I. Противоположность между потребительной стоимостью и меновой стоимостью

Фридрих Энгельс

Маркс и Родбертус

Предисловие к первому немецкому изданию работы К. Маркса «Нищета философии» ¹

Предлагаемое произведение было написано зимой 1846–1847 гг., — в то время, когда Маркс окончательно уяснил себе основные черты своих новых исторических и экономических воззрений. Только что вышедшая тогда книга Прудона «Система экономических противоречий, или Философия нищеты» ² дала ему повод обстоятельно изложить эти основные черты в противоположность взглядам человека, которому предстояло занять с этой поры самое видное место среди тогдашних французских социалистов. С того времени, когда оба они в Париже часто целые ночи напролёт спорили по экономическим вопросам, пути их расходились всё больше и больше; сочинение Прудона доказало, что теперь уже между ними легла непроходимая пропасть; игнорировать это тогда стало уже невозможно, и Маркс в этом своём ответе констатировал окончательный разрыв.

Обобщающий отзыв Маркса о Прудоне содержится в помещённой вслед за этим предисловием статье, появившейся в 1865 г. в №№ 16, 17 и 18 берлинского «Social-Demokrat» ³. Это была единственная статья, которую Маркс написал для этой газеты; обнаружившиеся вскоре попытки г-на фон Швейцера направить газету по феодальному и правительственному руслу вынудили нас уже через несколько недель публично отказаться от сотрудничества в ней ⁴.

Для Германии предлагаемое произведение имеет именно в настоящий момент такое значение, какого сам Маркс никогда не предвидел. Мог ли он знать, что, направляя свои стрелы в Прудона, он попадёт в кумира современных карьеристов — Родбертуса, которого тогда не знал даже по имени?

«»4

Здесь не место подробно останавливаться на отношениях между Марксом и Родбертусом; случай для этого мне очень скоро представится ⁵. Замечу здесь только, что когда Родбертус обвиняет Маркса в том, что последний его «ограбил» и, «не цитируя, широко использовал в своём «Капитале»» ⁶ его произведение «К познанию» ⁷, то в азарте он доходит до клеветы, объяснимой лишь раздражительностью непризнанного гения и его удивительной неосведомлённостью в том, что происходит за пределами Пруссии, особенно же в социалистической и экономической литературе. Ни эти обвинения, ни упомянутое произведение Родбертуса никогда не попадались Марксу на глаза; из сочинений Родбертуса он вообще был знаком только с его тремя «Социальными письмами» ⁸, да и то никак не раньше 1858 или 1859 года.

С бо́льшим основанием Родбертус утверждает в этих письмах, что «прудоновская конституированная стоимость» открыта им ещё до Прудона ⁹; но и тут, правда, снова ошибочно тешит себя тем, будто он первый сделал это открытие. Во всяком случае, он, таким образом, тоже подвергся критике в предлагаемом произведении, и это заставляет меня вкратце остановиться на разборе его «основополагающего» сочиненьица «К познанию нашего экономического строя», 1842, поскольку оно, кроме содержащегося в нём (опять-таки бессознательно) вейтлинговского коммунизма, предвосхищает также и предвидения Прудона.

В той мере, в какой современный социализм, независимо от направления, исходит из буржуазной политической экономии, он почти без исключения примыкает к теории стоимости Рикардо. Из обоих положений, которые Рикардо провозгласил в 1817 г. на первых же страницах своих «Начал» ¹⁰: 1) что стоимость всякого товара определяется единственно и исключительно количеством труда, необходимого для его производства, и 2) что продукт всего общественного труда делится между тремя классами: землевладельцами (рента), капиталистами (прибыль) и рабочими (заработная плата), — из обоих этих положений в Англии уже с 1821 г. делались социалистические выводы ¹¹, и притом подчас с такой остротой и решительностью, что литература эта, в настоящее время почти совершенно забытая и в значительной своей части вновь открытая лишь Марксом, оставалась непревзойдённой до появления «Капитала». Но об этом в другой раз. Следовательно, когда Родбертус в 1842 г., в свою очередь, сделал социалистические выводы из вышеприведённых положений, то для немца это было тогда, конечно, весьма значительным шагом вперёд, но сойти за новое

«»5

открытие могло разве только в Германии. В своей критике Прудона, страдавшего подобным же самомнением, Маркс следующим образом показал, как мало нового было в таком применении теории Рикардо:

«Кто хоть мало-мальски знаком с развитием политической экономии в Англии, тот не может не знать, что в разное время почти все социалисты этой страны предлагали уравнительное (то есть социалистическое) применение рикардовской теории. Мы могли бы указать г-ну Прудону на «Политическую экономию» Годскина, 1827, на сочинения: Уильям Томпсон, «Исследование принципов распределения богатства, наиболее способствующих человеческому счастью», 1824; Т. Р. Эдмондс, «Практическая, моральная и политическая экономия», 1828, и т. д., и т. д., заполнив ещё четыре страницы названиями таких работ. Мы ограничимся тем, что предоставим слово одному английскому коммунисту, Брею, процитировав его замечательное произведение «Несправедливости в отношении труда и средства к их устранению», Лидс, 1839» ¹². Одних только цитат из Брея, приведённых здесь Марксом, достаточно для устранения значительной части претензий Родбертуса на приоритет.

В то время Маркс ещё ни разу не бывал в читальном зале Британского музея. Кроме книг парижской и брюссельской библиотек, кроме моих книг и выписок, он просмотрел только те книги, которые можно было достать в Манчестере во время нашей совместной шестинедельной поездки в Англию летом 1845 года. В сороковых годах, следовательно, литература, о которой идёт речь, отнюдь не была ещё так недоступна, как, возможно, теперь. Если она, тем не менее, оставалась всё время неизвестной Родбертусу, то этим он обязан исключительно своей прусской провинциальной ограниченности. Он подлинный основатель специфически прусского социализма и таковым теперь, наконец, признан.

Однако Родбертусу не суждено было оставаться в покое даже в его любезной Пруссии. В 1859 г. в Берлине вышла книга Маркса «К критике политической экономии, первый выпуск» ¹³. Там в числе возражений, выдвигаемых экономистами против Рикардо, вторым приводится следующее — стр. 40:

«Если меновая стоимость продукта равна содержащемуся в нём рабочему времени, то меновая стоимость рабочего дня равна его продукту. Другими словами, заработная плата должна быть равна продукту труда. Между тем, в действительности имеет место обратное». Маркс делает к этому следующее примечание: «Это возражение, выдвинутое против Рикардо

«»6

экономистами ^*, впоследствии было подхвачено социалистами. Предполагая теоретическую верность этой формулы, они обвиняли практику в том, что она противоречит теории, и призывали буржуазное общество практически осуществить мнимый вывод из его теоретического принципа. По крайней мере, таким способом английские социалисты обратили формулу меновой стоимости Рикардо против политической экономии» ¹⁴. В том же примечании Маркс ссылается на свою книгу «Нищета философии», которая в то время была ещё повсюду в продаже.

Родбертус имел, следовательно, сам полную возможность убедиться, были ли действительно новы его открытия 1842 года. Вместо этого он продолжает постоянно возвещать о них и считает их столь бесподобными, что ему даже в голову не приходит, что Маркс мог самостоятельно сделать свои выводы из теории Рикардо с таким же успехом, как это сделал он сам, Родбертус. Где там! Маркс «ограбил» его, — его, которому тот же Маркс предоставил все возможности удостовериться в том, что эти выводы, по крайней мере, в той грубой форме, какую они ещё имеют у Родбертуса, задолго до них обоих уже были высказаны в Англии!

Вышеизложенное и представляет собой простейшее социалистическое применение теории Рикардо. Это применение во многих случаях привело к таким взглядам на происхождение и на природу прибавочной стоимости, которые шли гораздо дальше, чем взгляды Рикардо; так было в числе других и у Родбертуса. Но, не говоря уже о том, что в этом отношении он нигде не даёт ничего такого, что не было бы по меньшей мере так же хорошо выражено уже ранее, у него, подобно его предшественникам, изложение страдает тем, что он некритически заимствует экономические категории — труд, капитал, стоимость и т. д. — в их грубой, выражающей лишь поверхность явления форме, перешедшей к нему по наследству от экономистов, не исследуя содержания этих категорий. Этим он не только отрезает себе всякий путь к дальнейшему развитию, в противоположность Марксу, впервые сделавшему нечто из этих положений, о которых твердят вот уже 64 года, но и открывает себе, как увидим ниже, прямой путь к утопии.

Указанное применение теории Рикардо, — что рабочим, как единственным действительным производителям, принадлежит весь общественный продукт, их продукт, — ведёт прямо к коммунизму. Но, как отмечает Маркс в вышеприведённых строках, в формально-экономическом смысле этот вывод ложен,

^* У Маркса — «буржуазными экономистами». Ред.

«»7

так как представляет собой просто приложение морали к политической экономии. По законам буржуазной политической экономии наибольшая часть продукта не принадлежит рабочим, которые его произвели. Когда же мы говорим: это несправедливо, этого не должно быть, — то до этого политической экономии непосредственно нет никакого дела. Мы говорим лишь, что этот экономический факт противоречит нашему нравственному чувству. Поэтому Маркс никогда не обосновывал свои коммунистические требования такими доводами, а основывался на неизбежном, с каждым днём всё более и более совершающемся на наших глазах крушении капиталистического способа производства; Маркс говорит только о том простом факте, что прибавочная стоимость состоит из неоплаченного труда. Но что́ неверно в формально-экономическом смысле, может быть верно во всемирно-историческом смысле. Если нравственное сознание массы объявляет какой-либо экономический факт несправедливым, как в своё время рабство или барщину, то это есть доказательство того, что этот факт сам пережил себя, что появились другие экономические факты, в силу которых он стал невыносимым и несохранимым. Позади формальной экономической неправды может быть, следовательно, скрыто истинное экономическое содержание. Здесь не место более подробно говорить о значении и истории теории прибавочной стоимости.

Но из теории стоимости Рикардо можно, кроме того, делать ещё и другие выводы, и это было сделано. Стоимость товаров определяется необходимым для их производства трудом. А между тем оказывается, что в нашем грешном мире товары продаются то выше, то ниже своей стоимости, и притом не только вследствие колебаний, вызываемых конкуренцией. Норма прибыли имеет такую же тенденцию выравниваться до одного уровня для всех капиталистов, как цены товаров имеют тенденцию сводиться посредством спроса и предложения к их трудовой стоимости. Но норма прибыли исчисляется по отношению ко всему капиталу, вложенному в промышленное предприятие. А так как в двух различных отраслях промышленности годовой продукт может воплощать одинаковые количества труда и представлять, следовательно, равные стоимости, причём заработная плата в обеих отраслях также может быть одинаковой, а капиталы, авансированные в одну отрасль промышленности, могут быть и часто бывают вдвое или втрое больше, чем в другой, то закон стоимости Рикардо вступает здесь в открытое уже самим Рикардо противоречие с законом равной нормы прибыли. Если продукты обеих отраслей промышленности

«»8

продаются по их стоимостям, то нормы прибыли не могут быть равными; при равных же нормах прибыли продукты обеих отраслей промышленности не всегда будут продаваться по их стоимостям. Мы имеем здесь, следовательно, противоречие, антиномию двух экономических законов, на практике разрешаемое, по мнению Рикардо (гл. I, отделы 4 и 5 ¹⁵), как правило, в пользу нормы прибыли за счёт стоимости.

Но рикардовское определение стоимости, несмотря на свои зловещие свойства, имеет одну сторону, которая делает его милым сердцу добропорядочного буржуа. Оно с непреоборимой силой взывает к его чувству справедливости. Справедливость и равенство прав — таковы основные устои, на которых буржуа XVIII и XIX веков хотел бы воздвигнуть своё общественное здание на развалинах феодальных несправедливостей, неравенств и привилегий. Определение же стоимости товаров трудом и совершающийся на основании этой меры стоимости свободный обмен продуктов труда между равноправными товаровладельцами — таковы, как уже доказал Маркс, реальные основы, на которых строится вся политическая, юридическая и философская идеология современной буржуазии. Раз установлено, что труд есть мера стоимости товара, то добропорядочный буржуа должен чувствовать себя глубоко оскорблённым в своих лучших чувствах бесчестностью этого мира, который, правда, признаёт этот основной закон справедливости на словах, на деле же, по-видимому, ежеминутно бесцеремонным образом им пренебрегает. И особенно мелкий буржуа, честный труд которого, — хотя бы даже это только труд его подмастерьев и учеников, — изо дня в день всё больше и больше обесценивается конкуренцией крупной промышленности и машин, особенно мелкий производитель должен страстно желать такого общества, в котором обмен продуктов по их трудовой стоимости будет, наконец, совершенной и безусловной истиной. Другими словами: он должен страстно желать такого общества, в котором действует исключительно и без ограничений только один закон товарного производства, но устранены те условия, при которых он только и может иметь силу, а именно — остальные законы товарного, а затем и капиталистического производства.

Как глубоко проникла эта утопия в мышление современного — по действительному положению или по воззрениям — мелкого буржуа, доказывает тот факт, что уже в 1831 г. она была систематически развита Джоном Греем ¹⁶), в тридцатых годах в Англии её пытались осуществить на практике и широко пропагандировали в теории; в 1842 г. она была провозглашена в качестве новейшей истины Родбертусом в Германии, в 1846 г. —

«»9

Прудоном во Франции, в 1871 г. ещё раз возвещена Родбертусом в качестве решения социального вопроса и как бы его, Родбертуса, социального завещания ¹⁷, а в 1884 г. она снова находит приверженцев среди армии карьеристов, которые намереваются использовать прусский государственный социализм, опираясь на имя Родбертуса ¹⁸.

Критика этой утопии, направленная Марксом как против Прудона, так и против Грея (см. приложение к этой книге ¹⁹), носит настолько исчерпывающий характер, что я могу ограничиться здесь несколькими замечаниями о специально родбертусовской форме её обоснования и изложения.

Как уже сказано, Родбертус воспринимает ходячие определения экономических понятий целиком в той форме, в какой они перешли к нему по наследству от экономистов. Он не делает ни малейшей попытки исследовать их. Стоимость для него есть

«количественная значимость одной вещи сравнительно с другими, когда эта значимость понимается как мера» ²⁰.

Это, мягко выражаясь, в высшей степени неясное определение в лучшем случае даёт нам представление о том, как приблизительно выглядит стоимость, но абсолютно ничего не говорит о том, что́ она такое. А так как это всё, что Родбертус в состоянии нам сказать о стоимости, то понятно, что он ищет такую меру стоимости, которая находится вне стоимости. После того как он на тридцати страницах самым беспорядочным образом смешивает потребительную стоимость с меновой, проявляя такую силу абстрактного мышления, которая вызывает бесконечное восхищение г-на Адольфа Вагнера ²¹, он приходит к выводу, что действительной меры стоимости не существует и что приходится довольствоваться суррогатной мерой. В качестве таковой мог бы служить труд, но лишь в том случае, если бы продукты равного количества труда всегда обменивались на продукты равного же количества труда, независимо от того, «имеет ли этот случай место сам по себе или же осуществляются мероприятия», которые его гарантируют ²². Стоимость и труд остаются, следовательно, без какой бы то ни было реальной связи, хотя первая глава целиком посвящена разъяснению нам того, что товары «стоят труда», и только труда, и почему именно.

Труд опять-таки некритически берётся Родбертусом в той форме, в которой он фигурирует у экономистов. Мало того. Хотя Родбертус и указывает в нескольких словах на различия в интенсивности труда, тем не менее он берёт труд в самом

«»10

общем виде как «обладающий стоимостью» и, следовательно, измеряющий стоимость — безразлично, расходуется он при нормальных средних общественных условиях или нет. Тратят ли производители на производство продуктов, которые могут быть изготовлены в один день, десять дней или только один день; применяют ли они наилучшие или наихудшие орудия, употребляют ли они своё рабочее время на производство общественно-необходимых предметов и в общественно-необходимом количестве или изготовляют предметы, не пользующиеся никаким спросом, либо предметы, на которые есть спрос, но в количестве большем или меньшем, чем они требуются, — обо всём этом и речи нет: труд есть труд, продукты равного количества труда должны обмениваться одни на другие. Родбертус, который в других случаях всегда готов, кстати и некстати, становиться на точку зрения нации в целом и с высоты всеобщего общественного наблюдательного пункта обозревать отношения отдельных производителей, здесь боязливо этого избегает. И, конечно, только потому, что он с первой же строки своей книги прямо устремляется к утопии рабочих денег, а всякое исследование свойства труда создавать стоимость загромоздило бы его путь непреодолимыми препятствиями. Инстинкт Родбертуса оказался здесь значительно сильнее, чем его сила абстрактного мышления, которую, кстати сказать, можно открыть у него только обладая весьма конкретной скудостью мысли.

Переход к утопии совершён в одно мгновение. «Мероприятия», обеспечивающие обмен товаров по их трудовой стоимости в виде правила без исключений, не представляют для Родбертуса никаких затруднений. Другие утописты того же направления, от Грея до Прудона, мучились над тем, что, мудрствуя, измышляли общественные учреждения, которые должны были осуществить эту цель. Они пытались, по крайней мере, решать экономические вопросы экономическим же путём, путём действий самих товаровладельцев, обменивающихся своими товарами. У Родбертуса дело решается гораздо проще. Как истый пруссак, он апеллирует к государству, и реформа декретируется государственной властью.

Тем самым благополучно «конституируется» стоимость, но отнюдь не приоритет в этом конституировании, на что претендует Родбертус. Наоборот, Грей и Брей — наряду со многими другими — задолго до Родбертуса повторяли до пресыщения ту же мысль — благое пожелание таких мероприятий, при помощи которых продукты всегда и при всех обстоятельствах обменивались бы только по их трудовой стоимости.

«»11

После того как государство таким образом конституировало стоимость, по крайней мере, части продуктов, — ведь Родбертус к тому же и скромен, — оно выпускает свои бумажные рабочие деньги и ссужает ими промышленных капиталистов, которые оплачивают ими рабочих, а эти последние покупают на полученные бумажные рабочие деньги продукты, возвращая таким путём бумажные деньги к их исходному пункту. Как восхитительно всё это происходит, мы должны услышать от самого Родбертуса.

«Что касается второго условия, то мероприятие, необходимое для того, чтобы в обращении действительно была обозначенная на расписке стоимость, заключается в том, что только тот, кто действительно отдаёт продукт, получает расписку, на которой точно указывается количество труда, затраченного на изготовление этого продукта. Кто отдаёт продукт двух дней труда, тот получает расписку, на которой обозначено «два дня». Точным соблюдением этого правила при эмиссии должно с необходимостью выполняться и это второе условие. Так как действительная стоимость продуктов, согласно нашей предпосылке, всегда совпадает с количеством труда, потраченного на их изготовление, а это количество труда измеряется масштабом обычных единиц времени, то лицо, доставляющее продукт, на который затрачено два дня труда, если оно получает расписку с отметкой о двух днях, имеет свидетельство, или ассигновку, на стоимость не бо́льшую и не меньшую той, которую оно действительно доставило; — и так как, далее, такое свидетельство получает только тот, кто действительно доставил продукт для обращения, то несомненно также, что отмеченная в расписке стоимость имеется в наличности для удовлетворения потребностей общества. Если это правило строго соблюдается, то какой бы широкий круг разделения труда ни представить себе, сумма наличной стоимости должна быть в точности равна сумме стоимости, засвидетельствованной на расписках. А так как сумма засвидетельствованной стоимости есть вместе с тем в точности сумма стоимости выданных ассигновок, то и последняя сумма должна в силу необходимости совпадать с количеством наличной стоимости, все претензии будут удовлетворены, и ликвидация этих претензий совершится правильно» (стр. 166–167).

Если до сих пор Родбертус имел несчастье вечно запаздывать со своими новыми открытиями, то на этот раз, по крайней мере, ему можно поставить в заслугу одного рода оригинальность: в такой детски-наивной, прозрачной, я бы сказал, истинно померанской форме ни один из его конкурентов не отважился высказать всю нелепость утопии рабочих денег. Так как под каждую расписку доставлен соответствующий носитель стоимости и ни один носитель стоимости, в свою очередь, не выдаётся иначе, как только после представления соответствующей расписки, то сумма расписок должна постоянно покрываться суммой носителей стоимости; сведение счёта происходит без малейшего остатка, всё совпадёт, вплоть до секунды труда, и ни один поседевший на службе счетовод

«»12

главной кассы государственного казначейства не в состоянии будет открыть в нём ни малейшего просчёта. Чего же ещё более желать?

В современном капиталистическом обществе каждый промышленный капиталист производит на свой риск и страх — что, как и сколько хочет. Но общественная потребность остаётся для него неизвестной величиной, с точки зрения как качества, рода требуемых предметов, так и их количества. То, что сегодня не может быть достаточно скоро доставлено, может быть завтра предложено в количестве, далеко превышающем потребность. Тем не менее, так или иначе, хорошо или плохо, потребность, в конечном счёте, удовлетворяется, а производство, в конце концов, направляется в общем и целом на требуемые предметы. Как же разрешается это противоречие? Конкуренцией. А как достигает этого конкуренция? Очень просто: заставляя снижать цены товаров, по своему роду или количеству не соответствующих в данный момент общественной потребности, ниже их трудовой стоимости; этим окольным путём конкуренция даёт производителям почувствовать, что они произвели предметы, которые или вообще не нужны или сами по себе нужны, но произведены в ненужном, избыточном количестве. Отсюда вытекают два вывода.

Во-первых, постоянные отклонения цен товаров от их стоимостей составляют необходимое условие, при котором и в силу которого только и может проявляться сама стоимость товара. Только благодаря колебаниям конкуренции, а тем самым и товарных цен, прокладывает себе путь закон стоимости товарного производства, и становится действительностью определение стоимости товара общественно-необходимым рабочим временем. И если при этом форма проявления стоимости — цена, — как правило, выглядит несколько иначе, чем стоимость, проявлением которой она служит, то стоимость разделяет в этом случае судьбу большинства общественных отношений. Король также выглядит в большинстве случаев совершенно иначе, чем монархия, которую он представляет. Поэтому тот, кто в обществе товаропроизводителей, обменивающихся своими товарами, хочет установить определение стоимости рабочим временем, запрещая конкуренции осуществлять это определение стоимости путём давления на цены, то есть единственным путём, каким это вообще может быть достигнуто, — доказывает только, что, по крайней мере в этой области, он усвоил себе обычное для утопистов пренебрежение экономическими законами.

Во-вторых, поскольку в обществе товаропроизводителей, обменивающихся своими товарами, конкуренция приводит

«»13

в действие присущий товарному производству закон стоимости, она этим самым осуществляет такую организацию и такой порядок общественного производства, которые являются единственно возможными при данных обстоятельствах. Только обесценение или чрезмерное вздорожание продуктов воочию показывают отдельным производителям, что́ и в каком количестве требуется или не требуется для общества. Между тем именно этот единственный регулятор и хочет упразднить утопия, представляемая также и Родбертусом. Если же мы теперь спросим, какие у нас гарантии, что каждый продукт будет производиться в необходимом количестве, а не в большем, что мы не будем нуждаться в хлебе и мясе, задыхаясь под грудами свекловичного сахара и утопая в картофельной водке, или что мы не будем испытывать недостатка в брюках, чтобы прикрыть свою наготу, среди миллионов пуговиц для брюк, то Родбертус с торжеством укажет нам на свой знаменитый расчёт, согласно которому за каждый излишний фунт сахара, за каждую непроданную бочку водки, за каждую не пришитую к брюкам пуговицу выдана правильная расписка, расчёт, в котором всё в точности «совпадает» и по которому «все претензии будут удовлетворены, и ликвидация этих претензий совершится правильно». А кто этому не верит, тот пусть обратится к счетоводу Икс главной кассы государственного казначейства в Померании, который проверял счёт, нашёл его правильным и как человек, ещё ни разу в недочёте по кассе не уличённый, заслуживает полного доверия.

Обратим теперь внимание на ту наивность, с которой Родбертус думает устранить посредством своей утопии промышленные и торговые кризисы. Когда товарное производство достигает размеров мирового рынка, то соответствие между производством отдельных производителей, руководствующихся своим частным расчётом, и рынком, для которого они производят и потребности которого в отношении количества и качества товаров остаются для них более или менее неизвестными, устанавливается путём бури на мировом рынке, путём торгового кризиса ^*. Запретить же конкуренции посредством повышения или понижения цен ставить отдельных производителей в известность о состоянии мирового рынка — значит совершенно

^* Так было, по крайней мере, до недавнего времени. С тех пор, как монополия Англии на мировом рынке всё более подрывается участием в мировой торговле Франции, Германии и, прежде всего, Америки, намечается, по-видимому, новая форма установления такого соответствия. Предшествующий кризису период всеобщего процветания всё ещё не наступает. Если он совсем не придёт, то хронический застой лишь с небольшими колебаниями должен будет сделаться нормальным состоянием современной промышленности.

«»14

закрыть им глаза. Организовать производство товаров таким образом, чтобы производители совсем ничего больше не могли узнавать о состоянии рынка, на который они производят, — это, конечно, такой способ лечения болезни кризисов, в отношении которого Родбертусу мог бы позавидовать сам доктор Эйзенбарт.

Теперь понятно, почему Родбертус определяет стоимость товара просто «трудом» и допускает разве только различные степени интенсивности труда. Если бы он исследовал, при помощи чего и как труд создаёт и, следовательно, также определяет и измеряет стоимость, то он пришёл бы к общественно-необходимому труду — необходимому для отдельного продукта по отношению как к другим продуктам того же рода, так и ко всей общественной потребности. Это привело бы его к вопросу о том, как совершается приспособление производства отдельных товаропроизводителей к совокупной общественной потребности, а вместе с тем сделало бы невозможной и всю его утопию. На этот раз он действительно предпочёл «абстрагироваться», а именно «абстрагироваться» от самой сути дела.

Теперь, наконец, мы переходим к пункту, в котором Родбертус действительно предлагает нам нечто новое, нечто, отличающее его от всех его многочисленных единомышленников по организации менового хозяйства при помощи рабочих денег. Все они требуют такой организации обмена с целью уничтожения эксплуатации наёмного труда капиталом. Каждый производитель должен получать полностью трудовую стоимость своего продукта. В этом они согласны все, от Грея до Прудона. Нет, ни в коем случае, — говорит Родбертус, — наёмный труд и его эксплуатация остаются.

Во-первых, ни при каком мыслимом общественном строе рабочий не может получать для потребления полную стоимость своего продукта; из произведённого фонда всегда должны будут покрываться расходы на целый ряд экономически непроизводительных, но необходимых функций, а следовательно, и на содержание лиц, выполняющих эти функции. — Это верно лишь до тех пор, пока существует современное разделение труда. В обществе с обязательным для всех производительным трудом, — а ведь такое общество также «мыслимо», — это отпадает. Но осталась бы необходимость в общественном резервном фонде и в фонде накопления, и поэтому тогда эти рабочие, то есть все члены общества, будут, правда, владеть и пользоваться всем своим продуктом, но каждый в отдельности не будет пользоваться своим «полным трудовым доходом». Расходы на экономически непроизводительные функции за счёт продукта труда не были упущены из виду и другими представителями утопической

«»15

теории рабочих денег. Но они предоставляют самим рабочим в обычном демократическом порядке облагать себя налогом для этой цели, тогда как Родбертус, вся социальная реформа которого выкроена в 1842 г. применительно к тогдашнему прусскому государству, передаёт всё дело на усмотрение бюрократии, которая сверху определяет и милостиво выдаёт рабочему его долю из его собственного продукта.

А во-вторых, земельная рента и прибыль также должны остаться в неурезанном виде. Ибо, мол, землевладельцы и промышленные капиталисты также выполняют известные общественно-полезные и даже необходимые функции, хотя экономически и непроизводительные, и в виде земельной ренты и прибыли получают в определённой мере содержание за это, — взгляд, как известно, отнюдь не новый даже в 1842 году. Собственно говоря, они получают теперь чересчур уж много за то немногое, что они выполняют, и притом довольно плохо, но Родбертусу нужен привилегированный класс по меньшей мере на ближайшие 500 лет, а потому современная норма прибавочной стоимости — я употребляю это точное выражение — должна быть сохранена, но не должна возрастать. Эту современную норму прибавочной стоимости Родбертус принимает в 200%, то есть при ежедневном двенадцатичасовом труде рабочий должен получать расписку не на двенадцать, а только на четыре часа, стоимость же, произведённая в остальные восемь часов, должна делиться между землевладельцем и капиталистом. Трудовые расписки Родбертуса, следовательно, служат для обмана. Но нужно опять-таки быть владельцем дворянского поместья в Померании, чтобы вообразить, что рабочий класс согласится работать по двенадцать часов, а получать расписки на четыре часа. Если перевести фокус-покус капиталистического производства на этот наивный язык, то он выступает как неприкрытый грабёж и становится невозможным. Каждая выданная рабочему расписка была бы прямым призывом к восстанию и подпадала бы под действие §110 германского Имперского уголовного кодекса ²³. Нужно быть человеком, никогда не видевшим иного пролетариата, кроме находящихся ещё фактически в полукрепостном состоянии подёнщиков дворянских поместий в Померании, где господствуют кнут и палка и где все красивые женщины деревни составляют принадлежность барского гарема, чтобы представить себе, что можно выступать перед рабочими с такими бесстыдными предложениями. Да, но наши консерваторы ведь самые большие наши революционеры.

Но если наши рабочие проявят достаточно кротости, чтобы позволить себя убедить, будто в течение всех двенадцати часов

«»16

тяжёлого труда они в действительности проработали только четыре часа, то в награду за это им на веки вечные будет гарантировано, что их доля в их собственном продукте никогда не упадёт ниже одной трети. Это действительно разыгранная на игрушечной трубе музыка будущего, и о ней не стоит и разговаривать. Итак, то новое, что внесено Родбертусом в утопию обмена при помощи рабочих денег, есть просто ребячество и стоит гораздо ниже всего того, что написано его многочисленными коллегами как до него, так и после.

В то время, когда появилась работа Родбертуса «К познанию и т. д.», она, несомненно, была значительной книгой. Разработка им в известном направлении теории стоимости Рикардо была многообещающим началом. Хотя она и была новой только для него и для Германии, но в целом она всё же стоит на одном уровне с произведениями его лучших английских предшественников. Но это было именно только начало, из которого действительный вклад в теорию мог получиться лишь при дальнейшей основательной и критической работе. Этот дальнейший путь, однако, он сам себе отрезал тем, что с самого начала принялся развивать теорию Рикардо и в другом направлении, в направлении к утопии. Вместе с этим им было утеряно первое условие всякой критики — отсутствие предвзятого мнения. Он всю свою работу подгонял к заранее намеченной цели, стал тенденциозным экономистом. Раз очутившись во власти своей утопии, он лишил себя всякой возможности научного прогресса. С 1842 г. до своей смерти Родбертус вертится как белка в колесе, постоянно повторяет одни и те же мысли, высказанные или намеченные уже в первом его произведении, чувствует себя непризнанным, считает себя ограбленным там, где нечего было грабить, и, наконец, не без умысла отказывается понять, что он вновь открыл в сущности давно уже открытое.

 

 

В некоторых местах немецкий перевод отличается от печатного французского оригинала. Изменения предприняты на основании исправлений, сделанных рукою Маркса; они будут внесены также в подготовляемое новое французское издание ²⁴.

Едва ли ещё нужно обращать внимание читателей на то обстоятельство, что употребляемые в этом произведении термины не вполне совпадают с терминологией «Капитала». Так, например, вместо рабочей силы [Arbeits kraft ] здесь ещё говорится о труде [ Arbeit ] как товаре, о купле и продаже труда.

«»17

В качестве дополнения к настоящему изданию приложены 1) выдержка из произведения Маркса «К критике политической экономии», Берлин, 1859, о первой утопии обмена при помощи рабочих денег, принадлежащей Джону Грею, и 2) перевод брюссельской речи Маркса о свободе торговли (1848) ²⁵, относящейся к тому же периоду развития Маркса, как и «Нищета философии».

Предисловие

К несчастью г-на Прудона его странным образом не понимают в Европе. Во Франции за ним признают право быть плохим экономистом, потому что там он слывёт за хорошего немецкого философа. В Германии за ним, напротив, признаётся право быть плохим философом, потому что там он слывёт за одного из сильнейших французских экономистов. Принадлежа одновременно к числу и немцев и экономистов, мы намерены протестовать против этой двойной ошибки.

Читатель поймёт, почему, выполняя этот неблагодарный труд, мы часто должны были отвлекаться от критики г-на Прудона, чтобы приниматься за критику немецкой философии и одновременно делать некоторые замечания по политической экономии.

 

Брюссель, 15 июня 1847 г.

Карл Маркс

 

«»24

 

Труд г-на Прудона не просто какой-нибудь политико-экономический трактат, не какая-нибудь обыкновенная книга, это — своего рода библия; там есть всё: «тайны», «секреты, исторгнутые из недр божества», «откровения». Но так как в наше время пророков судят строже, чем обыкновенных авторов, то читателю придётся безропотно пройти вместе с нами область бесплодной и туманной эрудиции «Книги бытия», чтобы потом уже подняться вместе с г-ном Прудоном в эфирные и плодоносные сферы сверх-социализма (см. Прудон, «Философия нищеты», пролог, стр. III, строка 20).

 

«»25

 

Глава первая

Научное открытие

I. Противоположность между потребительной стоимостью и меновой стоимостью

«Способность всех продуктов, создаваемых самой природой или производимых промышленностью, служить для поддержания человеческого существования носит особое название потребительной стоимости. Способность же их обмениваться друг на друга называется меновой стоимостью … Каким же образом потребительная стоимость делается меновой стоимостью?.. Происхождение идеи стоимости» (меновой) «не было с достаточной тщательностью выяснено экономистами; поэтому нам необходимо остановиться на этом пункте. Taк как очень многие нужные мне предметы существуют в природе лишь в ограниченном количестве или даже не существуют вовсе, то я принуждён способствовать производству того, чего мне недостаёт; а так как я не могу один взяться за производство такой массы вещей, то я предложу другим людям, моим сотрудникам по различным родам деятельности, уступить мне часть производимых ими продуктов в обмен на продукт, производимый мной» (Прудон, т. I, гл. 2).

Г-н Прудон задаётся целью прежде всего выяснить нам двойственную природу стоимости, «различие внутри стоимости», процесс, который делает из стоимости потребительной стоимость меновую. Нам приходится остановиться вместе с г-ном Прудоном на этом акте пресуществления. Вот каким образом, по мнению нашего автора, совершается этот акт.

Весьма большое количество продуктов не даётся природой, а производится только промышленностью. Раз потребности превосходят количество продуктов, доставляемых самой природой, то человек оказывается вынужденным прибегнуть к промышленному производству. Что же такое эта промышленность, по предположению г-на Прудона? Каково её происхождение? Отдельный человек, нуждающийся в очень большом количество вещей, «не может один взяться за производство такой

«»26

массы вещей». Многообразие потребностей, требующих удовлетворения, предполагает многообразие вещей, подлежащих производству, — без производства нет продуктов; а многообразие подлежащих производству вещей уже предполагает участие в их производстве более чем одного человека. Но коль скоро вы допускаете, что производством занимается более чем один человек, вы уже целиком предположили производство, основанное на разделении труда. Таким образом, предполагаемая г-ном Прудоном потребность сама предполагает разделение труда во всём его объёме. Допуская разделение труда, вы допускаете наличие обмена, а, следовательно, и меновой стоимости. С таким же точно правом можно было бы с самого начала предположить существование меновой стоимости.

Но г-н Прудон предпочёл совершить движение по кругу. Последуем за ним во всех его изворотах, которые постоянно будут приводить нас опять к его исходной точке.

Чтобы выйти из того порядка вещей, где каждый производит в одиночку, и чтобы прийти к обмену, «я обращаюсь», — говорит Прудон, — «к моим сотрудникам по различным родам деятельности». Итак, я имею сотрудников, которые все занимаются различными родами деятельности, хотя мы — я и все другие, — по предположению г-на Прудона, ещё не выходим тем самым из положения изолированных и оторванных от общества Робинзонов. Сотрудники и различные роды деятельности, разделение труда и обмен, подразумеваемый этим разделением труда, — всё это просто-напросто падает с неба.

Резюмируем: я имею потребности, основанные на разделении труда и обмене. Предполагая эти потребности, г-н Прудон тем самым предполагает уже существование обмена и меновой стоимости, «происхождение» которой он как раз хотел «выяснить с большей тщательностью, чем другие экономисты».

Г-н Прудон мог бы с таким же правом перевернуть порядок вещей, не нарушая этим самым правильности своих заключений. Чтобы объяснить меновую стоимость, нужен обмен. Чтобы объяснить обмен, нужно разделение труда. Чтобы объяснить разделение труда, нужно существование потребностей, которые вызывают необходимость разделения труда. Чтобы объяснить эти потребности, нужно их «предположить», что не значит, однако, отрицать их, в противоположность первой аксиоме пролога г-на Прудона: «Предполагать бога — значит отрицать его» (пролог, стр. I).

Каким же образом г-н Прудон, который предполагает разделение труда известным, объясняет с его помощью меновую стоимость, которая всё ещё остаётся для него чем-то неизвестным?

«»27

«Человек» решается «предложить другим людям, своим сотрудникам по различным родам деятельности», установить обмен и провести различие между потребительной стоимостью и меновой стоимостью. Соглашаясь на предложение признать это различие, сотрудники оставляют г-ну Прудону только одну «заботу»: констатировать совершившийся факт, отметить, «занести» в свой политико-экономический трактат «происхождение идеи стоимости». Однако нам-то он всё ещё должен объяснить «происхождение» этого предложения, должен, наконец, сказать, каким образом этому единичному человеку, этому Робинзону, внезапно пришла в голову идея сделать «своим сотрудникам» подобного рода предложение и почему эти сотрудники приняли его предложение без всякого протеста.

Г-н Прудон не входит в эти генеалогические подробности. Он просто прикладывает к факту обмена нечто вроде исторической печати, представляя его в виде предложения, которое могло бы быть сделано третьим лицом, старающимся установить этот обмен.

Вот образец «исторического и описательного метода» г-на Прудона, выражающего своё гордое презрение к «историческому и описательному методу» всяких Адамов Смитов и Рикардо.

Обмен имеет свою собственную историю. Он прошёл через различные фазы.

Было время, как, например, в средние века, когда обменивался только излишек, избыток производства над потреблением.

Было ещё другое время, когда не только излишек, но и все продукты, вся промышленная жизнь оказались в сфере торговли, когда всё производство целиком стало зависеть от обмена. Как объяснить эту вторую фазу обмена — возведение меновой стоимости в её вторую степень?

У г-на Прудона на это нашёлся бы вполне готовый ответ: предположите, что тот или иной человек «предложил другим людям, своим сотрудникам по различным родам деятельности», возвести меновую стоимость в её вторую степень.

Наконец, пришло время, когда всё, на что люди привыкли смотреть как на неотчуждаемое, сделалось предметом обмена и торговли и стало отчуждаемым. Это — время, когда даже то, что дотоле передавалось, но никогда не обменивалось, дарилось, но никогда не продавалось, приобреталось, но никогда не покупалось, — добродетель, любовь, убеждение, знание, совесть и т. д., — когда всё, наконец, стало предметом торговли. Это — время всеобщей коррупции, всеобщей продажности, или, выражаясь терминами политической экономии, время, когда всякая

«»28

вещь, духовная или физическая, сделавшись меновой стоимостью, выносится на рынок, чтобы найти оценку, наиболее соответствующую её истинной стоимости.

Каким образом объяснить ещё эту новую и последнюю фазу обмена — меновую стоимость в её третьей степени?

У г-на Прудона и на это нашёлся бы вполне готовый ответ: предположите, что некто «предложил другим людям, своим сотрудникам по различным родам деятельности», сделать из добродетели, любви и т. д. меновую стоимость — возвести меновую стоимость в её третью и последнюю степень.

Как видите, «исторический и описательный метод» г-на Прудона на всё годится, на всё отвечает и всё объясняет. Особенно же в тех случаях, когда дело идёт о том, чтобы объяснить исторически «зарождение какой-нибудь экономической идеи», г-н Прудон предполагает человека, который предлагает другим людям, своим сотрудникам по различным родам деятельности, совершить этот акт зарождения, и вопрос исчерпан.

Отныне мы принимаем «зарождение» меновой стоимости за совершившийся факт; теперь нам остаётся только выяснить отношение меновой стоимости к потребительной стоимости. Послушаем г-на Прудона.

«Экономисты очень ясно обнаружили двойственный характер стоимости; но они не выяснили с такой же отчётливостью её противоречивой природы; здесь-то и начинается наша критика… Недостаточно отметить этот поразительный контраст между потребительной стоимостью и меновой стоимостью, контраст, на который экономисты привыкли смотреть, как на вещь очень простую: следует показать, что эта мнимая простота скрывает в себе глубокую тайну, в которую мы обязаны проникнуть… Выражаясь техническим языком, мы можем сказать, что потребительная стоимость и меновая стоимость находятся в обратном отношении друг к другу».

Если мы хорошо уловили мысль г-на Прудона, то вот те четыре пункта, которые он берётся установить:

1) Потребительная стоимость и меновая стоимость составляют «поразительный контраст», образуют противоположность друг другу.

2) Потребительная стоимость и меновая стоимость находятся в обратном отношении друг к другу, во взаимном противоречии.

3) Экономисты не заметили и не познали ни их противоположности, ни противоречия.

4) Критика г-на Прудона начинается с конца.

Мы также начнём с конца и, чтобы снять с экономистов обвинения, возводимые на них г-ном Прудоном, предоставим слово двум довольно видным экономистам.

«»29

Сисмонди: «Противоположность между потребительной стоимостью и меновой стоимостью — к этой последней торговля свела все вещи» и т. д. («Очерки», т. II, стр. 162, брюссельское издание ²⁷).

Лодердель: «Как общее правило, национальное богатство» (потребительная стоимость) «уменьшается, по мере того как — с возрастанием меновой стоимости — увеличиваются индивидуальные богатства; а по мере того как эти последние в силу понижения меновой стоимости уменьшаются, национальное богатство, как правило, увеличивается» («Исследования о природе и происхождении национального богатства». Перевод Лажанти де Лаваиса. Париж, 1808 ²⁸).

На противоположности между потребительной стоимостью и меновой стоимостью Сисмонди построил своё главное учение, согласно которому уменьшение дохода пропорционально возрастанию производства.

Лодердель построил свою систему на принципе обратного отношения между двумя родами стоимости, и его доктрина была даже настолько популярна во времена Рикардо, что последний мог говорить о ней, как о чём-то всем известном.

«Вследствие смешения понятий меновой стоимости и богатства» (потребительной стоимости) «пытались утверждать, что богатство может быть увеличено путём уменьшения количества товаров, т. е. необходимых, полезных или приятных для жизни вещей» (Рикардо. «Начала политической экономии», перевод Констансио, с примечаниями Ж. Б. Сэя. Париж, 1835, т. II, глава «О стоимости и богатстве» ²⁹).

Мы видим, что экономисты до г-на Прудона «отметили» глубокую тайну противоположности и противоречия. Посмотрим теперь, как г-н Прудон объясняет, в свою очередь, эту тайну после экономистов.

Если спрос остаётся неизменным, то меновая стоимость продукта понижается по мере того, как растёт предложение; другими словами, чем изобильнее продукт по отношению к спросу, тем ниже его меновая стоимость или его цена. Vice versa ^*: чем слабее предложение по отношению к спросу, тем выше делается меновая стоимость или цена предлагаемого продукта; другими словами, чем более редки предлагаемые продукты по отношению к спросу, тем более они дороги. Меновая стоимость продукта зависит от его изобилия или от его редкости, но всегда по отношению к спросу. Предположите продукт более чем редкий, даже единственный в своём роде, — этот единственный продукт будет более чем изобилен, он будет излишен, если на него нет спроса. Наоборот, предположите, что какого-нибудь продукта имеются миллионы штук, — он всё-таки будет редок, если его не хватает для удовлетворения спроса, т. е. если на него существует слишком большой спрос.

^* — Наоборот. Ред.

«»30

Эти истины, мы бы сказали, почти банальны, однако нам нужно было их воспроизвести здесь, чтобы сделать понятными тайны г-на Прудона.

«Таким образом, следуя принципу вплоть до его конечных выводов, можно прийти к самому логичному в мире заключению: те вещи, употребление которых необходимо и количество которых безгранично, не должны цениться ни во что; те же вещи, полезность которых равна нулю, а редкость достигает крайних пределов, должны иметь бесконечно высокую цену. Наше затруднение довершается ещё тем, что практика не допускает этих крайностей: с одной стороны, ни один производимый человеком продукт никогда не может по своему количеству увеличиваться до бесконечности; с другой стороны, самые редкие вещи в какой-то степени должны быть полезными, без чего они не могли бы иметь никакой стоимости. Потребительная стоимость и меновая стоимость остаются, таким образом, фатально связанными одна с другой, хотя по своей природе они постоянно стремятся исключить друг друга» (т. I, стр. 39).

Чем же, собственно, довершается затруднение г-на Прудона? Тем, что он просто-напросто забыл о спросе и о том, что какая-нибудь вещь может быть редкой или изобильной лишь постольку, поскольку на неё существует спрос. Оставляя спрос в стороне, он отождествляет меновую стоимость с редкостью, а потребительную стоимость — с изобилием. В самом деле, говоря, что «вещи, полезность которых равна нулю, а редкость достигает крайних пределов, имеют бесконечно высокую цену», — он просто выражает ту мысль, что меновая стоимость есть не что иное, как редкость. «Крайняя редкость и равная нулю полезность» — это редкость в чистом виде. «Бесконечно высокая цена» — это максимум меновой стоимости, меновая стоимость в чистом виде. Между этими двумя терминами он ставит знак равенства. Итак, меновая стоимость и редкость суть равнозначные термины. Приходя к этим мнимым «крайним выводам», г-н Прудон в действительности доводит до крайности не вещи, а только термины, служащие для их выражения, и этим самым обнаруживает гораздо бо́льшую способность к риторике, чем к логике. Он лишь снова находит свои первоначальные гипотезы во всей их наготе, в то время как думает, что обрёл новые выводы. Благодаря тому же самому приёму ему удаётся отождествить потребительную стоимость с изобилием в его чистом виде.

Поставив знак равенства между меновой стоимостью и редкостью, между потребительной стоимостью и изобилием, г-н Прудон очень изумляется, не находя ни потребительной стоимости в редкости и меновой стоимости, ни меновой стоимости в изобилии и потребительной стоимости; и так как он видит затем, что практика не допускает этих крайностей, то

«»31

ему остаётся только верить в тайну. Бесконечно высокая цена существует, по мнению г-на Прудона, именно потому, что нет покупателей, и он никогда их не найдёт, пока он отвлекается от спроса.

С другой стороны, изобилие г-на Прудона представляет собой, по-видимому, нечто самопроизвольно возникающее. Он совершенно забывает, что есть люди, которые создают это изобилие и в интересах которых — никогда не терять из виду спроса. В противном случае, как мог бы г-н Прудон утверждать, что очень полезные вещи должны иметь чрезвычайно низкую цену или даже ничего не стоить? Он, напротив, должен был бы прийти к заключению, что необходимо ограничить изобилие, сократить производство очень полезных вещей, если хотят повысить их цену, их меновую стоимость.

Старинные французские виноградари, добивавшиеся издания закона, который запретил бы разведение новых виноградников, точно так же, как и голландцы, сжигавшие азиатские пряности и выкорчёвывавшие гвоздичные деревья на Молуккских островах, желали просто-напросто уменьшить изобилие, чтобы этим поднять меновую стоимость. В продолжение всего средневековья люди действовали по тому же самому принципу, ограничивая законами число подмастерьев, которых мог иметь у себя один мастер, и число инструментов, которые он мог употреблять. (См. Андерсон, «История торговли» ³⁰.)

Представив изобилие как потребительную стоимость и редкость как меновую стоимость, — нет ничего легче, как доказать, что изобилие и редкость находятся в обратном отношении друг к другу, — г-н Прудон отождествляет потребительную стоимость с предложением, а меновую стоимость — со спросом. Чтобы сделать антитезу ещё более резкой, он совершает подмену терминов, ставя на место меновой стоимости «стоимость, определяемую мнением». Таким образом, борьба переносится на другую почву, и мы имеем, с одной стороны, полезность (потребительную стоимость, предложение), а с другой стороны — мнение (меновую стоимость, спрос).

Как примирить эти две противоположные силы? Как привести их к согласию? Можно ли найти у них хотя бы один общий обеим пункт?

Конечно, восклицает г-н Прудон, такой общий пункт имеется: это — свобода решения. Цена, которая явится результатом этой борьбы между спросом и предложением, между полезностью и мнением, не будет выражением вечной справедливости.

«»32

Г-н Прудон продолжает развивать эту антитезу:

«В качестве свободного покупателя я — судья моих потребностей, судья пригодности предмета, судья цены, которую я хочу дать за него. С другой стороны, вы в качестве свободного производителя являетесь господином над средствами изготовления предмета и, следовательно, вы имеете возможность сокращать ваши издержки» (т. I, стр. 41).

А так как спрос или меновая стоимость тождественны с мнением, то г-н Прудон вынужден сказать:

«Доказано, что именно свободная воля человека и вызывает противоположность между потребительной стоимостью и меновой стоимостью. Как разрешить эту противоположность, пока будет существовать свободная воля? И как пожертвовать свободной волей, не жертвуя человеком?» (т. I, стр. 41).

Таким образом, нельзя прийти ни к какому результату. Существует борьба между двумя, так сказать, несоизмеримыми силами, между полезностью и мнением, между свободным покупателем и свободным производителем.

Взглянем на вещи несколько ближе.

Предложение не представляет собой исключительно полезности, спрос не представляет исключительно мнения. Разве тот, кто предъявляет спрос, не предлагает также какого-нибудь продукта или денег — знака, служащего представителем всех продуктов? А предлагая их, разве он не представляет, согласно г-ну Прудону, полезности или потребительной стоимости?

С другой стороны, разве тот, кто предлагает, не предъявляет, в свою очередь, спроса на какой-либо продукт или на деньги — на знак, представляющий все продукты? И не делается ли он, таким образом, представителем мнения, стоимости, определяемой мнением, или меновой стоимости?

Спрос есть в то же время предложение, предложение есть в то же время спрос. Таким образом, антитеза г-на Прудона, попросту отождествляющая предложение с полезностью, а спрос с мнением, покоится лишь на пустой абстракции.

То, что г-н Прудон называет потребительной стоимостью, другие экономисты точно с таким же правом называют стоимостью, определяемой мнением. Мы укажем только на Шторха («Курс политической экономии», Париж, 1823, стр. 48 и 49 ³¹).

Согласно Шторху, потребностями называются вещи, в которых мы чувствуем потребность; стоимостями — вещи, которым мы приписываем стоимость. Большинство вещей имеет стоимость только потому, что они удовлетворяют таким потребностям, которые порождены мнением. Мнение о наших потребностях может меняться, поэтому и полезность вещей, выражающая только отношение этих вещей к нашим потребностям,

«»33

также может меняться. Да и сами естественные потребности постоянно меняются. В самом деле, какое большое различие существует между главными предметами питания разных народов!

Борьба завязывается не между полезностью и мнением: она завязывается между меновой стоимостью, которую требует продавец, и меновой стоимостью, которую предлагает покупатель. Меновой стоимостью продукта является каждый раз равнодействующая этих, противоречащих друг другу, оценок.

В последнем счёте предложение и спрос ставят лицом к лицу производство и потребление, но производство и потребление, основанные на индивидуальном обмене.

Предлагаемый продукт полезен не сам по себе. Его полезность устанавливается потребителем. И если даже за продуктом признана полезность, то он всё-таки представляет не одну только полезность. В ходе производства продукт обменивался на все издержки производства, как, например, на сырьё, заработную плату рабочих и т. д., словом, на такие вещи, которые все являются меновыми стоимостями. Следовательно, продукт представляет в глазах производителя некоторую сумму меновых стоимостей. Производитель предлагает не только полезный предмет, но и, кроме того и прежде всего, некоторую меновую стоимость.

Что касается спроса, то он действителен только при том условии, если имеет в своём распоряжении средства обмена. Эти средства, в свою очередь, суть продукты, меновые стоимости.

Таким образом, в предложении и спросе мы находим на одной стороне продукт, на который затрачены меновые стоимости, и потребность продать этот продукт; на другой стороне — средства, на которые также затрачены меновые стоимости, и желание купить.

Г-н Прудон противопоставляет свободного покупателя свободному производителю; и тому и другому он придаёт чисто метафизические качества. Это и побуждает его заявить: «Доказано, что именно свободная воля человека и вызывает противоположность между потребительной стоимостью и меновой стоимостью».

Производитель, если только он производит в обществе, основанном на разделении труда и на обмене, — а именно таково предположение г-на Прудона, — вынужден продавать. Г-н Прудон делает производителя господином над средствами производства; но он согласится с нами, что не от свободной воли зависят его средства производства. Даже более: эти средства производства в значительной части являются продуктами,

«»34

получаемыми производителем извне, и при современном производстве он не свободен даже настолько, чтобы производить продукты в желательном ему количестве. Современная степень развития производительных сил обязывает его производить в таком-то и таком-то масштабе.

Потребитель не более свободен, чем производитель. Его мнение основывается на его средствах и его потребностях. И те и другие определяются его общественным положением, которое зависит, в свою очередь, от организации общества в целом. Конечно, и рабочий, покупающий картофель, и содержанка, покупающая кружева, оба следуют своему собственному мнению. Но различие их мнений объясняется различием положения, занимаемого ими в обществе, а это различное положение в обществе является продуктом организации общества.

На чём основывается вся система потребностей — на мнении или на всей организации производства? Чаще всего потребности рождаются прямо из производства или из положения вещей, основанного на производстве. Мировая торговля почти целиком определяется не потребностями индивидуального потребления, а потребностями производства. Точно так же, если взять другой пример, мы спросим: не предполагает ли потребность в нотариусах существования данного гражданского права, представляющего собой только выражение определённой ступени в развитии собственности, т. е. определённой ступени в развитии производства?

Г-н Прудон не довольствуется тем, что из отношения между спросом и предложением он устранил только что упомянутые нами элементы. Он доводит абстракцию до последних пределов, сливая всех производителей в одного-единственного производителя, а всех потребителей в одного-единственного потребителя и заставляя эти два химерических лица вступать в борьбу друг с другом. Но в реальном мире дело происходит иначе. Конкуренция среди представителей предложения и конкуренция среди представителей спроса составляет необходимый элемент борьбы между покупателями и продавцами, борьбы, результатом которой является меновая стоимость.

Устранив издержки производства и конкуренцию, г-н Прудон может, к своему удовольствию, привести к абсурду формулу спроса и предложения.

«Предложение и спрос», — говорит он, — «суть не что иное, как две церемониальные формы, служащие для того, чтобы поставить лицом к лицу потребительную стоимость и меновую стоимость и вызвать их примирение. Это два электрических полюса, соединение которых должно вызывать явление сродства, называемое обменом» (т. I, стр. 49–50).

«»35

С таким же правом можно было бы сказать, что обмен есть только «церемониальная форма», необходимая для того, чтобы поставить лицом к лицу потребителя и предмет потребления. С таким же правом можно было бы сказать, что все экономические отношения суть «церемониальные формы», при посредстве которых совершается непосредственное потребление. Предложение и спрос — не в большей и не в меньшей степени, чем индивидуальный обмен, — представляют собой отношения данного производства.

Итак, в чём же состоит вся диалектика г-на Прудона? В подмене понятий потребительной стоимости и меновой стоимости, спроса и предложения такими абстрактными и противоречивыми понятиями, как редкость и изобилие, полезность и мнение, один производитель и один потребитель, причём оба последние оказываются рыцарями свободной воли.

А к чему он хотел прийти таким путём?

К тому, чтобы сохранить себе возможность ввести позднее один из им же самим устранённых элементов, — а именно издержки производства, — в качестве синтеза потребительной стоимости и меновой стоимости. Именно таким путём издержки производства и конституируют в его глазах синтетическую, или конституированную, стоимость.