Виктор Васильевич Афанасьев

 

Виктор Васильевич Афанасьев  (р. 1932) начинал свой путь в литературе как поэт мирского, душевного мировосприятия.

И вот оказалось — всё прежде созданное, написанное было лишь приуготовлением к творчеству иного рода. С начала 90-х годов стали выходить созданные Афанасьевым жизнеописания великих подвижников: преподобного Серафима Саровского, преподобного Антония Великого, Оптинского старца Варсонофия, священномученика архимандрита Исаакия. А затем — чудесный взлёт духовно-поэтического творчества. В 1996 году поэт издаёт сборник духовных стихов «Лествица», в 1999 году — сборник "Зреет жатва".

Названия сборников и примечательные, и таящие для автора опасность: они сразу соотносят наше восприятие не только с известными образами Священного Писания (Быт. 28, 12; Мф. 13,30; Ин. 4,35; Откр. 14, 15), но и с великим трудом преподобного Иоанна Лествичника, а с ним сопоставление кому выдержать? Но вот парадокс: память о святоотеческой мудрости не мешает, а помогает полнее воспринять и осмыслить поэзию Афанасьева. Соотнесённость же с библейскими образами всегда даёт верный ориентир в понимании любой истины. Поэт раскрывает состояние человека, совершающего жизненный путь в нелёгком восхождении от дольнего к Горнему, в постоянном памятовании о грядущей жатве Господней.

Стихотворения и поэмы Афанасьева — поэзия подлинная и православная по духу. Истинно православное религиозное чувство, нужно помнить, отличается всегда сдержанностью, строгостью выражения и отсутствием какой бы то ни было экзальтации и слащавости (что весьма ощутимо бывает у католиков). И это составляет важную особенность Афанасьева как поэта. Особенность его стихов и в том, что при всей искренней индивидуальности выраженных в них переживаний, — они всегда могут быть соотнесены с мудростью надличностной. Это укоренённое в православном сознании свойство миропонимания: ничего не вносить в него слишком от себя, от своего мудрствования, от стремления выпятить неповторимость собственного взгляда на мир. Православная вера поверяется всегда истинами Писания и духовным опытом Святых Отцов. Оттого она и истинна. Потому-то автор «Лествицы» и не боится сопоставления его стихов со святоотеческой мудростью: они, напротив, рассчитаны на такое сопоставление.

Заглавное стихотворение первого сборника — «Лествица», несомненно, одно из ключевых в сборнике, хотя и укрывается в его середине:

 

Как страшен для меня был этот день:

Вскарабкался я на одну ступень,

Взглянул наверх — а там лазурь Небес…

Напрягся я и на вторую влез,

И вот, душою радостен и смел,

Но весь в поту, я третью одолел!

Взглянул наверх: как тёмен свод Небес!

А вкруг меня с крюком летает бес, Д

а крюк-то острый и в крови уж тех,

Кто рвался к Небу, обгоняя всех.

 

Человек, новоначальный в Православии, возразит: чем ближе к Небу, тем должно быть светлее от лучей горнего нетварного сияния. Но Отцы предупреждали всегда именно об опасности самого духовного возвышения: чем выше, тем неистовее бесы и тем больше опасность падения. Поспешающего же в духовном делании, если не остановить, поджидают бесы с крючьями. Такое изображение лествицы  видим мы на одной из древних икон. На него, несомненно, ориентировался и поэт.

Каждый индивидуальный опыт бесценен. Поэзия же, когда она направлена на истинную цель и когда она художественно безупречна, несёт в себе бесценное сокровище каждому, ей внимающему.

Это важно, это сущностно необходимо нам, чтобы кто-то ненавязчиво подсказывал нам необходимое для души нашей. Вот об этом, о потребности такого укрепления, такой помощи — многие стихотворения Афанасьева. Они становятся выражением молитвенного состояния человека (а теоретик отнесёт их к жанру поэтической молитвы), покаянной мольбы.

Глубоко, опираясь на святоотеческую мудрость, показывает поэт, как страсти завладевают душой, ведя её к гибели. Начинается с безобидного — приводит к страшному. Святые Отцы учат: малое открывает дорогу тому, что опасно душе. Сразу отчаяние не приходит — оно посылает вперёд себя лёгкую грусть. Мы говорим о вечном противоречии в нас между верой и рассудком — поэт облекает в запоминающийся образ то, что бьётся у каждого в тесноте непроявленных слов.

 

Как трудно совладать с умом своим, —

Я — за молитву, он — к делам и людям,

Он в прошлое и в даль, а я за ним,

Зову — вернись, давай молиться будем!

Но сердце, — вот где всё заключено,

Что не бежит, а всё плотней теснится,

То, чем живёт для вечности оно,

Что дал Господь отеческой десницей.

 

Афанасьев пишет о связи времён, о духовном единстве с ушедшими предками нашими. То, о чём пишет поэт, — есть Церковь Христова, хранящая единство всех своих чад вне времени и пространства. Об этом — многие стихи Афанасьева: о России, о пути народа через времена к Богу, об остроте ощущения своей связи бытием Церкви.

Вот эта истина, истина о единстве церковном между людьми и о единстве человека, всего мира с Творцом наполняет всю поэзию Афанасьева. Она пробуждает в каждом читателе чувства добрые, светлые, заставляет (незаметно для сознания) стремиться к горнему миру, одолевая в себе внутреннюю греховность нашу.

Однако не только содержание, но сам стих у Афанасьева формой своей влечёт к себе. Выразителен язык этой поэзии: чуть-чуть — в меру — архаизированный, уподобленный церковному. Необычайно красив ритмический рисунок многих стихотворений. Фраза у поэта всегда ёмко насыщена, часто чётко афористична и тем врезается в сознание.

Помимо лирических стихотворений Афанасьев сложил несколько поэм. Одна из них посвящена великому игумену земли Русской, преподобному Сергию; а точнее, тому событию из жития святого, который хорошо известен каждому по знаменитой картине М.Нестерова "Видение отроку Варфоломею". Кажется, это лишь первая часть большого поэтического создания. Написанная в традиции похвалы святому,  то есть прославления его подвига, поэма сочетает особенности эпического повествования и духовного гимносложения. Рассказ перемежается возглашением горней радости, которая всегда звучит в икосах акафистов, так что и вся поэма становится близкой этому жанру церковной литературы. Несомненно, если автор продолжит работу над избранной темой, его поэма станет значительным произведением всей русской духовной поэзии. А что работа продолжается, свидетельствует появление во втором сборнике поэмы "Схимник Пересвет", духом и темой близкой поэме об отроке Варфоломее. По сути, обе эти поэмы могут стать главами большого духовного эпоса о времене преподобного Сергия.

Поэма «Небо» раскрывает важную истину: само созерцание мира Божьего даёт человеку возможность заглянуть и внутрь себя, увидеть многое важное, тайное, осмысляемое через духовное соприкосновение со всем бытием мира.

Ещё одна поэма посвящена переложению, поэтической обработке "Книги пророка Ионы", что сразу становится видно из названия: "Иона пророк". Традиция также в нашей поэзии давняя. Но если бы то было простое переложение — оно бы не стоило затраченного труда: проще было бы обратиться к соотвествующему тексту Библии. Нет, автор не просто пересказывает в стихах всем давно известную историю (хотя и сам пересказ поэтически интересен), но через библейскую мудрость осмысляет более позднее время, предшествующее явлению Спасителя. И это естественно, ибо в пророке Ионе толкователи видят один из прообразов Христа, а через то и наши проблемы. Важно среди всеобщей тьмы греха суметь различить то, что является залогом спасения человечества.

Достоинства этой поэзии таковы, что как явление русской культуры её должно поставить куда как выше не в меру превознесённых созданий многих поэтов, (не говоря уже о штукарях, обильно имитирующих поэзию). Жаль, что тиражи книг поэта слишком малы и что читатель, кажется, в массе своей не дотягивается до такой поэзии.

 

Подлинная поэзия способна так ёмко выразить мысль, что многословные трактаты и рассуждения покажутся бессильными перед её глубиной. Можно долго судить о смысле жизни, а поэт вдруг скажет просто:

 

Может быть, и я когда-то,

Небом и землёй богата,

Встречу наступленье дня

Со слезами примиренья,

Чувствуя, как смысл творенья

Прорастает сквозь меня.

 

Олеся  (Ольга Александровна) Николаева  (р. 1955) выразила в этих строках, вероятно, бессознательно, тяготение к духовному осмыслению бытия; религиозное, христианское приятие его всем существом своим.

В поэзии Николаевой с годами нарастает то, что определяет мировидение поэта и всё более становится основным содержанием этой поэзии: ощущение постоянного присутствия Творца в творении. Понимать эту истину как будто несложно, но жить ею удаётся немногим. Именно всеприсутствие Божие создаёт неповторимость каждой личности, несущей в себе, пусть и в искажённом виде, Его образ и подобие. Каждый ли из нас помнит об этом, тщеславно помышляя о себе?

"Говорят, человек штучен и неповторим. Никогда на свете не было такого же человека и не будет впредь. Только тот, кто любит его, понимает, что это — так.

И если не было бы Того, Кто способен это вместить, каждого человека знать по имени и в лицо, — суетна была бы вся эта бурлящая пестрота, сдерживаемая общими именами Петров и Павлов, Лазарей, Марий, Марф".

Это из цикла стихов в прозе  "Апология человека". Мысль поразительно глубокая. Здесь — осмысление бытия человека через бытие Божие, через Благую весть о мире: недаром использованы столь значимые новозаветные имена. И имя каждого человека как бы включено теперь в этот знаменательный ряд. Все равны во Христе, и все неповторимы в Боге: именно через Его пребывание в каждом и пребывание каждого в Нём.

Также важная мысль: всеприсутствием Бога совершаются все дела на земле. Искусный целитель ("Исцеление"), применив своё мастерство, отступает, "давая место воле небесной", и благодарностью Совершителю завершается исцеление. Николаева каждое событие воспринимает через ощущение Божиего попечения о мире и о человеке. И через упование на это попечение, совершается ли оно непосредственно, либо через избранников, сумевших одолеть бесовские соблазны. Евангельские истины, библейская образность — важная особенность содержания поэзии Николаевой.

Заглавное стихотворение её нового сборника "Amor fati" обращает наш внутренний взор на трагизм земного бытия человека, трагизм необходимости постоянного выбора в этом бытии, трагизм постоянной скорби, ничем не одолимой, в которой осуществляет себя Промысл Создателя. Но трагический выбор скорби преображает трагедию и скорбь в радость духовную.

"…многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие" (Деян. 14,22).

Отвращение от скорбей навязывается нам гордыней. Гордыня тянет к самоутверждению через тщеславное вознесение себя над прочими. Мы знаем: то болезнь наших дней. Ироничный диагноз ставит поэт этой патологии времени:

"Удивительно, как человек изворотлив, как он живуч! Чем только не способен гордиться, хвастаться человек! Что только в себе не отыщет, чтобы сделать точкой опоры, рычагом, мир поворачивающим к себе.

— У меня самые малосольные огурцы!

— У меня — самая больная в больнице печень!

— У меня — самые чёрные мысли, каких не было никогда и ни у кого!

— А у меня — самые-самые непростительные грехи!"

Поэт (как и всякий человек, но поэту проще: у него на то дар) тогда начинает истинно воспринимать и осмыслять мир, когда применяет к нему не обычную, земную линейную, но горнюю — обратную — перспективу, природа которой раскрывается в православной иконе. В обратной перспективе совершается взирание горнего мира на земной. Время необходимо осмыслять только по канонам вечности. Это трудно, почти невозможно, но необходимо.

Что может укрепить силы? Быть может, только осознание, что следуешь по пути, проторённому великими? Николаева откровенно подчёркивает свою обращённость к традиции (а мы должны вновь заметить, что только овладение традицией позволяет идти дальше и сказать своё слово, иначе всё «новое» будет просто безграмотным).

Одоление печали мирской совершается через молитвенное обращение к источнику жизни. В том, как знаем, давняя традиция русской литературы — молитвенная лирика. Николаева прикоснулась и к этой традиции.

Одно из важнейших произведений у Николаевой — роман в стихах  "Августин". Произведение о загадочном монахе, не то о вымышленном, не то о настоящем, не то о подлинном, не то о самозванце: бежавшем от мирских испытаний и скорби и прилепившемся к монашеской жизни. Судьба его замысловата и сложна, но важнее не извивы её, а итог: приятие мира Божиего и всего, что есть в мире, покорность Промыслу. В келье Августина остаётся его сочинение "Сыне, отдай Мне сердце",  созданное в традиции псалмотворчества.

Вот средство одолеть любые невзгоды, любое отчаяние: осознавать всеместное и всевременное действие Промысла. Николаева утверждает: эстетическое прослеживание судьбы Августина есть прямое поручение Божие, данное через того, кто Ему служит. Читатель же сам приходит к необходимому выводу: это художественное исследование жизни есть раскрытие истин православной мудрости. Поэтому Бог поручает его поэту, делая поэта своим пророком.

В поэзии Николаевой каждый найдёт знакомое ему, ибо это мудрость православной святости. В этом её ценность: она не сочинена поэтом, но воспринята от чистых сердцем.

— Зачем же повторять известное?

— Одним известно, другим нет. Истину же полезно повторять всегда.

— Но повторение не принижает ли поэзию?

— Пророк всегда говорит не своё. Он послушен велению Божию, и ему нет нужды до суетного стремления утвердить себя собой. Была бы истина. А в первый или в сотый раз она сказана — всё равно.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

В падении прародителей дух человека взбунтовался против Бога. Эпоха Возрождения символизировала «освобождение» души от духа. "Серебряный век" русской культуры сделал шаг к завершившему век и тысячелетие постмодернизму, который пытается полностью вывести тело из-под власти высших начал. Конечно, совершающиеся процессы распадения первозданного единства человеческой природы не сопряжены исключительно с названными эпохами. (Так, предшественниками постмодернизма можно с полным правом назвать Рабле или новеллистов Возрождения.) Но эпохи эти нагляднее сосредоточили в себе происходящее на протяжении всей истории после грехопадения. Целью главного соблазнителя было именно разрушение целостности того, в ком был запечатлен образ и подобие  Божии.

Когда это совершится, останется одно: отдать тело в окончательное рабство бесовским силам.

И тело сбросившее с себя зависимость от души, духа и Бога, с одной стороны, будет неистова противиться восстановлению истиной христианской иерархии (поскольку слишком зависимым оно в ней является), а с другой — окажется обречённым на сознавание своей неодолимой зависимости от страданий, от смерти. Тело вне Бога лишается какой бы то ни было надежды на бессмертие. Вновь давняя проблема.

Очутившись в порочном круге безверия и безнадёжности, тело (и не что иное: ведь и душевные движения оказываются при том лишь следствием движения телесных составляющих) не может не искать утоления тоски, тайной и явной, в разного рода отвлекающих началах, от вина и наркотиков до массовой культуры и спорта. Именно на этом всё более паразитирует ныне и обретает всё большую власть мировое зло. Зло, персонифицированное дьяволом, и всегда стремилось к господству, теперь обретает для того особенно благоприятные условия.

И мы видим, что это зло в нынешней мировой политике проявляясь, действует прежде всего против России, русского начала, русского народа.

Но что же делать? Устремиться на поиски внешних врагов? Искать их особенно и не нужно: они и так на виду. Но главное-то не в том. Вл. Соловьёв, осмысляя Достоевского, сумел дать ответ на терзающие нас вопросы:

"Пока тёмная основа нашей природы, злая в своём исключительном эгоизме и безумная в своём стремлении осуществить этот эгоизм, всё отнести к себе и всё определить собою, — пока эта тёмная основа у нас налицо — не обращена и этот первородный грех не сокрушён, до тех пор невозможно для нас никакое настоящее дело,  и вопрос что делать  не имеет разумного смысла. Представьте себе толпу людей, слепых, глухих, увечных, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздаётся вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела; а пока вы выдаёте себя за здоровых, для вас нет исцеления".

Вот что нужно понять: гуманизм (первородный грех, эгоистическое тяготение "всё отнести к себе и всё определить собою") есть болезнь, несущая все беды нашему страдающему эгоизму. Но чтобы стремиться к подлинному исцелению, необходимо понять, что мы больны. А чтобы это понять, нужен верный критерий здоровья. Этот критерий можно обрести только в Откровении Божием. Не в человеческих искажениях этого Откровения, а в полноте Христовой Истины, то есть в Православии. Отвержение Православия неизбежно приведёт к прогрессированию болезни и к гибели. Поэтому-то необходимо осознать, что Православие есть тот удерживающий,  о котором говорит Апостол:

"Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь…" (2Фес.     2,7).

Удерживающий  есть Православие. И не абстрактное, а осуществлённое в воцерковлённом сознании и типе поведения.

Средоточием этого удерживающего начала ныне является Россия. Именно на Россию Божиим Промыслом была возложена ответственность за судьбу Православия. Русская мысль осознала это достаточно полно, выработав идею Москвы — третьего Рима.

Назначение России — нести в себе удерживающее  начало и противостоять тайне беззакония.  Ибо в том решаются судьбы мира.

Так осуществляется Промысл Божий. Он осуществляется посредством синергии, соработничества человека с Богом, через соединение воли человека, познавшего смысл своего бытия, с волей Творца — в деле спасения. Христос Спаситель восстановил в Себе, как в Новом Адаме, разорванное единство человеческого бытия. Но человек должен сознательно совершить волевое движение к соединению со Христом. Если он откажется от того, удерживающий будет взят.  Для соединения же со Христом необходимо пребывание в Православной Церкви.

Подлинно выразил русскую идею  Достоевский, когда утвердил: "Правда выше России".

Правда Христова — вот что важно.

Великий смысл бытия русского начала в служении этой Правде. Иначе вся история наша обессмысливается, русские самозамкнутся в националистическом чванстве и погибнут со всем миром, спасти который призваны.

Мировое зло обрушивается на Россию именно потому, что в ней ещё не угасла православная вера. Не против России просто, но против Православия в России направлена вражда мирового зла.

Должно сознать, что вражда "мировой закулисы" к Православию есть выражение бунта тела  против духа  и Бога, есть стремление тела окончательно утвердить власть над духом.

Удерживающий  именно тело, и душу, и дух наши ещё удерживает  нас в подчинении Богу.

Вот коренные положения, по которым должно осуществляться и наше осмысление искусства, литературы, в частности. Сколько бы ни твердили нынешние либеральные теории, что искусство осуществляется вне какой бы то ни было борьбы, над этой борьбой, — сколько бы ни твердили, — истина в том, что искусство активно действует в пространстве этой борьбы. И здесь оно: или на стороне Удерживающего, или на стороне апостасии. "Кто не со Мною, тот против Меня" (Мф. 12,30).  Третьего не дано.

 

БИОГРАФИЯ

 

Михаи?л Миха?йлович Дуна?ев (22 августа 1945, Москва, СССР — 4 сентября 2008) — советский и российский учёный, богослов, литературовед.

 

Родился в Москве. В 1963 году окончил среднюю школу.

В 1970 году закончил филологический факультет Московского государственного университета и поступил на заочное отделение в аспирантуру Института русской литературы АН СССР. Также в данное время работал личным секретарем известного писателя Соколова-Микитова.

С 1976 по 1979 гг. читал лекции по истории русской литературы на подготовительных курсах Московского энергетического института.

В 1979 году после защиты кандидатской диссертации присвоена ученая степень кандидата филологических наук. Темой для кандидатской диссертации послужило творчество русского писателя Ивана Шмелёва, что было весьма нетрадиционно для советского времени. Дунаев был одним из первых кто осмелился написать о христианском писателе-эмигранте.

С 1980 по 1981 года преподавал в МГУ. С 1 сентября 1990 года стал преподавателем Московской Духовной академии

В 1997 году окончил академию экстерном и защитил кандидатскую работу.

В ноябре 1998 года защитил магистерскую диссертацию, а в декабре удостоен звания доцента.

17 сентября 1999 года решением Государственного высшей аттестационной комиссии Российской Федерации ему присуждена ученая степень доктора филологических наук.

В 2001 году удостоен учёной степени доктора богословия. Тогда же стал профессором Московской Духовной академии.

Автор более 200 книг и статей, в том числе капитального сочинения в 6 томах «Православие и русская литература», основанного на курсе лекций Дунаева в Духовной Академии.

Скончался 4 сентября 2008 года на 64-м году жизни после тяжёлой и продолжительной болезни.

6 сентрября состоялось отпевание по православному обряду в домовом храме Московского государственного университета во имя святой мученицы Татианы, Богослужение длилось более двух часов. Заупокойное Богослужение возглавил ректор Московской Духовной Академии и семинарии Архиепископ Верейский Евгений. Ему сослужил представитель Патриарха Сербского при Патриархе Московском и всея Руси, выпускник МДА Епископ Моравичский Антоний, многие члены профессорско-преподавательской корпорации в священном сане, клирики города Москвы. На отпевании было прочитано послание Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II.

 

Награды

 

Медаль преподобного Сергия Радонежского I степени (14 октября 2000 г.)

Орден Преподобного Сергия Радонежского III степени (14 октября 2005 г.)

Обладатель первой премии «Православная книга России» в номинации «Автор года» в 2003 году.

 

Библиография

 

5-ый том труда М.М. Дунаева "Православие и русская литература"

Дунаев М. М. Православие и русская литература. — Крутицкое патриаршее подворье, 1997. — Т. 2. — 473 с. — ISBN 5-87727-004-4

Дунаев М. М. Православие и русская литература. — Издание второе, исправленное, дополненное. — М.: Храм святой мученицы Татианы при МГУ, 2002. — Т. 3. — 768 с. — 5000 экз. — ISBN 5-900988-09-0

Дунаев М. М. Православие и русская литература. — М.: Христианская литература. — Т. 4. — 784 с. — ISBN 5-900988-10-4

Дунаев М. М. Православие и русская литература. — 2-е изд., испр., доп… — М.: Христианская литература. — Т. 5. — 782 с. — ISBN 5-900988-11-2

Дунаев М. М. Православие и русская литература. Ф. М. Достоевский. — Храм святой мученицы Татианы при МГУ, 2002. — 176 с. — 10000 экз. — ISBN 978-5-901836-05-7

Дунаев М. М. Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVII–XX веках. — Престиж, 2003. — 1056 с. — 5000 экз. — ISBN 5-94625-023-X

Дунаев М. М. Преступление перед будущим. — Святая Гора, 2006. — 56 с. — 3 000 экз.

Дунаев М. М. О романе М. М. Булгакова «Мастер и Маргарита». — Святая Гора, 2006. — 56 с. — 3 000 экз.

Дунаев М. М. Своеобразие русской религиозной живописи XII–XX век. — М.: Филология, 1997. — 221 с. — (Очерки русской культуры XII–XX век). — ISBN 5-7552-0100-5

Дунаев М. М. На пороге. История одной жизни. — Альта-Принт, 2005. — 816 с. — 3000 экз. — ISBN 5-98628-007-5

Дунаев М. М. К югу от Москвы. — 2-е изд., перераб., доп… — М.: Искусство, 1986. — 176 с. — 100 000 экз.

Дунаев М. М. Иван Тургенев — Ivan Turgenev: Жизнь и творчество. — М.: Русский язык, 1983. — 294 с.

Дунаев М. М. В. Э. Борисов-Мусатов. — М.: Искусство, 1993. — 189 с.

Дунаев М. М., Разумовский Ф. В. В среднем течении Оки. — М.: Искусство, 1982. — 184 с. — 85 000 экз.

Дунаев М. М. На земле Великой битвы. — М.: Искусство, 1976. — 152 с. — 75 000 экз.

Дунаев М. М. Своеобразие русской иконописи. — 1995. — 79 с. — ISBN 5-88541-003-9

Владимиров А. протоиерей, Николаев С. протоиерей, Дунаев М.М. От слов своих осудишься: Сквернословие. — Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2007. — 80 с. — 15 000 экз. — ISBN 978-5-94625-195-2

Дунаев М. М. Постмодернистские скандалы // Церковь и время. — 2003. — № 2 (23). — С. 104–127.

Дунаев М. М. О литературном творчестве П. Н. Краснова // Церковь и время. — 2003. — № 3 (24). — С. 188–210.