».
Дурова захватывала идея эффективности. Как успевать на отлично сразу по нескольким предметам – это было продолжение вызова кастанедовско-хилловского: «Ты можешь все». Дуров концентрировался на учебе, и даже программирование, которое затягивало его все сильнее, отошло на второй план.
Из всего класса на серебряную медаль тянули двоих – его и Аню Бертову. Впрочем, они, как и большинство учеников, разговаривали без всяких «Ань» – только на «вы» и по отчеству. Это были интеллигентные дети, инфильтрованные диссидентством и порожденным им чувством избранности. «Здравствуйте, Павел Валерьевич». – «Добрый вечер, Анна Дмитриевна». После уроков с ними занимался Гриз.
Закончив тесты, они шли домой и болтали на нравственно-этические темы. Дуров утверждал, что ежели кто беден, то потому, что ленив и неспособен поднять зад для великих свершений. Бертова приводила в пример родителей, астрономов, которые вели себя отнюдь не пассивно, но жили не в роскоши.
Так они спорили до июня, когда получили по серебряной медали – золотая оказалась недостижимой. Бертова как воплощенная педагогическая идея о человеке Ренессанса готовилась на матмех, но потом внезапно передумала и без усилий прошла на японскую филологию.
Дуров перестал сторониться самодеятельности. Если на снимке 8-го класса (был день рождения у Бертовой) он единственный из всех намеренно и гордо смотрит мимо камеры вдаль, то теперь, перед выпуском, как с иронией заметила одна из звезд класса, «с ним уже можно было общаться». Он написал пьесу для утренника по мотивам программы «Кто хочет стать миллионером» и сыграл в ней роль саркастичного ведущего.
Ощущение того, что классы и их обитатели вечно гонимы, не сплачивало его ни с кем, когда речь касалась зависимости его воли от коллективного разума. Перед выпуском параллель хотела сняться для альбома, чтобы каждый получил по экземпляру на память.
Староста приступил к Дурову насчет участия в общем котле.
– Какой альбом? – спросил Дуров.
– Ну, вот такой, где мы все.
– А почему именно так будут снимать?
– Ну, вот так договорились.
– Нет, я не буду.
– Ты что, с ума сошел?
– Не буду, и все! – заорал Дуров, взбешенный, что его ставят перед фактом. – Баранывы этакие, я не хочу, как вы, всем стадом сдавать!
Альбом напечатали без него.
Ночью после выпускного они гуляли по набережным Петроградской стороны. Под утро добрались до квартиры Гриза, пили на кухне чай и по традиции рассказывали, кто кем видит себя в будущем. Дуров молчал.
Диевский задвинул про математику, Паперно – про лингвистику, Русин визионировал насчет кораблестроения, постебались над айкидисткой Бертовой.
Когда Дурова спросили, кем себя видит в будущем, он прервал молчание и сказал, улыбаясь: «Тотемом». Его желания, страсти, умения сложились в одну формулу. Все неинтересное и ненужное отсеялось.
Он повторил то, что окружающие расценили как шутку, не подозревая, что произнесенная фраза определит все, что произойдет дальше: «Я хочу стать интернеттотемом».
Глава 2
Архитектор
Очередь извивалась от «Капитанского мостика» на лестнице – через коридор «Школы» с ее досками объявлений, завешанными подрагивающими от сквозняков листами
(«Студенческая карта ISIC», «Семинар по финно-угорским диалектам переносится», «Двоечников, не сдавших хвосты до пятницы, повесят в деканате»), – и тянулась до дверей «Евразии», то есть аудитории № 215. Здесь толкались, делая вид, что с иронией относятся к обстоятельствам, блондинки, брюнетки, рыжие, миниатюрные и дылды – короче, все студентки филфака и востфака, которые сочли себя достойными конкурса. Приклеенная к стене афиша звала на «студенческий конкурс эстетики и дизайна „Олимп“». Внизу ее стояли логотипы спонсоров: Elle, Mary Kay, Motivi.
Время от времени дверь выпускала отстрелявшихся, и к ним подбегали из очереди:
– Что там? Пели-танцевали?
– Да нет, просто говорили.
– Говорили?
– Ну да, говорили, как собеседование.
– А кто они, симпатичные?
– Ну такие, вполне, хи-хи. Дали визитку, смотрите…
Толпа рассматривала черные карточки, напоминавшие те, что имели хождение в гарвардском студенческом клубе. На одной было напечатано «Durov.com Club – Ilya Perekopsky, Vice President». На другой, собственно, – «Pavel Durov, President». Ничего больше.
Те, о ком сплетничала очередь, еле ворочали языком, скулы сводило от болтовни. Они сидели за партой. Первый – коротко стриженный шатен в поблескивающих оправой очках. Второй – бледный брюнет в черном, волосы на прямой пробор, кажется, близорукий. Солировал он.
Зашедшую в аудиторию жертву приглашали к парте. Брюнет демонстрировал рассеянную, чуть неестественную, но в целом убедительную улыбку и спрашивал голосом самоуверенного старшеклассника – про литературу, музыку, философию, вкусы. Какое у вас хобби? Танцы? Ну-ну. Периодически он сбивал ответчиц парадоксальными вопросами, выставлял их убеждения примитивными – короче, вредничал и издевался.
Если конкурсантка о чем-то переспрашивала, он смотрел на нее, пока она говорила, кивая и держа взгляд. Когда вопрос был задан, он продолжал молчать, чуть щурясь и как бы убеждаясь, что соискательница уже закончила. Если требовались размышления (обычно нет), смотрел в сторону, а потом отвечал слегка разухабистым, напористым, но непременно вежливым тоном, из которого нельзя было понять, прошла девушка в следующий тур или нет.
Товарищ вредного чернеца (им был Дуров), Илья Перекопский, поддакивал и шугал мужской пол, заглядывающий в аудиторию с саркастическими, а иногда идиотскими лицами. Кроме этого, он прикидывал, отчего их конкурс выстрелил. Да, на филфаке отсутствовала всякая студенческая активность – и вдруг такое шоу. Да, афиша выглядела не хуже плаката к блокбастеру – черный фон, стальные буквы и логотипы модных спонсоров, которые обещали, что мероприятие статусное. Но аншлаг-то откуда?
Перекопский также размышлял и о том, что, конечно, найдутся обиженные и поднимется народный фронт: «Честные женщины против сомнительного конкурса». Но, во-первых, они покажут декану, на что способны, а во-вторых, как бы то ни было, перезнакомятся с лучшими красавицами факультета. Красота – страшная сила, прелестные кадры объединяют компании, вокруг них вьются активные парни.
Их с Дуровым девушки не принимали участия, считая конкурс чем-то ниже своего достоинства. Но и сцены ревности не закатывали. Дуров учил Перекопского, что отношения надо строить так, чтобы женщины не влияли на творческие эксперименты, к которым имеют гораздо меньше способностей, чем мужчины, и не перехватывали власть. Перекопский был поражен тем, что Дуров как-то в воспитательных целях не разговаривал со своей девушкой две недели.
Впрочем, резоны «приязнь декана» и «знакомство с бьюти-активом» имели для тандема побочное значение. Цель находилась в другом месте – и, чтобы попасть в нее, требовалась спланированная публичная кампания, где конкурс выступал лишь эпизодом закрученного сюжета.
Отсеяв пятьдесят симпатичных и остроязыких филологинь, они выпроводили последнюю конкурсантку, заперли аудиторию и отправились готовиться к следующему туру.
* * *
Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:
|
|
