Нина Калюжная и ее дочь Машка

Инга и хвостики

30 декабря мы с одноклассниками должны были отмечать Новый год. В недалёкой от нас деревне есть «Крестьянское подворье». Можно снять стилизованный под старину дом. Наши это и сделали. Там красиво. Снег белейший. Горы укрыты толстым снежным покрывалом. Один раз даже сошла лавина, и снесла чей-то сарай. Но больше таких ужасов не приключалось, и на склоне той горы теперь стоит огромный позолоченный крест. На улицах снег тоже белоснежный, точно ковёр матушки Зимы.. Почти все ходят в валенках. Тут и без «подворья» - прошлый век.

И наши выйдут в эти снега ночью, с бенгальскими огнями – сверкающими горячими звёздами, и небо над ними тоже звёздное – от края до края… И будут петь, и что-то кричать, и валять друг друга в снегу, и будет целый безбрежный океан надежд – не на год грядущий, а на юность свою. А потом они вернутся в дом – к горячему чаю, рдеющим углям в камине, дружескому плечу рядом…

Они и меня ждут. Ох, как бы я поехала… Но у меня нет сил. Попросту нет сил…Я лежу у себя в комнате, укутавшись в одеяло, и рядом пригрелся братик Васька… Я уговорила его смотреть не очередную сагу про вампиров, а «Джейн Эйр», пообещав ужасы про жену мистера Рочестера.

Васька смотрит, а я дремлю. И мне уже всё равно, что приехали наши соседи-сворные и затеяли жарить в саду шашлыки, с визгом и музыкой.

В комнате тепло, но я выше подтягиваю мягкий клетчатый плед, накрываюсь почти с головой. Как же я намерзлась! В последние дни мы с Асей Кузнецовой ездим кормить собак. Нет, не в приют. Те, что в приюте - ещё счастливицы.

У нас есть такие полузаброшенные улицы – где кончаются заводы и начинаются дачи. Там море бездомных собак. Кто-то на лето взял пса сторожить дачу, а осенью отстегнул карабин, хлопнул по попе – гуляй, сел в машину и уехал… Кто-то прикармливал приблудившуюся псину на заводе, а когда она родила щенков, начальство потребовало выбросить всех: и мать, и детей. Потом у них появились свои дети. Одни умерли, другие выжили.

Их сотни, этих собак.

Но по всему городу находятся добрые люди, которые каждый день варят кашу, и бросают туда мясные обрезки. И наше путешествие с Асей начинается с того, что мы объезжаем знакомые адреса и грузим контейнеры и кастрюли в машину. У Аси старенькая «Нива». Упаковав её плотно, забив до отказа, мы едем к собакам.

Никто лучше Аси не знает, где прячется каждая стая. Иногда стаи кочуют… Так, есть у нас знакомые «рыжики» – восемь собак рыжеватого цвета. Они сперва жили возле завода, встречали людей, выходящих с проходной. А потом – всё, пропали рыжики. Мы отыскали их в подвале недостроенного дома возле леса. Видимо, их кто-то избил или здорово напугал, так как они непривычно дичились и не шли даже к Асе, которую знают все собаки, и за машиной её бегут, как за волшебной дудочкой.

Только Ася в считанные минуты может накормить десятки собак. Часто это просто так – выйти из машины, выложить на снег кашу из очередного контейнера и уехать. Приходится забираться в подвалы и норы, к щенкам, которые сами ещё не могут выбраться на свет, чтобы отыскать поесть. Да и что они отыщут? На улице мороз. Ни воды, ни еды. Ни людей, ни блаженных помоек.

Ася называет эту зону «Долиной Смерти». Каждый день мы встречаем мёртвых собак. Эту сбило машиной, та замёрзла, третью задрала чужая стая.

Я теперь всё знаю про Радугу. Потому что когда на ладони у тебя - мёртвый щенок, да, именно на ладони, потому что малыш был чуть побольше хомячка, он ещё глаз не успел открыть, ему такая долгая собачья жизнь предстояла…

Или лежит на снегу пёс, который вчера еще скакал вокруг тебя, и лизал тебе руки, и у него были такие янтарные глаза, в них столько какой-то детской доброты и привязанности было… Какая-то сволочь конкретно на него вызвала отлов, потому что он показался «большим и опасным». А на него наступить можно было, и он не укусил бы – только взвизгнул и отбежал.

И вот теперь он лежит, и ты не можешь заставить себя сесть и его коснуться: у него на носу ещё тают снежинки, он тёплый, но ты знаешь, что он уже никогда не откроет своих янтарных глаз… В каких муках он умирал… Как пытался выкусить из шерсти злую иглу…как сдавалось собачье сердце безжалостному яду… замирало… Варежки, которыми вытираешь глаза, уже мокрые от слёз, и тут же застывают колом.

Вот тогда только и остаётся, с перехваченным спазмом горлом, представлять себе эту самую сияющую Радугу, волшебный мост, за которым – зелёная трава, и много-много еды, и всегда тепло, и никто не оскалит зубы, и нет ни одной машины, и ни одного дядьки со шприцами… Где они все, кого я знала и не знала, будут ждать меня… И когда настанет мой час – я побегу к ним навстречу, и они ко мне… Я не хочу ни в рай, ни в ад… я хочу к ним навсегда… Обнять их за шеи, ощущать их холодные носы…

У Аси у самой – десятка два собак. И такое бывает, да. Она живёт в своём доме, и то и дело случается так, что она привозит к себе очередного пса на передержку. Это самые «тяжёлые», самые несчастные… Их надо лечить, иначе им не подняться. Ася работает где-то в фирме, и почти всё, что она зарабатывает – идёт на ту же самую кашу, на лекарства, на ветеринаров… А потом, как можно – подобрав ту же самую Санту-Лису, маленькую белую собачку – явно бывшую домашнюю, которую принесли усыплять, потому что хозяйский ребёнок танцевал с собакой и сломал ей лапу… А лечить им даже в голову не пришло, нет условий Лисе отлежаться, тот же самый ребёнок опять схватит, закружит… И Ася, оказавшаяся в ветеринарке, поймав испуганный умоляющий взгляд собаки, выхватила её у хозяйки аккурат перед тем, как Лису занесли бы в кабинет на последний укол… Ася занесла её сама и потребовала наложить гипс… Дома Лиса стала ходить за Асей, как кошка, хромая, на трёх лапках, но неотступно. Если Ася на несколько минут исчезала из вида, Лиса вздергивала головку, и начинала тревожно оглядываться… И как можно было, когда гипс сняли, отвезти её на улицу и выбросить?…

Один раз Ася попробовала так сделать. Они с фельдшером Мариной – полной добродушной женщиной, стерилизовали одну из бездомных собак…. Они хотели сделать ей операцию, дать возможность псине оклематься и выпустить туда, где её нашли. Обе неустанно занимались подобной работой. Чтобы меньше было обречённых, никому не нужных щенков – страдающих, гибнущих…

Но эта девчонка… Трехцветная малявочка. Она так привязались за считанные дни к Асе с Мариной, что, когда её привезли назад и открыли дверцу машины – обняла Асю на шею двумя лапами и заплакала в голос…

Что было делать? Их сотни, таких собак…Повторяя себе, что их невозможно всех взять, безымянную собачку – специально не хотели называть, чтобы не привязываться – вынесли из машины, кое-как отцепили её коготки от Асиной кофты, опустили на землю, хлопнули в ладоши – кыш…

И скорее, как воры, сели в машину… Ася тронула её, но через минуту затормозила, положила голову на руль:

– Я не могу… Она бежит за машиной…, – и после паузы, – Маринка, забирай! Жулька будет! Жульём в сердце залезла….

Единственную роскошь, которую Ася позволила себе в доме – это высокий глухой забор, чтобы её собаки случайно не забрались к соседям и вообще меньше попадались им на глаза.

Она убедилась, сколько вокруг живёт собаконенавистников. Они опаснее, что тот же дядька, который работает в службе отлова. Видавшая виды Ася попросту обалдела, когда одна из её знакомых девчонок школьниц заявилась со слезами. По заявлению соседей к ним пришёл участковый разбираться, почему она гуляет со своим стареньким пекинесом без намордника.

– Тётя Ася, где ж я его возьму, этот намордник? – рыдала девочка, – Мама уже требует, чтобы я Тошу куда хочу, туда и девала… А то на него так и будут жалобы писать. А у пекинесов и морды-то нет… У них носик прямо на …личике… Что ж на него, маску надевать?

Тоша оказался тринадцатым в Асиной «коллекции живности».

Ася худенькая, я постоянно вижу её в одном и том же – на ней толстый свитер и сверху брезентовая куртка, в которой удобнее ползать по подвалам и норам. Куртка выдержит ласку огромного алабая, вскинувшего лапы на грудь, и в ней столько карманов, куда можно класть всё что угодно – от запасного карабина, до горстки сухого корма…

Нисколько нежности жизнь не оставила Асе. У неё всегда усталые глаза… Я знаю – видела – что на человека, измывающегося на её глаза над животным, она может и в рукопашную пойти. Или заслонить псину собой. А вечером она сидит на своём стареньком деревянном крылечке, и у ног её, и под руками, и на коленях – все эти, лохматые, которым не жить без неё.

– Инга, тебя… – Васька суёт мне телефон

 Так я, значит, всё-таки заснула…

Я слышу сопенье в трубке, а потом голос одноклассника по прозвищу Червяк:

– Так тебя не ждать?

Да, время – пять, сейчас наши должны уезжать…

 – Я тут автобус держу… Прошу ещё десять минут… ты далеко? Подойдёшь?...

– Нет, – тихо говорю я. И это «нет» относится не только к поездке.

Одновременно я опускаю и трубку на рычаг, и голову на подушку. Дайте мне только выспаться!

 

**

Январь для нас – трудное время.

Вроде бы новогодние каникулы. В большой комнате у нас стоит ёлка. Я всегда удивляюсь, какая она разная. Вечером – сверкающая от золотого и серебряного дождя, с тёмным таинством внутри. Утром свет из окна льется сквозь неё, она просвечивает насквозь. И всё равно – сказочная. У нас в семье до сих пор живёт традиция, оставшаяся от дедушки и бабушки. В новогоднюю ночь мы ставим под ёлку башмаки. Но не только мы с Васькой, а все, кто в это время дома. Мама и папа – обязательно. И друзья, если гостят у нас. И до рассвета нужно незаметно положить в ботинки -  или на них -приготовленные подарки. Смешно бывает ждать за дверью, и незаметно отступать, когда из комнаты выходит очередной член семьи, сыгравший роль Деда Мороза.

Мои подарки в этом году необычны – новый намордник для Барона, толстенный свитер с большим воротником, почти как у Аси, в таком не замёрзнешь, и фотоаппарат.

Счастливчик Васька мог пользоваться каникулами: спать сколько хочется, и вставать, когда проснётся, смотреть телевизор или сидеть в интернете, шляться по друзьям…

Я же, наскоро позавтракав, надев под пальто подаренный свитер, уезжала к Асе. У неё к этому времени трудовой день уже в разгаре. Собственное стадо накормлено, но дружно присутствует в кухне, где на плите в двух огромных кастрюлях кипит каша. Здесь никто не голодает, но привычка не отходить от еды, рождённая предыдущей тяжёлой жизнью осталась – вдруг ещё что-нибудь перепадёт? Стадо помахивает хвостами, подхалимски улыбается во все пасти и заглядывает нам в глаза.

– А ну, вон пошли! – Ася машет полотенцем, и жалуется – Задрали! У котов всю ночь швейцаром работаю: открыть форточку – выпустить, открыть форточку – впустить. Неотложные кошачьи дела у них, понимаешь…А потом – хоооолодно….Начинаем плакать отчаянным мявом. Впустите назад, не то отморозим кошачье своё хозяйство. А на рассвете эти гаврики, – кивок подбородком на собак, - мордами в лицо тычутся, веди их гулять…

Ася работает во вторую смену, и утро – начиная с рассвета, у неё посвящено лохматым домочадцам. Она снимает с плиты тяжёлые кастрюли, и по очереди несёт их в ванну, ставит в холодную воду, чтобы остыли быстрее. Время на счету.

– Мне тут ещё мешок сухого корма подбросили, но это лучше в приют завезти. После сушки пить надо, а кто этим бездомным бедолагам воды поставит? Снег едят… Вот это неси…

Я уже знаю, как правильно загружать машину кастрюлями, банками, мешками, чтобы побольше уместилось. Ася садится за руль, мы отправляемся в путь.

– Звонят, понимаешь, – продолжает делиться она, – Это вы для брошенных собачек еду собираете? Заезжайте ко мне, у меня косточки остались. Ты же видела – у нас объёмы другие. Сотни собак! Если я по всему городу разъезжать начну: туда за тремя косточками, сюда за пятью…

Или ещё… Звонят или в ВКонтакте мне пишут: «Я тут проезжала возле автобусного кольца, там сбитая собака лежит, она ещё живая, кажется… Жалко её, но мне остановиться было некогда, никто не сможет съездить посмотреть – как она там?» Или: «Котёночка тут выбросили… такой хорошенький… замерзает… К себе взять не могу… Хелп! Хелп!!!»

Достали этими «хелпами»! Ну, как не понять – это тебе, тебе судьба послала на пути эту собаку, этого котёнка… что ж ты хочешь быть добрым чужими руками?! Да, я как представлю…не могу оставить умирать в снегу… Я беру машину и еду… И к себе взять уже не могу, соседи скоро сожрут с потрохами… И забито у меня всё… Беру на ночь, беру согреть, отлежаться… Ветеринара зову за свои деньги. Потом по приютам звоню… Но почему я? Я что – другая, особенная? Почему не они? Эти добренькие, что находят этих калечных и мне звонят? А сами ручки умывают. Мы, дескать, свое дело сделали, как в советское время говорили – «сигнализировали». А остальное – вы. Берите, кормите, спасайте… Даже прокормить их всех – чего стоит?!

Это я уже представляю… каждый раз, перед тем как ехать «на дело», мы с Асей объезжаем пять-шесть адресов. Это наши «кашевары». Они, так же как и Ася, с утра не отходили от плиты. И ещё что-то обязательно сунут. Знают, что у наших подопечных, и у приютов нужд немеряно…

 – Вот, возьмите, у меня есть двадцать шприцов одноразовых – пригодится, если кто из собачек болен…

 – Я собрала мешок старых тряпок на подстилки щенкам.

– Есть антибиотики, мясные консервы для малышей.

В эту морозную зиму мы спасаем зверьё всем миром…Когда мы с Асей видим эти стаи собак, бегущих за нашей машиной… но при всем желании разделить еду так, чтобы всем досталось хоть немного - невозможно. Как сжимается сердце! Кто не получил ничего, и в их глазах отчаянье, когда мы уезжаем, а впереди ещё одна бесконечная, ледяная ночь… Доживут ли до утра? Или выбегут навстречу чужой, незнакомой машине, в надежде, что и там сидит добрый человек… затормозит, откроет двери, даст что-нибудь… о, хоть что-нибудь, что можно сгрызть…съесть… и хоть немного согреться этим единственным доступным теплом, которое даёт сытость… Но машины не останавливаются. И каждое утро мы находим сбитых собак… Щенков… И ведь это не только наш город…так сейчас везде в России, где жестокая зима.

На Радуге, наверное, пробка, по ней идут и идут собаки…

Перебирая самоцветы

Чаще всего, я невезуча до смешного. Это связано и с природной неловкостью – даже в магазине, на кассе не умею раскрыть новый пакет, беспомощно тереблю пальцами полиэтилен, задерживая очередь. И с несмелостью – почти неспособностью возражать, отстаивая себя. И с предопределением свыше – многое из того, что другим дается легко, мне – трудно.

Но еще в институте был случай…

Шли голодные годы. Талоны были введены на все: соль, сахар, спички, мыло – не говоря уж о колбасе. Вероятно, мир смотрел на Россию с недоумением – столько лет нет войны и жить впроголодь?

Я по пальцам могу перечислить дни в году, когда нам, студентам, удавалось купить молоко. Дежурным блюдом был постный суп, сваренный на электроплитке.

Но приближался Новый год. А у дедушки существовали незыблемые традиции – на Новый год должны быть елка и шампанское.

И нужно знать, как важны были эти традиции для семьи! Наряжать елку – целый ритуал

 Было всегда жаль, что ее проносят через дом на заднее крыльцо, а не ставят сразу – столько с нею входило в дом волшебных запахов – хвои, снега…

Устанавливали елку 29 или 30 декабря – когда у меня начинались каникулы. Это был подарок за успешное окончание четверти. Стояла же она у нас до Крещенья – 19 января, и последующего за ним Олиного дня рождения – 20 января. Но все это была ерунда по сравнению с требованием моей соученицы Лены Симончик – у которой елка присутствовала «в зале» до ее дня рождения, 6 апреля. Это уже была елка-Ленин, сплошная елочная мумия.

Дедушка еще лепил в саду фигуры – не просто какого-нибудь снеговика или деда мороза – нет, какого-нибудь бородатого писателя, например, Льва Толстого. Мальчишки, возвращаясь из школы, висли на заборе – им не верилось, что взрослый (старый!) человек может таким всерьез заниматься.

-Ничего себе Дед Мороз, смотрите! Дает старик! – говорили они.

-Получается у тебя Толстой? – нарочно громко кричала я. Было обидно, что сравнением с Дедом Морозом школьники словно принижают снежную скульптуру.

Елку мы наряжали долго. Игрушки хранились в трех коробках, бережно переложенные старой, потемневшей ватой. Помню, что одна из коробок - была деревянным посылочным ящиком, а вторая – из под моей куклы Насти.

Эту куклу – самую роскошную за мое детство - мне купли за 10 рублей после тяжелейшего гриппа, когда меня рвало кровью. Мне страшно даже вспоминать эту болезнь. Кукла была – большая, из такой нежной резины, что пахла сливками. У Насти были длинные розовые волосы.

Ну вот, игрушки. Их надо было доставить постепенно, убирая вату слой за слоем. Нельзя было искать полюбившуюся игрушку в глубине ящика – нет, всему свой черед. Причем на елке должны были быть размещены все – даже осколки стеклянных часов, показывающих полночь, даже половинка Красной Шапочки, которую я разбила в первый же день, как ее принесли из магазина. Ведь все они томились целый год в пыльной, темной коробке. У них там была своя жизнь - может быть, если прислушаться, они о ней расскажут?

С той поры и началась во мне черта, принесшая потом много боли – наделение душой предметов даже неодушевленных. Когда чувствуешь зимой боль дерева - замерзшего, когда «читаешь мысли» порванной книжки.

Были среди игрушек наилюбимейшие. Я попробовала найти фотографии похожих в Интернете, ибо снять наши нельзя. Один раз, убиравший игрушки отец, вынес коробки в сарай – и там они пролежали – недоглядели мы – в сырости год, и краска сошла с тех, что не разбились.

Самые дорогие для дедушки – Старик с неводом и рыбкой, конькобежец – может быть это был Арлекин или Гном, но мы называли эту фигурку так – из папье-маше, с фарфоровым личиком, золотая корзина с виноградом и другими фруктами, мандарин – совсем как настоящий, люстра со множеством подвесок. Мои – мишка, карабкающийся на ствол, и домик с заснеженной крышей. Всегда гадалось – что в нем? А еще – подружка конькобежца, куколка, у которой были отбиты волосы, но я ей соорудила шикарную прическу из комка ваты и всегда вешала их рядом.

Закроешь глаза –и эти фигурки как наяву. Человечек в малиновой шубке, утки, белки, картонный медведь в гофрированной зеленой юбочке, флажки и бусы.

Теперь в антикварных магазинах за такие игрушки – даже самые простые – дают большие деньги.

Уже в институте я купила чудную гирлянду, немецкую – тоненькие свечи, язычки пламени то горят ровно, то мерцают…

И вот сидишь на полу, под елкой, смотришь - как на гладких рыжих досках отражаются таинственные ветки, нитки бус, огоньки гирлянд, и сочиняешь, сочиняешь себе сказки…

И окуджавское:

Синяя крона, малиновый ствол,

звяканье шишек зеленых.

Где-то по комнатам ветер прошел:

там поздравляли влюбленных.

Но я отвлеклась.

Тот год был самым нищим, и если елку мы все же достали, то с шампансим пролетали наверняка.

Но на нашем курсе была затеяна лотерея. Мы сбрасывались по 50 копеек, а призом должна была стать бутылка традиционного новогоднего напитка.

Помню, что зашла в аудиторию в самый последний момент, и Вадик Руденко - его уже нет на свете, он погиб – накинулся с требованием поскорее сдать лотерейный билетик.

Может быть – мой лег сверху? Но я выиграла это шампанское. И в мамин бокал, в заискрившееся золото напитка, опустила подарок ей – золотой перстень с аметистом, на который долго откладывала из стипендии.

 

Выбросить мужа

 

В некоторых странах, населенных умными людьми, существует обычай на Новый год выбрасывать из окна старые вещи. Вроде бы - по слухам - от игрушек, которые надоели детям, до роялей, насточертевших взрослым.

Непередаваемые ощущения, должно быть, у того, кто идет по улице, а ему на голову неслабый такой рояль из прошлого - хрясь!

Тамара решила выбросить мужа. Откладывала она это изо дня в день, из года в год, пока, наконец, не почувствовала - пора! Самое время. Что можно придумать мудрее банальной истины: с нового года - в новую жизнь.

Муж не знал о том, что ему предстоит стать дверью, открывающей новый жизненный путь. У него на новогоднюю ночь были свои планы.

Он хотел съесть большую миску "зимнего салата" и жареную курицу. И уйти в маленькую комнату, которая в семье называлась верандой. Это самая спокойная комната. Детей туда не пускают, потому что там почти холодно. Но если выпить рюмок так несколько, и укрыться одеялом, и включить телевизор...

То, что в семье живет практически йог, находящийся постоянно в нирване, вызывало у Тамары серьезные опасения превратиться в кобру, которую не остановит никакая факирская дудочка.

Они много лет уже никуда не ходили. Когда вечные дела, маленькие дети и денег - на дне кошелька - куда пойдешь?

И обилие предложений и приглашений - со всех страниц, со всех экранов, со всех столбов звучало злой издевкой. Программа будет такая же, как и в предшествующие пятнадцать лет.

Сперва очереди, имеющие место быть в эти предпраздничные дни даже в продовольственных магазинах. Потом маята на тесной кухне, обильный стол, за которым уже нет сил сидеть, и - носом в подушку в первый же час нового года.

...Разговор был коротким. Они и до того говорили друг другу по три слова в день. Получилось с ее стороны два лишних, с его - одно.

- Иди к матери.

- Хорошо.

Мать всегда примет. Она такая же йогиня. Будут вместе жевать "оливье", не отрывая глаз от голубого экрана.

Вещи Тамара сложила в сумку. Их было так мало, что на состоянии шкафа это как-то не сказалось. Если бы не необходимость ходить на работу, Вася довольствовался бы лежащим на диване пледом в качестве покрывочного материала. Кто не франт, тот не франт.

Вероятно, Вася решил - перезлится и простит. Он взял невесомый свой чемодан и временно слинял в родные пенаты.

Тамара осталась с бытом один на один.

Какое уж тут праздничное настроение! В душе она твердо решила, что - развод. А все психологи дружно приравнивают этот период к самому мрачному в жизни женщины. То ли полярная ночь, то ли пустыня Сахара, но пригодных для существования температур нет и не предвидится.

Сначала не заладилось с елкой. Все они были подозрительно рыжие. Что на мини-рынках, что в национальном парке.

- Прошлогодний товар, что ли?

Лишь один из продавцов объяснил флегматично:

- Говорят, кислотные дожди шли.

Да такая елка осыплется еще до боя курантов! Она выбирала наиболее бледный оттенок рыжего, с зеленоватым уклоном. Получила страшилище, где на трехметровую длину - три ветки. Волочь домой пришлось без автобуса, потому что как с таким - в автобус? И как, выяснилось - в квартиру? Потолки хрущевок не рассчитаны на новогодние праздники. Тут можно ставить только ель-зародыш.

Где пила? И была ли она вообще в хозяйстве у Васи? Ножу елка не поддавалась, а оставлять ее в наклонном положении, в каком она только и пролезла в квартиру.... В конце концов, елку пришлось торопливо притыкать в угол, и бежать в ванную, где новая стиральная машинка немецкой фирмы "Ханза" повела себя совсем не по-арийски.

Чем вызвала ее возмущение последняя загрузка? Бог весть! Но машинка замолчала и начала сливать воду на пол. Если учесть, что жила Тамара на пятом этаже, то Ниагарский водопад низлежащим квартирам был обеспечен.

Тамара сама не знала, что способна произносить такие слова. Сейчас она дала бы фору любой уголовнице, потому что, как ей казалось, это был уже не "семиэтажный", а гораздо более высотный великий и могучий русский - сами догадываетесь что...

В это время в видеомагнитофоне закончилась пленка, кот Леопольд в очередной раз сделал "мышей", дети воспрянули из зомбированного состояния и явились на кухню "помогать".

Им надо было все: лепить из теста, резать колбасу и чистить картошку. Одновременно попробовать соленые огурцы из банки, пирожные из холодильника и то вкусное, что жарится в духовке.

Красная и растрепанная после борьбы с наводнением, Тамара оторвала каждой из дочерей по куску теста и велела реализовывать свои дизайнерские способности в комнате. Потому что она сейчас не в том настроении, чтобы делать из пятилетних малюток поваров. Может и скалкой по башке.

Собака запросилась гулять. Она вспомнила, что про нее забыли на весь день и пришла показать, что она вся тут, такая хорошая и любимая. И очень хочет во двор. Собака - овчарка, потоп грозит хуже, чем от стиральной машинки.

Пришлось выключать все конфорки плиты, одеваться и идти на улицу.

Было тихо и морозно. И довольно пустынно. Каждая квартира превратилась в боевой штаб. Везде жарили, парили, тушили и развешивали. Всей семьей. Тамара почувствовала себя сироткой Марысей. Впереди простиралось такое же сиротское будущее.

...Традиционно детям устраивали вечерний стол, зажигали для них елку, а потом отправляли спать. Теперь наряженной елки не было. Был повод.

Она набрала телефон свекрови. Тамара знала - он висел на стене над диваном, на котором лежал Вася. Он всегда там лежал, когда был в гостях.

- Приезжай, - сказала она.

- Ладно, - согласился Вася.

Было девять часов вечера. В десять елка уже стояла в крестовине - надежно и прочно. Каким концом вставлены руки у мужчин? Тамара даже не заметила, как Васе удалось сотворить это чудо.

...Без четверти двенадцать дети спали. Огоньки на елке горели. Вася открывал шампанское сидя. Ему было лень встать.

 

 

Нина Калюжная и ее дочь Машка

-Мам, - Манька осторожно гладит меня по голове, - Ты устала?

-Да, доченька, спать хочется.

Машка укрывает меня одеялом и тихонько садится смотреть телевизор. Она правильный ребёнок. Дождётся сейчас «Спокойной ночи, малыши» - посмотрит, хоть ей и одиннадцать лет, а потом ляжет возле меня.

Мне стыдно. Я знаю, что мое «горишко – не горе», что горе будет, если что-то случится с дитём, или с мамой, вот это – настоящее… Я думаю о тех матерях, у которых – спаси и помилуй – больные дети, и надо их выхаживать. Я понимаю, что надо встать, встряхнуться и на радость Маньке начать готовиться к Новому году.

Но я ни-че-го не хочу… Теперь мне уже не надо вставать посреди ночи, чтобы получить «тёплое», только что пришедшее письмо. Можно отлично выспаться. Кроме Маньки, и мамы с папой, да еще спаниеля Ромки я никому на свете не нужна. И меньше всего мне хочется работать… Каждое приказание начальства кажется тяжелой ношей, на перегруженную спину.

Наверное, наши душевные боли так или иначе выходят наружу. Сперва была предпраздничная кутерьма – мы сдавали сразу два номера – новогодний и рождественский. Потом у меня воспалился и разболелся палец на правой руке. Тридцатого декабря вечером он приобретал всё более страшный вид – краснел и наливался желтизной, а ночью я уже не могла спать, казалось, что не рука лежит под готовой, под подушкой, а больной зуб – ломит, и дергает, и горит.

Утром я сама вскрыла нарыв иголкой, наложила повязку, и хватилась, что на последний день старого года и остался весь ворох дел, до которых не доходили руки. А я тут инвалид – самый салатонарезательный палец вышел из строя.

Но начинать надо было с ёлки. Помчались мы с Машкой на рынок – мама родная! Оказывается, все давно знали, что с ёлками в этот раз дефицит. Разрешили их вырубить совсем немного, и что было – давно уже разобрали.

Мы стояли на безлюдной сейчас рыночной площади. Вся торговля шла внутри кирпичного здания. Там народ опустошал кошельки, видя в изобилии праздничного стола залог счастливого и богатого года. А здесь – грязный, истоптанный снег, хвоя и мелкие ветки под ногами.

Но, напоминая о временах моего детства, подошла женщина и негромко спросила:

-Вам ёлочку? Пойдёмте со мной…

Она привела нас в совершенно пустой лабаз, где на полу валялись несколько ёлок, забракованных торговцами, вероятно по причине не кондиции.

-Мам! – испугалась Машка ёлки, которую я вытащила из кучи, рассудив, что на ней осталось хоть несколько веток.

Собственно веток было две – одна сверху, другая – снизу. Ну, и верхушка.

-Сто пятьдесят рублей, - сказала женщина, - Не бойтесь, в тепле она распушится.

Было б чему пушиться! Как в анекдоте про причёску из трёх волосков.

Одна радость – инвалидка наша оказалась легкой, и я, не отдыхая, донесла её до дому левой, здоровой рукой. Так нас по дороге ещё и спрашивали:

-Где вы ….мммм…ёлочку брали?

Манька весь год ждала часа, когда спущены, будут с антресолей игрушки. Водились у нее в коробке старые знакомцы, с которыми она разговаривала, как с людьми. Старик с неводом из сказки о рыбаке и золотой рыбке был для неё «дедушкой». Конькобежец с фарфоровым личиком, в островерхом колпачке и пышном воротнике считался женихом, и она подбирала ему невесту, среди многочисленных стеклянных фигурок, изображающих куколок.

А любимой игрушкой считался медвежонок, лезущий по стволу, и, разбирая продукты в кухне, я ухе слышала, как Машка с ним ворковала:

-Ну, расскажи…как ты там лежал один без меня? Что у вас было интересного? Темно в коробке, да? Сейчас мы тебя повесим, сейчас мы тебе выберем место получше…

Я вымыла всё, что нужно было вымыть и с тарелками, досками и ножами перебралась в комнату. Теперь день должен был идти тихо. Машка займётся украшением ёлки, я сяду за стол – всё чистить и резать, и включу телевизор.

Со мною вот что происходит,

Ко мне мой старый друг не ходит…

«Иронию судьбы» мы смотрели даже в роддоме. Алке принесли крохотный телевизор, и вечером, откормив в последний раз детей, мы сидели на крайней у окна койке, пристроив телевизор на подоконнике. История любви, необходимая в эти часы как бой курантов, как вера в чудо…

Ближе к вечеру звонит мама:

-Ну, сколько можно вас ждать…

Я внутренне ахаю, потому что сегодня к родителям не собиралась. Хотела поздравить их по телефону, а завтра уже приехать с официальным визитом. Но мама, оказывается, иначе не мыслит: за праздничным столом у неё должны сидеть все домочадцы. Я думала погода будет мне союзницей.

-Так минус двадцать пять…

-Закутай Машеньку пуховым платком и вызови такси.

Господи, как мне сегодня хотелось никому ничего не быть должной…И когда дочка заснёт – впасть в своё любимое за последние дни состояние анабиоза. Лежишь свернувшись клубком, и мысли уходят, боль утихает…

Я же знаю, что ждёт меня там. И там всё происходит, как по писаному. Хотя мы с Машкой привозим сумки, в которых устроились блюда и кастрюльки с наготовленным – у мамы свои планы.

Отец смиренно смотрит телевизор. Его бы воля – так сейчас выпить бы, поесть, а там, если захочется, и заснуть. Чай, Новый год не минует – завтра проснешься, а он на дворе.

Но мама смотрит на дело иначе, и всё должно быть согласно традициям, введённым еще дедушкой. И хлопок шампанского ровно в полночь, и буженина, над которой она сейчас страдает в духоте маленькой кухни, и непременно надо встретить Новый год по Москве, а потом еще пару часов сидеть и смотреть концерт, обсуждая, кто из звёзд «подтянулся» так, что глаза переехали на затылок, кто надел чересчур короткую юбку в преклонные лета, а кто выглядит достойно.

И мы включаемся в кухонную круговерть, воплощая мамины планы.

И только когда уже разлито шампанское – в этом году Машка к нему привыкла: «Мама, похоже на холодный горький лимонад» - я закрываю глаза. В этот переходный момент – уже закуковала механическая птичка в часах – пусть говорят что угодно, но для меня это момент безвременья – между годами, может и правда, открывается там, в мирах какая-то дверь и нас слышат, я прошу…

Впервые я прошу не чего-то конкретного, но:

-Господи, уменьши мою боль…Дай мне силы радоваться тому, что у меня есть…

И с ёлки – у мамы деревце не чета нашему, стройное и пушистое, отец позаботился – слетает золотистая спираль серпантина, и невесомо ложится на мою голову.…

 

 

Исполнение желания

Во Дворце было холодно. Когда-то, в стародавние советские времена, которые я еще помнил, Дворец Культуры этот был гордостью города. Мало того, он был олицетворением праздника. Он поднимался над окружающими его кварталами двухэтажных домов, его лепные украшения, колонны, статуи - ну чем не король в толпе простолюдинов? И, несмотря на гулкость огромных залов, здесь было почти жарко. Девочки из танцевальных кружков порхали в своих купальниках и невесомых юбочках - и еще форточки открывали, проветривали.

Теперь все захирело, точно в замке Спящей Красавицы. От Дворца все открестились, не на что стало его содержать. Поговаривают, что он опасен, как сгоревшее в Самаре здание милиции - деревянные перекрытия, пустоты... Если что, огонь вмиг пойдет полыхать. Так что, скорее всего, нас всех, последних могикан, отсюда турнут.

Впрочем, нас мне не жалко. За последние годы сменилось столько руководителей кружков-однодневок, что я не всех теперь узнаю в лицо на улице. И они, учившие раньше вязать, петь, мастерить, теперь что-то продают или убирают. Жить-то надо. И не на пятьсот рублей, обеспечивающие какие-то блокадные нормы, а по сути и их не дающие.

Осталось нас теперь немногим более десятка, и опять, слышал, кто-то увольняется. Я-то буду держаться здесь до конца. Во всяком случае, пока здесь Маринка и Армен. Нас, профессионалов, по существу трое. И мы дружим.

Армен учит ребят восточным единоборствам. У него черный пояс, первый дан. Он ученик знаменитого Йорге. Когда-то, когда шихан приезжал в город, Армен повел его в ресторан. В самый лучший, хоть немного достойный его наставника. И там к ним привязалась подвыпившая "крутизна". Удивительно незлобивый шихан и берущий с него пример Армен очень долго не поддавались на разного рода провокации и оскорбительные замечания. Сделать это им было тем проще, что они действительно не боялись. Даже если бы все братки дружно ощетинились автоматами.

Но когда разозленные самим мирным видом непонятных мужиков парни решили наконец дать волю кулакам, Армен и его учитель решили, что все, хватит, сколько можно. В зале и других людей немало, а эти подвыпившие неандертальцы напугают, обидят. Охрана же куда-то испарилась, связываться боится.

Все было кончено в несколько секунд. Без лишних движений, без поломанной мебели, без тяжелых травм. Но в себя братки приходили, видимо, уже в отделении милиции, потому что по широкой ресторанной лестнице прибывшие менты их сносили, как трупы.

Возможно, на Армене бы потом отыгрались. Но кто-то запретил это делать. Более того, этот кто-то потом присылал за ним нехилую машину и возил в загородный особняк, где предложил вести частные тренировки. Так что теперь проблемы с деньгами у Армена нет. Но его ученики в городе не буянят, зная, что случись такое - всё, на занятиях можно ставить крест.

Иногда я хожу к Армену в зал, размяться, когда уже все его ребята уйдут. Мало приятного, когда тебя валяют, как щенка, но Армен говорит, что через пару месяцев я уже смогу дать приличный отпор не слишком храброму хулигану.

Потом в раздевалке мы ставим электрочайник. А бывает, пьем красное армянское вино - его Армену присылают из дома. Крепче он ничего не употребляет - нельзя.

Если у Марины к тому времени уже заканчиваются занятия, она приходит к нам.

Марина - мастер спорта, чемпионка по акробатике с кучей медалей. Все это было когда-то. Теперь она ведет аэробику, четыре группы. Зал бедный. Видео нет. Она не может поставить кассету с записью программы, поэтому со всеми группами последовательно работает "вживую", четыре часа. Она говорит, что после прежних нагрузок это совсем нетрудно, но я ей от души сочувствую - наверное, по причине природной лени. И еще потому, что Маринка такая худая. О таких говорят - "в чем душа держится". Мужа у нее нет, но есть дочка, которую Маринка растит одна. Не помогает никто - мать ее живет где-то далеко. И нам с Арменом всегда хочется ее как-то подкормить, побаловать. Когда Маринка приходит, Армен говорит, что он "на минутку", и возвращается с тортом или коробкой конфет. Я говорю то же самое, и поднимаюсь наверх, в свою каморку, за яблоками.

У меня в саду великолепная яблоня - урожая хватает на всю зиму. Тогда Маринка говорит, что пришла к нам в последний раз, потому что она не Прекрасная дама, и не нищая на паперти, и вообще нечего тут изображать. И мы готовы выбросить все наши дары в окно, лишь бы она не ушла.

Последнее средство сделать так, чтобы под оливами был мир - принести гитару.

Дело в том, что я веду здесь по этой части все - и студию игры на классической гитаре, и кружок бардовской песни. Но вопрос в том, как я сам всему этому учился. Эта мысль пришла мне в голову лет в четырнадцать. Не юный Моцарт, скажем. Но когда я понял, что это - мое, то родители решили, что я в одночасье свихнулся. Я сутками напролет слушал записи великих гитаристов, а ночами ставил у постели плошку с холодной водой. Чтобы мои изрезанные струнами пальцы не так болели и не мешали спать. Словом, я учился как одержимый, и моим Эверестом стала победа на конкурсе в Австрии, и гитара, подаренная мне там.

Теперь я достаю ее только, чтобы играть на концертах, и еще когда приходит Маринка. Они оба - и она, и Армен - слушают так, что мне и зала не надо. Но мне не слишком хорошо, потому что я ощущаю, что им обоим в это время довольно-таки хреново.

Армен тоскует по жизни, которую оставил. Он до сих пор весь другой - не наш. А почему он здесь, отчего не хочет вернуться, я не спрашивал. Захочет - сам расскажет. Если учесть, что говорит он семь слов в неделю, я этого так и не узнаю.

Казалось бы, женщины общительнее. Куда там! Маринка может довольно-таки сочувственно расспрашивать нас, но о себе говорит, как закоренелый циник. Вы что, мол, геронтофилы, не можете себе молодых девчонок найти, на старье потянуло? А баба с дитем, так совсем уже не баба, а рабочая лошадь, только она сама себя погоняет, и мужика с кнутом ей не надо.

Один раз, только один раз я услышал ее настоящую речь.

Каморка моя, комнатка в поднебесье, под самой крышей, куда ко мне приходят ученики, находится бок о бок с тем залом, где Маринка гоняет свою команду.

 

 ...И был день рождения одной из ее дам. И там, за стеной, чокались, пили и хохотали. А потом, когда это стадо - несмотря на аэробику, судя по топоту, как есть коровы, - утопало из зала, Маринка кому-то сказала, почти сквозь слезы:

- И что дальше будет - не знаю...

- А в чем проблема? - осторожно спросила ее собеседница.

- Да если разгонят нашу шарагу... Пока чего-нибудь найду, пока устроюсь... А мне дня без работы нельзя - чем ребенка кормить буду? Я уж и так над собой трясусь - вдруг заболею, слягу? Что с Настей тогда?

- А мама?

- Да мать на меня еще когда, извиняюсь... положила. Я ж то на соревнованиях, то на тренировках. Вот тогда - сколько ж вокруг нас мужиков вилось! Если б любовь, а то мода на нас, на спортсменочек. Вроде как приличную машину иметь, так и девку подходящую... Мне б сейчас ту шубу норковую, которая у меня была! Я б ее продала и полгода ни о чем бы не думала.

- Как Новый год будешь встречать? - спросила невидимая девушка Маринку, видимо, желая отвлечь ее от грустных мыслей.

Но если уж на человека находит откровенность, то так просто его из этого состояния не вытащить.

- А знаешь, о чем я когда-то мечтала? - в ответ спросила Маринка, - В таком подростковом, щенячьем возрасте... Будто иду я в новогоднюю ночь на площадь. На мне чернобурка - это тогда верхом роскоши казалось. Такой длинный легкий мех с белыми искрами. И я в него как старинная дама, кутаюсь... И брожу среди этого веселья, маскарада такая вся одинокая. Снег летит. И никому я не нужна. А потом, когда я уже с праздника ухожу, догоняет меня настоящая карета, запряженная вороными лошадьми. И выходит оттуда настоящий незнакомец, в плаще и черной маске. И садимся мы с ним в эту карету, и лошади мчат, а за окнами уже старинный город типа Петербурга. И приезжаем мы в его дом, и там он просит меня стать его женой...

Такой вот бред сивой кобылы. И ведь до сих пор, будто традиция какая - Настя уснет, а я иду в новогоднюю ночь, обойду площадь, потолкаюсь в толпе...

Голоса становились все тише, Потом звук ключа, запирающего раздевалку - и все, ушли.

В тот вечер у меня было еще два урока. Но я не уходил, сидел долго, почти до закрытия Дворца. Достал свою нареченную, гитару свою, и играл, играл тихонько...Только получалось так, что шли только романсы. Звука такого, как у моей, я ни у одной гитары не слышал. Тут даже не звук - голос. Она со мной всегда разговаривала. И когда мы с ней дошли до того, что "только раз в холодный хмурый вечер, мне так хочется любить", совсем тоскливо стало. После этого я ее обнял, и мы пошли домой.

 ...Дело в том, что у меня были друзья в национальном парке. Те самые ребята, что занимались там туризмом. Мы всегда держались вместе на разных сходняках, типа "грушинки". Они считали меня своим личным бардом. А я знал, что у них всегда были лошади. Пятизвездочных гостиниц в нашем краю не водится. Чем еще туриста привлечь? Красивые, спокойные кони, в охотку возили народ по горам. И еще, вот только на днях, по заказу им сделали сани. Парадные, красивые сани, на которых они собирались заработать. Кто-то из молодоженов желает ехать в загс на "мерседесе", а кому-то вдруг загорится, как в старину?

Когда я явился к Женьке и попросил все это дело - сани и коней на новогоднюю ночь, у него естественно, глаза на лоб полезли. Что я не пью, он знал, а если чувство юмора страдает, то не до такой же степени.

- Надо, Женька, - сказал я, не желая ничего объяснять.

- Да я бы дал! Да я бы слова не спросил! Но ты понимаешь, что если что...

- Вот, - сказал я, кладя на стол свою дорогую, - Три тысячи она стоит. Долларов, конечно. Да не бойся, со временем не подешевела. По заказу сделана. У тебя ее с руками оторвут. Все окупишь.

 ...А в нашем театральном кружке водились костюмы - все на свете, от Ангела до Змея Горыныча. Правда, все это было уже не новое, кое-что потрепанное порядком. Но плащ черный и маска сыскались.

Все-таки хорошо, что Маринка сказала, что мечта ее сбываться должна по дороге обратно. Приедь я за ней на площадь - идиотская сложилась бы ситуация. Народ бы решил, что я платный катальщик, и ломанулся бы очередь занимать.

А так... Я знал, где она живет. Тихая улица, одноэтажные коттеджи... В густой тени, во мгле новогодней ночи стояли мы - санки, лошадки и я, и видели, как вышла она из дома и пошла в свое недлинное путешествие. Курточка, кепка - на романтику жизнь ей денег не оставляла. Чернобурки не было и у меня, чтобы накинуть ей на плечи...

Мы ждали ее, и впервые я заметил огненный отблеск новогодних небес - будто горело там что-то в вышине. А потом пошел снег... Так мы и выехали ей навстречу - из снежных хлопьев.

Нужно было видеть ее. Мне показалось, что она никогда не сможет стронуться с места, несмотря даже на то, что узнала меня. Воплощение и принятие того, чего быть не может, и сбывается так просто, что... она стояла и смотрела, пыталась пошевелить губами и не могла.

Тогда я, в лучших традициях жанра, ступил на землю, то бишь на снег, откидывая за спину плащ, и подал ей руку. Я боялся запутаться в этом проклятом плаще, и боялся, что лошади не очень-то будут слушаться. Поняв, что она так и не шевельнется, я подсадил ее, то есть, почти взяв на руки, усадил в сани.

 ...Мы ехали, ехали по широкой зимней ночной дороге. Она была дальней, вела в контору парка, но Маринка этого не знала. Просто старинного города, типа Петербурга, было не выстроить, а лес - он всегда вне времени. И никого нет вокруг. Ни слева огонька, ни справа, только белизна снега, проступающая, светящаяся даже во тьме... Лошади сами собой пошли тише. Тогда я наконец обнял ее и нашел губами ее губы.