Психологические факторы лингвистического заимствования

Процесс заимствования слов из иностранных языков традиционно рассматривается как естественный и объективный. Исследование ведется в двух плоскостях: в плоскости взаимодействия социумов и в плоскости взаимодействия языков. В социальном, экстралингвистическом, аспекте заимствования рассматриваются как результат контакта одного социума с другим: увеличение числа контактов, интенсификация взаимодействия, обмен национальными артефактами приводит к тому, что в поле деятельности каждого из партнеров появляются новые, неизвестные ранее предметы и понятия. Вместе с новыми предметами приходят и их обозначения. Собственно лингвистическая проблематика заимствования многообразна, но она, в целом, также ограничена объективной стороной знака: исследуются формальные и семантические свойства оригинала и их трансформации в языке-реципиенте. Объективное исследование исключает ценностный подход, у него другая задача - констатация самого явления, объяснение его природы и истории.

Однако в обществе, особенно в периоды радикальных социальных перемен и следующего за ними возбуждения лингвистических процессов (лингвистической пассионарности, "семиотического взрыва"), наблюдается всплеск "острого отношения" к языку. По наблюдениям Ю.М. Лотмана, семиотический взрыв всегда сопровождает нестабильную внешнюю социально-политическую и экономическую ситуацию. Кризис извне порождает кризисные явления в языке: он бурно реагирует на общественные катаклизмы - в этом одно из проявлений социальной детерминации языка. Реакция на внешние раздражители фиксируется существенными изменениями и в корпусе, и в статусе языка. Корпус - наличие тех или иных составляющих и их устройство, статус - занимаемое ими место, позиция, роль. Одно из наиболее заметных явлений современной лингвистической ситуации в России - рост числа лексических заимствований в корпусе языка и их "борьба" с исконными единицами за высокий статус.

Резкая активизация иноязычных заимствований (особенно англоязычных) в современном русском языке получила такие определения, как "вербальная агрессия", "интервенция", "наплыв", "лавина", "экспансия", "шквал", "буря и натиск", настолько интенсивным оказался сам процесс и многообразными результаты. Такой метаязыковой регулятор, как оценка, (сугубо человеческий фактор, особенно заметный в непрофессиональной сфере, сфере обыденного сознания), в силу остроты ее выражения и неоднородности знаков отношения, является показателем того, что само оцениваемое явление детерминировано не только и не столько объективными обстоятельствами, оно не является неизбежным. Иноязычное слово, как и всякое другое, может рассматриваться как чисто техническое, структурное, объективное явление вне "человеческих измерений" и как явление субъективное, психологическое, "смысложизненное". Интерпретации знака с технической (техника номинации, внешняя, корпусная, сторона имени) и психологической точек зрения (идеология номинации, внутренняя, статусная, сторона имени) методологически разнонаправлены. Спектр оценок "иноязычного бума" в русском языке последних лет от тревожно-негативных, пессимистических прогнозов, принимающих формы страха, подозрения, отрицания ("лингвистический беспредел", "разрушение русского языка", "губительное воздействие") до либерально-позитивных, благосклонных квалификаций в форме любопытства, скрытого восхищения и признания ("полифония", "красочность палитры", "развитие языка") указывает на то, что иноязычие сегодня в большей степени выступает психологической, нежели технической проблемой.

Архетипическая оппозиция "мы-они", "свое-чужое", "исконное-заимствованное" скрепляется оценочной характеристикой "хороший-плохой", "добро-зло'. Динамика оценок зависит от субъекта, его выбором определяется знак отношения. Оппозиты меняют свое значение от субъекта к субъекту. Именно субъект (его мотивы, предпочтения, система ценностей) в отношении к знаку, а не сам знак и его свойства становится предметом внимания антропоцентрической лингвистики. Интерпретируя заимствованное слово, такая лингвистика рассматривает его фактом не общенародного, а личного словаря.

Сегодня, как известно, "общая тенденция смены объектов исследования в разных научных отраслях характеризуется переходом от экстенсиональных объектов (и научных языков) к интенсиональным объектам (и научным языкам). В этой связи следует ожидать наиболее продуктивных междисциплинарных исследований в направлениях, системно связанных с психологией" [Борисова Н.И. О психологических основаниях распознавания своего и чужого // Лингвокультурологические проблемы толерантности. Екатеринбург, 2001. с. 20]. Антропоцентрический взгляд на слово предполагает, что человек осваивает и присваивает внешнее пространство согласно своим внутренним ориентирам. Каковы эти ориентиры в современной лингвистической ситуации? И.Э. Клюканов формулирует этот вопрос таким образом: "Почему представители одних культур готовы сложить головы на коммуникативных баррикадах, защищая свой язык, а другие встречают победителей с ключами к своему царству?" [Клюканов И.Э. Семиотический фетишизм в межкультурном общении // Политический дискурс в России-4. М., 2000, с. 70].

    Может быть, в первую очередь следует говорить о "роли личности в истории" и жизни языка во всех его проявлениях. В каждой культуре своя концепция личности. Главным измерением культурной вариативности в психологическом отношении является оппозиция коллективизм/индивидуализм. Россия - традиционная коллективистская культура. В коллективистской социокультурной парадигме личность не является автономной единицей, "мерой всех вещей". Масштабом измерения, базовой единицей социального восприятия выступает группа: этническая, политическая, профессиональная и т.п. Неповторимость, уникальность личности в таких культурах не приветствуется, образ жизни центрирован на группе. В основе самоконцепции коллективистски ориентированной личности - МЫ-идентичность. Коллективистские культуры ставят цели, потребности и взгляды группы над индивидуальными; социальные нормы ставятся выше индивидуального волеизъявления. Сохранение целостности, гармония взаимоотношений - важное достояние коллективизма. Своеволие, привнесение чужеродного начала, диссидентство, нарушение традиционного уклада в любой жизненной сфере создает очаг напряжения, социальный дискомфорт. Отсюда жесткая нормативность, модальность долженствования в поведении (языковом также), необходимость соблюдения формальных правил и нетолерантность к их нарушению, неприемлемость повышенной креативности. Для традиционных культур возведение "железного занавеса", "стены", "буферной зоны", препятствия на пути всякого нехарактерного явления выступает оптимальным фактором самосохранения. Во многом это относится и к языку, поскольку именно язык находится в центре любой культуры. Чужое слово, репрезентируя иной мир, рассматривается "в широко семиотическом смысле", по выражению Лотмана [Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история. М., 1999, с. 199], как "порча", опасность, нарушение порядка и устойчивости своего мира. Чужое (материальная сфера) осознается как чуждое (духовная сфера): "различие между чуждый и чужой: связано с противопоставлением материальной и духовной сферы. Прилагательное чужой имеет значение принадлежности, отношения к какому-либо денотату, в то время как чуждый является чисто сигнификативным словом с оценочным значением" [Королева Е.Е. Культурная оппозиция свой - чужой в языке старо-обрядцев Латгалии // Лингвокультурологические проблемы толерантности. Екатеринбург, 2001, с. 72]. См., например, следующие высказывания: "В глазах пестрит от иностранных названий. Повсюду на домах, окнах, витринах только "кока" и "пепси". Это нашествие какое-то, наведите порядок!", "город строит себя по американскому образцу", "душа русская не приемлет этой кричащей безвкусицы" [Подберезкина Л.З. Лингвистическое градоведение (о перспективах исследования языкового облика Красноярска) // Теоретические и прикладные аспекты речевого общения. Красноярск-Ачинск, 1998, вып. 6, с.24].

    Культивирование иноязычного знака в сегодняшней ситуации во многом связано с преодолением запрета, характерного для традиционного, закрытого для внешних влияний, советского общества, на все иностранное. Растабуирование чужеземного предмета, слова, идеала "открыло шлюзы". Сегодня в российском обществе происходят изменения в кластере убеждений и стереотипов поведения, освобождение индивида от пут коллективного "действования", последовательное разрушение синкрезиса (целостности), "консенсусной реальности нормативной культуры" [Беляев В.П., Дроздова А.В. Культура в современном информационном обществе // Лингвокультурологические проблемы толерантности. Екатеринбург, 2001, с. 14], наблюдается движение от аллоцентризма к идиоцентризму. Провозглашается и всячески демонстрируется ценность независимости, автономности личности: дифференциация (а не интеграция) приобретает всеохватный характер. Основной смысл индивидуализма (идиоцентризма) состоит в том, что человек принимает решения в соответствии со своими личными целями, предпочитая их целям общественным. Стремление к изменениям, свобода выбора, приватное право - одно из проявлений раскрепощенной личности. Язык выступает тем самым инновационным полем, где реализуются притязания "качественно нетождественных" индивидов и чрезвычайно повышена роль авторского начала. Изменяется сама категория автора речи: если раньше в структуре категории автора преобладал "человек сугубо социальный", то сегодня автор - "человек частный" [Солганик Г.Я. Автор как стилеобразующая категория публицистического текста // Вести Моск. ун-та. Сер. 10. Журналистика. 2001, N 3, с. 76-77]. Исследователи В.П. Беляев, А.В. Дроздова замечают по этому поводу: "На смену нормативному стилю "больших эпох", порабощающему и сглаживающему единичное, пришло понятие стильности. Отныне нет стиля как единой культуры, тогда как шероховатость, фактурность единичного сейчас важны и выделяются, ибо бытие принципиально плюралистично, и нет единой нормы для "ящерицы и лебедя"" [Беляев В.П., Дроздова А.В. Культура в современном информационном обществе // Лингвокультурологические проблемы толерантности. Екатеринбург, 2001, с. 15]. Приветствуется демонстрация своего Я (интеллекта, успеха, образованности, вкуса) вне оценки этого Я со стороны окружающих. Идиоцентрическое поведение в большей степени регулируется не этическими нормами (хорошо - плохо), а правом (можно - нельзя, разрешено - не разрешено). Мотив личностного самооопределения и самоактуализации становится определяющим в мотивационно-смысловой структуре субъекта. Индивидуалист тяготеет не к групповым, общественным, а к индивидуальным, специфическим атрибуциям, ориентирован на самовосприятие: "я так вижу, я так думаю, я так хочу". Использование иностранных слов в этом отношении весьма примечательно: индивид настаивает на праве их употребления в своей речи, даже если они непонятны для других (позиция "это ваша проблема, а не моя"). Массовое нарушение такой нормы диалога, как неучет позиции воспринимающего привело к коммуникативным сбоям и конфликтам.

Представляется, что одной из существенных психологических причин повышенной любви к иноязычному слову выступает ослабление не только социальной идентичности в целом, но этнической идентичности русского человека, в частности. "Этническая идентичность - это не только осознание своей тождественности с этнической общностью, но и ее оценка, значимость членства в ней, разделяемые этнические чувства" [Стефаненко Т.Г. Этнопсихология. М., 2000, с. 315]. Иными словами, этническая идентичность содержит не один лишь когнитивный, но мощный аффективный и поведенческий аспекты. Понижение этносоциального статуса народа в новой социальной реальности может провоцировать появление негативных аттитюдов, включающих чувство стыда, униженности, обиды, разочарования, депрессии. При снижении уровня привлекательности собственной этнической группы человек ищет новых значимых оснований идентичности и обращается к опыту других этнических образований, более успешных и привлекательных. Язык во многих случаях выступает наиболее релевантным этнодифференцирующим признаком. Исследователи-психологи отмечают, что "в некоторых исторических ситуациях этническая идентичность связана не столько с реальным использованием родного языка всеми членами этноса, сколько с его символической ролью в процессах формирования чувства родственности с общностью и межгрупповой дифференциации" [Стефаненко Т.Г. Этнопсихология. М., 2000, с. 214]. При обособлении, отчуждении от собственной этнической группы ослабевает и привязанность к этническому языку. Использование иноязычных слов, предпочтение их исконным (при наличии корреляций) психологически повышает статус говорящего, дает ему, хотя и иллюзорное, представление о своей значимости, ощущение сопричастности с сильной, высокостатусной группой. На это обстоятельство справедливо указывает В.Г. Костомаров: "Запад в сознании россиян все более укореняется как центр, излучающий если не законодательно, то привлекательно технические новшества, образцы общественного порядка и экономического процветания, стандарты жизненного уровня, эстетические представления, эталоны культуры, вкусы, манеры поведения и общения. Употребление иноязычных слов - это один из способов показать свою приобщенность к этому миру" [Костомаров В.Г. Без русского языка у нас нет будущего // РР, 1999, N 4]. Нигилизм в отношении своей этнической группы приводит и к лингвистической переориентации, что в целом не является конструктивным решением внутриличностного конфликта, не приводит к обогащению и развитию личности. Доминирует психологическая тенденция разрыва с прошлым, идеализация нового, другого, полученного извне, стремление оторваться от традиции (мотив "перебежчика"). Это может привести к стремлению порвать со своей культурной средой, уехать из страны, сменить не только место жительства, профессию, но и имя, язык, образ жизни.

     Однако абсолютный отрыв от "почвы" (эмиграция в реальном смысле) далеко не всегда возможен. Поэтому чаще реализуется мотив "маргинала" (одновременное присутствие и здесь и там). Подобное явление можно охарактеризовать как конфликтную маргинальность, понимая под маргинальностью в данном случае балансирование между двумя культурами в условиях отказа (полного или частичного) от ценностей и норм одной культуры и без овладения в должной мере нормами и ценностями другой. И.Э. Клюканов называет это классическим случаем "символической кастрации" (термин Фрейда), когда субъекты, стремясь дотянуться до желаемого, но недосягаемого объекта, "неизбежно расстаются с частью своей культуры, т.е. с привычными (естественными) знаками и их интерпретациями" [Клюканов И.Э. Семиотический фетишизм в межкультурном общении // Политический дискурс в России-4. М., 2000., с. 76]. Присвоение чужого в данном случае является вынужденным, демонстративным, символическим, оно не сопровождается действительным узнаванием, осведомленностью о присваиваемых культурных предметах, иными словами, чужое не интериоризуется: внешняя предметная деятельность не преобразуется во внутренние субъективные характеристики личности. См., например, характерное замечание журналистки по поводу названия магазина "Жан": "Почему "Жан", а не "Иван"? Можем одеться в магазине "Жан"..., но не думаю, что там висит одежда от Ив Сен Лорана" [Храмцова Н. Давайте оглянемся, осмотримся // Алтайская правда, 1993, N 8.]. Во многих подобных ситуациях использование иностранных слов (кроме того, что оно денотативно не подкреплено, не мотивировано логикой самого объекта) не свидетельствует о знании иностранных языков и истинном увлечении чужой культурой. Это весьма поверхностное, если не сказать инфантильное, незрелое, потребительское, обращение с инокультурными ценностями, этап пассивного насыщения, нездоровой привязанности. Исследователь И. Горелов отмечает, что неумеренное использование иноязычных слов - показатель малообразованных людей, людей с низкой речевой культурой. В большинстве своем эти люди никогда не бывали за границей, адекватное представление о реальности "по ту сторону границы" у них отсутствует: "Характерно, что в России возможен западник, никогда на Западе не бывавший, не знающий языков и даже не интересующийся реальным Западом <...>. Запад для "западника" - лишь идеальная точка зрения, а не культурно-географическая реальность. Но эта реконструируемая "точка зрения" обладала некоторой высшей реальностью по отношению к наблюдаемой с ее позиции действительной жизни <...>. <...> столкновение с реальной жизнью Запада часто оборачивалась трагедией и превращало "западника" в критика Запада" [Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история. М., 1999., с. 289].

Адекватные аттитюды, опирающиеся на глубокие эмоциональные связи с этнической общностью и моральные обязательства к ней, характеризуют личность цельную и зрелую. Такая личность не подвержена сиюминутным, ситуативным воззрениям. Так, первая волна русской эмиграции характеризуется бережным отношением к родному языку даже в условиях вынужденной национально-культурной изоляции и необходимости инокультурной адаптации: она (первая волна эмиграции) "стремилась всеми силами сохранить свою национальную самобытность и прежде всего родной язык, не слиться с чужой нацией" [Земская Е.А. Еще раз о языке русского зарубежья // Язык - система. Язык - текст. Язык - способность. М., 1995, с. 233]. Любопытно в этом отношении следующее замечание Е.А. Земской: "Можно утверждать с несомненностью, что сохранение или разрушение языка зависит в очень большой степени от индивидуальных свойств человека - наличия установки на сохранение языка или отсутствия таковой, силы характера, профессии и других качеств" (подчеркнуто мною - В.К) [Указ. соч., с. 235].

Психологически оправданным является стремление человека сохранить или восстановить позитивную этническую идентичность. Для этого, как указывают психологи, используется стратегия социального творчества. Она может принимать различные формы. Одной из таких форм выступает поиск иных оснований сравнения (например, не по оси свое-чужое, а по оси свое сегодня-вчера-завтра). Применительно к языку эта стратегия может быть представлена принципиальным обращением к ресурсам родного языка, поисками истоков (этимологическим интересом), возвратом к "золотому веку' собственной культуры (мотив "шовиниста", выраженный руссоцентризм). Отрицательное отношение к иноязычию можно "отождествить с сопротивлением Другому <...>, с отказом играть второстепенную роль" [Клюканов И.Э. Семиотический фетишизм в межкультурном общении // Политический дискурс в России-4. М., 2000., с.73]. Может быть, с этим связана противоположная заимствованию тенденция - очевидное увлечение архаическими элементами своего собственного культурного поля (так, например, на городских вывесках - активно используется архаическая лексика, забытые топонимы, старорусская графика и т.п.). Это своего рода аффективное подчеркивание своей национально-культурной идентичности и уникальности русской культуры: русская культура, несмотря на ее бедственное положение сегодня, - великая культура с богатым прошлым. Именно установка на возрождение национальных духовных традиций, ценностей и реалий приводит к извлечению из пассивного словаря архаической, исторической, фольклорной и, например, конфессиональной лексики. Безусловно, этому явлению могут быть найдены и иные психологические обоснования, и то, о чем здесь говорится, лишь один из мотивов использования языка.

Однако, по всей видимости, мы становимся свидетелями формирования поли или даже наднациональной идентичности. Появился слой русских людей, получивших образование за границей, подолгу проживающих за рубежом. Многие из этих них хорошо владеют несколькими языками, блестяще образованны, не понаслышке знакомы с зарубежной (чаще западной) культурой и бытом. <...> Такие люди ощущают себя одновременно и русскими людьми, и европейцами (двойная идентичность - этническая и цивилизационная). При анализе их речи также отмечается активное (выше нормы) использование иностранных слов. Однако в данном случае оно является непринужденным, оправданным. <…>  В одном из интервью В. Геращенко отмечено неоднократное инкрустирование высказываний иноязычными (в оригинальной форме) словами: "Нельзя нас называть "госучреждением". Нельзя золотовалютные резервы ЦБ называть резервами страны. Иначе они сразу становятся touchable. - Что, простите? -Я говорю, на них может быть обращено взыскание в случае принятия соответствующего судебного решения. Иногда одним иностранным словом легче сказать. Это не от "выпендрежа", или "Вот я имею эту privilege - бывать на встречах с ведущими международными финансистами. Выступал там однажды председатель Всемирной торговой организации. Он такой весьма outspoken person, в выражениях не стесняется", "И будь у него сотни миллиардов, все равно он икру три раза в день есть не станет. Потому что хочет быть здоровым, healthy, и понимает, что иначе он помрет раньше времени", "Можно, конечно, как некоторые, шить себе костюм по звонку - выписывать его из-за границы, где ты уже постоянный клиент и твои мерки записаны:Если есть такие facilities, возможности, - это хорошо", "...в Бога не верю. Я некрещеный. В 37-м году кто же будет крестить? Но я верю в Providence, в провидение" [АиФ, N 5, 2001].

Еще один аспект обсуждаемой проблемы - имиджевое использование иностранных слов <...>. Имиджестроительство, по сути, является созданием знакового, чаще принципиально позитивного, поведения. Особенно важным знаком в имиджеологии считается знак-код (наряду со знаком-адресантом, знаком-адресатом, знаком-контекстом). Использование субъектом иностранного слова, выражения - демонстрация своей культурной компетентности, образованности. Намеренность, специальное использование с установкой на эффект, позиционирование - это качество, отличающее данный фактор от предыдущего. Многие российские политики подчеркивают свое знание иностранных языков вообще и иностранных слов в профессиональной сфере в частности, дистанируясь тем самым от руководителей советских времен, имевших нередко только партийное образование. Г.Г. Почепцов называет это "выходом из негативного полюса при попытках изменить свой имидж". Во время российско-германских переговоров фраза "Dienst ist Dienst..." из уст В.В. Путина была воспринята восторженно и потому, что она объективно "легла в контекст" - остроумно и кстати, и потому что была произнесена на безупречном немецком языке. Подобные вещи высоко ценятся, создают лидеру репутацию интеллектуала.

Использование немецкой пословицы на языке оригинала - не только удачный лингвистический ход, но и тонкий психологический прием.
Еще одна сугубо психологическая проблема - фетишизация знака, суггестивные возможности неизвестного, незнакомого предмета, а иноязычное слово таковым является. Интересное исследование на эту тему проведено И.Э. Клюкановым "Семиотический фетишизм в межкультурном общении". С опорой на психологические исследования, И.Э. Клюканов предлагает список критериев для того, чтобы идентифицировать знак как фетиш: 1. фетиш выступает иррациональной реакцией на определенный стимул-объект, 2. фетиш становится более сильным, чем сам оригинальный объект, 3. привязанность к фетишу является навязчивой и помогает человеку поддерживать определенный образ, 4. фетиш часто возникает как реакция на запрет (табу) или потерю, 5. фетиш предоставляет удовлетворение, 6. фетиш ведет к изоляции того, кто им пользуется [Клюканов И.Э. Семиотический фетишизм в межкультурном общении // Политический дискурс в России-4. М., 2000.].

Принципиально любой объект может стать фетишем. Мир, по определению Р. Барта, вообще суггестивен. Представляется, что формирование лингвистического фетиша во многом обязано особенностям познания объекта, в частности, столкновению человека с НЛО - неопознанным лингвистическим объектом. В человеке заложены две разнонаправленных потребности: потребность в стабильности, определенности и предсказуемости происходящего и потребность в познании нового и неизвестного. Интерес к новому и необычному, тяга к разнообразию, любознательность - исконная человеческая потребность. В.Н. Волошин указывает на специфическое ощущение "чужого, иноязычного слова и на те задачи, которое ставит именно чужое слово сознанию - разгадать (подчеркнуто мною - В.К.) и научить разгаданному. <...> Свое слово иначе ощущается, точнее, обычно оно вовсе не ощущается как слово <...>. Родное слово - "свой брат", оно ощущается как своя привычная одежда или, еще лучше, как та привычная атмосфера, в которой мы живем и дышим. В нем нет тайн <...> именно чужое иноязычное слово приносило свет, культуру, религию, политическую организацию <...>. <...> чужое слово в глубинах исторического сознания народов срослось с идеей власти, идеей силы, идеей святости, идеей истины <...> [Цит. по: Черепанова И.Ю. Дом колдуньи. Пермь, 1995, с. 36-37]. Неизвестное привлекательно, аттрактивно, в неизвестном всегда содержится богатый потенциал, тогда как в состоявшемся культурном факте потенциал представляется уже реализованным, во многом исчерпанным. Сатиация (насыщение) однообразием может вызвать поиск ярких и острых впечатлений. У иноязычного знака (во всяком случае, в русской культурной среде) очень высокий, по выражению С.И. Сметаниной, "эпатирующий'"ресурс [Сметанина С.И. Медиа-текст в системе культуры (динамические процессы в языке и стиле журналистики конца ХХ века). СПб., 2002, с. 160], иноязычное слово наделяется исключительной интерпретативной силой. Этим оно отличается от нормального (адекватного, привычного) знака. Именно по причине наличия особого потенциала чрезвычайно активны в использовании новых иностранных слов СМИ с их установкой на выразительность и стремлением отойти от клише, рекламные тексты, молодежный сленг.

Следует отметить эффект заражения анормальным знаком, знаком-фетишем (аспект психологии моды). Необычное слово или контекст использования нередко вызывает реакцию подражания. Так, например, чрезвычайную популярность приобрело слово салон на городских вывесках (салон-парикмахерская, салон-магазин, салон моды, салон мебели и под.), слово эксклюзивный в рекламе и СМИ - избыточность (неестественность) этих слов в большинстве случаев употребления совершенно очевидна. Единственный мотив их использования - аттрактивность. Это характерные примеры знаков-внушений, "власти слов" над человеком, когда слова "не только обозначают предметы, имена, чувства, виды деятельности и события, но и заставляют нас почувствовать на себе психическое и физическое влияние этих феноменов" [Бессер-Зигмунд К. Магические слова. СПб., 1997, с. 7].

В целом, следует отметить характерную для русского человека тягу ко всему иностранному. Русский социум всегда был подвержен разносторонним влияниям в силу своего геополитического положения и исторической судьбы. В отличие от многих других социумов и этносов русский социум чрезвычайно восприимчив, русский патриотизм никогда не вступал в противоречие с активным, а в некоторые периоды бурным процессом распространения иноземных образцов. И это свидетельствует об открытости и незакомплексованности русской культуры. Ю. Лотман, рассуждая о естественности французского языка в русской дворянской культуре 18 века, называл этот феномен историческим парадоксом. Парадокс состоит в том, что, заимствуя, легко "направляясь" вовне, русская культура остается самотождественной, не растрачивает своей яркой национальной самобытности, настолько громадны и неисчерпаемы ее собственные ресурсы. Процесс обогащения преобладает над процессами культурного нивелирования и унификации. Остается надеяться, что это справедливо и для сегодняшней ситуации.

  (Копочева В.В. Психологические факторы лингвистического заимствованияURL http://www.auditorium_ru.html)

 Кронгауз М.

Слово под лупой

<...>

От охраны к разрушению и обратно