Emerat ille prius, vendere jure potest. 25 страница

Первый результат не заставил долго ждать: г-н де Ганж вновь охладел к супруге. Некий молодой человек, которого маркиза часто встречала в свете и слушала, быть может, снисходительнее прочих, благодаря его остроумию, сделался если не причиной, то, по крайней мере, поводом для новой вспышки ревности. Ревность эта проявлялась в виде нелепых ссор по пустякам, как это уже бывало и раньше, но на сей раз маркиза не заблуждалась: в случившейся перемене она видела руку деверя. Но это не приблизило ее к аббату, а еще больше оттолкнуло, и теперь она не упускала случая выразить ему не только свою отчужденность, но и сопутствующее ей презрение.

Так продолжалось несколько месяцев. Каждый день маркиза замечала, что муж все больше отдаляется от нее, но при этом, хотя и незаметно, старается всюду за ней следить. Что же до аббата и шевалье, то они оставались все такими же, только аббат теперь прятал ненависть за своей обычной улыбочкой, а шевалье скрывал досаду, напустив на себя ледяную важность, за которой посредственность часто прячет оскорбленное тщеславие.

Тем временем г-н Жоаннис де Ношер скончался и увеличил значительное состояние внучки на кругленькую сумму в семьсот тысяч ливров.

Новое богатство поступило в руки маркизы в виде капитала, который когда-то в странах, где действовало римское право, назывался парафернальным достоянием: полученное после свадьбы, оно не входило в приданое жены, и она была вольна распоряжаться им самим и доходами с него по своему усмотрению, могла подарить или завещать его, а муж имел право управлять им только в случае получения доверенности.

Через несколько дней после вступления во владение наследством деда маркиза пригласила нотариуса, чтобы уточнить свои права, и это не осталось незамеченным. Ее муж с братьями поняли, что она желает сама распоряжаться своими деньгами, тем более что поведение маркиза по отношению к супруге, которое даже он сам иногда втайне считал несправедливым, не оставляло надежды на то, что причина вызова нотариуса кроется в другом.

Примерно в это же время произошло странное событие. Во время обеда, который давал маркиз, на десерт был подан крем, и все, кто его отведал, ощутили какое-то недомогание, в то время как маркиз с братьями, отказавшиеся от десерта, чувствовали себя превосходно. Возникло подозрение, что именно крем стал причиной дурноты сотрапезников и, в первую очередь, маркизы, отведавшей его дважды, и остатки кушанья были подвергнуты анализу, который показал присутствие в нем мышьяка. Однако поскольку в крем входило и молоко, являющееся противоядием, яд утратил часть своей силы и не произвел ожидаемого действия. Но так как никаких серьезных последствий отравление не вызвало, вину свалили на прислугу, решив, что она перепутала мышьяк с сахаром, и вскоре все забыли о происшествии или сделали вид, что забыли.

Между тем маркиз стал осторожно пытаться вновь сблизиться с женой, но на сей раз г-жу де Ганж не обманули признаки доброго расположения супруга. Здесь, как и в недавней размолвке, была видна эгоистическая рука аббата: он убедил брата, что дополнительные семьсот тысяч ливров в доме стоят известных послаблений, и тот с помощью показной доброты стал бороться с еще неокрепшим решением маркизы составить завещание.

Ближе к осени возникла мысль провести некоторое время в Ганже – маленьком городке, расположенном в Нижнем Лангедоке, в диоцезе Монпелье, в семи лье от этого города и в восемнадцати – от Авиньона. Ничего необычного в этом не было: маркиз считался владетелем городка и имел там замок, но маркиза, едва услышав это предложение, внутренне вздрогнула. Ей сразу же вспомнилось роковое предсказание. А недавняя попытка отравления, так толком и не объясненная, усугубила опасения маркизы. Она еще не подозревала деверей в преступлении, но знала, что они ее непримиримые враги. Поездка в маленький городок, пребывание в стоявшем на отшибе замке, новое и совершенно не известное ей общество – все это не предвещало ничего хорошего, однако возражать против поездки в открытую было просто невозможно. Да и какими причинами объяснить свое нежелание ехать? Маркиза не могла признаться в терзавших ее страхах, не обвинив мужа и его братьев. А в чем она могла их обвинить? История с отравленным кремом – никакое не доказательство. Поэтому маркиза решила спрятать поглубже свои опасения и положиться на волю Божию.

Тем не менее она не хотела уезжать из Авиньона, не составив завещания, о чем начала подумывать после смерти г-на де Ношера. Приглашенный нотариус составил документ по всей форме. Маркиза де Ганж завещала все свое состояние своей матери, г-же де Россан, с тем условием, что следующим наследником станет тот из детей, кого та предпочтет. Маркиза имела в виду своих детей – шестилетнего сына и пятилетнюю дочь.

Но этого ей показалось мало – настолько сильно было в ней предчувствие, что живой из предстоящей поездки она не вернется. Ночью, тайно от всех, она собрала представителей городских властей Авиньона, а также первых семейств города и во всеуслышание заявила, что в случае своей скорой смерти она просит собранных ею почтенных свидетелей считать истинным и составленным добровольно только то завещание, что было подписано ею накануне, и заранее предупреждает, что любое другое завещание, подписанное позже, будет либо подложным, либо вырванным у нее силой. Сделав это заявление, маркиза тут же изложила его на бумаге, подписала и вручила документ на хранение выбранным ею для этого лицам. Столь тщательные меры предосторожности вызвали живое любопытство собравшихся, маркизу засыпали градом вопросов, но она лишь отвечала, что у нее есть причины поступать таким образом, однако открыть их она не может. Цель собрания была сохранена в тайне, а все его участники обещали маркизе не говорить никому ни слова.

На следующий день – а это был канун отъезда в Ганж – маркиза посетила все благотворительные заведения и религиозные общины Авиньона и повсюду сделала щедрые пожертвования, попросив помолиться Господу, чтобы он в милости своей не дал ей умереть без святого причастия. Вечером она распрощалась с друзьями – жалобно, со слезами на глазах, словно говорила им последнее прости, после чего всю ночь провела в молитвах, и когда утром горничная вошла к ней в спальню, чтобы ее разбудить, то увидела, что маркиза все так же стоит на коленях, причем в том же месте, что и накануне вечером.

Наконец все отправились в путь; дорога до Ганжа прошла без приключений. Прибыв в замок, маркиза застала там свою свекровь: это была женщина в высшей степени порядочная и благочестивая, и, хотя она собиралась уже уезжать, ее недолгое присутствие несколько подбодрило напуганную женщину. Необходимые распоряжения были сделаны загодя, и маркизе отвели самую уютную и красивую комнату, которая располагалась на втором этаже и окнами выходила на двор, обнесенный со всех сторон конюшнями.

В первый же вечер, перед тем как лечь спать, маркиза внимательно осмотрела спальню. Она открыла все шкафы, простучала стены, ощупала обивку, но не нашла ничего, что подтвердило бы ее все усиливающиеся опасения. Через несколько дней мать маркиза покинула Ганж и уехала в Монпелье. Через день маркиз заявил, что неотложные дела требуют его присутствия в Авиньоне, и тоже отправился в путь. Маркиза осталась в обществе аббата, шевалье и священника по имени Перрет, который уже четверть века находился на службе в семействе маркиза. Кроме них, в замке было только несколько слуг.

Прибыв в замок, маркиза озаботилась прежде всего тем, чтобы составить в городке вокруг себя небольшое общество. Это оказалось делом нетрудным: кроме положения маркизы, благодаря которому люди считали за честь войти в ее круг, сама прелесть женщины и ее участливость с первого взгляда порождали в людях желание войти в число ее друзей. Поэтому маркиза скучала даже меньше, чем предполагала.

Такая предусмотрительность оказалась не напрасной: маркиз написал ей несколько писем, в которых велел провести в Ганже не только осень, но и зиму тоже. В течение всего этого времени аббат и шевалье, казалось, совершенно позабыли о своих намерениях относительно маркизы и снова стали почтительными и внимательными братьями. Но при всем том г-н де Ганж отсутствовал, и маркиза, которая все еще его любила, начала избавляться от опасений, но не от тоски.

Однажды аббат вошел к ней в комнату столь неожиданно, что она не успела утереть слезы, и после этого ему не составило труда заставить ее сознаться в причине грусти. Маркиза сказала, что она очень несчастлива, так как муж относится к ней с неприязнью и живет отдельно. Аббат стал ее утешать, но не преминул заметить, что ее печаль имеет причину: муж оскорблен ее недоверием к нему, доказательством которому является завещание – тем более унизительное, что его содержание было оглашено публично. Пока оно существует, ей нечего рассчитывать на возвращение мужа. На этом разговор и закончился.

Несколько дней спустя аббат вошел к маркизе с письмом, только что полученным от брата. В этом, якобы конфиденциальном, послании содержалось множество трогательных жалоб на поведение жены, каждая его фраза дышала любовью, но вместе с тем было сказано, что жестокая обида, нанесенная маркизу, заставляет его сдерживать в себе это чувство.

Поначалу письмо глубоко тронуло маркизу, но, поразмыслив, она пришла к выводу, что между его получением и разговором с аббатом прошло как раз столько времени, сколько было нужно, чтобы тот успел сообщить маркизу об их беседе, и решила дождаться новых, более веских доказательств истинности чувств мужа.

Между тем аббат день за днем, под предлогом сближения мужа и жены, настойчиво напоминал о завещании, и маркиза, которой подобное упорство показалось подозрительным, снова начала испытывать прежние страхи. В результате аббат довел ее до того, что она решила: после мер предосторожности, принятых ею в Авиньоне, отмена завещания не будет иметь никакого значения, и ей лучше сделать вид, что она уступила, вместо того, чтобы постоянными отказами раздражать столь страшного для нее человека. И вот, когда в очередной раз зашел разговор о завещании, маркиза заявила аббату, что готова предоставить мужу это новое доказательство ее любви, которое, быть может, поможет их сближению, и, пригласив нотариуса, составила в присутствии аббата и шевалье новое завещание, согласно коему все наследство переходило к мужу. Это второе завещание было датировано 5 мая 1667 года. Аббат и шевалье выразили маркизе искреннюю радость по поводу того, что причина разногласия супругов устранена, и поручились за своего брата: теперь он сделает все от него зависящее для семейного счастья. Несколько дней прошло в ожидании, и наконец от маркиза пришло письмо, в котором он выражал удовлетворение поворотом событий и обещал вскоре вернуться в замок Ганж.

16 мая маркиза, которая последнее время испытывала легкое недомогание, решила принять лекарство и попросила аптекаря составить его по своему усмотрению, а на следующий день прислать в замок. Наутро, в условленный час маркизе принесли снадобье, но оно показалось ей слишком уж густым и черным, и, опасаясь, что аптекарь недостаточно сведущ в своем деле, она спрятала лекарство в шкаф и приняла несколько пилюль – они были не слишком действенны, но их маркиза по крайней мере не опасалась.

Едва минуло время, когда маркиза должна была принять снадобье, как аббат и шевалье послали к ней спросить, как она себя чувствует. Она велела передать, что неплохо, и пригласила их на небольшой ужин, который давала в четыре часа пополудни дамам из местного общества.

Через час аббат и шевалье вновь послали справиться о ее самочувствии; маркиза, не придав значения такой чрезмерной учтивости – позже она о ней еще вспомнит, – ответила, как и в первый раз, что чувствует себя превосходно.

Гостей маркиза принимала в постели, но давно не была в таком хорошем настроении; в назначенный час собрались приглашенные, за ними вошли аббат с шевалье, после чего стали подавать на стол. И тот, и другой от ужина отказались; аббат, правда, присел за стол, а шевалье остался стоять, опершись о спинку кровати. Аббат был чем-то озабочен и лишь иногда, вздрагивая, выходил из задумчивости; казалось, он отгоняет от себя какую-то навязчивую мысль, но вскоре она против воли овладела им целиком, чему окружающие немало подивились, поскольку такое было вовсе не в его характере. Что же до шевалье, то он не сводил взгляда с невестки, но это как раз никого не удивляло, поскольку маркиза никогда еще не была так хороша.

После ужина приглашенные откланялись; аббат отправился проводить дам, а шевалье остался с маркизой. Но едва за аббатом закрылась дверь, как шевалье побледнел, ноги у него подкосились, и он тяжело опустился на кровать. Маркиза с беспокойством осведомилась, что с ним, но прежде чем тот успел ответить, ее внимание отвлекла скрипнувшая дверь.

Аббат, такой же бледный и изменившийся в лице, как шевалье, вошел в комнату с бокалом и пистолетом в руках и запер за собой дверь на два поворота ключа. Онемев от ужаса и не сводя глаз с аббата, маркиза приподнялась на постели. Аббат, волосы у которого были всклокочены, глаза горели, подошел к ней, немного помедлил и, протянув бокал и пистолет, трясущимися губами проговорил:

– Выбирайте, сударыня: яд, пуля или… сталь, – кивнув в сторону шевалье, который выхватил шпагу, добавил он.

На секунду перед маркизой блеснул луч надежды: движение шевалье она объяснила желанием прийти к ней на помощь, но тут же поняла, что ошиблась: оказавшись перед двумя угрожавшими ей мужчинами, она сползла с постели на пол и бросилась на колени.

– Боже, что я такого сделала, – воскликнула маркиза, – за что вы приговорили меня к смерти и, сыграв роль судей, теперь хотите стать палачами? Я ничем перед вами не провинилась, кроме того, что была слишком верна своему мужу и вашему брату. – Затем, увидев, что умолять аббата напрасно, так как в его взглядах и жестах сквозила непреодолимая решимость, она повернулась к шевалье: – И вы тоже, брат мой! Боже, да сжальтесь же надо мной, во имя неба!

Но тот лишь топнул ногой и, приставив ей к груди шпагу, проговорил:

– Довольно, сударыня, выбирайте скорее, иначе мы сделаем это за вас.

Маркиза снова повернулась к аббату, задев лбом за ствол пистолета. Поняв, что смерти ей не избежать, она выбрала наименее на свой взгляд мучительную.

– Тогда давайте яд, – вскричала она, – и да простит вам Господь мою гибель!

С этими словами она взяла бокал, но наполнявшая его черная, густая жидкость внушала ей такое отвращение, что она попыталась было опять обратиться к убийцам, однако страшное проклятие аббата и угрожающий жест шевалье лишили маркизу последней надежды. Поднеся бокал к губам, она в последний раз прошептала: «Господи Боже, смилуйся надо мной!» – и выпила его содержимое. Несколько капель жидкости упали ей на грудь и обожгли кожу, словно раскаленные уголья: адское зелье состояло из мышьяка и сулемы, растворенных в азотной кислоте. Затем, полагая, что большего от нее не требуется, маркиза выпустила бокал из рук.

Но она ошиблась: аббат поднял бокал и, увидев, что на дне остался осадок, собрал серебряным шильцем все, что осело на стенках, и смешал с осадком на дне. Затем, подцепив кончиком шильца получившийся шарик величиною с лесной орех, он протянул его маркизе и ухмыльнулся:

– Ну же, сударыня, остатки сладки!

Маркиза безропотно открыла рот, но не проглотила шарик, а оставила его за щекой, после чего, с криком бросившись на постель и закрыв уши руками от боли, незаметно для убийц выплюнула его в простыни, повернулась к ним лицом и вскричала, заламывая руки:

– Ради Бога, вы убили мое тело, так не дайте же погибнуть моей душе, пришлите сюда исповедника!

Как ни жестоки были аббат и шевалье, сцена уже начала их тяготить, да и злодеяние было совершено: теперь жить маркизе осталось не более нескольких минут. Услышав ее мольбу, они вышли и затворили за собой дверь. Когда маркиза осталась одна, у нее тут же мелькнула мысль о побеге. Она подбежала к окну: оно располагалось в каких-то футах двадцати над землей, но внизу все было усеяно камнями и щебнем. Маркиза была в одной рубашке, поэтому поспешила надеть тафтяную юбку, однако, завязывая тесемки, она услышала шаги, которые приближались к ее комнате. Решив, что это возвращаются убийцы, чтобы ее прикончить, она как сумасшедшая бросилась к окну. Едва маркиза успела поставить ногу на подоконник, как дверь отворилась; ничего не соображая, маркиза бросилась в окно головой вперед. По счастью, пришедший, которым оказался домашний священник, успел схватить ее за юбку. Тонкая материя не выдержала веса маркизы и порвалась, однако этой мгновенной задержки было достаточно, чтобы развернуть в воздухе тело женщины, и она, упав вниз, не разбила голову, как неминуемо должно было случиться, а приземлилась на ноги и лишь немного их ушибла о камни. Несмотря на сильный удар, маркиза все же успела заметить, что сверху на нее что-то падает, и отскочила в сторону. Это был громадный кувшин с водой, который священник, поняв, что она может убежать, бросил в нее из окна; однако то ли он плохо прицелился, то ли женщина и впрямь удачно отскочила, но только сосуд разбился у ее ног, не причинив ей ни малейшего вреда, а священник, увидев, что промазал, бросился предупредить аббата и шевалье, что их жертва ускользнула.

Что же касается маркизы, то, едва опомнившись, она проявила завидное присутствие духа и засунула прядь своих волос поглубже в горло, дабы вызвать рвоту. Это оказалось несложно: за ужином она съела довольно много, а благодаря большому количеству пищи в желудке яд еще не успел сильно повредить его стенки. Когда она извергла из себя содержимое желудка, его тут же проглотила оказавшаяся поблизости свинья и, несколько мгновений пробившись в судорогах, сдохла.

Как мы уже упоминали, покои маркизы выходили окнами во двор, закрытый со всех сторон, и бедная женщина, попав в него, сперва решила, что сменила одну тюрьму на другую. Однако, увидев свет в окошке одной из конюшен, она бросилась туда и, подбежав к собравшемуся ложиться спать конюху, воскликнула:

– Друг мой, ради всего святого, спаси меня! Я отравлена, меня хотят убить, помоги мне, умоляю! Сжалься надо мной и открой конюшню, чтобы я смогла убежать, спастись!

Конюх мало что понял из слов маркизы, однако, видя перед собой растрепанную, полуобнаженную женщину, умоляющую о помощи, подставил ей свое плечо, довел до двери конюшни, и маркиза оказалась на улице. Там как раз проходили две женщины, и конюх передал им маркизу с рук на руки безо всяких объяснений, так как сам ничего не знал. Маркиза же только лепетала какие-то бессвязные слова:

– Спасите! Я отравлена… Ради Бога, спасите меня!

Внезапно она вырвалась из рук женщин и бросилась бежать со всех ног: шагах в двадцати от себя, на пороге двери, из которой только что вышла, маркиза увидела обоих своих убийц.

Они кинулись в погоню; маркиза на бегу кричала, что она отравлена, а убийцы – что эта женщина сумасшедшая; прохожие, не зная, чью сторону принять, расступались и давали дорогу и жертве и злодеям. Ужас придал маркизе нечеловеческие силы: эта женщина, привыкшая ходить в шелковых туфельках по бархатным коврам, неслась во весь дух, раня босые ноги об острые камни и тщетно взывая о помощи. Да и то сказать: глядя, как она летит, словно безумная, с развевающимися волосами, в одной сорочке и разодранной тафтяной юбке, трудно было не поверить в то, что она сошла с ума, как утверждали ее деверя.

Наконец шевалье настиг маркизу, остановил и, несмотря на ее крики, втащил в ближайший дом и захлопнул дверь, тогда как аббат остался на пороге с пистолетом в руке, угрожая вышибить мозги всякому, кто осмелится к нему подойти.

Дом, в котором оказались шевалье и маркиза, принадлежал некоему г-ну Депра; сам он в этот час отсутствовал, но у его жены собралось несколько подруг. Продолжая бороться, маркиза и шевалье ввалились в комнату, где находилась вся компания, а так как многие из присутствующих бывали у маркизы, то тут же вскочили и бросились ей на помощь, однако шевалье принялся их отталкивать, повторяя, что маркиза сошла с ума. В ответ на эти слова, которые с виду походили на правду, маркиза молча указала на свою обожженную грудь и почерневшие губы, после чего принялась ломать руки и кричать, что ее отравили и она погибнет, если кто-нибудь немедленно не принесет молока или хотя бы воды. Тогда жена протестантского пастора по имени г-жа Брюнель сунула маркизе в руку коробочку с укрепляющим средством, и та, пока шевалье не видел, поспешно проглотила несколько кусочков, а какая-то другая женщина дала ей бокал воды. Но едва маркиза поднесла его к губам, как шевалье разбил его о зубы несчастной, так что осколок стекла поранил ей губы. Тут все женщины как одна набросились было на шевалье, но маркиза, не желая, чтобы он разъярился пуще прежнего, и надеясь как-то умилостивить его, попросила оставить их одних; собравшиеся уступили и перешли в другую комнату, тем более что шевалье тоже настаивал на этом.

Едва они остались с глазу на глаз, как маркиза, прижав руки к груди, упала перед шевалье на колени и самым жалобным тоном, на какой только была способна, принялась умолять:

– Шевалье, милый мой брат, неужто вам не жаль меня, ведь я всегда была с вами так ласкова и даже сейчас готова пролить ради вас свою кровь? Вы же знаете: все, что я говорю, – не пустые слова, так почему же вы так обращаетесь со мной, разве я этого заслуживаю? А что скажут люди о ваших поступках? Ах, братец, что за несчастье – терпеть от вас такую жестокость! А между тем, если вы сжалитесь надо мной и сохраните мне жизнь, то – небом клянусь! – я никогда не вспомню о случившемся и всю жизнь буду считать вас своим защитником и другом.

Внезапно маркиза с громким воплем вскочила на ноги и прижала руку к правой стороне груди: пока она говорила, шевалье незаметно вытащил из ножен свою короткую шпагу и, пользуясь ею, как кинжалом, нанес женщине удар в грудь. За первым ударом последовал второй, пришедшийся в ключицу, которая не дала клинку войти в тело; маркиза с криками: «На помощь! Убивают!» – бросилась к дверям гостиной, куда удалились все присутствующие. Но пока она бежала через комнату, шевалье нанес ей еще пять ударов в спину – он успел бы и больше, однако на последнем ударе шпага сломалась. Этот последний выпад был настолько силен, что обломок клинка остался торчать в плече, а маркиза упала ничком на пол, и вокруг нее тотчас натекла лужа крови.

Шевалье решил, что с нею покончено, и, услыхав шаги бегущих на помощь женщин, бросился вон из комнаты. Аббат все еще стоял на пороге дома с пистолетом в руке, брат потянул его за собой и, поскольку тот колебался, проговорил:

– Бежим, аббат, дело сделано.

Не прошли они и нескольких шагов, как отворилось окно: женщины, нашедшие маркизу при смерти, принялись звать на помощь. Услышав их крики, аббат остановился как вкопанный и, дернув шевалье за рукав, осведомился:

– Как же так, шевалье? Раз зовут на помощь, значит, она не мертва?

– Проклятье! Иди и погляди сам, – ответил шевалье, – я сделал достаточно, теперь твой черед.

– Вот дьявольщина! Хорошенькое дело! – воскликнул аббат и бросился в дом.

Он ворвался в комнату в тот момент, когда женщины, с большой осторожностью подняв маркизу – она была так слаба, что сама не могла им помочь, – пытались уложить ее на кровать. Расшвыряв их в разные стороны, аббат приставил пистолет к груди умирающей, но в тот миг, когда он нажимал на собачку, г-жа Брюнель – та самая, что дала маркизе укрепляющее снадобье, – ударила рукой по стволу, и пуля, миновав цель, угодила в потолочный карниз. Тогда аббат взял пистолет за ствол и рукояткой с такой силой ударил по голове г-жу Брюнель, что та покачнулась и чуть не упала; аббат попытался было повторить удар, но женщины накинулись на него и, осыпая градом проклятий, объединенными стараниями вытолкали за дверь. Воспользовавшись темнотой, убийцы бежали из Ганжа и к десяти вечера были уже в Обена, отстоящем в лье с лишним от города.

Между тем женщины продолжали хлопотать вокруг маркизы: как мы уже говорили, они хотели положить ее на кровать, но этому мешал торчащий из спины обломок шпаги; как они ни бились, им никак не удавалось вытащить его – так глубоко он застрял в кости. Тогда маркиза сама посоветовала, как следует поступить: она встанет спиною к кровати, и женщины будут ее держать, а г-жа Брюнель усядется на постель, упрется коленями ей в спину и, крепко взявшись обеими руками за обломок, дернет что есть сил. Попытка увенчалась успехом, и маркизу наконец уложили в постель; это произошло около девяти вечера, то есть вся кровавая трагедия длилась почти три часа.

Тем временем судьи города Ганжа, которым сообщили о происшедшем, поняли, что совершено преступление, и сами отправились к маркизе в сопровождении стражников. Как только они вошли в комнату, она, собравшись с силами, приподнялась на постели и, стиснув руки, стала просить у них защиты, поскольку очень боялась, что кто-нибудь из убийц вернется; судьи же, успокоив несчастную, поставили стражников у всех входов в дом, спешно послали в Монпелье за лекарем и хирургом, а также сообщили барону де Триссану, великому прево Лангедока, о совершенном преступлении и передали ему имена и приметы злодеев. Тот немедля выслал людей на поиски, однако было уже поздно: аббат и шевалье провели ночь в Обена, обвиняя друг друга в ротозействе и чуть не подравшись, и еще до света сели на судно в Гра-де-Палаваль, что неподалеку от Агда.

Маркиз де Ганж пребывал в Авиньоне, где судился со своим слугой, укравшим у него двести экю, когда до него дошла страшная весть. Выслушав рассказ гонца, он сильно побледнел, после чего, разъярившись на братьев, поклялся собственноручно им отомстить. Но как его ни беспокоило состояние маркизы, в путь он отправился лишь на следующий день после полудня, а до этого успел повидаться с несколькими авиньонскими друзьями, но ни слова не сказал им о происшедшем.

Прибыв в Ганж только через четыре дня после покушения, он отправился в дом к г-ну Депра и попросил провести его к жене, которую добрые монахини уже предупредили о приезде мужа; узнав, что он здесь, маркиза тотчас же согласилась его принять, и он вбежал к ней в комнату, рвя на себе волосы, заливаясь слезами и вообще всячески демонстрируя свое глубочайшее отчаяние.

Маркиза встретила супруга как всепрощающая жена и умирающая христианка. Когда она лишь слегка упрекнула его, что он ее забыл, маркиз тихонько пожаловался на это одному монаху, и тот тут же передал его жалобу маркизе; тогда она, в тот момент, когда комната была полна людей, подозвала мужа к своей постели и, публично извинившись перед ним, попросила не придавать значения ее словам, которые могли его оскорбить, – она, дескать, сказала их в минуту страданий, а вовсе не желая нанести урон его чести.

Однако, оставшись с женою с глазу на глаз, маркиз решил воспользоваться встречей и убедить маркизу отменить заявление, сделанное ею перед должностными лицами в Авиньоне, поскольку ее душеприказчик и его чиновники отказались зарегистрировать новое завещание, которое она составила в Ганже по настоянию аббата, а тот сразу же переслал его брату. Но в этом вопросе маркиза проявила твердость и заявила, что деньги предназначены детям, а они для нее – самое святое в жизни, и что ничего нового к сказанному в Авиньоне она добавить не может, поскольку именно там она объявила свою истинную и последнюю волю. Несмотря на отказ, маркиз остался подле супруги и заботился о ней, как преданный и внимательный муж.

Через два дня в Ганж вслед за маркизом приехала г-жа де Россан: после дошедших до нее слухов относительно зятя она крайне удивилась, застав свою дочь в объятиях того, кого она считала одним из убийц. Не разделяя этого мнения, маркиза не только попыталась переубедить мать, но сделала все возможное, чтобы та обняла ее мужа, словно родного сына. Такая слепота маркизы невероятно огорчила г-жу де Россан, и, несмотря на всю любовь к дочери, она пробыла у нее лишь два дня, после чего, не слушая доводов умирающей, уехала домой.

Ее отъезд весьма опечалил маркизу, и она попросила перевезти ее в Монпелье: сам вид места, где ее так тяжело ранили, заставлял бедняжку непрестанно вспоминать не только страшную сцену, но и самих злодеев, образ которых преследовал ее все время, так что даже забываясь коротким сном, она тут же просыпалась и громко звала на помощь. К несчастью, лекарь счел, что она слишком слаба для такого путешествия и оно может причинить ей лишь вред.

В ожидании отмены этого решения, которое, казалось, опровергали ее яркий румянец и блестящие глаза, маркиза устремилась всеми помыслами к Богу, радуясь, что умрет, как святая, после такого мученичества. Она попросила, чтобы ее причастили перед смертью, и, пока ходили за священником, снова принялась просить извинения у мужа и твердить, что простила его братьев, – да с такою кротостью, что напоминала в эти минуты ангела, тем более что была еще красивее, чем прежде. Но когда в комнате появился священник с причастием, на ее лице вдруг появился смертельный ужас. В человеке, принесшем ей последнее небесное утешение, маркиза узнала негодяя Перрета, которого считала сообщником аббата и шевалье, поскольку он пытался задержать ее, бросил ей в голову кувшин с водой, а увидев, что она убегает, пустил по ее следам убийц.

Однако маркиза быстро пришла в себя и, не заметив ни следа угрызений совести на лице священника, решила не поднимать шум в столь торжественную минуту и не выдавать негодяя. Приподнявшись ему навстречу, она прошептала:

– Отец мой, я надеюсь, что, помня о происшедшем и дабы рассеять мои вполне обоснованные опасения, вы согласитесь разделить со мною святое причастие – ведь мне приходилось слышать, будто бы в дурных руках тело Господа нашего Иисуса Христа, оставаясь символом спасения, превращается в залог смерти.