Институт Объединенных искусств 16 страница

Обновление есть естественная эволюция. Или произойдет загнивание, или расцветает возрождение. Если мы знаем, что не может быть стояния на одном месте, то каждая мысль об обновлении уже будет строительным камнем будущего. Конечно, летопись искусства, летопись творчества будет летописью Культуры. Иначе и быть не может, ибо творчество является выражением смысла жизни.

В возродительных мыслях не будем обременять друг друга какою-либо настойчивостью и преднамеренностью. Мыслящий о естественном обновлении знает все условия, могущие привести к такому возрождению. Естественные условия блага в сущности своей единообразны. Потому не может быть нелепых, неосновательных, беспричинных расхождений там, где говорится об единой основе.

Могут чуждаться друг друга те, которым неясна единая, вседвигающая основа совершенствования. Люди, не чувствующие этой основы, никогда не поймут, что летопись творчества, иначе говоря, летопись Культуры, должна быть помышляема во все времена. Нельзя думать, что такие летописи будут слагаться лишь в полном благополучии, тем более, что и само понятие "благополучие" очень условно.

Отображение Культуры есть отложение в сокровищницу, есть священное свидетельство об истинных достижениях человечества. Потому-то эти мысли должны быть ценимы всегда, во всех положениях. Тогда же, когда они появляются среди особо трудных условий, тогда они особенно ценны. Впрочем, кто знает, почему каждому вверен дозор на том или ином месте. По человечеству можем предполагать, что было бы лучше не здесь, а там. А может быть, именно стража доверена здесь. Потому в полной готовности примем этот дозор, в сердце своем направляясь к желанным обновлениям.

Не будем думать, что положенное на сердце уже будет далеко от выполнения. Если не спятимся. Если проявим во всем мужество. Если, несмотря на всевозможных Иуд и Пилатов, добро и польза будут непререкаемы, то произрастет в жизни и все в сердце сокровенное. Ведь если мы мыслим о творчестве, значит, уже мы прилагаем мысль к самому жизненному. А такое жизнедарственное двинет и пути осуществления. Из того, что может быть сию минуту, мы не знаем, где и как вырастет летопись русской Культуры, это не значит, что мы не должны сосредоточиваться на этой мысли. Наоборот, мы должны, и в себе, и в содружествах, и в сотрудничествах и во всем мире находить к тому пути наилучшие.

И в пустынных просторах, и в пустынной тесноте города, и в песчаной буре, и в наводнении, и в грозе и молнии будем держать на сердце мысль, подлежащую осуществлению - о летописи русского искусства, о летописи русской Культуры в образах всенародных, прекрасных и достоверных.

14 Июля 1935 г.

Наран Обо

"Нерушимое"

ОСТАНКИ

Бывают и такие самомнители, которым кажется, что сейчас вообще не может быть таких разрушений, как бывали в прошлом. Для них прошлое есть кладезь всяких дикостей, а сейчас все это будто бы уже миновало. Между тем, если напомнить им развалины Ипрского собора или свести их в Овьедо, или показать порезы "Анжелюса" в Лувре, они, может быть, подумали бы несколько иначе.

Можно бы свести их и в любые развалины старых среднеазиатских городов, чтобы они удостоверились, в какие мельчайшие обломки и осколки превращались когда-то стройно возведенные стогны* городов. Опять мы побывали в развалинах древнего города, теперь носящих название "Много Храмов". На обширном пространстве, окруженном останками стен и целыми курганами, в разбросанных осколках рассыпаны разновременные здания.

Можно видеть, как древние несторианские гробницы были употреблены в более позднем строении. Странно видеть, как огромная мраморная черепаха минских времен, служившая подножием колонны, осталась одиноко на пустыре. Вероятно, неоднократно пользовались прекрасно обожженными древними кирпичами для каких-то позднейших поделок. Говорят, из камней этих развалин выстроена и ставка местного князя. Говорят о нахождении каких-то золотых изображений. На наш вопрос, не буддийские ли ­отвечают, что нет, какие-то другие. Кто знает, может быть, несторианские.

На обширном пологом холме разбросаны неисчислимые черепки посуды. Точно бы весь холм состоит из нажитых слоев, насыщенных всевозможными обломками фарфора и керамики. Рассматривая эти осколки, многие мысли приходят в голову. В каждом из этих осколков звучит вопль какой-то хозяйки, на глазах которой разбивалось ее достояние. Хозяйки этих осколков будут принадлежать разным векам, от 12-го и даже до 18-го. Спрашивается, какие же наслоения жизни, какие же повторные разрушения происходили, чтобы собрать в одно место эти бесчисленные свидетельства погубленного домашнего обихода?

Среди древнейших более примитивных гончарных поделок можно усмотреть почти неолитические орнаменты - веревочные и ногтяные. Рядом с ними будут лежать черепки прекрасного фарфора хороших китайских периодов. Прочность этого фарфора такова, что с трудом можно разбить некоторые из этих черепков. Сколько же потрудились чьи-то человеческие руки, чтобы расколотить вдребезги целые сосуды, горшки, чашки всех размеров и форм.

Думалось: один этот холм представлял бы из себя огромнейшую ценность, если бы чья-то давно умершая злая воля не уничтожила все эти человеческие творения. Ведь среди них можете видеть черепки прекрасной китайской поделки, которая так высоко ценится. Для керамического музея или мастерской даже в этих мельчайших осколках образцы техники нескольких веков могли бы быть отличным показателем материала. Неразрешимо такое ближайшее соседство разновековых остатков. Значит, на этих местах произошло далеко не одно свирепое разрушение.

Самомнители, о которых выше помянуто, сидя в своих кабинетах, наверное, никогда не видали старинных развалин во всей их неприкрытости. Отурищенные (от слова "туристы") башни рейнских и тирольских замков, с их биргаллями, нс дадут того впечатления, как развалины в пустынных просторах, полные обломков и осколков, точно бы вражеская рука еще вчера яростно бушевала среди них. Такие вещественные кладбища являются лучшими свидетельствами о том, какова бывает ярость человеческая. Кто же решится утверждать, что ярость 13-го века будет более сильной, нежели ярость, современная нам? Ярость есть ярость. Предательство есть предательство. Гнев есть гнев - вне веков и народов. Зато и милосердие и неудержное созидательство - тоже вне веков.

Говорить о пользе путешествий, казалось бы, уже труизм. Но так многие свидетельства времен не будут запечатлены ни в книгах, ни даже в отобранных музеях; лишь на месте, среди всех естественных условий можете воспринять с особою убедительностью части истины. Так же точно люди разных национальностей производят совершенно различное впечатление у себя ли на родине или в чуждых условиях. В настоящее время уже заботятся взаимоознакомляться с народными песнями, музыкой и всеми проявлениями творчества. Это необходимо. И можно всячески приветствовать дружеские взаимоознакомления. Но при этом не забудем, что песнь различно будет звучать в концертном ли зале чужой страны или среди гор и водопадов - мест ее родины. Может быть, сама природа аккомпанирует таким проявлениям творчества. Да и певцу, конечно, поется иначе в разных условиях. Потому, чем больше будет взаимоознакомлений в наиболее естественных условиях, тем впечатление будет действительнее и неизгладимее.

Один холм, полный разновековых останков, породит множество впечатлений и заключений. Какую бы вдохновенную лекцию ни иллюстрировать черепками сосудов, все же впечатление этих же самых осколков на том месте, где бушевала непростительная человеческая ярость, будет несравненно более сильным. А ведь нужно вызвать наиболее убедительные свидетельства, которые заставили бы человечество еще раз подумать о том, что ярость как таковая рано или поздно подлежит осуждению. Ведь ярость, заалевшая от стрел разрушительного гнева, все-таки останется недостойною человеческого совершенствования.

Те, которые пытались бы доказать, что насыщенность человеческой ярости уже изжита - лишь докажут свою неосведомленность. Газета, простой осведомительный каждодневный лист, докажет противное. Тьма по-прежнему велика, если только местами и временно она не сгустилась еще больше. Вопли мирных хозяев, лишавшихся своего достояния, звучат в каждом черепке сосуда. Может быть, этот сосуд был приобретен с большими трудностями. Может быть, он служил прямым украшением домашнего обихода. И вдруг совершенно зря он разбивается и оставляет в душе спасшихся домохозяек чувство, подобное лишению чего-то родственного. Если бы в доме каждой современной домохозяйки находился хотя бы один черепок от когда-то яростно губительно разрушенного сосуда, то, может быть, этот малейший осколок всегда напомнил бы о том, насколько должно быть хранимо творчество человеческое как вещественный знак Культуры.

Хотелось бы собрать возможно больше этих осколков и разослать их по миру всем добрым хозяйкам, чтобы они среди обихода жизни еще раз вспомнили о том, что должно быть охранено во всем добросердечии. Осколки горестных воплей еще живы в черепках прекрасно сделанной посуды. Если бы люди дослышали все горестные вопли прошлого, они бы тем ярче подумали о перестроении жизни в том виде, чтобы избежать воплей. Стон породился яростью. Ведь не стонать и вопить призвано человечество. Ему дано строить и радоваться, дано возвышаться вне горестных воплей. Потому, пусть же холмы горестных воплей через яркие воспоминания о прошлом превратятся в высоты радости для будущего.

15 Июля 1935 г.

Наран Обо

Публикуется впервые

НЕИЗВЕСТНЫЕ

Наконец-то в Париже состоялась выставка, о которой не однажды уже приходилось говорить и писать. Уже давно казалось чрезвычайно ценным выявить так называемых неизвестных мастеров, ибо имена великих мастеров очень часто в общественном представлении являются понятиями коллективными.

Агентство "Гаваса" от 1 июля сообщает: "Выставка шестидесяти картин, восхваляемых знатоками как шедевры, но носящих подписи неизвестных людей, организована в Париже под руководством Жоржа Хюисмана и провозглашается как самая замечательная из тридцати художественных выставок последнего Парижского сезона.

Выставка неизвестных мастеров привела на память старых знатоков искусства много эпизодов относительно ошибок, допущенных в суждениях о картинах даже лучшими собирателями.

Один из них рассказывает: "Тридцать лет назад я возымел идею представить на жюри одной выставки один маленький римский ландшафт в светло-желтых и голубых тонах, а также рисунок пером, изображающий крестьянина в большой шляпе. Обе эти вещи были отвергнуты. И тем не менее пейзаж был - Коро, а рисунок - не что иное, как Рембрандт".

С другой стороны, добавляет критик, картины неизвестных авторов были неоднократно приобретаемы художественными музеями. На недавней выставке старого итальянского искусства в Париже находился знаменитый "Сельский концерт", ранее каталогированный выдающимися критиками как Тициан, а теперь рассматриваемый как шедевр Джорджоне.

Эти анекдоты, заключает автор, напоминают знаменитое изречение Тулуз-Лотрека: "Картина должна быть прочувствована". Другими словами, картина должна быть ценима по достоинству, а не по подписи. Французский мастер добавил: "Что же может значить, если портрет какого-либо Евангелиста окажется не Веласкесом, если по достоинству он может принадлежать его кисти".

Приведенные критиком факты еще раз напоминают нам многие истории из художественного мира, свидетелем которых пришлось быть. Мне уже приходилось упоминать, что в музее Метрополитен в Нью-Йорке находится приписанная Массейсу картина любопытнейшего малоизвестного нидерландского мастера Хазелаера. Подпись его, виденная на картине еще мною и Семеновым-Тяньшаньским, видимо, снята предыдущим владельцем. Ведь на художественном рынке одно дело продавать какого-то Хазелаера и совсем другое иметь возможность повторять имя Массейса.

Также вспоминаю и письменное свидетельство одного большого авторитета о Рембрандте, между тем как с этой картины была только что снята подпись ученика Рембрандта Яна Викторса. Вспоминается и пейзаж 18-го века, под которым была оставлена подпись 17-го века, принадлежавшая варварски уничтоженному оригиналу Блоемарта. Можно приводить множество историй, которые красноречиво подскажут, что картина должна быть судима не по подписи, а по достоинству.

Собиратели различаются по двум типам. Одним из них прежде всего нужно лишь имя. Другим же более всего нужно художественное достоинство. Для собирателей первого типа и произошли бесчисленные подделки. Один антиквар, грубого, но пронырливого типа, говорил: "Подпись тридцать копеек стоит".

Сколько трагедий и драм произошло и происходит в художественном виде из-за условности суждений. Если возьмем любой обширный словарь художников, то вас прежде всего поразит множество совершенно неизвестных имен, не оставивших по себе почти никаких произведений. Тем не менее эти люди были учениками известных художников. Очень часто жили долго. Были призываемы к украшению храмов и общественных зданий, что показывает бывшее к ним доверие. Кроме того, имена их цитируются старыми историками искусства, имевшими основание давать им хорошие оценки. Действительно, по исключительно редким подписным их картинам (вроде помянутого Хазелаера) можно убеждаться, что эти не дошедшие до нас мастера были большими, прекрасными художниками и вполне заслуживали свою страницу в истории искусства.

Если сейчас у нас на глазах исчезает с картины подпись Хазелаера, то ведь подобные прискорбные эпизоды, конечно, происходили во всех временах. Рассказывали про одного известного собирателя, что он всегда имел при себе баночку со спиртом, причем при приобретении картины в процессе торговли на всякий случай стирал подпись, ибо без подписи картина, мол, малоценнее. Мало ли что происходило около художественных произведений. Мы сами видели, как некий реставратор привел отличную картину в кажущееся ужасное состояние, лишь бы под этим предлогом приобрести ее от дорожившего ею владельца.

В конце концов, можно бы написать целую поучительную историю жизни картин и других художественных произведений. Может быть, когда-то в театральных постановках вместо человеческой личности будет представлена жизнь картин. Так много и драматических, и печальных, и высокорадостных эпизодов запечатлеваются около творческих произведений.

Сколько раз нам приходилось слышать о спрятанных картинах неизвестно кем и для кого. Помню, как эскиз Рубенса был заклеен в качестве толстого переплета книги. Прекрасный портрет Брюллова был скрыт под ничего не стоящим пейзажем. Под так называемой картиною Давида нашлась подпись Карбоньера. Во всех странах, во все века происходила вольная и невольная перестановка имен и определений. Вместе с переоценками, возникающими в течение каждого столетия, появляются и новые условности. Вместо принципиальных переоценок происходят новые сокрытия и открытия.

Мне рассказывали об интереснейшей коллекции неизвестных французских художников сравнительно новейшего времени. Один марселец начал собирать картины, остававшиеся после рано умерших или оставивших навсегда искусство художников. Накопилась большая коллекция, в которой не знающий подлинных имен зритель мог бы при желании найти как бы и Дега, Моне, Мане, Рафаэля, Менара, Латура и других известных французских художников. Были в этой своеобразной коллекции и произведения очень оригинальные. Становилось ясным, что когда-то какой-нибудь предприниматель мог бы сделать из такого собрания очень знаменательную выставку. Ведь кроме рано погибших, не выявившихся художников имелось немало и таких, которые сами про себя говорили, отставив искусство - декураже. Еще большой вопрос, справедливо ли они сами себя поставили в разряд разочарованных. Иногда какая-нибудь вопиющая несправедливость могла приводить к такому незаслуженному решению.

Один мой друг, произнося слово "неизвестный", всегда прибавлял "неизвестный для меня". В этом смысле он был глубоко прав. Почем он мог знать, известен ли другим тот, кто для него в данную минуту, в данном месте почему-то неизвестен. Такое добавление следовало бы вообще принять к исполнению. Иначе часто люди воображают, что если они чего-то не знают или чего-то не признают, это значит, что и все вообще должны не знать то же самое. Кроме того, вопрос известности и неизвестности один из наиболее условных вообще. Столько при этом обстоятельстве накопляется всевозможных случайностей, и вольных и невольных. Сколько творцов получали так называемую известность когда-то после смерти. Ведь люди почему-то очень ценят в своих определениях именно условия смерти.

Выставки "неизвестных" мастеров еще раз напомнят об условности человеческих суждений и создадут еще одну справедливость в мире.

16 Июля 1935 г.

"Врата в Будущее"

У ЧЕРТЫ

Каждая черта в жизни человека требует особых и сознательных напряжений. Если рассмотреть какие-либо заблуждения или потерю правильного пути, то как ни странно, эти значительные обстоятельства обычно происходят у черты. Именно у этой грани жизни как бы опять вспоминается и напрягается все хорошее и дурное.

Казалось бы, человек, именно дойдя до черты, между периодами своей жизни, должен бы был оказываться более напряженным, справедливым и дальнозорким. Ведь даже для прыжка через ручей должна быть известная доля сообразительности и дальнозоркости. Так бывает у земных ручьев. Но перед потоками духовными очевидно в сознании человеческом применяются какие-то иные меры. Или сосредотачивается все хорошее, помогающее славно перейти предстоящую черту, или же человека обуревают восставшие дурные свойства, мешающие ему сделать этот заветный переход.

Особенно знаменательно видеть, как именно у черты, у этой долгожданной черты происходят или особо хорошие, или особо дурные напряжения. Точно бы из какого-то глубокого хранилища выявляются основные качества и свойства. Можно наблюдать, как иногда именно у этой заветной черты совершаются целые преступления, подлоги, восстания грубости и предательства. А ведь как ждалась эта черта! Сколько приготовлений именно для нее происходило! Как благословлялся именно путь к ней. С каким сердечным трепетом произносилось вызывание прекрасного будущего.

Разве не странно, что именно тогда, когда должно исполниться долгожданное и уже в сердце осознанное, именно тогда может появиться веяние темного крыла? Люди, конечно, знали о всех неминуемо вызываемых ими последствиях. Конечно, они слышали о неповторимости этой прекрасной черты перехода на следующую ступень бытия. Люди читали о том, какое горе происходило от неопознания благих намерений и приготовлений. И все же при всех этих знаниях нередко было допускаемо в такой неповторимо важный час гнусное предательство.

Разве не знали эти люди о том, что есть предательство? Разве сами они не ужасались всевозможным темным предателям? Разве не говорили они иногда с омерзением и удивлением о предателях как о величайших невеждах? Но вот когда пришло время им претворить эти наносные знания в действие, тогда они оказываются бессильными противостоять тьме хаоса. Особенно прискорбно наблюдать такие ныряния, когда они происходят у заветной черты, которая должна была преобразить всю их жизнь. Спрашивается, для чего же они так долго собирались, накопляли возможности, упражняли дух свой в добротворчестве, чтобы в тот час, когда приходит решающий момент, тогда-то и отступить позорно. Естественно, что переход каждой грани, будет ли она физической границей или духовным достижением, будет сопряжен с напряжением всех сил. Все природные качества и свойства особенно вспыхнут у самой черты. Все лучшее и все худшее, как бы оно ни было давно забыто, опять поднимется для того, чтобы быть преоборенным. И все лучшие качества духа засияют у черты победоносно, если они уже естественно прижились в сознании.

Вообще все происходящее у черты представляет из себя замечательнейший пример эволюции и инволюции духовной. Если слышим, что кто-то проявил или светлый подвиг или темное предательство, посмотрим же внимательно, не произошло ли это у знаменательной черты его бытия. Мало когда ошибемся в таком предположении, если то или иное действие было ярким. Сколько раз люди запоминали, что нет того тайного, которое не сделалось бы явным. Казалось бы, они могли усвоить, что ни тайны, ни одиночества не существует, но как только возродятся какие-то, уже давно скрытые низменные свойства - люди забывают о всем, что они непререкаемо уже познали. Нет более печального зрелища, как эти ныряния у черты. И вынырнуть у черты очень трудно. Именно там можно, если не навсегда, то на долгое время погрузиться в темные глуби. Спрашивается, зачем же допускают люди такие свои ныряния? Столько раз сами же они повторяют соображение о силах темных. Сами же они знают и приближение знаменательной черты. И вот когда это желанное обстоятельство явно приходит, они даже без противостояний готовы нырнуть.

Твердить об опасностях духовных инволюций не будет каким-то запугиванием. Действительно, разве можно считать запугиванием каждый дельный совет, даваемый идущему в горы. Если такому путнику скажут ­не ложись на ночь под горою, с которой может свалиться камень, разве это запугивание? Или если скажут - бросаясь в поток, испытай прежде надежный брод, - разве это будет запугивание? Если скажут - не наедайся плотно перед восхождением на вершину, это тоже не будет запугивание, но будет лишь испытанным полезным советом.

Таким же испытанным советом будет и предостережение - не погружаться в плотный мир со всеми его призраками у черты. Будет добрым советом, если скажут, что память о черте сужденной должна быть самою светлою, в которой пусть выявится только лучшее качество духа. Часто говорилось о жителях у порога. Каждый порог представляет из себя уже определенную черту. Переступающий порог входит в новое помещение, несущее на себе иную атмосферу и приносящее с собою новые обстоятельства. Все добрые советы преуготовляют эти прохождения многих знаменательных черт в жизни. Потом когда-то человек оглянется на эти оставшиеся позади границы его совершенствований или падений. Каждое совершенствование принесет ему несказанную радость. И как горько будет для него осознать совершенно ненужное падение.

Много убийств происходит и без кинжала, и без физического яда. Много разрушений творится без вещественных ручных напряжений. Поистине, много дано человеку, лишь бы только он помнил о всех тех последствиях, которыми он владеет по предоставленной ему свободной воле. Деление жизни человеческой на периоды есть завершение испытаний, неизбежных и благословенных. Ведь только мерзкий трус пожелает, чтобы испытаний вообще не было и он не подлежал бы ответственности за свои поступки и мысли.

Бывают предательства, которые никаким сложным мышлением оправдать невозможно. Среди них особенно темны попытки предать своего же Учителя, наставника. Недаром в Индии так свято почитается взаимоотношение между Гуру и чела. Разве сознательный чела допустит какое-либо извращение указания своего Гуру? Разве он допустит какое-либо умаление и умолчание там, где могла бы быть сотворена светлая польза? Разве он покинет доверенную ему стражу? Разве он проспит посланную ему возможность? Какая радость в светлом неусыпном дозоре! Какая радость в постоянном познавании нового, в самых разнообразных формах!

У черты прежде всего упасет знание. Через это знание человек почувствует в сердце своем, какая бережность бывает нужна именно у черты. Не ради самости, но во имя соизмеримости он постарается пройти черту, как по струне бездну. Какое множество жизненных высоких заветов преподано. Ведь их читали или, вернее, могли читать. Неужели недочитали? Неужели поленились или впали в сонную одурь? Ведь этак у черты можно и ногу сломать, и мозг вывихнуть.

Пусть у черты не произойдет ничего постыдного и губительного. Ведь это черта. Та самая, долгожданная, заповеданная черта, к которой так устремлялись, которую очувствовали всем сердцем своим. Да будет благословенна черта великая, грань жизни!

17 Июля 1935 г.

Наран Обо

ПЕЧАТИ

Много говорят о древних китайских печатях, найденных в Ирландии. Древность печатей этих относится за несколько веков до нашей эры, а некоторые думают - даже за несколько тысячелетий. На основании этих печатей обсуждается вопрос о стародавних сношениях Ирландии с Китаем. Другие замечают, что передаточным пунктом мог быть Египет или Крит, имевшие давнишнее сношение как с Дальним Востоком, так и с британскими островами, служившими источником некоторых металлов.

Конечно, все такие вопросы требуют многих утверждений и дополнительных фактов, но так или иначе нахождение древних китайских печатей в Ирландии опять напоминает о распространенности дальних сношений уже в самые далекие времена. Давно нам приходилось находить в курганах каменного века Средней России янтарь из Кенигсберга. Уже до познания металлов, во времена неолита, таким путем доказывались сношения на довольно далеких пространствах.

Все археологические находки, единообразие многих находимых типов, наконец, детали орнамента, ритуалов и прочих бытовых подробностей показывают не только общность общечеловеческих чувствований, но и несомненные далекие сношения. Общность алфавита, недавно найденного в индусской Хараппе, с начертаниями на островах Пасхи тоже подсказывает о значительных международных сношениях за много веков до нашей эры.

Без труда можно усматривать, как целые вековые периоды подтверждают развитие международных сношений, а затем как бы наступает странная племенная забывчивость, боязливая неподвижность, и память о бывших сношениях стирается. Память народов сама по себе представляет необыкновенно любопытное явление. Современному человеку иногда может показаться совершенно недопустимым, каким образом целые народы могут забывать о чем-то уже вполне известном. А между тем факты и намеки старых хроник именно указывают на возможность такой странной забывчивости.

Многие совершенно утраченные технические способы Египта, существование пороха в Китае, подробности разнообразных утраченных техник Вавилонии, некоторые предметы культуры Майя - все это напоминает о том, как целые, очень существенные открытия потом непонятно для нас забывались. При этом такая забывчивость не всегда совпадает с эпохами расцвета или упадка. Точно бы какие-то другие психические и даже физиологические факторы изменяли русло течения народной мысли.

Среди всяких недоумений и предположений вопрос о древнейших международных сношениях является всегда очень сложным, но и особенно интересным с мировой точки зрения. Нахождение предметов определенной древности в дальних странах является вещественным признаком каких-то сношений, тем более, когда предметы находятся в старинных, нажитых слоях, действительно принадлежа когда-то протекавшей жизни. Нечто весьма вдохновляющее заключается в этих вещественных знаках, которые оказываются действительно печатями народных сношений.

Еще теперь в некоторых странах косность и неподвижность бывают проявлены так ярко, что обыватели неких городов гордятся тем, что им не пришлось выехать за пределы родного города или даже удалось сохраниться от перехода реки, прорезающей город. Всякие чудаки бывают. Но среди страннейших чудачеств такой предрассудок неподвижности всегда останется одним из самых потрясающих. А какое множество людей существует, никогда не заглянувших за пределы своей страны. Только за последние годы путешествия опять как бы входят в программу самообразования. А между тем из далекой древности доносятся к нам голоса, взывающие о пользе путешествий и международных знаний.

Пресловутый, присноупоминаемый Марко Поло должен быть рассматриваем как имя собирательное. Нередко под упоминанием его имени предполагаются множайшие путешественники, носители международных сношений. Имя Марко Поло накрепко попало в историю, но конечно, множайшие имена, проторившие древнейшие пути, остаются неизвестными.

Не в том дело. Ведь всякое историческое имя становится не столько именем, сколько понятием. Так же точно, как на древнейших находимых предметах, мы видим уже неудобопонимаемые клейма, которые служат для нас условными признаками, а когда-то они были персональным достоянием каких-то фирм, каких-то торговых компаний или определенных личностей.

Каждое напоминание о международных сношениях является как бы новою печатью под мировым человеческим договором. Не так давно в Лондоне некий испанец Мадариага произносил довольно напыщенную речь о цене мира. Вещественными признаками мира являются не напыщенные отвлеченности, а прежде всего - вещественные печати мирных сношений.

Действительно, люди думают о мире. Одни своекорыстно, другие ­самоотверженно. Во всех случаях требуется какой-то знак, печать вещественная о том, что вне человеческой ярости и ненависти возможны были мирные сношения в разных областях деловитости.

Цена мира определяется живым человеческим достоинством. Она определяется добротворящим сердцем, широко вмещающим и благородным. Не отрицаниями Культурных сокровищ, но признанием добротворчества определяется и устанавливается цена мира.

Археология как наука, основанная на вещественных памятниках, сейчас является пособником в очень многих научных и общественных соображениях. Также и в вопросе о цене мира археология может принести много ценнейших признаков. Из давно забытых развалин, из заброшенных погребений, останков дворцов и твердынь могут быть принесены вещественные доказательства мирных международных сношений. В полуистертых надписях, в старинном иероглифе донесется сказание о том, как проникал на утлых ладьях и на истомленных конях человек в дальние страны не только в завоевательской ярости, но и в добром желании мирного обмена. Под этими сказаниями будут как бы приложены тоже вещественные печати, скреплявшие мирные человеческие договоры.