Лёшкина переэкзаменовка

 

 

I

 

В тот вечер, когда началась эта история, мы трое Владик, его сестра Вера и я – сидели на новом, очень широком диване у Владика дома. Кроме нас троих, в квартире никого не было. Часы пробили восемь, когда Владик встал и решительно сказал:

– Так что же мы будем делать, ребята?

Этого мы не знали. Мы давно не виделись, потому что только на днях вернулись из пионерских лагерей, где отдыхали весь июль. Все мы были в разных лагерях и поэтому часа два рассказывали друг другу про то, как провели месяц. А Вера, которая радовалась, что Владик её не гонит (обычно, как только я переступал порог, Владик говорил ей: «Мала ещё», и она сразу уходила), старалась рассказать что‑нибудь интересное.

– А одна девочка из нашего класса знаете кого видела?

– Ну? – спросил Владик лениво.

– Анну Аркадьевну, учительницу вашу, вот кого!

– А‑а… – сказал Владик равнодушно.

– Она сейчас знаете где? В Кисловодске, на Кавказе, вот! – И рыжая толстая Вера залилась краской от огорчения, что на неё не обращают внимания.

Так что же мы будем делать? – повторил Владик, – Мне ещё надо к Лёшке…

В это мгновение на столе зазвонил телефон.

– Включили! – закричали Владик с Верой, одновременно схватившись за трубку.

И правда, это звонили с телефонной станции, чтобы сказать, что аппарат, который вчера установили, включён в сеть.

– Что бы теперь такое… а, ребята? – начал Владик.

– Придумала! Ну и будет сейчас!.. – От нетерпения Вера даже не договорила и принялась набирать номер телефона.

– Что ты придумала? – спросил я.

– То, что ты сейчас разыграешь Лёшку!

Я не успел даже возразить, как Вера, изменив голос на писклявый, выпалила в трубку:

– Лёшу Лодкина!.. Вы Лодкин? Кисловодск вас вызывает. Абонент, не отходите от аппарата! Соединяю! – И Вера притиснула трубку к моему уху.

Я понял, что задумала Вера. Она хотела, чтобы я поговорил с Лодкиным голосом Анны Аркадьевны, нашей преподавательницы русского языка и классной руководительницы. Но я не подготовился к розыгрышу и не знал, что скажу Лодкину.

Я помнил только, что ему предстоит переэкзаменовка по русскому, значит, надо Лёшу спросить, как у него дела с грамматикой. О чём бы ещё могла спросить его Анна Аркадьевна, я не представлял.

– Здравствуй, Лодкин, – сказал я неторопливым, слегка певучим голосом Анны Аркадьевны.

Анна Аркадьевна очень молодая, но голос у неё взрослее, чем она сама. А возможно, это она с нами старается говорить пожилым голосом, чтобы дисциплина в классе была лучше, – не знаю.

– Здравствуйте, Анна Аркадьевна! – закричал Лодкин не то обрадованно, не то испуганно. – Мне вас очень хорошо слышно!

– Ну, как у тебя дела с грамматикой? – спросил я.

И это у меня получилось так похоже на Анну Аркадьевну, что Вера в восторге запрыгала по комнате, а Владик выскочил хохотать в коридор.

Лодкин ответил, что вчера был в школе и писал тренировочный диктант.

– А как ты думаешь, ты сделал в нём ошибки? – спросил я.

Такой вопрос вполне могла задать Анна Аркадьевна.

– Наверное, сделал, – ответил Лодкин печально, – Боюсь, что сделал, Анна Аркадьевна.

Как дальше продолжать разговор, я просто не знал. Мне не приходило на ум ничего подходящего, но так как молчать было нельзя, я задал Лёшке вопрос, которого Анна Аркадьевна, конечно, не задала бы:

– А скажи мне, Лодкин, как ты думаешь: каких ошибок в диктанте ты совершил больше – грубых или негрубых?

Должно быть, моя дурацкая фраза озадачила Лёшку, потому что он некоторое время тяжело дышал в трубку. Наконец он ответил:

– По‑моему, у меня больше негрубых ошибок… Мне кажется…

Мне стало жаль Лёшку, захотелось подбодрить его, и я сказал:

– Я уверена, что ты выдержишь переэкзаменовку как следует. Совершенно не сомневаюсь. Уделяй только побольше внимания правилам. Заглядывай почаще в орфографический словарь. И всё будет хорошо, вот увидишь. Ты вполне можешь написать на четвёрку, Лодкин. Я желаю тебе успеха, и я в тебе уверена!

Не знаю, была ли в эту минуту уверена в Лёшке Анна Аркадьевна там, в Кисловодске, но, по‑моему, и она, если бы услышала, до чего Лёшка печальный, решила бы его подбодрить.

– Спасибо, Анна Аркадьевна, – сказал Лёшка. (Я никогда еще не замечал, чтобы у него был такой взволнованный голос.) – Теперь я… Мне ребята тоже говорили, что я могу выдержать, только я… А раз вы говорите, то, значит… я, может, правда выдержу! Большое вам спасибо, Анна Аркадьевна! Вообще…

– За что же, Лёша? – спросил я, едва не забыв, что изображаю Анну Аркадьевну.

– За то, Анна Аркадьевна, что позвонили… Время не пожалели. Я очень… Анна Аркадьевна! Вот что я спросить хочу, – вдруг вспомнил он, – вводные слова в предложении всегда запятыми выделяются? Я в диктанте выделил.

Этот совсем неожиданный вопрос меня затруднил. Дело в том, что за лето я позабыл некоторые синтаксические правила. Я никак не думал, что сейчас, в каникулы, они мне зачем‑нибудь понадобятся.

– Видишь ли, Лодкин, – промямлил я с таким сомнением, какого у педагога быть не должно, – всё зависит от случая, понимаешь ли… Правила без исключений бывают редко, так что…

Тут, к счастью, Вера заметила, какой у меня стал нерешительный тон, и затараторила в трубку:

– Ваше время истекло! Заканчивайте разговор! Истекло ваше время! Разъединяю вас!

Когда я положил руку на рычаг телефона, Вера и Владик захлопали в ладоши.

Но я был не особенно доволен собой. Мне и раньше приходилось подражать голосам других людей: например, в школе во время перемены я «показывал» иногда ребятам нашего учителя физкультуры или чертёжника. Но тогда это была просто шутка, и мне нравилось видеть, как все ребята смеются. А сейчас получилась путаница.

Надо объяснить Лёшке, что я его разыграл, – сказал я, – а то он… – И я потянулся к телефону.

Но Вера отвела мою руку:

– Хорошо, скажешь ему, скажешь, но только не сейчас. Завтра скажешь, ладно? Или, ещё лучше, мы с Владиком ему скажем. Вот он удивится, представляешь?

Владик тоже стал меня уговаривать подождать до завтра. Он сказал, что завтра всё равно зайдёт к Лодкину, потому что следит за его занятиями, и заодно уж ему всё объяснит. В конце концов я согласился.

 

II

 

Наутро я проснулся оттого, что кто‑то орал мне прямо в ухо:

– Над кроватью, Володя, – суффиксы прилагательных, над столом приставки висят, а в простенках – причастия снизу доверху! Доброе утро!

– Какие причастия? Доброе утро! Почему в простенках? – крикнул я, спросонья немного перепугавшись.

– Как – какие? Слева – действительные, а справа – страдательные. Столбиками.

Я открыл глаза и увидел Владика.

– Да проснись же, Володька! – снова закричал он. – Лёшка взялся за ум, понял?

– А, так ты был у Лодкина? – догадался я.

– Дошло всё‑таки. А где же ещё!

– Удивился, наверно, Лёшка, когда узнал, что это я его вчера разыграл? – спросил я.

– Он‑то, наверно, так бы удивился, что и представить нельзя, – сказал Владик, – только я ему, конечно, ничего не сказал. Сам понимаешь…

– Ничего не понимаю! – перебил я его. – Как же, когда…

Но тут Владик тоже меня перебил:

– Слушай, это даже спящий поймёт! Со вчерашнего вечера Лёшка стал заниматься на совесть. После твоего звонка он решил обязательно выдержать переэкзаменовку. Хочешь, чтобы ученик нашего класса остался па второй год?

– Если хочешь, тогда иди к нему и расскажи, что вчера разыграл, – добавила Вера, появляясь на пороге.

Я вскочил с постели и сказал, что мне нужно подумать.

– Думай, – согласился Владик, а мы пойдём отнесём Лёшке орфографический словарь. Думай…

Я остался один.

Лёшу Лодкина я знал давно.

Он был известен не только в пашем классе, но и в параллельных. О нём говорили на сборах звена и отряда, па родительских собраниях и на педсовете. Я думаю, что о нём слышали и в роно.

Лёша Лодкин делал огромное количество ошибок в диктантах. Его диктанты хранились в методических кабинетах. Ему удавалось иногда сделать несколько ошибок в одном слове. Из‑под его пера выходили часто слова совсем без гласных. Учителя говорили, что было бы лучше, если бы он делал ошибки на какие‑нибудь определённые правила. Тогда с ними было бы легче бороться. Но, к сожалению, Лодкин совершал ошибки не на правила. Главное, Лёшка даже не верил, что сможет запомнить всё то, что нужно, и стать грамотным. Лёша считал, что только случайно может написать диктант сносно. Поэтому запятые, например, он ставил без всякого разбора. Я видел однажды, как Лодкин расставлял их в уже написанном диктанте. Он обмакнул перо и, прошептав: «Была не была!», принялся за дело.

То, что Лёшка решил во что бы то ни стало сдать переэкзаменовку, было, конечно, очень хорошо. Я отправился к Лёшке.

Мать Лодкина – она открыла мне дверь – сказала торжественно:

– Лёша занимается! – У неё был праздничный вид.

– Володя, ты уж… – Лёшка посмотрел на меня виновато и дружески. – Я сейчас с тобой разговаривать не буду и на улицу не пойду. Не обижайся, ладно? Дело, Володя, в том…

И он сказал, что должен теперь заниматься так много, как только может, потому что Анна Аркадьевна даже на отдыхе о нём не забывает и вчера звонила из Кисловодска.

– Может быть, она ещё позвонит. Я её тогда обязательно хочу порадовать, – сказал он. – Ведь она же может ещё позвонить?

– Может, – ответил я, глядя не на Лёшку, а на стену, увешанную суффиксами и приставками.

– Слушай, она сказала, что во мне уверена… – Лёшка помолчал. – Я не могу провалить переэкзаменовку! Раньше бы мог, а теперь… – Лёшка сжал кулаки. У него сильно заблестели глаза.

Я продиктовал Лёшке страничку из хрестоматии, поправил ошибки и ушёл, не сказав, что вчера разыграл его.

 

III

 

Через несколько дней ко мне пришли Владик и Вера, чтобы вместе ехать в Парк культуры и отдыха.

– Вы зайдёте или сразу поедем? спросил я с порога.

– Зайдём, – сказал Владик.

Они оба сели, но Владик сейчас же встал.

– Я должен сообщить тебе… – начал он.

– Сообщай, – сказал я.

– Ты не возражаешь, что я при Вере?

– Нет.

Если она тебя смущает, я её в два счёта могу выставить.

– Не надо.

– Как знаешь, – проговорил он немного разочарованно и наморщил лоб. – Одним словом. Володя, дело в том…

– Ну? – сказал я.

– …что Лодкин приуныл.

– Лёшка?.. – Я почему‑то не ожидал, что Владик о нём заговорит.

– Его нельзя оставлять без присмотра! – вздохнула Вера так, словно приходилась Лодкину бабушкой и он давно уже отравлял ей спокойную старость.

– Молчи… – сказал Владик. Понимаешь, Володя, Лёшка опять стал меньше заниматься. Говорит, не осилить ему всей премудрости. Прямо старая песня… Его всё время вдохновлять надо…

– …и подгонять, – добавила Вера.

– Кто же его будет вдохновлять? – спросил я.

– Ты, – ответил Владик сразу.

– Я?..

– Ты.

– Как это?

– Так. Позвонишь, как в тот раз.

– За Анну Аркадьевну? Ну нет!

– Позвонишь! – сказал Владик внушительно. – Это будет иметь огромное воспитательное значение!

Я призадумался. В своей жизни я ещё не совершал поступков, которые имели бы огромное воспитательное значение. Пожалуй, что и поступков, которые имели бы просто воспитательное значение, пусть даже не огромное, мне тоже совершать как‑то не приходилось.

Пока я припоминал свои наиболее важные поступки, Владик говорил Вере:

– Тебе необходимо держать язык за зубами. Если ты хоть кому‑нибудь расскажешь то, что знаешь, это может дойти до Лодкина и…

– Для чего ты мне втолковываешь? – запричитала Вера громко, но не очень обиженно. – Что я, трепаться собираюсь, да?

– Да, – ответил Владик. – Когда у тебя чешется язык, я это замечаю по твоим глазам. Но знай: если Лёшка узнает, он провалит переэкзаменовку и останется на второй год. И тогда, – Владик произнёс это с расстановкой, – весь наш класс… вся школа… весь район…

Верины глаза широко раскрылись. Она со страхом ждала, что же произойдёт с классом, школой и районом. Но Владик только грозно спросил:

– Понятно?

– Я не проболтаюсь, – быстро сказала Вера.

Владик кивнул.

– Ты поговоришь с Лёшкой вечером, от нас, – сказал он мне. – И не забудь, что он может задать тебе какой‑нибудь вопрос, как тогда… – Владик озабоченно покачал головой.

Кончилось тем, что они с Верой отправились в Парк культуры и отдыха, а я, чтобы вечером не оплошать, решил взяться за грамматику и синтаксис.

Я принялся искать эти учебники, но, как назло, мне никак не удавалось их найти. Я знал, что они никуда не могли деваться, но всё‑таки их нигде не было. Я заглянул даже в сундук, где лежали пересыпанные нафталином зимние вещи, однако и там никаких книг не оказалось. Второй раз обшаривать квартиру я не стал, а чтобы не терять времени, отправился в районную детскую библиотеку. В библиотеке мне выдали «Грамматику» и «Синтаксис», но почему‑то решили, что у меня самого переэкзаменовка, и это мне было очень неприятно. Кроме того, наверно, от нафталина мне всё время хотелось чихнуть, но из этого ничего не выходило, и я то и дело гримасничал, так что женщина, которая наблюдала за порядком в зале, сделала мне замечание.

Так как я не знал, но какому разделу Лёшка меня о чём‑нибудь спросит, то занимался весь день. Когда, перелистав оба учебника, я поднялся из‑за стола, уже стемнело. Набитый правилами, я побежал к Владику.

 

IV

 

Вера, как и в первый раз, соединила меня с Лодкиным, и я услышал громкий, очень довольный Лёшкин голос:

– Анна Аркадьевна, это вы, да?

– Я, – ответил я.

– У меня дела лучше, Анна Аркадьевна! – крикнул Лодкин.

– Очень рада, – сказал я. – Надеюсь, Лёша, ты занимаешься всё время?

– Всё время… то есть последнее время я… а так всё время, Анна Аркадьевна.

– Прекрасно, – сказал я. – Может быть, у тебя есть ко мне какие‑нибудь вопросы? Я готова ответить.

Мне очень хотелось показать свои знания. Ведь я не только повторил всё, что мы прошли за год по синтаксису и грамматике, по и прочитал брошюру (её где‑то достал Владик) «Преподавание синтаксиса», изданную «в помощь учителю». Было бы просто обидно, если бы теперь Лёшка не задал мне какого‑нибудь подходящего вопроса.

– Анна Аркадьевна, я правда хочу спросить… – начал Лёшка.

– Пожалуйста, Лёша, – откликнулся я, на всякий случай раскрывая учебник русского языка на оглавлении.

– Вам Казбек оттуда виден? – спросил Лёшка с любопытством.

– Казбек? – переспросил я.

Владик и Вера смотрели на меня непонимающими глазами и ничего не подсказывали. Не могли сообразить, в чём дело.

– Нет, не виден, – ответил я наугад, чувствуя, что помощи не дождёшься. – Горная вершина Казбек, Лодкин, отсюда не видна.

– А у Лермонтова написано, Анна Аркадьевна, – сказал Лёшка смущённо, – что Печорин из Кисловодска Казбек видел. Я подумал, раз Печорин…

– А, Печорин, один из тех, кого Белинский называл «лишними людьми»? – пробормотал я, решительно не зная, как выбраться из положения.

– Ага, «лишний человек», – подтвердил Лёшка.

Разговор становился дурацким. Нужно было что‑то немедленно ответить.

– Надо учесть, Лодкин, – произнёс я размеренным голосом, что Печорин видел из Кисловодска Казбек в первой половине девятнадцатого века, не так ли? А сейчас у нас…

– Вторая половина двадцатого, – поспешно подсказала Вера ни к селу ни к городу.

– Вторая половина двадцатого века, Лодкин, – сказал я в трубку.

– Ах, вот что, Анна Аркадьевна… – Лёшка, видимо, ничего не понимал, но старался не показать этого.

– Я желаю тебе успеха, – торопился я закончить разговор. – Ты, конечно, выдержишь переэкзаменовку. Будь только внимателен, когда сядешь писать диктант. Не спеши, как это с тобой бывает. До свиданья!

– Спасибо, до свиданья! – крикнул Лёшка. – Вам ещё что‑то мама моя сказать хочет.

Не успел я возразить, как мать Лодкина в самом деле взяла трубку и, называя меня «голубушкой», «милой девушкой» и «светлой головушкой», принялась благодарить за внимание к Лёшке. Когда я положил наконец трубку, мне стало очень не по себе. Но Владик начал убеждать меня, что ничего дурного не произошло. По его словам, расстраиваться мы могли бы, если бы после моего звонка Лодкин с матерью подумали об Анне Аркадьевне плохо. А раз они, наоборот, думают о ней лучше прежнего, то всё в порядке.

– А с Казбеком как же? – спросил я удручённо.

– С Казбеком – пустяки, – ответил Владик. – Может быть, Анна Аркадьевна близорукая, откуда Лёшке знать?

Я немного успокоился.

– Хотя, – заметил Владик, подумав, – с девятнадцатым веком у тебя получилось неудачно и даже, знаешь ли. странно. Да‑а… Когда в следующий раз будешь говорить с Лёшкой, знай о Кавказе побольше, а не то…

– Не будет следующего раза! – заорал я возмущённо. – Этого не хватало– «в следующий раз»!..

– Ну чего ты раскричался? – миролюбиво спросил Владик. – Это и понадобиться‑то может только раз: накануне переэкзаменовки. Если я увижу, что у Лёшки душа в пятки ушла, пожелаешь ему успеха, несколько слов, таких уверенных… Да что тебя учить!

Я отказался наотрез, но на следующий день Владик притащил мне всё‑таки справочник «Курорты Кавказа», ветхую какую‑то брошюрку «Целебные источники Минеральных Вод», и открытку, на которой был изображён Казбек.

– Изучай, – сказал он.

Я послал его к чертям. Он ушёл, однако оставил мне всё, что принёс. Само собой получилось, что я прочитал обе книжицы. И так как у меня хорошая намять, то я запомнил и туристские маршруты, которые в них рекомендовались, и названия санаториев, и даже почти все болезни, какие лечат минеральной водой. Теперь уж Лёшке ни за что не удалось бы поставить меня в тупик!..

Но больше я с Лодкиным по телефону не разговаривал. Видно, Владик в канун переэкзаменовки решил, что обойдётся и без меня. И действительно, Лёшка написал диктант на четвёрку. То есть он получил бы даже пятёрку, если бы не ошибка, которую, правда, я уверен, кроме него, никто не догадался бы сделать: он само слово «диктант» через «е» написал.

Несмотря на эту нелепую ошибку, Лёшка, конечно, был счастлив. Его перевели в седьмой класс, и он, едва об этом узнав, бросился покупать всё необходимое для нового учебного года. Мы долго ходили с ним по магазинам школьных и канцелярских товаров, по книжным магазинам, не спеша запасались карандашами, тетрадями, перьями и вместе радовались, что скоро в школу.

В тот день мне как‑то не пришло на ум сказать Лёшке, что по телефону ему звонил я, а не Анна Аркадьевна. Уже расставшись с ним, я решил, что непременно сделаю это до первого сентября.

И как‑то Владик, Вера и я отправились к Лодкину, чтобы позвать его в кино на новую картину, а по дороге в кино рассказать ему всё и посмотреть, как он будет изумляться.

Мы столкнулись с Лёшкой и его матерью в дверях: они уходили. Лёшка был принаряжен и осторожно держал обеими руками, как спелёнатого младенца, огромный букет, завёрнутый в бумагу.

– Анну Аркадьевну встречать едем! – пояснила Лёшкина мать. – Как раз поспеем!

Тут мы трое переглянулись и подумали все об одном: о том, что Лёшка прямо на вокзале заговорит с Анной Аркадьевной про её звонки из Кисловодска и случится что‑то жуткое. Надо было спасать положение, но у меня прилип язык к гортани, так что я, даже если бы и придумал что‑нибудь, всё равно не смог бы ничего сказать. Между прочим, это у меня впервые так язык приклеился. Я раньше считал, что «прилип язык к гортани» – это метафора, и даже, по‑моему, на экзамене по литературе привёл это выражение как пример метафоры. Но, видно, оно – не всегда метафора.

Владик тоже стоял и молчал, загораживая выход на лестницу. И в эту минуту Вера сказала:

– Это вы какую Анну Аркадьевну встречаете: которая их учительница?

– Её, – ответила Лёшкина мать. – Так что вы, ребятки…

– Так её же поезд на четыре с половиной часа опаздывает! – сказала Вера.

– На четыре с половиной?.. – И Лёшка с матерью даже отошли немного от двери в глубь коридора. – А что случилось?

– Рельсы немножко… – начала было Вера.

Но тут вмешался Владик.

Их продержали у разъезда около Лозовой, – объяснил он уверенно. – Я только что звонил на вокзал.

– Ага… такой же случай был с моим отцом, – подтвердил я, отклеив наконец свой язык. С моим отцом и правда был такой случай.

– А вы тоже хотели Анну Аркадьевну встретить? – спросил Лёшка.

– Хотели. Да только теперь… – Владик развёл руками.

– Вечером её родные все встречать будут, – добавила Вера, – нам как‑то… – Она замялась.

– Да, – сказала Лёшкина мать. – Я всё‑таки на вокзал позвоню, справлюсь.

– А мы, пожалуй, пойдём. Верно, ребята? – сказал Владик и побледнел.

– Пойдём! – откликнулись мы с Верой очень дружно.

– Постойте! – остановила нас Лёшкина мать, не отнимая трубки от уха. – Куда же вы? Вы ведь, должно быть, пришли зачем‑нибудь? Садитесь!

– Ты не помнишь, зачем мы пришли? – спросил меня Владик, садясь на букет.

– Я не помню что‑то… – сказал я, не отрывая взгляда от Лёшкиной матери. (Она вновь и вновь набирала один и тот же номер, но, к счастью, он пока был занят.) – По‑моему… нет, не помню… Хотя вспомнил: мы пришли просто так. Совершенно верно… Конечно… Теперь я припоминаю.

– У вас с Лёшей секреты, вероятно, – проговорила Лёшкина мать, поняв по‑своему моё бормотанье. – Пожалуйста, я не допытываюсь. Эх, – добавила она, с сердцем бросив трубку на рычаг, – на этот Курский вокзал, наверно, за сутки не дозвонишься!

– Да, досадно. Туда действительно невозможно дозвониться, – заметил Владик, повеселев, – на редкость трудно. Очень досадно!

– Ну, мы пойдём всё‑таки, – сказал я.

Лёшка вышел нас проводить. На лестнице Владик шепнул Вере:

– Ты иди с ним в кино, а мы с Володей – на вокзал.

– Пойдём сейчас в кино, Лёша, – предложила Вера.

– Так вы за этим и пришли? – обрадовался Лёшка.

– Ну да!

– И билеты есть?

– Ага, – сказала Вера.

– А чего же вы при маме не сказали?

– Боялись, она тебя не отпустит, – не задумываясь ответил Владик.

– Почему? Она меня днём отпускает, – возразил Лёшка.

– Видишь ли, картина очень взрослая, – сказал Владик.

– Там арии… арии такие, понимаешь, что только после шестнадцати лет, вот в чём дело, – поспешно поддержал я.

Только бы Лёшку отправить в кино, а нам попасть на вокзал вовремя! Только бы всё объяснить Анне Аркадьевне раньше, чем Лёшка с матерью явятся её благодарить! Но Лёшка не отпускал нас – он не торопился.

– Это что за картина, «Алеко»? – спросил он.

– «Алеко».

– Интересно, тут «Алеко», а у Пушкина «Цыганы» называется, да?

– А у Пушкина «Цыганы», – повторили мы, переминаясь с ноги на ногу.

– Может, ещё не пустят из‑за арий этих? – усомнился Лёшка.

– Пустят, – сказал я, – Эти арии только вечером… а так, днём, и тебе и Вере можно… Вот мы с Владиком уже были – пустили.

– Так, значит, мне одному с Верой идти? – Видно было, ЧТО Лёшка заколебался. – Я думал, всем вместе…

– Билеты хорошие, самая середина, – сказала Вера жалобно. – Пора уж идти, а то пропадут…

Наконец Вера с Лёшкой ушли в одну сторону, а мы с Владиком помчались в другую – к метро. Сбежав вниз по эскалатору, вскочили в поезд и выбрались из‑под земли у Курского вокзала, когда до прибытия кисловодского поезда оставалось пять минут.

– Живо брать перронные билеты! Успеем! – сказал Владик. – Плохо, что номера вагона не знаем. Но на платформе так сделаем: ты станешь у входа в туннель, а я пойду вдоль вагонов, Анну Аркадьевну не пропустим.

Мне это понравилось. Я просто мечтал, чтобы Анне Аркадьевне попался на глаза первым Владик, а не я. Он найдёт что сказать. Что касается меня, то мне и представить себе было трудно, как я начну что‑нибудь объяснять.

– У тебя есть деньги? – спросил Владик, когда несколько человек, стоявших впереди нас в короткой очереди, получили билеты.

В кармане у меня оказался один рубль.

У Владика нашлось пятьдесят копеек. Перронный билет стоил рубль.

– Так, – сказал Владик, – на два билета не хватает. Купим один, ты пойдёшь на платформу, а мне придётся подождать здесь.

– Почему я пойду на платформу? – спросил я.

– Рубль твой, – ответил он.

– Я дам тебе пятьдесят копеек, – сказал я.

– Не в этом дело, – ответил он, подумав мгновение, – ведь говорил с Лёшкой за Анну Аркадьевну всё‑таки ты!

Я ничего не ответил, только посмотрел на Владика. Он быстро сказал:

– Ладно, попробуем пройти вместе.

Мы скорым шагом спустились в туннель. Рядом с нами шло много встречающих с букетами. Были и люди без цветов, но с чемоданами – эти уезжали сами. Мимо контролёрш все проходили не останавливаясь, не замедляя шага. Некоторые на ходу показывали свои билеты, другие проходили просто так.

– Надо только иметь уверенный вид, – прошептал Владик, когда мы приблизились к контролёршам, – и ничего не спросят даже…

У него был и на самом деле уверенный вид. В толпе мы оба прошли мимо контроля без всякой задержки. На мой билет ни одна из железнодорожниц даже не взглянула.

– В порядке… – произнёс Владик облегчённо.

И сразу мы услышали за спиной окрик:

– Мальчик, вернись!

– Мне вернуться? – спросил я с надеждой и остановился.

– Нет, ему. Он вот без билета, – Контролёрша указала на Владика.

Владик пошёл назад. Не знаю, почему его не пропустили. У него был очень спокойный вид, а у меня, по‑моему, наоборот, подозрительный. Как догадались, что именно у него нет перронного билета, я не представляю. Так или иначе, Владик остался где‑то на площади, а я вышел на платформу, к которой уже подкатывал не спеша поезд Кисловодск – Москва.

Поезд остановился и сразу стало на платформе шумно, суматошно, вокруг меня обнимались, целовались, искали и находили друг друга приехавшие и встречающие, только я стоял на одном месте, у входа в туннель, искал глазами Анну Аркадьевну и боялся, что сейчас увижу её. Но мимо меня прошло уже много людей, на перроне стало просторно, однако Анны Аркадьевны всё не было. У меня мелькнула мысль, что, может быть, я нечаянно пропустил Анну Аркадьевну, а Владик на другом конце туннеля, при выходе на площадь, её встретил и сейчас уже обо всём ей рассказывает. Как бы это было здорово!

Мечтая, я, наверно, не очень внимательно глядел по сторонам. Когда мечтаешь, то видишь уже только то, что тебе хочется, а не то, что делается вокруг. Так что я прямо вздрогнул, когда передо мной в нескольких шагах очутилась вдруг Анна Аркадьевна. Она была загоревшая, в широкополой соломенной шляпе, светло‑зелёном платье и босоножках. Рядом с ней шёл бледный – сразу видно, что не с юга, – парень в чёрном костюме и нёс, слегка клонясь в одну сторону, большой чемодан. Он называл Анну Аркадьевну Анечкой и на весь перрон говорил о том, что её телеграмма пришла только утром и поэтому её родители, которым он звонил, не сумели выбраться на вокзал.

– Так и получилось, что я один тебя встретил, – сказал он потише и взял Анну Аркадьевну под руку.

Они поравнялись со мной.

– С приездом! – сказал я хриплым голосом и загородил им дорогу. – Это я…

– Шатилов? – изумилась Анна Аркадьевна. – Здравствуй! Что ты здесь делаешь? Встречаешь кого‑нибудь?

– Да, я встречаю, – сказал я и с трудом добавил: – Вас.

– Меня? – Анна Аркадьевна была, как говорится, поражена. – Меньше всего ожидала сейчас увидеть тебя, Шатилов…

– На площади ещё Горяев ждёт, – предупредил я. – Владик.

– Что‑нибудь случилось? – спросила Анна Аркадьевна.

– Случилось, – сказал я.

– Так что ж ты? Ну?.. – Анна Аркадьевна испуганно смотрела на меня, остановившись как вкопанная посреди перрона.

– Случилось, но не очень страшное, – сказал я, чтобы её успокоить.

– Так что же?

– Я потом, – сказал я и покосился на парня с чемоданом. – Можно потом?..

– А‑а, – сказала Анна Аркадьевна с облегчением, – Так, может, мы потолкуем с тобой завтра? Раз ничего страшного…

– Ничего очень страшного, – сказал я спокойно, – но через два часа будет уже поздно.

После этого Анна Аркадьевна почему‑то опять сильно встревожилась.

– Что же, – заторопилась она, – тогда скорее поедем ко мне. Где же Владик?

На площади Владика не было. Анна Аркадьевна и её знакомый немного постояли, а я побегал взад‑вперёд по тротуару от вокзала до метро, но Владика не нашёл.

– Придётся ехать без него, – решил я.

Мы сели в троллейбус и поехали. Конечно, вдвоём с Вла‑диком мне теперь было бы легче. Но об этом не стоило думать. В троллейбусе мы сначала не разговаривали. Нарушил молчание Виктор – так звали парня, который нёс чемодан.

– Как ты всё‑таки отдыхала, Анечка? – спросил он.

– Отдыхала?.. – переспросила Анна Аркадьевна, словно очнувшись. – Чудесно! Там были замечательные прогулки – например, от Храма воздуха к Красному Солнышку…

– …откуда открывается вид на вершину Эльбруса, а также на живописно раскинувшийся внизу Кисловодск, – вступил я в разговор, вдруг вспомнив Владикину брошюру.

Анна Аркадьевна и Виктор внимательно на меня посмотрели.

– И само восхождение удивительное! – продолжала Анна Аркадьевна. – Воздух всё время такой, что совершенно не чувствуешь крутизны…

– Незабываемая прогулка, которая, однако, не рекомендуется при пороке сердца, – быстро добавил я, очень довольный, что мои знания пригодились.

– Ты побывал в Кисловодске? Да, Шатилов? – спросила Анна Аркадьевна.

– Нет, что вы, я никогда там не был!

Мне показалось, что этот мой ответ Анне Аркадьевне чем‑то очень не понравился, и я не вымолвил больше ни слова, пока мы не пришли к Анне Аркадьевне домой.

Анна Аркадьевна усадила меня в кресло, а сама села напротив на ручку другого кресла. Потом она взглянула на Виктора и сказала:

– У нас с Володей дела.

Виктор с огорчённым лицом отправился в другую комнату. В дверях он остановился и спросил:

– Разговор будет большой?

Я подумал и ответил:

– Длинный.

Тогда Виктор огорчился ещё‑сильнее и закрыл за собой дверь. А я без всякой утайки рассказал всё с самого начала: как позвонил Лёшке в первый, а потом во второй раз, как сегодня мы пошли к Лёшке, чтобы всё ему растолковать, а вместо этого его обманули.

Анна Аркадьевна слушала меня очень внимательно. Сначала у неё было такое лицо, как будто я ей отвечаю у доски и она не хочет, чтобы я знал, правильно отвечаю или нет. Но скоро лицо у неё стало такое, какое было на вокзале, когда я с ней поздоровался и сказал, что Владик ждёт на площади.

Не знаю почему, но больше всего удивилась Анна Аркадьевна, когда узнала, что Лёшка сдал на четвёрку. Она даже вскрикнула и переспросила:

– На четвёрку? Не может быть! Но это точно, что он сдал, ты не путаешь?

Я сказал, что знаю наверняка.

– Непонятно! – Анна Аркадьевна перестала вдруг говорить голосом, который был взрослее её, а начала говорить со мной так, как с Виктором. – Представляешь, я совершенно… ну ни капельки не верила, что Лодкин может выдержать! Как это произошло, трудно представить!..

– Очень просто, – попытался я объяснить, – ваши звонки имели огромное воспитательное значение! То есть… я говорю, что когда я звонил, то… то помогало всё‑таки, – спохватился Я.

Анна Аркадьевна нахмурилась.

– Так, – сказала она. – А чего же ты теперь хотел бы?

Я ответил, что хочу, чтобы Лёшка по‑прежнему думал,

будто ему правда звонила Анна Аркадьевна. Я сказал, что знаю, что я виноват, и прошу, чтобы тайну не открывали не из‑за себя, а только из‑за Лёшки и его матери. И пока я это говорил, Анна Аркадьевна молчала и смотрела мне прямо в глаза так, что я не мог их опустить, и мне всё казалось, что надо ещё что‑то сказать важное‑важное.

Если бы Лёшка с матерью после этих звонков подумали о вас плохо, – сказал я, – тогда бы обязательно пришлось им всё рассказать. А раз они теперь о вас думают даже гораздо лучше, чем раньше, то, по‑моему…

И я замолчал, потому что Анна Аркадьевна покраснела так, как никогда при мне не краснел ни один учитель. По‑моему, так человек может покраснеть, только если ему станет не по себе.

– Так тебе не хочется говорить с Лодкиным? – спросила Анна Аркадьевна тихо и медленно. – Ладно. Можешь ему ничего не объяснять. Я поговорю с ним сама. – Анна Аркадьевна остановилась. – Я ещё не знаю, что расскажу ему, а чего не расскажу. Надо подумать. Но, в общем, я это беру… да, беру на себя. Вот так, Володя. А пока что…

Анна Аркадьевна быстро подошла к телефону, заглянула в книжечку, висевшую возле аппарата на шнурке, и набрала какой‑то номер. Я предполагал, что она звонит отцу или матери, и вдруг услышал:

– Пожалуйста, Лёшу Лодкина!

Было интересно, какая у них получится беседа, но почему‑то мне стало немного не по себе, и я решил уйти.

– До свиданья. Я пойду.

Попрощавшись с Анной Аркадьевной и Виктором, я быстро пошёл к входной двери. Когда я уже отомкнул замок, до меня донеслось: «Поздравляю тебя, Лёша!»

Я сбежал по лестнице и пешком отправился домой.

Владик ко мне с того дня не приходил. Я у него тоже не был.

А Лёшка забегал ко мне на днях за какой‑то книжкой. Про что говорила с ним Анна Аркадьевна, он не сказал. Во всяком случае, он не обижен на меня, это точно. Иначе он не позвал бы меня на свой день рождения, на который я пойду сегодня вечером.

 

 

Валерий Медведев

 

Калорийные ботинки

 

А вечером в субботу моя мама действительно привезла к нам на дачу из Москвы моего двоюродного брата Мишку, к моей просто неописуемой радости, и на утро следующего дня мы с ним уже сидели в густых кустах на берегу Москвы‑реки и рыбачили. Хотя я развёл костёр и приготовил для ухи всякую приправу, Мишкин уговор был таким: всю выловленную рыбу мы должны были, в интересах всего человечества, съесть без соли, без хлеба, просто так… и в сыром виде… Оказывается, Мишка решил готовить себя (и меня, оказывается!) к будущим героическим путешествиям в интересах всего человечества, и поэтому он на сегодня и придумал для себя (и для меня, конечно!) такое жуткое испытание.

А мне очень не хотелось, даже в интересах всего человечества, есть рыбу без соли… без хлеба… да ещё в сыром виде… Поэтому я на берегу громко кашлял, чихал и даже раза три уронил в воду свою удочку.

– Тише ты! – шипел на меня Мишка, расчёской вышибая из своих волос невидимые при дневном свете искры, – Всю рыбу распугаешь!..

А мне только этого и надо было. Я сидел на берегу и думал только об одном: только бы эта рыба не вздумала клевать сегодня…

А Мишка, конечно, наоборот, он сидел на берегу, как какое‑нибудь изваяние, и изо всех сил ждал хоть одной поклёвки. Очень уж, видно, ему хотелось поесть сырой рыбы в интересах всего человечества.

А потом за поворотом реки, рядом с нашей дачей, вдруг затарахтел земснаряд, да так громко, что, вероятно, разогнал всю последнюю рыбу в реке. Я сидел и с удовольствием слушал, как тарахтит этот земснаряд, очень я обрадовался, что мне не придётся сегодня есть сырую рыбу. А Мишка разозлился на земснаряд, так разозлился, что даже заскрежетал зубами… и начал сматывать удочки. Я подумал, что Мишка начал сматывать удочки, как говорится, в полном смысле этого слова и мы с ним сегодня не будем больше готовиться ни к каким героическим путешествиям, а будем просто лежать на песке, просто купаться и просто загорать, но не тут‑то было… У моего двоюродного Мишки такой характер, что если уж ему что‑нибудь втемяшится в голову, то он хоть лопнет, а доведёт дело до конца.

Видно, и на этот раз подготовка к героическим путешествиям очень крепко втемяшилась в Мишкину голову, потому что, смотав свою удочку, он произнёс следующие загадочные слова:

– Ну что ж, – сказал Мишка, – раз сырой рыбы под руками нет… будем тренироваться на чём‑нибудь другом… В конце концов, т‑а‑м… (Мишка бросил свой взгляд в жуткую даль) нам придётся употреблять в пищу не только съедобные вещи…

С этими словами Мишка перевёл свой взгляд на мои новые ботинки с ушками. Эти ботинки мне только вчера подарил папа. Он знал, что я уже давно мечтаю о спортивных ботинках с ушками, с белым верхом, на толстой кожаной подошве. Поэтому мне папа и подарил именно такие ботинки. А Мишка, говоря про несъедобные вещи, просто глаз не сводил с моих ботинок, а я думал, что он просто любуется моими ботинками, поэтому я нарочно вытянул ноги с фасоном и покачал носками.

– Сырая рыба – это что, – сказал Мишка. – Самое главное – это надо уметь есть всякие кожаные вещи и предметы… по методу итальянца Пигафетти…

С этими словами Мишка опять пристально посмотрел на мои новые ботинки с ушками. Но на этот раз мне почему‑то очень не понравился его взгляд. Мишка смотрел на мои ботинки прямо как удав на кролика. У меня даже под ложечкой заныло от такого Мишкиного взгляда, поэтому я взял подтянул ноги под себя и на всякий случай спрятал ботинки от Мишкиных глаз.

– Кожаные ремни надо уметь есть, – продолжал говорить Мишка хриплым шёпотом, – конскую упряжь… ботинки…

Слово «ботинки» Мишка произнёс таким ужасным голосом, что я теперь сразу понял, к чему он вёл свой разговор и почему всё это время он не сводил глаз с моих ботинок…

Я так растерялся от своего предчувствия, что даже не знал, что мне делать, что говорить и вообще как на всё это реагировать… А Мишка смотрел на меня, как смотрит в цирке укротитель на хищного зверя, когда тот не хочет прыгать, скажем, через горящий обруч, а я смотрел на Мишку, как на укротителя…

Так мы сидели на песке и смотрели друг на друга, пока Мишка не произнёс наконец:

– Ну что ты?

– Что я? – спросил я.

– Давай! – сказал Мишка.

– Что давай? – спросил я с дрожью в голосе.

– Давай разувайся!

– Зачем? – спросил я.

– Тренироваться будем! – сказал Мишка.

– На чём? – спросил я. На твоих ботинках!

Я решил скорчить из себя круглого дурака и спросил: А мы как будем на них… тренироваться? Как? Съедим их, и всё! – ответил Мишка просто, так просто, как будто он всю жизнь только и делал, что ел кожаные ботинки.

– Как – съедим? – спросил я со слезами в голосе.

– Как настоящие путешественники! – ответил Мишка грубым голосом.

Это предложение начинённого электричеством Мишки меня как будто током ударило, и я – как говорится, боже мой! – как я пожалел в эту минуту, что земснаряд разогнал в Москве‑реке всю сырую рыбу. Ведь если бы у нас в ведёрке был хоть какой‑нибудь улов, то мы бы его сейчас уплетали за обе щеки, и, может быть, Мишке в его электрическую голову не пришло бы предлагать мне есть свои ботинки.

Нет! Нет! Надо было что‑то делать!.. Надо было каким‑то образом немедленно спасти жизнь моих новеньких спортивных ботинок!.. Нужно было срочно заманить Мишкину мысль в какую‑нибудь другую ловушку… Может быть, даже предложить съесть, но что‑нибудь совсем другое… скажем, небольшой куст сирени с корой, с листьями, с ветвями и даже корнями… Да разве Мишку простой корой соблазнишь, если он решил съесть кожаные ботинки!.. Нет, надо есть ботинки, но почему обязательно мои?! Почему не Мишкины?! Прекрасная идея!!

– Давай есть ботинки! – сказал я. – Только, чур, начнём с твоих!

– Пожалуйста! – сказал Мишка. – Только где это ты читал, чтобы умирающие с голода путешественники употребляли в пищу резиновые кеды?

Для иллюстрации Мишка вытащил из песчаного холмика свои ноги в кедах, в старых, резиновых, совершенно несъедобных кедах. Какая неудача!.. Ведь у меня тоже есть кеды! Зачем же я в такую тёплую погоду надел кожаные ботинки, фасонщик несчастный!

– Тряпки и резина, – пояснил Мишка. – Совершенно никаких витаминов. А у тебя ботиночки очень даже калорийные! Питательные!

К сожалению, Мишка был прав: в моих кожаных ботинках было, конечно, гораздо больше калорий, чем в его резиновых… И всё же я сразу не сдался. Я всё‑таки сделал ещё одну попытку спасти жизнь моих «калорийных» ботинок. Я сказал:

– Хорошо, Мишка! –.сказал я. – Если для тренировки нам обязательно нужно съесть ботинки, я согласен!.. Только я думаю, что нам лучше будет тогда начать не с ботинок…

– Ас чего же? – спросил Мишка хриплым голосом.

С полуботинок, – сказал я тоже грубым шёпотом. – У меня есть старые полуботинки, я сейчас пойду принесу, и мы их съедим…

– Ну что ты! – сказал Мишка. – Полуботинками мы не наедимся. Я думаю, что нам ботинок и то будет мало!

– Хорошо! – сказал я. – Если нам будет мало ботинок, тогда я сейчас принесу папины старые сапоги, и мы наедимся ими до отвала…

– Ну что ты! – оборвал меня Мишка на полуслове. – Разве можно сравнивать старые сапоги с новыми ботинками? Неужели ты не понимаешь, что в старых сапогах гораздо меньше витаминов и калорий, чем в новеньких ботинках из свежей кожи.

– Хорошо! – сказал я, делая ещё одну попытку спасти мои новые ботинки. – Хорошо, Мишка! Мы съедим мои новые кожаные ботинки с ушками, но только давай не сегодня…

– Это почему не сегодня?

– Потому что мы с тобой совсем недавно завтракали!.. Как же мы на сытый желудок будем есть обыкновенные кожаные ботинки? У меня сейчас и аппетита‑то никакого нет.

– Что же ты предлагаешь? – спросил меня Мишка грубым шёпотом.

– Съесть мои ботинки натощак…

– Ишь какой хитрый! – сказал Мишка. – Да натощак такие ботинки всякий дурак съест, а на сытый желудок – только настоящий путешественник!

– Тогда вот что… – сказал я.

Но Мишка не стал больше слушать никаких моих отговорок. Он сказал:

– Конечно! – сказал он. – Конечно! Есть такие жадюги путешественники, которым легче придумать миллион отговорок и даже умереть с голоду, чем съесть без всяких рассуждений свои кожаные ботинки в интересах всего человечества.

С этими словами Мишка повалился на песок и стал как бы совершенно умирать от голода на моих глазах.

А я?.. Разве мог я перенести, чтобы Мишка меня принял за какого‑то жадюгу путешественника? Нет, я не мог этого перенести… мне легче было принести в жертву свои новые кожаные ботинки, только бы Мишка считал, что я уже вполне готов к настоящим героическим путешествиям. Поэтому я, больше не говоря ни слова, стянул с ног ботинки и стал смывать с них в реке пыль…

– Сырые будем есть или варёные? – спросил я Мишку прерывающимся голосом.

Мишка подумал некоторое время и сказал:

– Раз огонь не кончился, можно и варёные…

Всё‑таки Мишка хороший человек… и добрый… Другой

бы на его месте вполне мог заставить есть ботинки сырыми. Я подошёл к котлу, зажмурился и затаив дыхание опустил ботинки в кипящую воду… Потом я незаметно от Мишки подбросил в котёл ещё пять картошек, три морковки и две луковицы, но «умирающий от голода» Мишка каким‑то образом всё это заметил и заставил вытащить всю приправу обратно: и пять картошек, и три морковки, и две луковицы.

– Что ты здесь устраиваешь какой‑то суп с ботинками?.. – сказал он. – Ишь какой кулинар нашёлся…

– Это я‑то кулинар?!

Но Мишка, видно, и сам пожалел, что он так незаслуженно обидел меня, потому что он вдруг сжалился и сказал:

– Если уж тебе хочется, чтоб ботинки были повкуснее, – сказал он, – пожалуйста, для первого раза можешь… можешь немного посолить воду… Соль у нас осталась, – сказал Мишка, – и перец остался… и лавровый лист…

«Нет, всё‑таки Мишка – великодушный человек!» – подумал я, подбрасывая вместе с солью в кипяток чёрный перец и несколько лавровых листьев.

Вода в котле бурлила ключом. Ботинки мои крутились в кипятке как белки в колесе. То правый выплывет наверх, то левый, то правый, то левый…

А я мешал ложкой воду, стараясь не глядеть на ботинки, и всё время думал о том, что моей маме, наверное, будет очень неприятно, когда она узнает, что я съел свои ботинки уже на второй день… Если бы я их хоть немного бы поносил и съел, скажем, через месяц или даже через два… тогда бы это её, конечно, не так расстроило…

Я так глубоко задумался, что даже не успел заметить, как мои ботинки сварились. Лишь только когда Мишка заорал: «Готово!» – и подцепил на вилку варёный ботинок, я отвлёкся от своих грустных мыслей.

– Готово! – сказал Мишка, кладя дымящийся ботинок на тарелку и отрезая от него ушко.

Мишке достался левый ботинок, а мне правый.

– В самый раз! – сказал Мишка, глотая с аппетитом ушко от ботинка.

Затем он разрезал на куски кожаный верх и стал уплетать его за обе щеки с таким вкусом, с каким, вероятно, настоящий умирающий с голоду путешественник и должен есть вкусные калорийные ботинки. Хотя я тоже мысленно по‑настоящему умирал от голода, но есть с таким аппетитом, с каким Мишка ел мои ботинки, я почему‑то не мог.

Не знаю, если бы это были не мои ботинки, а Мишкины, может быть, я бы тоже их ел с большим удовольствием, но мои собственные ботинки мне почему‑то совершенно не хотелось есть… Впрочем, не есть их совсем я тоже не мог, иначе Мишка меня никогда бы не взял с собой ни в какое героическое путешествие, поэтому я сначала нарезал кожаный верх на мелкие ломтики, как лапшу, а потом, не пережёвывая, начал глотать их затаив дыхание.

Вероятно, Мишка расправился бы со всем ботинком, включая подмётку и даже каблук, если бы в разгар нашего пира в дальних кустах не раздался сначала треск, а потом не появилась голова моей сестры.

– Мишка! Валька! – закричала она, подозрительно глядя на нас. – Вот вы где! А вас мама ждёт!

– Зачем ждёт? – спросил я, вслед за Мишкой незаметно пряча недоеденный ботинок под перевёрнутую миску.

– Как – зачем? – крикнула Наташка. – Обедать пора!

Худшего известия Наташка не могла принести при всём

своём желании. Я был уже так сыт своим ботинком, что, казалось, я больше никогда и ничего не захочу есть, а тут ещё надо сразу идти и поглощать обед из целых трёх блюд…

– Ладно! Иди! Мы сейчас придём!

Но Наташка высунулась из кустов ещё больше и сказала подозрительным голосом:

– Почему это «иди»? Мне мама сказала, чтобы я без вас не возвращалась!

Спорить с Наташкой было бесполезно. Мы поднялись, залили костёр бульоном из‑под ботинок и под Наташкиным конвоем мужественно зашагали домой…

 

Как я ел обед, я не помню. Мишка, в интересах всего человечества, и второй обед уплетал за обе щеки – это я помню. Ещё я помню, что Наташка всё время заглядывала под стол и фыркала при виде моих босых ног. Она делала это до тех пор, пока под стол не посмотрела мама и не спросила меня удивлённым голосом:

– Валентин! А где твои ботинки?.. Почему ты босиком?..

– М… м… м… – промычал я, размазывая кашу по тарелке.

– Почему ты без ботинок, я тебя спрашиваю?

– Он без ботинок… потому что они их с Мишкой съели! – сказала Наташка, не дав мне опомниться и придумать какую‑нибудь подходящую версию.

– Кого – их? – спросила моя мама, побледнев.

– Валькины ботинки! – пояснила Наташка.

– Как – съели? – прошептала мама чуть слышно.

– Очень просто… – сказала Наташка. – И даже с большим аппетитом…

Папа, молчавший всё это время, тоже вдруг побледнел, заглянул под стол, потом приложил руку к сердцу и стал медленно подниматься со стула… А мама, пока папа поднимался со стула, приложила сразу обе руки к сердцу и стала медленно опускаться на стул…

Как мама с папой побежали на берег и вернулись обратно с недоеденными ботинками, что после этого началось в доме, как вызывали на дачу неотложку, как мы себя чувствовали всё это время – я ничего рассказывать не буду, потому что мы с Мишкой всё это перенесли мужественно и героически, как полагается всё переносить настоящим путешественникам… Только один раз наши с Мишкой ряды дрогнули и пришли в замешательство: это когда приехавший на «скорой помощи» врач решил промыть нам с Мишкой желудки. Против этой унизительной процедуры Мишка взбунтовался принципиально, а за ним принципиально взбунтовался и я…

Мишка орал, что он ещё нигде не читал, чтобы путешественнику, который съел свои ботинки, промывали бы после этого желудок!..

– Во‑первых, – сказал папа, хватая Мишку за ноги, – ты съел не свои ботинки, а ботинки своего двоюродного брата! А во‑вторых, где ты читал, чтобы путешественник начинал подготовку к путешествиям с того, что съедал свои собственные ботинки?!

А потом… нас с Мишкой напичкали какими‑то лекарствами, уложили в постели под папиным и маминым конвоем и заставили заснуть…

А когда я проснулся, то у нас на даче Мишки уже не было. Его ещё вечером мама на такси, под покровом темноты, увезла к своей сестре в Москву… Под подушкой я обнаружил записку, которую мне успел сунуть Мишка, наверное, перед отъездом.

«Всё в порядке!!! – писал Мишка. – Подготовка к героическим путешествиям продолжается!.. Жди!!! Указаний!!!»

А потом я опять заснул и проснулся только на другой день к обеду.

А когда я проснулся, в комнату вошёл папа.

В руках у него была картонная коробка. Папа подошёл к моей кровати и вытащил из коробки новые ботинки. Ботинки были не спортивные, без ушек, верх у ботинок был суконный, подмётка и каблук – резиновые.

– Я надеюсь… – сказал папа, – я надеюсь… – повторил он, держа на весу ботинки, – что ваша дальнейшая подготовка к героическим путешествиям с Мишей… примет несколько иной характер…

Я ничего не ответил папе и молча отвернулся к стене.

 

Дым в рюкзаке

 

В субботу днём моя мама опять привезла из Москвы к нам на дачу моего двоюродного брата Мишку.

Вероятно, об этом приезде и папа и Наташка узнали заранее, потому что ещё за час до Мишкиного появления они начали прятать в доме всякие кожаные вещи и предметы. Всё это складывалось на веранде в окованный железом бабушкин сундук.

А я сидел безучастно на лестнице и переживал трагическую гибель своих любимых ботинок.

Мои грустные мысли от нечего делать как‑то сами собой складывались в сообщение, которое обычно печатают на последней странице газеты в чёрной рамочке. Эти сообщения называют, кажется, некрологами.

«4 июля сего года, – сочинялось в моей голове, – скоропостижно скончались ботинки Валентина Громова (правый и левый). Они родились на обувной фабрике «Восход» и должны были прошагать по туристским тропам… не один десяток километров… Но глупая и преждевременная смерть вырвала их из наших рядов. Все, кто знал эти чудесные спортивные ботинки, сохранят о них светлую память… Выражаем своё искреннее соболезнование… их владельцу… Валентину Громову.

Группа товарищей».

– Папа! – закричала Наташка, выходя из сарая. – А мы с тобой охотничьи сапоги забыли! Они тоже ведь кожаные!..

– Неси их сюда! – крикнул папа.

Наташка демонстративно проволокла по лестнице папины сапоги и даже на секунду задержала их под самым моим носом. Назло мне. Как будто не знала, что я, после того как съел свои ботинки, не могу переносить даже запаха кожи.

Я сидел не дыша до тех пор, пока Наташка не сжалилась и не утащила эти вонючие ботфорты на веранду.

Нет, какая жестокость! Сыпать, как говорится, соль на мои незажившие раны!..

В это время звякнула калитка, и на дворе в сопровождении моей мамы с рюкзаком за плечами возник мой двоюродный брат Мишка.

При виде его я испытал в душе два совершенно противоположных ощущения: чувство радости и чувство ужаса. Поодиночке эти чувства, конечно, мне приходилось испытывать и раньше, но одновременно я испытывал их в первый раз.

Наташка с сапогами застыла на пороге веранды. А папа побледнел и, приложив одну руку к сердцу, опустился в плетёное кресло. А мама платком вытерла лоб и почему‑то виновато улыбнулась. А я как сидел, так и закрыл глаза, чтобы не видеть Мишку. Но в темноте перед моими глазами закрутились в кипящей воде мои ботинки… То левый выплывает, то правый!.. Поэтому я сразу же открыл глаза. Лучше видеть Мишку, чем…

– А к вам Мишенька приехал! – сказала моя мама как бы радостным и вместе с тем тревожным голосом. – Аня вечером дежурит, поэтому просила, чтобы Мишка погостил у нас…

Папа улыбнулся кисло‑прекисло, а мама, вероятно, для того, чтобы хоть немного его обрадовать и развеселить, сказала:

– Я взяла три билета в театр, так что потихонечку будем собираться… и поедем… А Валя с Мишей покараулят дачу…

При слове «поедем» Наташка запрыгала и захлопала в ладоши, папа почему‑то вздрогнул, осмотрел меня с ног до головы и вытянул у меня из брюк кожаный ремень. Потом он подошёл к Мишке и, указав пальцем на его ноги, обутые в кожаные ботинки, сказал:

– Снимай!

Мишка разулся, не сводя глаз с моих новых суконных ботинок на резиновом ходу.

А я не сводил глаз с Мишкиного рюкзака. Я на него сразу обратил внимание. Не понимаю только, почему этот загадочный рюкзак не заинтересовал моих родителей. Ну, мама, наверно, приняла Мишку за обыкновенного туриста. А папа? А папа, наверно, кроме съедобной кожи, в присутствии Мишки больше ни о чём не мог думать. А я сразу понял, что этот рюкзак означает… Он означает, что… «подготовка к отважным путешествиям продолжается…» и надо «ждать указаний».

Пока папа гремел на веранде крышкой сундука и замком, Мишка подтянул лямки и, шатаясь под тяжестью рюкзака, направился молча на берег Москвы‑реки, на то самое место, где мы с ним так безжалостно расправились с моими ботинками. Я, конечно, уверенно… и в то же время неуверенно зашагал вслед за Мишкой. С трудом сбросив с себя на траву рюкзак, в котором при этом что‑то лязгнуло и громыхнуло, Мишка повалился без сил на берег. А я опустился на траву поближе к рюкзаку и незаметно потрогал его рукой. На ощупь в рюкзаке, по‑моему, было что‑то очень круглое и очень железное. Но что? Как назло, Мишка всё время молчал. Он достал из‑за пазухи какую‑то зачитанную книжку и уткнулся в неё носом. Называлась книжка непонятно: «Мои друзья из племени нанкасе».

Решив, что это название мне пока ничем не грозит, я опять было затосковал о ботинках, даже не предполагая, что ровно через полчаса Мишка подвергнет меня таким испытаниям, по сравнению с которыми гибель моих ботинок будет выглядеть жалким и незначительным событием.

– Когда там, в театре, начало? – спросил Мишка, бросив нетерпеливый взгляд на часы.

– В шесть тридцать, – сказал я.

Видимо, эта цифра Мишку вполне устраивала, потому что он как‑то вдруг подобрел и сказал своим хриплым и ужасным голосом:

– В конце концов, там… – Мишка бросил взгляд в жуткую даль… – там надо будет уметь не только есть всякие кожаные вещи и предметы…

В кустах раздался лёгкий треск.

Мишка замолчал и огляделся подозрительно по сторонам. Я замер.

– Там надо будет уметь делать, например, кое‑что и потруднее…

– Что, например, потруднее? – спросил я, насторожившись.

– Ну, например… например, – сказал Мишка, – уметь читать дым…

Сказав это. Мишка ударил несколько раз рукой по рюкзаку. Раздался металлический треск, как будто кто‑то прошёлся по железной крыше.

– Это как же – читать дым? – спросил я.

– Очень просто! – сказал Мишка. – Тебе, скажем, нужно в джунглях передать мне секретно свои мысли на расстоянии. Ты зажигаешь костёр с дымом, сидишь и думаешь о своих секретных мыслях, а я сижу от тебя, скажем, за тридцать километров и секретно читаю дым… то есть не дым, а твои секретные мысли.

– Без радио? – спросил я.

– Конечно! – сказал Мишка.

– Не может быть! – сказал я.

Тогда Мишка раскрыл зачитанную книжку под названием «Мои друзья из племени нанкасе» и стал шёпотом читать:

– «…Но больше всего меня удивил случай в Африке среди племени нанкасе. Заметив на горизонте дым, я указал на него проводнику Мзинга и сказал: «Пожар!» Мзинга всмотрелся в даль и сказал: «Нет! Это наши люди сообщают, что охотятся у реки и упустили газель, но убили антилопу…»

В это время за нашими спинами затрещала сирень, и из кустов высунулось лицо моей сестры Наташки. Она подозрительно посмотрела на нас с Мишкой, поправила левой рукой причёску, сделанную специально для театра, и сказала:

– Читаете? Ну, ну!.. Читайте! Читайте!.. – и скрылась.

Мишка дождался, когда затихли её шаги, и сказал:

– Так что ты давай!

– Что давай? – спросил я.

– Готовься! – сказал Мишка.

– К чему? – спросил я.

– Как – к чему? – сказал Мишка, – К чтению твоих и моих мыслей с помощью дыма.

Хуже этого испытания Мишка, пожалуй, тоже ничего не мог придумать. Мало ли какая недостойная отважного путешественника мысль может вдруг мелькнуть у меня в голове! У меня, может, вообще в голове не мелькает ничего такого достойного.

Я тут же представил, какая может разыграться на этом несчастном для меня берегу сцена, если Мишка действительно сумеет (Сумеет! Сумеет!) при помощи дыма прочитать мои мысли. Сначала к небу пойдёт жидкий дым, потом туда же вместе с дымом повалят мои жалкие мысли. Мишка их, конечно, сразу прочитает (Прочитает! Прочитает!) и заорёт, конечно, на весь дачный посёлок.

«Как! – заорёт Мишка. – Что я вижу? Он всё ещё жалеет о том, что мы съели его ботинки! И мечтает о какой‑то кожаной курточке на «молниях»?! И думает, как бы ему познакомиться с какой‑то Танечкой из соседней дачи?! Боже мой! И я эту скареду, этого пижона и донжуана хотел взять с собой в отважное путешествие!..»

Нет, надо сейчас же отговорить Мишку от этой ужасной затеи.

– Слушай, Мишка, – сказал я, – а почему бы нам не поучить с тобой азбуку морзе?.. С её помощью тоже ведь можно передавать мысли на расстоянии.

– Азбуку морзе? – прошипел Мишка, испепеляя меня взглядом. – Да наши радиопередатчики давно утонули при переправе через горную речку!

– Тогда, может, можно будет передать мысли при помощи тамтамов?.. Я читал про такие барабаны… Или ещё я читал про слоновьи бивни, – сказал я. – Если в них погудеть, то тоже можно передать мысли на триста километров.

– «Барабаны»! «Бивни»! – сказал Мишка. – Тебе же нужно секретно передать секретные мысли, а не барабанить и не гудеть по секрету всему свету!

Я подумал, какую бы мне ещё найти отговорку:

– А штраф‑то как же?

– Какой ещё штраф? – удивился Мишка.

– Десять рублей… постановление Моссовета… в дачной местности нельзя разводить огонь…

– Огонь нельзя, – сказал Мишка. – А дым можно!

– Так ведь дыма без огня не бывает?

– А это что, по‑твоему? – спросил Мишка, подмигивая мне и хлопая рукой по рюкзаку.

– А что это такое? – спросил я.

– Дым без огня! Вот это что такое!

Мишка развязал рюкзак и, оглядываясь по сторонам, вытащил из него круглую металлическую коробку с ручкой, похожую на кассету для кинолент, только потолще, и поднёс её к моему носу.

– «Шашка нейтрального дыма, – прочитал я на этикетке, морщась от неприятного запаха. – По спецзаказу «Мосфильма».

– На киностудию за ними специально ездил, – сказал Мишка. – Три часа пиротехника уговаривал. Еле‑еле уговорил.

«Ну, всё, – подумал я про себя. – Не пройдёт и получаса, как я на глазах у Мишки погорю со всеми своими жалкими мыслями».

– Слушай, Мишка, – сказал я, – а почему бы нам с тобой…

Но Мишка меня не стал больше слушать.

– Конечно, – сказал Мишка, – есть ещё такие горе‑путешественники, которые и дыма боятся как огня… и для которых штраф в десять рублей дороже интересов всего человечества! И которые могут придумать миллион отговорок, только чтобы…

С этими словами Мишка повалился на песок и стал изо всех сил переживать мою трусость и скупердяйство.

А я?.. Разве я мог перенести, чтобы Мишка принял меня за какого‑то труса путешественника? Нет, я не мог этого перенести. Поэтому я встал и сказал.

– Хорошо, Мишка, – сказал я, – я согласен читать дым. Только давай не с помощью шашек, а с помощью папирос…

Я думал, что от папирос будет мало дыма, и поэтому Мишка не сможет узнать мои мысли.

– Никаких папирос! Только шашки! – заорал Мишка.

Как раз в это время из кустов неожиданно вышел папа. Он подозрительно осмотрел нас с ног до головы и спросил:

– Какие шашки?

– Ну, шашки! – сказал Мишка.

– Ах, шашки, – сказал папа. – Ну, шашки – это хорошо… – сказал папа, глядя на обложку Мишкиной книжки… – И книжки – это хорошо… – добавил он. – И шахматы… тоже хорошо… а шашки у вас есть?

– Есть, – сказал Мишка, – в рюкзаке!

– Очень хорошо! – сказал папа. – Одним словом, мы уже уходим… дача пустая… я надеюсь… я надеюсь…

Я пошёл проводить наших до калитки, а когда вернулся обратно на берег, там уже всё было готово к чтению дыма.

Две шашки были уже извлечены из рюкзака и положены на землю недалеко друг от друга, рядом с кирпичами для сидения. Шашки оставалось только зажечь, что Мишка и сделал сразу же при моем появлении. Стоя на коленях спиной ко мне, он чиркнул спичкой, и тотчас же из‑за его головы словно бы вылетела стайка чёрной мошкары. Мишка обернулся, посмотрел на меня и потёр руки.

– Сейчас… – сказал Мишка. – Сейчас мы узнаем, чем ты дышишь…

Я присел с закрытыми глазами на кирпич и, чтобы Мишка не узнал, чем я «дышу», стал как попугай, твердить: «Мне не жалко, что мы съели ботинки… мне не жалко, что мы съели ботинки…»

Дым лез мне в глаза, поэтому я продолжал жмуриться и морщить свой нос.

– Глаза открой! – закричал Мишка. – Дым читают с открытыми глазами!

Я открыл глаза и увидел, что из моей шашки идёт дым какого‑то подозрительного чёрного цвета. При одном виде этого дыма я первый раз за всё время перестал думать о своих ботинках.

«Ой, ой, ой, – подумал я, – какой‑то уж больно страшный дым… как бы пожара не было…» И ещё я подумал, что сейчас Мишка как посмотрит на мой дым, как прочитает его и как, вероятно, заорёт: «Что я вижу? Из шашки идёт обыкновенный дым, а этот неврастеник думает о пожаре! Трус! Ничтожная личность! И этого слабака я ещё хотел взять с собой в путешествие!..»

Но вместо этого Мишка почему‑то закричал совсем другое.

– Слушай! – закричал Мишка. – А почему это у тебя такой жидкий дым?

Я посмотрел в первый раз на Мишкин дым. Действительно, по сравнению с Мишкиным дымом мой дым представлял жалкое зрелище. Из Мишкиной шашки дым валил, как из пароходной трубы, а из моей поднимался какой‑то жалкой струйкой.

– Э‑э‑э! – закричал Мишка. – Да ты, наверное, ни о чём не думаешь!

– Как это не думаю?! – закричал я. – Я думаю!..

– А почему же у тебя такой жидкий дым? – не унимался Мишка.

Я хотел сказать, что, вероятно, какие мысли у человека в голове, такой у него и дым, н