2020-04-12
78
Кавалье.
Получив это письмо, д'Эгалье радостно поспешил в Ним, уверенный, что везет г-ну де Виллару много больше, чем тот ожидал. В самом деле, когда маршал увидел, как успешно продвинулось дело, вопреки уверениям Лаланда, который из зависти твердил, что д'Эгалье все испортит, он послал д'Эгалье к вождю рубашечников с приглашением явиться в Ним; д'Эгалье немедля пустился в путь, уверяя, что привезет Кавалье, чем навлек на себя насмешки Лаланда, потешавшегося над его убежденностью и уверявшего, что Кавалье ни за что не приедет.
А в горах и впрямь произошли события, которые способны были изменить настроение молодого военачальника. Граф де Турнан, командир отряда, стоявшего во Флораке, был наголову разбит на Фонмортской равнине армией Ролана; он потерял две сотни человек, значительную сумму денег и двадцать четыре мула, груженных боеприпасами и продовольствием. Но вскоре г-н де Виллар успокоился, потому что через шесть дней после этого поражения получил через Лакомба, того самого, при чьем посредничестве произошла встреча на Авенском мосту, письмо от Кавалье, который выражал сожаления о случившемся.
Итак, д'Эгалье, застав Кавалье в Тарнаке, нашел его преисполненным самых добрых намерений; тем не менее первым чувством молодого горца было изумление. Свидание с маршалом де Вилларом означало огромную честь, которой он так мало ожидал, что ему даже почудилось предательство, но тут он вспомнил, что маршал известен своей порядочностью; к тому же д'Эгалье не стал бы посредничать в бесчестном деле. Итак, Кавалье ответил, что готов отдаться во власть маршала и полностью полагается на его честность во всем, что касается условий встречи. Г-н де Виллар передал ему в ответ, что будет ждать его 16-го числа в саду монастыря францисканцев в Ниме, расположенного за городом, между воротами Бокер и Мадлен, и что на дороге в Карерак его встретит Лаланд, который примет его и передаст ему заложников.
15 мая Кавалье выехал из Тарнака во главе шестидесяти пехотинцев и пятидесяти всадников; при нем были его младший брат, д'Эгалье и Лакомб; на ночлег они стали в Лангладе.
Наутро с той же свитой он пустился дальше по направлению к Ниму; как было условлено, между Карераком и Сен-Сезером он повстречался с Лаландом, который выехал ему навстречу и передал ему заложников: эти заложники были г-н де Ла Дюретьер, капитан фимарсонского полка, один пехотный капитан, еще несколько офицеров и десять драгун. Кавалье передал их своему помощнику Раванелю, командовавшему пехотой, и оставил под охраной в Сен-Сезере; кавалерия же следовала за ним до Нима и стала лагерем на холмах на расстоянии мушкетного выстрела от города. Кроме того, Кавалье выставил часовых и караулы на всех подступах к его отряду; охранялось все до самого источника Дианы и места для гуляний; затем, сделав все эти распоряжения, он направился к городу в сопровождении младшего брата, д'Эгалье, Лакомба и восемнадцати кавалеристов во главе с Катина, служивших ему телохранителями.
Лаланд поехал вперед и во весь опор прискакал к маршалу, который в ожидании прогуливался по саду обители францисканцев вместе с г-ном де Бавилем и Сандрикуром и опасался с минуты на минуту получить известие, что Кавалье отказался к нему прибыть; маршал возлагал на эту встречу большие надежды, но Лаланд, явившись, его успокоил: молодой севеннец прибудет-де вслед за ним.
В самом деле, спустя десять минут послышались громкие крики и великий переполох: это народ ринулся навстречу своему герою. Ни один протестант не усидел дома, кроме разве парализованных стариков да детей в пеленках: все реформаты, видевшие прежде в Кавалье своего защитника, теперь чтили его как спасителя, мужчины и женщины бросались под ноги его коню, чтобы поцеловать край его одежды; казалось, не главарь мятежников идет испросить амнистии для себя и своих солдат, а триумфатор въезжает в покоренный город.
Маршал де Виллар услыхал из монастырского сада весь этот шум и переполох, а когда ему объяснили, что происходит, он проникся еще большим почтением к молодому севеннцу, в чьем могуществе с каждым днем все более убеждался. Через несколько минут, когда Кавалье подъехал ближе, шум и крики настолько усилились, что у г-на де Виллара мелькнула мысль, а не напрасно ли он передал заложников реформатам вместо того, чтобы потребовать заложников от них. В этот миг в воротах показался Кавалье и, видя выстроившуюся в одну шеренгу охрану маршала, выстроил свою напротив; он был одет, как рассказывают мемуары того времени, в сюртук кофейного цвета; на нем был большой шейный платок из белого муслина; на перевязи висела шпага; на голове у него была черная фетровая шляпа, обшитая галуном; он восседал на великолепном гнедом коне, том самом, который был отнят в день верженнского кровопролития у г-на де Ла Жонкьера.
Лейтенант маршальской охраны встретил его у ворот, и Кавалье тут же спешился, бросил поводья одному из своих людей, вошел в сад и приблизился к группе ожидавших, которая состояла, как мы уже говорили, из г. г. де Виллара, де Бавиля и Сандрикура. Г-н де Виллар смотрел на него со все возраставшим удивлением: он не в силах был поверить, что этот молодой человек, а вернее, мальчишка, который к нему приближается, и есть грозный севеннский вождь, одним именем своим наводящий трепет на самых отважных солдат; и впрямь, в ту пору Кавалье едва исполнилось двадцать четыре года, но, видя его длинные белокурые волосы, ниспадавшие на плечи, и необычайно кроткое выражение глаз, трудно было дать ему больше восемнадцати. Кавалье со своей стороны не знал в лицо никого из трех мужчин, оказавшихся перед ним. Его внимание привлек г-н де Виллар, выделявшийся платьем и властным видом. Ему-то и поклонился в первую очередь Кавалье, затем повернулся к другим, отдал им поклоны, хоть и не столь глубокие, как маршалу, и молча застыл на месте, в смущении потупив глаза; между тем маршал в изумлении всматривался в него, время от времени переводя взгляд на Бавиля и Сандрикура и словно вопрошая их, нет ли тут ошибки и тот ли это человек, которого они ждали. Наконец, не веря их утвердительным кивкам, он спросил юного севеннского вождя:
– Это вы Жан Кавалье?
– Да, монсеньер, – отвечал тот, и в голосе его явственно слышалось волнение.
– Тот самый Жан Кавалье, генерал рубашечников? Тот, что принял титул герцога Севеннского?
– Я не принимал этого титула, монсеньер, – возразил Кавалье, – иногда меня награждают им другие, несомненно в шутку, поскольку присваивать титулы и чины может только король, и я искренне радуюсь, монсеньер, что вас он нарек губернатором Лангедока.
– Потрудитесь называть короля «его величество», коль скоро вы о нем упоминаете, – вмешался г-н де Бавиль. – Клянусь честью, король проявил большую доброту, согласившись вступить в переговоры с мятежником.
Кровь бросилась в голову Кавалье; его лицо вспыхнуло жарким румянцем; немного помолчав, он устремил на г-на де Бавиля решительный взгляд и твердым голосом, в котором не осталось и следа недавнего смущения, ответил:
– Ежели вы пригласили меня, сударь, чтобы говорить мне такое, то уж лучше бы вам оставить меня в моих горах или самому пожаловать ко мне туда, дабы поучиться гостеприимству. Пускай я мятежник, но не я ответствен за свой мятеж; тиранство и жестокость господина де Бавиля заставили нас взяться за оружие, и если история когда-нибудь упрекнет великого короля, которого я ныне умоляю о прощении, то не за то, что у него такие враги, как я, а за то, что у него такие друзья, как он.
Г-н де Бавиль побледнел от гнева: узнал его Кавалье или не узнал, но упрек был суров и попал не в бровь, а в глаз; он уже хотел было возразить, но г-н де Виллар его остановил.
– Сударь, вы имеете дело только со мной, – сказал он Кавалье, – итак, прошу вас, не слушайте никого, кроме меня. Я обращаюсь к вам именем короля, сударь, а король в своем милосердии желает сберечь жизнь своих подданных и обойтись с ними как можно мягче.
Кавалье хотел было ответить, но интендант опередил его:
– И надеюсь, этого вам будет довольно, – презрительно сказал он. – Вы и на прощение едва ли могли надеяться, так, надо думать, вы откажетесь от прочих своих притязаний?
– Как раз эти-то притязания, – подхватил Кавалье, обращаясь к г-ну де Виллару, словно отвечая ему одному, – и заставили нас взяться за оружие. Будь я один, монсеньер, я с головой отдался бы на вашу милость; я не ставил бы никаких условий и даже не просил бы у вас обещаний, но я защищаю интересы моих братьев и друзей, которые мне доверились; к тому же дело уже зашло слишком далеко и нам остался один выбор: умереть с оружием в руках либо добиться справедливого удовлетворения наших просьб.
Интендант готов был возразить, но маршал удержал его столь властным жестом, что г-н де Бавиль попятился и больше уже явно не собирался вмешиваться в разговор.
– Так в чем же состоят ваши просьбы? Это те же самые, что на словах передал мне Лаланд?
– Да, монсеньер.
– Я предпочел бы видеть их изложенными на бумаге.
– Я передал их господину д'Эгалье, монсеньер.
– Я их не видел, сударь; прошу вас, запишите их еще раз и дайте мне.
– Немедля этим займусь, монсеньер, – ответил Кавалье, кланяясь и отступая назад, чтобы уйти.
– Погодите, – сказал маршал с улыбкой. – Правда ли, сударь, что вы были бы согласны служить в королевских войсках?
– Еще бы, с огромной охотой! – вскричал Кавалье со всей искренностью и горячностью, присущими его возрасту. – Но пускай сперва исполнят наши справедливые просьбы, иначе это невозможно.
– А если их исполнят? – уточнил Виллар.
– Тогда, монсеньер, – отвечал Кавалье, – мы будем служить королю так преданно, как не служили еще никакие другие подданные.
– Что же, ступайте, и надеюсь, что дело сладится.
– Да услышит вас Господь, – промолвил Кавалье. – Всевышнему ведомо, что мы больше всех желаем мира.
И он отступил еще на шаг, собираясь удалиться.
– Надеюсь, вы не очень далеко отъедете, сударь? – осведомился маршал.
– Мы останемся там, где укажет нам ваше высокопревосходительство, – откликнулся Кавалье.
– Так оставайтесь в Клависсоне, – сказал г-н де Виллар, – и приложите все силы к тому, чтобы другие вожди последовали вашему примеру.
– Сделаю все, что могу, монсеньер; да только, покуда мы будем ждать ответа его величества, не помешают ли нам отправлять обряды нашей веры?
– Нет. Я прикажу, чтобы вам предоставили полную свободу.
– Благодарю вас, монсеньер.
Кавалье в последний раз поклонился и собирался уйти, но г-н де Виллар прошел вместе с ним еще несколько шагов, а Лаланд, который тем временем к ним присоединился, положил Кавалье руку на плечо. Тут, видя, что переговоры окончены, в сад вошел Катина со своими людьми, и г-н де Виллар наконец распрощался с молодым вождем, сказав ему: «Прощайте, сеньор Кавалье», и оставил его в кругу десятка людей, которые желали с ним побеседовать и добрых полчаса задавали ему вопросы, а он с живейшим удовольствием отвечал. На пальце у него красовался великолепный изумруд, принадлежавший ранее морскому офицеру Дедье, которого он убил своей рукой в сражении с Девуа при Мартиньарге; время он, узнавал по роскошным часам, доставшимся ему от г-на д'Аквиля, подполковника морской пехоты; то и дело угощал собеседников ароматным табаком из прекрасной табакерки, найденной им в седельной кобуре коня г-на де Ла Жонкьера. Он объявил во всеуслышание, что отродясь не имел намерения восставать на короля, а напротив, готов отдать всю кровь до последней капли, чтобы ему послужить; что много раз обращался к г-ну де Монревелю, обещая покориться, если тот дарует приверженцам новой веры свободу совести, но г-н де Монревель всегда отвергал его предложения, и это вынуждало его продолжать борьбу, чтобы освободить братьев, томившихся в тюрьмах, а тем, которые оставались на свободе, дать возможность молиться Богу на свой лад.
Все это он высказал твердо и вместе с тем любезно, держа шляпу в руке; потом прошел через огромную толпу народа окружившую монастырский сад, и направился в дом при почтовой станции, где ему был предложен легкий завтрак, а затем по эспланаде прошествовал в жилище некоего садовника Ги Бийара, отца Даниэля Бийара, одного из видных пророков. Дорогу ему прокладывали два рубашечника с саблями в руках; Лабом сообщает, что ему представили несколько дам, которые почитали себя счастливыми, поскольку им удалось коснуться края его камзола; после этого визита он снова пересек эспланаду, по-прежнему предшествуемый двумя рубашечниками, и, подойдя к небольшому монастырю, затянул вместе со своей свитой псалмы; так они пели, покуда не пришли в Сен-Сезер; там Кавалье отпустил заложников. В Сен-Сезере его дожидалось более пятисот жителей Нима, которые принесли ему прохладительные напитки и легкое угощение; он поблагодарил их с большой признательностью и лаской. Наконец, он отправился на ужин и ночлег в Сен-Деониз; там после трапезы, прежде чем лечь спать, он вслух произнес длинную молитву за здоровье короля, г. г. де Виллара, де Лаланда и даже Бавиля.
Наутро Кавалье, как ему было велено, передал свои просьбы г-ну де Виллару, а тот немедля переслал их королю вместе с отчетом обо всем, что произошло накануне. Затем, отправив это послание, молодой вождь вернулся в Тарнак к своим войскам и поведал Ролану обо всем, что было, склоняя того последовать его примеру. В тот же день он во главе своих людей пересек Дюрфон и на ночлег явился в Сов; его сопровождал капитан драгун, некий Монгро, с отрядом в двадцать пять человек: именем г-на де Виллара он распоряжался, чтобы в деревнях Кавалье предоставляли все, в чем он нуждался. Из Сова они выступили 19 мая рано утром и направились в Кальвиссон – этот городок, как мы помним, был назначен местом пребывания Кавалье на все время перемирия. В Киссаке, где они остановились подкрепиться, к ним присоединился Кастане и произнес проповедь, на которую сошлись все окрестные протестанты.
Вечером 17 числа два батальона шаролезцев, стоявших гарнизоном в Кальвиссоне, получили приказ наутро покинуть город, чтобы освободить место рубашечникам.
18 мая комиссар-распорядитель Венсель написал консулам, веля им приготовить удобные квартиры для Кавалье и его отряда по именному списку, каковой будет им представлен бароном д'Эгалье или другим лицом от его имени. Одновременно в Кальвиссон прибыло изрядное число телег, груженных всевозможными съестными припасами, а за телегами множество быков и овец. За стадами и телегами следовал провиантмейстер по имени Буассон с несколькими помощниками: им было предписано выдавать продовольствие.
19 мая в десять утра в город въехал Катина во главе двенадцати рубашечников. У заставы они обнаружили местного коменданта, некоего Берлие, который поджидал их с двадцатью четырьмя зажиточными горожанами; завидя их, Берлие повторил своим людям строгий наказ под страхом телесного наказания не говорить ничего такого, что могло бы оскорбить рубашечников.
В час пополудни прибыл в свой черед барон д'Эгалье в сопровождении комиссара Венселя, капитана Каппона, двух других офицеров, коих звали Виала и Деспюэш, и шести драгун: то были заложники Кавалье.
В шесть вечера в городе поднялась ужасная суматоха, со всех сторон раздались крики: «Кавалье! Кавалье!» И впрямь, то был собственной персоной юный севеннский вождь; навстречу ему ринулось все население городка. Он выступал во главе своей кавалерии, следом шла пехота, и весь отряд, насчитывавший около шестисот человек, хором звучно распевал псалмы.
Вступив в город, Кавалье выстроил своих людей в боевом порядке перед церковью, где они еще некоторое время продолжали петь псалмы. Наконец пение прекратилось, и все вместе приступили к бесконечно долгой молитве, послужившей великолепным наставлением всем присутствовавшим; когда молитва была окончена, Кавалье вошел в отведенный ему дом, самое красивое здание в Кальвиссоне. Разместившись, он послал за дюжиной хлебов, чтобы оценить, каково будет пропитание его солдат. Сочтя, что хлеб недостаточно бел, он пожаловался г-ну Венселю, коего для этого призвал, и тот пообещал, что завтра добудет хлеб лучшего качества. Получив эти заверения, Кавалье согласился откушать, но, опасаясь, несомненно, быть отравленным, он заставил г-на Венселя и его помощников попробовать пищу в его присутствии.
Исполнив эти первые обязанности, он лично осмотрел все городские ворота, выставил возле них стражу и установил часовых на всех дорогах, ведущих к городу; передовые посты находились по меньшей мере в трех четвертях лье. Сверх того он приказал охранять все улицы и каждую дверь в своем доме; вдобавок у входа в его спальню постоянно дежурили тридцать телохранителей, и он никогда не выходил без этого эскорта; все эти меры предосторожности он принял не столько из боязни, поскольку, как мы видели, характеру его была чужда подозрительность, сколько из соображений политики, чтобы враги видели, насколько он могуществен. Что до его бойцов, они по письменным предписаниям были размещены в домах жителей, и каждый получил суточный рацион, состоящий из фунта мяса, кувшина вина и двух с половиной фунтов хлеба.
В тот же день всех созвали к развалинам протестантской церкви, которая была разрушена католиками. Собралась нарядная и многочисленная толпа, ибо народ сошелся со всех сторон; но на другой день и во все последующие дни людей притекло еще больше, поскольку всем не терпелось поскорее получить манну духовную, которой они так долго были лишены.
Посему, – говорит в своих мемуарах д'Эгалье, – невозможно было без волнения видеть, как весь народ, спасшийся от костра и резни, толпами стекается, чтобы вместе стенать и лить слезы.
Изголодавшиеся по божественному слову, они походили на людей, выбравшихся из осажденного города, где долго терзались от жестокого голода, а ныне им дарован мир и изобильная пища, и вот они сначала алчно пожирают ее глазами, а потом набрасываются на нее и с жадностью глотают кусок за куском, не разбирая, где мясо, где хлеб, где фрукты; точно так же несчастные жители Ла Вонажа и даже еще более отдаленных мест, видя, что их братья по вере собираются в лугах и у ворот Кальвиссона, выстраивались в отряды позади кого-нибудь, кто знал псалом, и таким образом четыре, а то и пять тысяч человек, заливаясь слезами, простирались ниц и весь день напролет пели и молились с такими стонами и такой набожностью, которая надрывала сердце и производила самое трогательное впечатление. То же продолжалось и ночью: только и слышно было что проповеди, пение молитв да пророчества.
Но то, что было праздником для протестантов, стало для католиков позором.
Разумеется, – говорит историк, – в такой провинции, как Лангедок, где размещалось столько войск, было странно и удивительно видеть, как по приказу тех, кто командует этими войсками, в одном месте собралось такое множество негодяев, все сплошь убийцы, поджигатели, нечестивцы, и им дозволяют выделывать все их сумасбродства, кормят их на общественный счет, и все их ласкают, и специально отряжены люди, коим поручено оказать им почетный прием.
Одним из тех, кого эти события особенно оскорбляли, был г-н де Бавиль: он настолько тяготился ими, что явился к маршалу де Виллару и объявил ему, что терпеть подобные безобразия и дозволять все эти сходки – сущий позор, и, по его мнению, надлежит положить им конец и приказать войскам расправиться со всеми этими людьми. Но маршал отнюдь не разделял это мнение и отвечал Бавилю, что следовать его советам значило бы воспламенить провинцию и разогнать на все стороны людей, которых так удачно удалось собрать, – причем безо всякой надежды, что они вернутся; к тому же терпеть их бесчинства придется всего несколько дней. А потому следует на этот краткий срок притвориться в надежде на самые большие выгоды в будущем.
– Впрочем, – прибавил маршал, – нетерпимость, которую выказывают по этому поводу священники, воистину смехотворна. Помимо ваших назиданий, коих я более не желаю слышать, я получил целую груду писем, полных жалоб, словно молитвы рубашечников терзают не только уши, но и самые шкуры духовных лиц. От всего сердца желал бы я знать имена тех, кто написал мне, но поостерегся поставить свою подпись: уж я бы задал им взбучку, ибо нахожу, что со стороны тех, кто вызвал все эти беспорядки, сущее бесстыдство жаловаться и осуждать те средства, коими я стараюсь их прекратить.
После этой отповеди г-ну де Бавилю пришлось смириться и оставить все как есть.
А события развивались таким образом, что у Кавалье могла вскружиться голова, ибо благодаря распоряжениям г-на де Виллара приказы Кавалье исполнялись как его собственные; у вождя мятежников был двор не хуже княжеского, помощников у него было не меньше, чем у генерала, а секретарей – чем у министра. На одного из этих секретарей была возложена обязанность предоставлять отпуска тем рубашечникам, у которых были какие-нибудь дела или которые желали повидаться с родными. Вот в каких выражениях составлялись отпускные свидетельства:
Мы, нижеподписавшиеся, секретарь брата Кавалье, генералиссимуса реформатов, по его приказу разрешаем такому-то отлучиться по собственной надобности на три дня.
Кальвиссон, такого-то числа.
Подпись: Дюпон.
И эти охранные грамоты почитались наравне с теми, на которых внизу стояла подпись: маршал де Виллар.
Двадцать второго от двора прибыл г-н де Сен-Пьер; он привез ответ короля на предложения, которые Кавалье сделал г-ну де Лаланду, но это послание не было предано огласке: наверняка оно не отвечало мирным намерениям маршала.
Наконец, двадцать пятого пришел ответ на те просьбы, которые Кавалье подал самому г-ну де Виллару: то был написанный собственноручно главой мятежников оригинал; он был отправлен Людовику XIV и вернулся с пометами, начертанными рукой короля; так к одному и тому же листу бумаги приложились две руки – одна прежде держала пастушеский посох, а другая всегда сжимала скипетр. Вот этот документ в том виде, как приводит его Кавалье в своих мемуарах:
Смиреннейшее прошение королю от лангедокских реформатов.
1. Да соизволит король даровать свободу совести всей провинции и образовать протестантские общины во всех местах, кои будут сочтены подходящими для этой цели, кроме крепостей и городов, обнесенных стенами.
Разрешаю с условием не строить церквей.
2. Пускай все, кто заключен в тюрьмах или на галерах за свою веру с тех пор, как был отменен Нантский эдикт, будут отпущены на свободу в течение полутора месяцев считая с даты сего прошения.
Разрешаю.
3. Да будет дозволено всем, кто покинул королевство из-за своей веры, вернуться свободно и без опаски; и пускай они будут восстановлены в своих имущественных правах и привилегиях.
Разрешаю с условием, что они присягнут в верности королю.
4. Пускай парламент Лангедока будет восстановлен на прежних основаниях и во всех привилегиях.
Король подумает.
5. Пускай жители провинции на десять лет будут освобождены от подушной подати – как протестанты, так и католики, потому что обе стороны пострадали почти одинаково.
Отказываю.
6. Пускай в залог нашей безопасности нам будут отданы города Перпиньян, Монпелье, Сет и Эг-Морт.
Отказываю.
7. Пускай обитатели Севенн, чьи дома были сожжены или разрушены в ходе войны, на семь лет будут освобождены от налогов.
Разрешаю.
8. Да соизволит его величество разрешить Кавалье выбрать себе две тысячи людей как из своего войска, так и из тех, кто будет отпущен из тюрем и с галер, чтобы собрать и организовать драгунский полк, который поступит на службу его величества, направится в Португалию и немедля получит приказы его величества.
Разрешаю, и коль скоро все сложат оружие, король дозволит им жить спокойно, исполняя обряды своей веры.
Пробыв в Кальвиссоне неделю, – пишет Кавалье в своих мемуарах, – я получил от маршала де Виллара письмо, в котором он приказывал мне явиться к нему, потому что он получил от двора ответ на мои просьбы; я немедля прибыл, но когда увидел, что изрядная часть просьб отклонена, я возроптал, в особенности же на то, что нам не отводится никаких городов в залог нашей безопасности; но г-н маршал заметил мне, что слово короля стоит дороже двадцати городов и после всех тревог, какие мы ему причинили, мы можем усмотреть знак величайшего снисхождения в том, что он готов исполнить большую часть наших просьб. Этот довод не показался мне удовлетворительным, но поскольку у меня не было времени упорствовать и поскольку у меня было не меньше причин, чем у двора, стремиться к миру, я охотно принял решение.
Единственное, чего Кавалье сумел добиться от г-на де Виллара, – это пометить документ тем числом, когда он был написан; таким образом, узники, которых должны были отпустить на свободу в течение полутора месяцев, выигрывали одну неделю.
Итак, г-н де Виллар начертал внизу документа нижеследующее утверждение, которое в тот же день маршал и г-н де Бавиль скрепили подписями от имени короля, а Кавалье и Даниэль Бийар за протестантов.
В силу полномочий, полученных нами от короля, предоставляем реформатам Лангедока удовлетворение вышеозначенных просьб.
Ним, 17 мая 1704.
Маршал де Виллар,
Ламуаньон де Бавиль,
Ж. Кавалье,
Даниэль Бийар.
Хотя две последние подписи и были совершенно недостойны красоваться рядом с их собственными, тем не менее они доставили г. г. де Виллару и де Бавилю такую живейшую радость, что они в тот же миг отправили в Кальвиссон новые приказы, дабы рубашечникам безотказно давали все, что им требовалось, и они ни в чем не ведали нужды, покуда не будут исполнены пункты договора, то есть покуда не будут отпущены на свободу узники и галерники, что должно было, согласно договору, произойти в течение полутора месяцев; что до Кавалье, маршал вручил ему тут же на месте патент полковника с полномочиями набирать солдат в свой полк, который должен был направиться на службу в Испанию, а также указ о назначении ему пенсиона в тысячу двести ливров и вдобавок патент капитана для его младшего брата.
В тот же день Кавалье составил штаты своего полка и представил их маршалу; полк состоял из семисот двенадцати человек, в него входило пятнадцать рот; имелось шестнадцать капитанов, шестнадцать лейтенантов, квартирмейстер и полковой лекарь.
Тем временем Ролан воспользовался передышкой в военных действиях и разгуливал по всему краю словно вице-король Севенн, и везде, куда бы он ни явился, ему оказывали великолепный прием; по примеру Кавалье он давал отпуска, держал при себе свиту и задирал нос, убежденный, что ему тоже вскоре предстоит беседовать на равных с маршалами Франции и губернаторами провинций. Ролан ошибался: исключительное право на пылкую народную любовь г-н де Виллар предназначил Кавалье и более никому не собирался его даровать. Вместо приглашения в Ним или в Юзес от г-на де Виллара Ролан попросту получил от Кавалье весточку о том, что тот желает потолковать с ним по важному делу.
Переговоры состоялись близ Андюза, и Кавалье, верный слову, данному г-ну де Виллару, пустил в ход все средства, чтобы склонить Ролана последовать его примеру, но тот упорно отказывался; тогда Кавалье, видя, что просьбы и посулы не достигают цели, попытался прикрикнуть, но тут Ролан, положив ему руку на плечо, сказал, что, видимо, у него вскружилась голова, что он, Ролан, старше его чином и что бы там Кавалье ни творил и ни наобещал от своего имени, Ролана он к этому принудить не может, а он, Ролан, твердо обещает, что никакого мира не будет, покуда свобода совести не будет дарована протестантам во всей полноте. Молодой севеннец давно уже отвык от разговоров в подобном тоне; он нетерпеливо схватился за шпагу, Ролан отступил на шаг и обнажил свою, и переговоры чуть было не перешли в схватку, но проповедники бросились между ними и уговорили Ролана отпустить наиболее знаменитого среди них, по имени Саломон, вместе с Кавалье в Ним, чтобы услышать от самого г-на де Виллара, каковы условия мира, который подписал Кавалье и который предлагали Ролану.
Через два часа после того как они об этом условились, Саломон вместе с Кавалье пустились в путь и двадцать седьмого прибыли вместе в Ним, сопровождаемые эскортом в двадцать пять человек; они остановились передохнуть наверху Дозорной башни, и местные протестанты поспешили принести им прохладительные напитки и угощение; подкрепившись и помолившись, они прошествовали перед казармами и миновали дворы; приток народа и всеобщий восторг были на сей раз ничуть не меньше, чем в первый приезд Кавалье; больше трех сотен людей целовали ему руки и колени; в тот день он был одет в камзол светло-серого сукна и в касторовую шляпу, обшитую золотым галуном и украшенную белым пером.
Кавалье со своим спутником направились к саду монастыря францисканцев, и едва они туда добрались, как к ним явились г. г. де Виллар и де Бавиль, а с ними Лаланд и Сандрикур; переговоры длились три часа, но известно лишь, что Саломон откровенно заявил: он-де сомневается, что его братья по вере когда-нибудь подчинятся властям, если им не предоставят полной свободы совести; ввиду этого заявления было решено как можно скорее отправить Кавалье с его полком в Испанию, чтобы тем самым ослабить реформатов; Саломона же отослали к Ролану с твердым обещанием, что буде он пожелает подчиниться властям так же, как Кавалье, то получит те же условия, то есть патент полковника, право набрать себе полк и тысячу двести ливров пенсиона. Покидая монастырский сад, Кавалье снова нашел такое многолюдное сборище народа, что двое его людей были вынуждены с саблей в руке идти впереди него до самой дороги на Монпелье, чтобы прокладывать ему путь. Ночь он провел в Лангладе, а наутро присоединился к своему войску.
