Emerat ille prius, vendere jure potest. 40 страница

– Я умираю за свою веру и надеюсь, что Господь сжалится надо мой. Скажи мужу, что я поручаю ему нашу дочурку.

Больше она уже не обращалась мыслями ни к кому, кроме Бога, вознося к нему краткие и смиренные молитвы до самого конца, и в начале ночи рядом со мной испустила последний вздох».

По приказу Кавалье четверо виновных были схвачены и доставлены к нему. В то время он со своей армией стоял близ Сен-Морис-де-казвьейля; он тут же созвал военный суд и, вкратце изложив суть жестокого деяния, как заправский прокурор, предложил судьям высказать свое мнение: все подали голос за смертную казнь, но в тот самый миг, когда читали приговор, один из преступников оттолкнул двух державших его солдат и, спрыгнув со скалы, помчался к леску, в котором исчез прежде, чем кому-либо пришло в голову за ним погнаться.

Трое остальных были расстреляны.

Католики также карали преступников, но их суд был куда менее благороден и справедлив, чем тот, о котором мы сейчас рассказали. Один из таких случаев произошел с несчастным четырнадцатилетним мальчиком, сыном мельника из Сен-Кристоля; этот мельник за месяц до того был колесован. Судьи сперва колебались: их смущал возраст мальчика, но тут явился свидетель, утверждавший, что именно этот парень по указке фанатиков резал маленьких детей. Никто не верил доносу, но нужен был предлог; юный обвиняемый был приговорен и через час без малейшего, снисхождения повешен.

Большая часть обитателей приходов, сожженных г-ном де Жюльеном, перебрались в Оссиларг в приходе Сент-Андре. Подгоняемые голодом и нищетой, они покинули пределы, которые были им предписаны, и пустились на поиски спасения. Об этом узнал бригадир Планк; будучи пылким католиком, он решил, что подобное злодейство не может остаться безнаказанным. Он немедля выслал отряд с приказом задержать нарушителей; это оказалось нетрудно, потому что беглецы уже обосновались в домах, так что схватили их прямо в постелях. Вслед за тем их препроводили в церковь св. Андрея и заперли там; потом без суда стали выволакивать оттуда по пять человек и убивать – одних выстрелами из ружья, других ударом сабли или топора: расправились со всеми – мужчинами, женщинами, стариками. Какой-то несчастный ребенок, в которого выпустили три пули, все еще поднимал голову и кричал: «Ох, где же мой отец, он бы спас меня отсюда!»

Четверо мужчин и одна девушка, бежавшие в городок Лазаль под защиту закона, указавшего им это место в качестве убежища, обратились с ходатайством к капитану полка суассонцев по имени Лаплас и получили от него разрешение наведаться к себе домой по торговым делам, но с условием вернуться в тот же день; они дали слово и на исходе дня сошлись на уединенной ферме, где договорились встретиться, как вдруг, к несчастью, их застигла чудовищная гроза. Мужчины хотели пуститься в обратный путь несмотря на это препятствие, но девушка умоляла их дождаться рассвета: она боялась идти с ними в такое ненастье, однако, с другой стороны, уверяла, что умрет от страха, если ее оставят на ферме одну. Четырем мужчинам стало стыдно покидать спутницу, доводившуюся к тому же родней одному из них; они сдались на ее уговоры и остались, надеясь, что гроза послужит им оправданием; они отправились в обратную дорогу лишь при первых лучах рассвета, но Лапласу уже стало известно о совершенном ими преступлении. Он отдал соответствующий приказ, и по дороге в деревню те были задержаны. Напрасно пытались они оправдаться в своем опоздании. Лаплас приказал связать четырех мужчин, вывести их из города и расстрелять. Что до девушки, то ее было решено повесить, и казнь назначили на другой день; она должна была состояться в том же месте, где еще лежали на земле тела несчастных попутчиков девушки, но тут монахини-наставницы, на чье попечение она была отдана, дабы ее подготовили к смерти, стали пытаться смягчить Лапласа всеми возможными доводами, а потом принялись уговаривать ее объявить себя беременной. Девушка отказалась спасти свою жизнь ценой такой унизительной лжи; тогда добрые сестры взяли ложь на себя и пошли к капитану с этим известием, умоляя его сжалиться если не над матерью, то хотя бы над ребенком и отложить казнь до родов. Узнав об этой непредвиденной помехе, капитан, не желавший попасться на удочку, распорядился, чтобы привели повитуху и чтобы она освидетельствовала девушку. Через полчаса повитуха доложила, что обвиняемая в самом деле беременна.

– Хорошо, – изрек капитан, – пускай обеих посадят в тюрьму, и ежели через три месяца не станут видны признаки беременности, обе женщины будут повешены.

Услышав такой приговор, повитуха страшно испугалась; она попросила, чтобы ее отвели к капитану, и призналась ему, что, поддавшись настояниям монахинь, сказала неправду: обвиняемая не только не беременна, но несомненная девственница.

После такого признания повитуху приговорили к публичному наказанию плетьми, а девушку отправили на виселицу, где она была казнена рядом с трупами четырех мужчин, погибших из-за нее: оба приговора были приведены в исполнение в тот же день.

Нетрудно догадаться, что Малые чада креста, очутившись между рубашечниками и католиками, не примыкали полностью ни к тем, ни к другим.

 

Одна из них банд, – рассказывает Лабом, – принялась грабить всех новообращенных от Бокера до Нима; они прикончили женщину и двух детей на ферме Кампюже, восьмидесятилетнего старика на ферме г-на Детийля близ Буйарга, нескольких человек в Сикюре, какую-то девушку в Кессарге, одного садовника в Ниме и многих других; они угоняли скот, грабили мебель и всю утварь новообращенных, которых им удавалось отыскать; они спалили ферму в Клеране, другую в Лубе и еще шесть в окрестностях Сен-Жиля – в Марине, Карло, Кампоже, Мирамане, Ла Бержери и Ларнаке близ Мандюэля.

 

Они останавливали путников на больших дорогах, – говорит Луврелейль, – и, чтобы узнать, католики ли они, заставляли их читать по-латыни воскресную молитву, молитву пресвятой Деве, символ веры и формулу покаяния; кто не знал этих молитв, того протыкали шпагами. В местности Дион нашли семь трупов; эти убийства приписали им; а когда обнаружили повешенного на дереве пастуха г-на де Русьера, бывшего священника, никто не усомнился в том, что его смерть также дело их рук; в конце концов свирепость их зашла так далеко, что одна из их шаек, повстречав на дороге аббата де Сен-Жиля, потребовала выдачи его слуги, который был новообращенным, – его хотели убить. Напрасно аббат убеждал их, что негоже чинить такое оскорбление персоне его происхождения и ранга, – они упорствовали в своем желании разделаться с этим человеком, и аббату пришлось заключить его в объятия и подставить себя под удары, которые они хотели нанести его слуге.

 

Автор «Севеннского мятежа» сообщает кое-что и похлеще: мы имеем в виду событие, которое произошло в Монтелюсе 22 февраля 1704 года. В этом месте, говорит он, жили несколько протестантов, но куда больше там было католиков; эти последние, возбужденные речами некоего капуцина родом из Бержерака, объявили себя Малыми чадами креста и захотели поупражняться в кровопролитии на своих земляках; и вот, ворвавшись к Жану Бернуэну, они сперва лишили его ушей и детородного органа, а затем и жизни, пустив ему кровь, как свинье; выйдя из дома этого бедняги, они встретили на улице Жака Класа и выстрелили ему в живот, так что внутренности вывалились на землю; несчастный подобрал их и вернулся в дом; жена его, которая была на сносях, и двое малых детей, напуганные этим зрелищем, поспешили оказать ему помощь, но тут убийцы вступили на порог; не смягчившись воплями и слезами бедной женщины и ее горемычных детей, они прикончили раненого, а поскольку жена пыталась защитить мужа, они разнесли ей голову выстрелом из пистолета; тут они заметили, что она беременна и что плод, которому было уже восемь месяцев ворочается у нее в животе; тогда они рассекли ей живот, извлекли младенца и, сунув на его место охапку сена, стали кормить из этой кровавой кормушки лошадь, привязанную у ворот; соседка, которую звали Мари Сийо, хотела спасти детей – ее убили, но убийцы хотя бы довольствовались ее смертью и мщение их не простерлось бы еще дальше. Затем, выйдя из деревни, они повстречали Пьера и Жана Бернаров – дядю и племянника, одному было сорок пять лет, другому десять. Схватив обоих, они вложили в руки мальчику пистолет и заставили его стрелять в дядю; тем временем подоспел его отец, и убийцы попытались принудить его застрелить собственного сына, но никакими угрозами невозможно было от него этого добиться, и, поскольку дело затягивалось, в конце концов обоих просто убили – одного зарубили саблей, другого закололи штыком.

Они поспешили прикончить отца и сына еще и потому, что заметили, как к шелковичной роще направляются три девушки из Баньоля: они шли кормить шелковичных червей; убийцы погнались за ними и застигли с тем большей легкостью, что дело было среди бела дня и девушки ничуть их не испугались; их изнасиловали, потом связали им руки, далее привязали их к деревьям вниз головой, вспороли животы, начинили порохом и подожгли.

Это происходило в царствование Людовика Великого для вящей славы католической церкви.

История сохранила имена этих пяти разбойников; то были Пьер Виньо, Антуан Ре, Жан д'Югон, Гийом и Гонтанийль.

Все эти убийства, из которых мы описали вам только несколько, навели такой ужас на тех, кто еще не обезумел под влиянием фанатизма и мстительности, что один протестант дворянских кровей, некий барон д'Эгалье, не имея к тому никаких средств и не зная поначалу, как взяться за дело, посвятил свою жизнь умиротворению Севенн. Прежде всего он понял следующее: если рубашечники усилиями католических войск и при поддержке и содействии Бавиля, Жюльена и Монревеля будут разбиты, то в дальнейшем на всех протестантов, которые не взяли в руки оружие, а в особенности на дворян станут смотреть как на трусов, которым только страх перед наказанием и смертью помешал открыто поддержать рубашечников. А посему он решил, что покончить с войной следует самим реформатам, ибо был убежден, что это для них единственный способ угодить королю и доказать его величеству, как несправедливы подозрения насчет протестантов, которые подогревает в нем католическое духовенство.

Этот план был чреват почти непреодолимыми трудностями двоякого рода, особенно для барона д'Эгалье, которому для достижения своей цели необходимо было убедить короля, дабы тот отменил суровые меры, а рубашечников склонить к подчинению; между тем барон д'Эгалье не имел никакого доступа к королю и не был знаком ни с одним вождем восставших.

Первым препятствием на пути добрых намерений барона было то, что ему прежде всего требовался паспорт, чтобы попасть в Париж, а он был убежден, что, видя в нем прежде всего протестанта, ни г-н де Бавиль, ни г-н де Монревель не дадут ему такого паспорта; затруднения разрешило одно неожиданное обстоятельство, которое укрепило барона в его намерениях, потому что он увидел в нем перст Божий.

Однажды барон д'Эгалье гостил у общего друга одновременно с г-ном де Паратом, бригадиром королевских войск, а затем бригадным генералом, который в ту пору был комендантом в Юзесе: этот последний обладал столь пылким нравом и так радел о католической вере, так усердствовал на королевской службе, что, видя протестанта, не мог не обрушиться с осуждением на тех, кто обнажал оружие против своего государя, а также на тех, кто, не вступая в войну сам, в мыслях поощряет мятежников; г-н д'Эгалье понял, что намек метит в него, и решил воспользоваться этим. На другой день он явился к г-ну де Парату и вместо того, чтобы, как тот ожидал, потребовать от него извинений за неучтивости, что были сказаны накануне, сказал, что весьма признателен ему за его речи, которые, мол, настолько глубоко его затронули, что он решился доказать его величеству свое рвение и верность и хочет отправиться ко двору, дабы испросить себе службу. Де Парат в восторге от этих слов, бросился ему на шею; историй гласит, что он дал барону д'Эгалье свое благословение, напутствовал его, словно отец сына, а заодно с благословением выдал ему и паспорт; барону только того было и надо: обзаведясь желанным пропуском, он направился в Париж и никому, даже матери, баронессе д'Эгалье, не рассказал о своих замыслах.

В Париже д'Эгалье остановился у одного из друзей и там написал свой проект, весьма краткий и весьма ясный. Вот он:

 

Нижеподписавшийся имеет честь смиреннейше представить на усмотрение Его Величества:

Что строгости и гонения, которые пустили в ход в деревнях многие священники, заставили многих сельских жителей взяться за оружие; подозрительность, обратившаяся против новообращенных, вынудила многих из них присоединиться к мятежникам; в сущности, они вынуждены пойти на эту крайность, чтобы избежать тюрьмы и пленения – средств, кои были употреблены, дабы призвать их к исполнению долга; итак, дабы одолеть зло средствами, противоположными тем, кои его породили и питают, нам представляется, что лучше всего было бы прекратить гонения, вернуть народу отнятое у него доверие и разрешить некоторому числу реформатов, какое будет сочтено достаточным, вооружиться, а затем известить мятежников, что протестанты, отнюдь не поощряя их, желают либо убедить их собственным примером, либо победить с оружием в руках, дабы с риском для жизни доказать королю и всей Франции, что не одобряют поведения своих единоверцев и что католические священники преувеличивают, утверждая в своих посланиях к королю, будто реформаты поощряют мятежников.

 

Д'Эгалье надеялся, что двор согласится с таким проектом, поскольку осуществление его могло привести к одному из двух результатов: либо рубашечники отвергнут сделанные им предложения и этим отказом восстановят против себя своих братьев по вере, причем д'Эгалье предполагал привлечь на свою сторону в этом деле исключительно протестантов, пользующихся всеобщим уважением, и если мятежники откажутся подчиниться, эти влиятельные протестанты неизбежно ополчатся на них; либо они сложат оружие, покорятся, и на Юге Франции воцарится мир, а люди получат свободу совести, увидят своих братьев, которые вернутся к ним из тюрем и с галер, и придут на помощь королю в войне против его объединившихся между собой врагов, предоставят в распоряжение его величества значительное войско, которое он в любой день сможет послать в бой: то будут, во-первых, войска, ныне борющиеся с рубашечниками, а во-вторых, сами рубашечники, над которыми нужно лишь поставить военачальников.

Проект был настолько прост и сулил такие выгоды, что, несмотря на существовавшее предубеждение против протестантов, барон д'Эгалье обрел понимание и поддержку у герцога де Шевреза и его сына герцога де Монфора: эти двое вельмож свели барона с Шамийаром, а тот представил его маршалу де Виллару, которому он вручил свой проект с просьбой передать его королю; но г-н де Виллар, зная упрямство Людовика XIV, который, по выражению барона де Пекена, смотрел в сторону реформатов не иначе как сквозь очки г-жи де Ментенон, предупредил д'Эгалье, чтобы тот поостерегся рассказывать о своих замыслах умиротворения, если не хочет, чтобы они провалились, а, напротив, уехал в Лион и дожидался там, покуда туда приедет г-н де Виллар по дороге в Лангедок, где он должен сменить г-на де Монревеля, которым король недоволен и которого вскорости собирается отозвать. Во время трех бесед с г-ном де Вилларом д'Эгалье убедился, что маршал способен его понять; он полностью положился на осведомленность этого вельможи, хорошо изучившего нрав короля, и, немедля покинув Париж, уехал в Лион, чтобы дожидаться там г-на де Виллара.

Смещение г-на де Монревеля объяснялось очередным подвигом Кавалье: приехав в Юзес, г-н де Монревель узнал, что молодой севеннский вождь со своим отрядом стоит близ Сент-Шатт; он немедля отрядил в погоню за ним г-на де Ла Жонкьера с шестью сотнями отборных моряков и несколькими ротами драгун из полка Сен-Сернена, но через полчаса он рассудил, что этих сил недостаточно, и приказал г-ну де Фуа, подполковнику фимарсонских драгун, присоединиться с сотней солдат своего полка к г-ну де Ла Жонкьеру и оставаться с ним, коль скоро в этом будет надобность, а в противном случае до ночи вернуться в Юзес.

Г-н де Фуа тут же приказал играть сигнал «седлай», выбрал сто человек храбрецов, во главе этого отряда догнал в Сент-Шатте г-на де Ла Жонкьера и доложил ему о полученном приказе; однако тот, веря в отвагу своих солдат и ни с кем не желая делиться лаврами, которые, как он полагал, были ему обеспечены, поблагодарил г-на де Фуа и уговорил его вернуться в Юзес, уверяя, что у него достаточно войск, чтобы сразиться с рубашечниками и победить их, где бы они ему ни попались; эта, дескать, сотня драгун, которую привел ему г-н де Фуа, совершенно не надобна, а в другом месте она, напротив, может оказаться необходимой; г-н де Фуа не счел возможным настаивать и воротился в Юзес, а г-н де Ла Жонкьер пошел дальше, рассчитывая стать на ночлег в Муссаке. Кавалье как раз выходил со своим отрядом из Муссака через одни ворота, когда г-н де Ла Жонкьер со своим вошел в другие. Мечты молодого командира католиков осуществились, и даже с лихвой: он и не надеялся настичь противника раньше следующего дня.

Поскольку селение большей частью состояло из новообращенных, солдатам пришлось посвятить ночь не столько отдыху, сколько грабежу.

На другой день католики вновь пустились в дорогу и сперва явились в Муссак, где обнаружили безлюдье и заброшенность; оттуда двинулись в Ласкур-де-Кравье, деревушку, примыкавшую к поместью барона де Букарена; г-н де Ла Жонкьер отдал ее на разграбление и велел расстрелять четырех протестантов – мужчину, женщину и двух девочек; затем он продолжил путь и, поскольку прошел дождь, вскоре заметил следы рубашечников; теперь он шел по пятам за ужасной дичью, на которую вел охоту. Преследование продолжалось около трех часов; он шагал во главе своих солдат, опасаясь, как бы кто-нибудь другой, менее усердный в охоте на рубашечников, не допустил оплошности, как вдруг, подняв глаза, увидел мятежников на небольшой возвышенности, называвшейся Девуа-де-Мартиньярг. Те спокойно поджидали их там, твердо решив принять бой.

Кавалье, видя приближающиеся королевские войска, приказал своим людям молиться, как у них принято, а когда с молитвой было покончено, отдал с обычным своим искусством распоряжения, каким образом расположиться на облюбованной им местности. Его замысел состоял в том, что сам он и большая часть отряда должны стать с другой стороны лощины, которая, подобно рву, отделяла его от королевских войск; далее, он послал три десятка всадников по дальней объездной дороге; они спрятались в двухстах шагах впереди него в небольшом леске по левую руку, и наконец, справа, на той же возвышенности, он спрятал шестьдесят отборных пеших стрелков, которым приказал открывать огонь не прежде, чем они увидят, что королевские войска уже ввязались в схватку.

Приблизившись на некоторое расстояние, г-н де Ла Жонкьер остановился и выслал вперед на разведку одного из лейтенантов по имени Сен-Шат; тот взял с собой двенадцать драгун и добрался вместе с ними до тех самых мест, где были устроены засады, но люди Кавалье не подали признаков жизни, не препятствуя офицеру осматривать местность; однако Сен-Шат был старый вояка, выслужившийся из простых солдат, и его не так легко было провести, а потому, вернувшись к г-ну де Ла Жонкьеру и описав ему план местности, избранной Кавалье и его отрядом для боя, он добавил, что будет весьма удивлен, если молодой вождь рубашечников не устроил какой-нибудь засады, воспользовавшись леском по левую руку и повышением почвы по правую; однако г-н де Ла Жонкьер отвечал, что главное – знать, где разместились главные силы противника, и ударить прямо по ним; Сен-Шат возразил, что главные силы перед ними, и в этом никаких сомнений быть не должно, тем более что в первом ряду можно видеть и самого Кавалье собственной персоной.

Г-ну де Ла Жонкьеру только того и надо было, и он повел своих людей прямо к лощине, за которой в боевом порядке выстроились Кавалье и его рубашечники. Приблизившись на расстояние пистолетного выстрела, г-н де Ла Жонкьер приказал открыть огонь, но он был так близко, что Кавалье услышал команду, и по его знаку, поданному с быстротой мысли, он сам и его люди, прежде чем королевские солдаты успели прицелиться, бросились плашмя на землю, пули просвистели над их головами, не задев никого из них, а г-н де Ла Жонкьер, со своей стороны, вообразил, будто все они уже убиты, но тут Кавалье и все рубашечники вскочили на ноги, затянули псалом и ринулись на королевских солдат, стреляя с десяти шагов, а затем ударив в штыки; одновременно шестьдесят стрелков, сидевших в засаде, открыли огонь, а тридцать всадников с громкими криками пошли в атаку: слыша весь этот шум и видя смерть, разившую со всех сторон, королевские солдаты решили, что они окружены, и даже не пытались оказать сопротивление: рядовые побросали оружие и обратились в бегство, и только офицеры отчаянно пытались сопротивляться вместе с несколькими драгунами, которых им удалось задержать.

Кавалье носился по полю боя, приканчивая саблей беглецов, как вдруг заметил десяток морских офицеров, которые, стоя спиной к спине, яростно оборонялись короткими абордажными копьями от наседавших со всех сторон рубашечников; он ринулся прямо к ним и, пробравшись между своих людей, приблизился к офицерам на расстояние в пятнадцать шагов, так что при желании они могли в него прицелиться; он поднял руку в знак того, что хочет говорить, и обратился к ним с такой речью:

– Господа, сдавайтесь, мы пощадим вас; мой отец сидит в тюрьме в Ниме; я дарую вам жизнь, а за это вы потребуете, чтобы его отпустили.

Вместо ответа один из офицеров выстрелил в него и ранил в голову его коня; тогда Кавалье выхватил пистолет, в свою очередь прицелился в офицера и застрелил его. Затем он снова обратился к офицерам:

– Господа, неужели вы столь же несговорчивы, как ваш товарищ, или все же согласитесь принять от меня пощаду?

Прогремел второй выстрел из карабина, оцарапавший ему плечо; Кавалье понял, что не дождется другого ответа, и, обернувшись к своим бойцам, приказал:

– Ладно, делайте свое дело.

Затем он удалился, не желая смотреть на избиение; девять офицеров были расстреляны.

Г-н де Ла Жонкьер, легко раненный в щеку, соскочил с коня, перебрался через какую-то стену, а затем, отобрав другого коня у одного из драгун, вплавь пересек Гардон, оставив на поле боя двадцать пять офицеров и шестьсот солдат. Это поражение оказалось вдвойне роковым для людей короля; во-первых, погиб цвет офицерства – почти все погибшие были отпрысками знатных семейств, а во-вторых, рубашечникам досталось не только множество ружей, шпаг и штыков, в коих они испытывали нехватку, но и более восьмидесяти лошадей, благодаря которым Кавалье изрядно усилил свой кавалерийский отряд.

Вскоре вслед за этим поражением маршал де Монревель был смещен, а на его место назначен г-н де Виллар, который на это и надеялся; но прежде чем покинуть свое губернаторство, г-н де Монревель задумал какой-нибудь личной заслугой сгладить память о поражении, которое потерпел его помощник и за которое, по обычным законам войны, ему полагалось отвечать; итак, он решил ложными слухами и обманными маневрами заманить рубашечников в ловушку и одержать над ними верх. Дело представлялось тем более простым, что в результате последней победы Кавалье и он сам, и его отряд весьма уверовали в свои силы.

И впрямь, после сражения с моряками войско Кавалье стало расти на глазах: каждому лестно было служить под началом столь доблестного командира, так что в рядах рубашечников насчитывалось уже свыше тысячи пехотинцев и двухсот кавалеристов; кроме того, в их войске, как в регулярной армии, имелась труба для кавалерии, а для пехоты восемь барабанов и флейта.

Де Монревель предположил, что его отлучка может послужить Кавалье сигналом для вылазки на равнину; рассчитывая на легковерие вождя рубашечников, маршал за три дня распустил слух, что отбывает в Монпелье, и велел отправить туда часть своих повозок и карет. Утром 15 апреля он узнал, что Кавалье, обманутый слухами о мнимом отъезде маршала, шестнадцатого числа должен прибыть на ночлег в Каверак, маленький городишко, расположенный в одном лье от Нима, а оттуда намерен спуститься в Ла Вонаж; эти сведения сообщил г-ну де Монревелю кюре по имени Верьен, имевший в своем распоряжении бдительных и верных лазутчиков, так что на него можно было полностью положиться. Итак, маршал приказал г-ну де Гранвалю, коменданту Люнеля, на рассвете следующего дня с Шаролезским полком и пятью эскадронами драгун Фимарсона и Сен-Сернена выступить в направлении холмов Буасьер, где ему будут даны дальнейшие инструкции; а Сандрикуру, губернатору Нима, было приказано вывести из гарнизона все войска, какие только можно – и швейцарцев, и драгун, – и ночью послать их в сторону Сен-Кома и Кларансака; наконец, сам он, как и говорил, также пустился в путь, только вместо того чтобы направиться в Монпелье, остановился в Сомьере, откуда имел возможность следить за всеми передвижениями Кавалье.

А Кавалье, как о нем и сообщили г-ну де Монревелю, 15-го прибыл на ночлег в Каверак. В тот день вождь рубашечников был великолепен: он достиг вершины своего могущества. Кавалье въехал в город под барабанный бой, с развевающимися знаменами, верхом на кровном коне г-на де Ла Жонкьера; рядом ехал его десятилетний брат, служивший ему пажом, впереди – десять телохранителей в красном, позади – четверо лакеев; по примеру своего соратника Ролана, именовавшего себя графом Роландом, он принял титул герцога Севеннского.

При его приближении гарнизон, которым командовал г-н де Майан, бросился частично в цитадель, а частично в церковь; но Кавалье больше заботило, чтобы его люди отдохнули и подкрепились; поэтому он разместил их на постой к горожанам, выставил перед церковью и цитаделью несколько часовых, которые всю ночь перестреливались с королевскими войсками, а наутро, разрушив стены, служившие укреплениями, вышел из городка под барабанный бой, с развернутыми знаменами, и в сорока шагах от ворот, едва ли не на виду у Нима, устроил строевое учение своему отряду, который никогда еще не был так великолепен и так многочислен. Затем Кавалье повел своих людей в сторону Нажа.

Около девяти часов утра г-н де Монревель получил донесение о том, каким путем следует Кавалье, и немедля вышел из Сомьера, ведя за собой шесть эскадронов фимарсонских драгун, сотню ирландских волонтеров, триста человек из полка Эно и по роте полков Суассонского, Шаролезского и Менона – все вместе они составляли отряд более чем из девятисот человек. Он направился на берега Вонажа, выше Кларансака, но, услыхав неожиданную стрельбу позади, повернул к Лангладу.

В самом деле, Гранваль успел уже несколько раз вступить в стычки с рубашечниками; те, покинув Каверак, укрылись в ущелье между Буасьером и ветряной мельницей в Лангладе, дабы немного передохнуть. Пехотинцы прикорнули, положив рядом оружие, а кавалеристы свалились у ног своих коней, не выпуская из рук поводьев. Сам Кавалье, неутомимый Кавалье, сморенный усталостью, накопившейся за последние дни, уснул рядом с младшим братом, который остался за сторожа; вдруг Кавалье почувствовал, что его трясут за плечо, и, пробудившись, услыхал со всех сторон крики: «Бей! Бей!» и «К оружию! К оружию!». То были Гранваль и его отряд: они рыскали в поисках рубашечников и внезапно вышли прямо на них.

Пехотинцы поднялись, кавалеристы вскочили в седло, Кавалье сел на своего коня и, выхватив шпагу, по обыкновению, бесстрашно повел солдат в атаку на драгун; те, так же по обыкновению, ударились в бегство, оставив на поле боя человек двенадцать убитых. Кавалерия рубашечников немедля бросилась нагонять беглецов, далеко опередив пехоту и предводителя, который не мог следовать за всадниками, поскольку его конь был ранен выстрелом в шею.

Преследование длилось около часу; еще несколько драгун свалились на дорогу, сраженные саблями победителей, но между Буасьером и Вержезом кавалерия рубашечников лицом к лицу столкнулась с Шаролезским полком, который поджидал противника в боевом порядке; под его прикрытием драгуны перестроились. Кавалеристы на всем скаку приблизились к ним на сто шагов, дали залп из ружей, убили несколько солдат и отступили. Проделав треть обратного пути, они повстречались со своим вождем, который скакал на коне, найденном им на дороге рядом с убитым драгуном. Кавалье гнал во весь опор, спеша соединить кавалерию с пехотой, потому что вдали завиднелись войска маршала, привлеченные, как мы уже сказали, грохотом стрельбы, и не успел Кавалье собрать своих людей, как понял, что путь к отступлению отрезан: королевские войска очутились у него в тылу.

Тогда молодой военачальник увидел, что необходимо произвести бросок вправо или влево, а поскольку здешняя местность была ему меньше знакома, чем верхние Севенны, он обратился к какому-то крестьянину, и тот указал ему дорогу из Судорга в Наж, уверив, что это единственный путь к бегству. Кавалье было некогда проверять, не изменник ли этот крестьянин, он положился на судьбу и направился по указанному пути. Однако за несколько шагов до слияния дорог, ведущих в Наж из Судорга и Нима, проход ему преградил отряд маршальских войск под командованием Менона; тем не менее, поскольку этот отряд не превосходил числом рубашечников, те не стали сворачивать с пути, а, очертя голову, атаковали противника, прорвались и пошли далее к Нажу, направляясь к равнине Кальвиссон. Но деревня, все дороги, все ходы и выходы были заняты другим отрядом королевских войск; тем временем Гранваль и маршал идут на соединение, Менон собирает свой отряд и приводит его сюда же. Кавалье оказывается в окружении, он обводит взглядом окрестности и видит, что у неприятеля впятеро больше людей, чем у него.

Тут Кавалье привстает на стременах, так что голова его возвышается надо всеми, и голосом достаточно звучным, чтобы слышно было всем его людям и даже неприятелю, произносит: