Общий взгляд на непроизвольное течение мыслей

Подводя итоги сказанному, мы видим, что разница между тремя видами ассоциации чисто количественная и сводится к большему возбуждению нервных путей, соответствующему той части исчезающего объекта мысли, которая служит формирующим началом для следующей мысли. Но modus operandi (способ действия) этой части во всех случаях тот же, независимо от ее величины. Элементы, образующие новый объект мысли, готовы возникнуть перед сознанием каждую минуту, потому что соответствующие им нервные пути были однажды возбуждены сразу вслед за нервными элементами, соответствующими предыдущему объекту мысли или его активной части. Этот физиологический закон, закон привычки, распространяется в конце концов на ток, пробегающий по нервным путям. Направление и виды его модификаций зависят от не известных нам условий, благодаря которым в мозгу одних лиц ток сосредоточивается в малых участках, в мозгу других он распространяется во всю ширину пути. Отгадать эти условия для нас, по-видимому, нет никакой возможности. Каковы бы они ни были, во всяком случае в них коренится глубокое различие между гением и прозаической натурой — рабом привычки и рутинного образа мыслей. В главе «Мышление» мы возвратимся к этому вопросу.

Произвольное течение мыслей. До сих пор мы рассматривали процесс ассоциации в форме непроизвольного течения мыслей. Образы фантазии сменяют друг друга независимо от нашего желания, то следуя прочно проложенным путям обыденной привычки, то носясь беспорядочными скачками по всему протяжению пространства и времени. Таковы грезы, мечты. Но значительная доля в потоке наших идей связана обыкновенно со стремлениями к известным целям, с сознательным интересом; в таком случае течение мыслей называют произвольным.

С физиологической точки зрения мы должны предположить, что стремление к цели выражается в преобладании деятельности вполне определенных мозговых процессов за все время течения наших мыслей. Наше обыденное мышление не простые грезы, не бесцельное блуждание — оно всегда вращается около какого-нибудь центрального интереса, около основной темы, к которой большинство наших представлений имеет известное отношение и к которой мы после минутных отступлений возвращаемся снова. Мы предположили, что такой интерес поддерживается непрерывным возбуждением нервных путей. В смешанных ассоциациях, которые мы изучали до сих пор, части каждого объекта мысли, служащие для нее поворотными пунктами, представляют для нас интерес, в значительной доле обусловленный их отношением к общему интересу, который временно овладел нашим сознанием. Пусть Z будет нервный процесс, обусловливающий общий интерес, тогда если авс является объектом мысли, а b имеет более ассоциаций с Z, нежели а или с, то b станет интересной, руководящей частью объекта и будет вызывать только элементы своих ассоциаций. Ибо энергия, вызванная возбуждением нервного пути b, будет увеличена активностью Z, которая не повлияет ни на а, ни на с, вследствие отсутствия всякой предшествующей связи между Z и а и между Z и с. Если я, например, думаю о Париже, будучи голоден, то весьма вероятно, что объектом моей мысли будут парижские рестораны.

Проблемы. Но как в теоретической области, так и в практической жизни существуют интересы более тонкие, принимающие формы определенных образов-целей, которые мы стремимся осуществить. Цепь идей, возникающих под влиянием такого интереса, обыкновенно составляет мысль о средствах, необходимых для осуществления данной цели. Если мысль о цели сама собой не указывает на средства, то нахождение последних образует проблему, совершенно своеобразную самостоятельную цель, к достижению которой мы сильно стремимся, но природы которой мы не можем себе ясно представить, как бы мы ни желали этого.

То же самое наблюдается, когда мы хотим припомнить что-нибудь забытое или найти логическое основание для суждения, сделанного интуитивным путем. Желание здесь влечет нас в том направлении, которое кажется верным, но к такому пункту, который невидим. Короче говоря, отсутствие образа служит таким же положительным руководящим мотивом для наших представлений, как и его присутствие. Пробел в нашем сознании представляет при этом не совершенную пустоту, но чувствительный недостаток. Если бы мы захотели объяснить с физиологической стороны, как мысль, находящаяся еще в потенциальном состоянии, все-таки проявляет известную активность, то мы должны были бы предположить, что при этом нервные пути возбуждены, но в наименьшей степени и на полусознательном уровне. Постарайтесь, например, символически охарактеризовать состояние человека, который ломает голову, стараясь припомнить мысль, пришедшую ему на ум неделю назад. Элементы ассоциации, связанной с этой мыслью, в данном случае налицо, но они не в состоянии оживить в памяти забытую мысль. Мы не можем допустить, что мозговые процессы, обусловливающие эти ассоциации, не совершаются вовсе в человеке в такой момент потому, что искомая мысль вот-вот может быть охвачена его сознанием. Ритм фразы, выражающей искомую мысль, уже звучит в ушах, соответствующие слова вертятся на языке, но не припоминаются окончательно. Вся разница между тем случаем, когда мы припоминаем забытое, и тем, когда ищем средств к осуществлению некоторой цели, в следующем: первый случай относится к минувшему опыту, а второй— нет. Если мы сначала проанализируем способ припоминания забытого, то нам легче будет понять сознательные поиски неизвестного.

Разрешение проблем. Забытый объект «чувствуется» нами как некоторый пробел между другими определенными объектами. При этом мы смутно помним, где, когда и при каких обстоятельствах нам пришла в голову в последний раз забытая теперь идея. Мы помним в общих чертах и тему, к которой она относится. Но все эти частности не сливаются в одно прочное целое, которое могло бы заместить ощущаемый нами пробел; мы чувствуем неудовлетворенность и ломаем себе голову в поисках других частностей забытого факта. От каждой частности лучеобразно расходятся линии ассоциаций, и это обстоятельство дает повод ко множеству попыток восстановить забытую идею по ассоциации с какой-нибудь из частностей. Здесь сразу обнаруживается, что многие из них не имеют к искомой мысли никакого отношения, поэтому сразу теряют всякий интерес и ускользают от нашего сознания. Другие элементы мысли ассоциируются одинаково хорошо и с искомой идеей, и с другими представлениями, находящимися в нашем сознании. При появлении в сознании таких ассоциаций мы начинаем испытывать своеобразное ощущение, побуждающее нас хвататься за них и сосредоточивать на них наше внимание. Таким образом шаг за шагом мы вспоминаем сначала, что нам пришла в голову искомая мысль, когда мы сидели за столом; что при этом был наш хороший знакомый X; далее, что толковали тогда за столом о том-то и том-то; наконец, что мысль эта была в нас вызвана каким-то анекдотом, в котором определенную роль играла какая-то французская цитата.

Все добавочные элементы ассоциации возникают в нас независимо от усилий воли, посредством самопроизвольного течения мыслей. Роль воли при этом заключается только в подчеркивании тех элементов ассоциации, которые кажутся наиболее подходящими, в сосредоточении на них внимания и в игнорировании остальных элементов. При помощи подобного блуждания нашего внимания по соседству с искомым объектом мысли элементов ассоциации накапливается так много, что общее напряжение всех необходимых нервных процессов преодолевает преграду и нервный ток, соответствующий давно искомому объекту мысли, стремительно пробегает по своему пути. И когда полусознательный «зуд», если можно так выразиться, испытываемый нами при поисках известной мысли, вдруг превращается в живое ощущение, наш дух чувствует невыразимое облегчение.

 

Рис. 13

 

Весь описанный нами процесс может быть грубо изображен в виде диаграммы (рис. 13). Назовем забытый объект мысли Z, первые факты, имеющие к нему отношение, — а, b и с, а детали, имеющие решающее значение для припоминания этого объекта, — l, m и n. Тогда каждый кружок на диаграмме будет изображать нервный процесс, главным образом соответствующий той идее, которая обозначена стоящей на кружке буквой. Сначала активность Z выразится некоторым простым внутренним напряжением, но, когда возбуждения а, b и с  постепенно повлекут за собой l, т и n и когда все эти процессы так или иначе станут действовать на Z, их совместное давление на Z пробудит в последнем сильнейшую активность и цель будет достигнута.

Рассмотрим теперь случай, когда нами изыскиваются неведомые средства для вполне определенной цели. Цель здесь играет роль а, b, с в диаграмме, они служат исходными пунктами влияния элементов ассоциации на искомое Z. Здесь, как и в предыдущем случае, произвольное внимание только устраняет неподходящие элементы ассоциации и сосредоточивается на тех, которые кажутся благоприятными; обозначим их через l, m и n. Последние, слагаясь с первыми, вызывают возбуждение в Z, которому психологически соответствует решение нашей проблемы. Единственная разница между этим и предшествующим случаем заключается в том, что здесь не было надобности ни в каком предварительном возбуждении Z.

При решении проблемы мы сознаем заранее только отношения (конечного результата к искомым средствам для его осуществления). Такими отношениями должны быть отношения причины к действию, или атрибута к вещи, или средств к цели и т. п. Короче говоря, мы знаем многое об искомом объекте, но все-таки не знакомы с ним. Сознание того, что один из объектов есть в конце концов наше quaesitum, обусловлено установлением тождества отношений наших к данному объекту и к искомому неизвестному, установлением, для которого требуется довольно медленный акт суждения. Всякий знает, что некоторое время возможно сознавать объект, не устанавливая никаких отношений между ним и другими объектами. Совершенно так же возможно сознавать известные отношения, еще не сознавая объекта.

С помощью именно такого процесса мысли мы усматриваем в загадочных газетных недомолвках события государственной важности. Мы должны здесь положиться на законы нервной деятельности, которая доставляет нам подходящие идеи, но правильный выбор между последними должен быть сделан нами.

Подробный анализ различных классов психических явлений, аналогичных только что описанным мною, выходит за рамки настоящего сочинения. Наиболее яркие образцы этих явлений мы можем найти в области научных открытий. Исследователь отправляется от факта к отысканию его причин или от гипотезы к ее фактическому подтверждению. И в том, и в другом случае он непременно обсуждает в уме имеющиеся в его распоряжении данные, пока при возникновении ряда элементов ассоциации (то по смежности, то по сходству) он не натолкнется на такой элемент, который окажется искомым. Этот процесс может продолжаться годы.

Исследователю нельзя предложить определенные правила, при помощи которых он мог бы всего скорее достигнуть конечного результата, но и здесь, как при припоминании забытого, накопление вспомогательных элементов ассоциаций можно производить скорее при помощи некоторых избитых приемов. Так, стараясь припомнить какую-нибудь забытую мысль, мы стараемся преднамеренно возобновить в памяти в определенном порядке те обстоятельства, с которыми эта мысль могла быть объединена, надеясь натолкнуться на элемент ассоциации, связанной с искомым объектом. Например, мы можем припомнить последовательно все места, где мы могли иметь интересующую нас мысль, всех лиц, с которыми нам недавно случалось разговаривать, или все книги, недавно прочитанные нами. Припоминая известное лицо, мы можем перечислить про себя ряд улиц или ряд профессий, связанных с ним. Какая-нибудь подробность при таких методических перечислениях может быть ассоциирована с искомой идеей и может оказать нам поддержку, а между тем, не сделай мы систематического обзора различных обстоятельств, связанных с искомой идеей, эта имеющая решающее значение подробность никогда бы не пришла нам в голову.

В научных исследованиях накопление элементов ассоциаций было возведено в систему Дж. Ст. Миллем в его «четырех методах опытного исследования». Различные случаи в научных открытиях группируются здесь по «методу согласия», «методу различия», «методу остатков» и «методу сопутствующих изменений»; при помощи этих четырех классов искомая причина может быть легко вскрыта нами. Но эти методы только подготавливают открытие, которое совершается помимо них. Решающим мотивом для открытия все-таки служит гармоническое сочетание нервных процессов, без которого мы блуждали бы в потемках. Но мы никогда не должны закрывать глаза на тот факт, что в мозгу одних лиц неизвестно почему нервные разряды чаще совершаются правильно, чем в мозгу других. Даже образуя списки аналогичных случаев по методу Милля, мы зависим от произвола нервных процессов, соответствующих вскрытию сходства в объектах мысли. Как могут быть сгруппированы в один класс факты, сходные с тем, причину коего мы стараемся определить, если не предположить, что один из них быстро вызывает в нашем уме мысль о другом при помощи ассоциации по сходству?

Сходство не есть элементарный закон. Итак, мы проанализировали три главных типа ассоциации сначала при непроизвольном, затем при произвольном течении мысли. Нужно заметить, что вновь возникающий при ассоциации объект может не иметь никакого логического отношения к вызывающему его объекту. Необходимое условие для деятельности закона ассоциации только одно: тускнеющий объект мысли должен быть вызван нервным процессом, где некоторые элементы связаны со вновь образующимся объектом мысли. Именно в этой форме проявляется закон причинности во всех родах ассоциации, не исключая и ассоциации по сходству. Сходство между объектами само по себе не играет никакой роли при смене ассоциаций. Оно только результат обычных факторов, обусловливающих смену представлений, когда они сочетаются известным образом.

Психологи обыкновенно рассуждают так, как будто сходство объектов — само по себе некоторый фактор, действующий наряду с привычкой, независимый от нее и способный, подобно ей, влиять на смену представлений. Но такой способ объяснения совершенно непонятен. Сходства двух объектов не существует, пока нет самих объектов; нельзя говорить о сходстве как факторе, производящем нечто, все равно — принадлежит ли это нечто области физической или психической. Сходство есть известное отношение, познаваемое нами после факта, точно так же, как мы познаем отношения превосходства, расстояния, причинности, формы и содержания, субстанции и акциденции или контраста между двумя объектами, связанными между собой механизмом ассоциаций.

Заключение. Подводя итоги, еще раз повторяю: разница между тремя видами ассоциации чисто количественная и сводится к большему или меньшему возбуждению нервных путей, соответствующих той части исчезающего объекта мысли, которая является формирующим началом для следующей мысли. Но modus operandi этой активной части везде тот же, независимо от ее величины. Элементы, образующие новый объект мысли, готовы возникнуть перед сознанием каждую минуту, потому что соответствующие им нервные пути были однажды возбуждены сразу вслед за нервными элементами, соответствующими предшествующему объекту мысли или его активной части. Этот конечный физиологический закон — закон привычки — распространяется на движение тока, пробегающего по нервным путям. Направление его пути и виды его модификаций зависят отчасти от условий, которые мы могли обнаружить с помощью нашего анализа, но которые совершенно еще не выяснены при так называемой ассоциации по сходству.

Я полагаю, что изучающий психологию согласится со мной в необходимости развивать «нервную физиологию» для выяснения смены наших идей. Надо, впрочем, сознаться, что далек тот день, когда физиолог будет в состоянии проследить шаг за шагом, от одной группы нервных клеток к другой, гипотетически намеченный нами механизм душевных явлений. Возможно, этот день не наступит никогда. Мало того, схематизм, которым мы пользовались при анализе, заимствован нами из анализа внешних объектов и лишь по аналогии перенесен на мозг. Тем не менее только применение этого схематизма к мозговым процессам позволяет нам распространять закон причинности на психофизические явления; для меня это соображение дает право сказать, что порядок в смене психических явлений может быть выяснен при помощи данных одной «нервной физиологии».

Явления случайного преобладания некоторых процессов над другими также могут быть отнесены к области мозговых вероятностей. Благодаря неустойчивости нервной ткани разряды всегда должны происходить в одних ее пунктах скорее и сильнее, чем в других, и пункты, преобладающие по интенсивности разряда над остальными, должны временами менять свои места в зависимости от случайных причин, давая нам возможность выразить в виде точных диаграмм капризную игру ассоциаций по сходству в самых гениальных умах. Анализ сновидений подтверждает эти соображения. Обыкновенно у спящего число путей для нервного разряда уменьшается. Немногие из них доступны току, и последний, как вихрь носясь только по тем путям, которые питание мозга в данную минуту сделало ему доступными, вызывает в сознании спящего самые причудливые сочетания идей.

Внимание, возбужденное каким-нибудь интересом, и воление сохраняют роль психических факторов и в явлении ассоциации. Эта роль выражается в подчеркивании некоторых элементов ассоциации, в фиксировании их с целью сделать их влияние преобладающим на образование дальнейших ассоциаций. Это обстоятельство должны особенно не упускать из виду противники механистической психофизиологии при анализе ассоциаций. Мое мнение о произвольной деятельности духа при активном внимании я высказал выше (см. с. 126). Но даже если допустить существование психической самопроизвольности, то во всяком случае нельзя признать, что она действует ex abrupto (внезапно), вызывая и созидая идеи. Роль ее ограничивается выбором между теми идеями, которые предоставляются ей ассоционным механизмом. Если бы дух мог произвольно подчеркивать, усиливать или задерживать какой-либо элемент ассоциации, то он мог бы делать все, что нужно для самого ревностного защитника свободы воли, ибо в таком случае дух влиял бы решающим образом на образование последующих ассоциаций, ставя их в зависимость от подчеркнутого элемента ассоциации и таким путем предопределяя дальнейший образ мыслей человека, а вместе с тем и его поступки.

 

Глава XVII

Чувство времени

 

Ощущаемое настоящее имеет известную продолжительность. Постарайтесь, я не скажу уловить, но подметить настоящее мгновение. Такая попытка совершенно бесплодна. Где оно, это настоящее? Оно исчезло прежде, чем мы успели схватить его, растаяло, перелилось в следующее мгновенье. Поэт, цитируемый Годжсоном, говорит:

Le moment ой je parle est deja loin de moi.

(И даже тот миг, когда я еще говорю, уже далек от меня.)

И действительно, настоящее в строгом смысле слова может быть схвачено человеком только как часть более широкого промежутка времени, заполненного живым, подвижным органическим процессом. Настоящее есть простая абстракция, не только никогда не существующая в опыте, но, быть может, никогда не появляющаяся даже в виде понятия у лиц, не привыкших к философскому мышлению. Размышление приводит нас к убеждению, что настоящее должно существовать, но само существование его никогда не может быть для нас фактом непосредственного опыта. Опыт дает нам то, что так хорошо названо «видимым воочию настоящим», — какой-то отрезок времени, как бы седло на его хребте, на котором мы сидим боком и с которого представляем себе два противоположных направления времени. Части восприятия времени объединяются известной длительностью с двумя противоположными концами. Отношения последовательности от одного конца к другому познаются как части данного отрезка длительности. Мы не чувствуем появления сначала одного конца, потом другого и от восприятия последовательности не заключаем к существованию промежутка времени между ними, по мы, по-видимому, чувствуем сам промежуток как целое с двумя противоположными концами. Опыт как объект психологического анализа есть нечто сложное: элементы его в чувственном восприятии неотделимы друг от друга, хотя, направляя внимание на смену явлений опыта, мы можем легко отличить в нем начало и конец.

Промежуток времени свыше нескольких секунд перестает быть непосредственным восприятием продолжительности для нашего сознания и становится воображаемой фикцией. Чтобы реализовать перед сознанием даже час времени, мы должны считать in indefinituin (бесконечно): «теперь», «теперь», «теперь». Каждое «теперь» соответствует ощущению некоторого отдельного промежутка времени, точная же сумма этих промежутков никогда не осознается нами ясно. Длиннейший промежуток времени, какой мы можем непосредственно охватывать сознанием, отличая его от больших и меньших (судя по опытам, произведенным в лаборатории Вундта для другой цели), равняется приблизительно 12 с. Кратчайший промежуток времени, ощущаемый нами, равняется, по-видимому, 1/500 с: Экснер различал две электрические искры, следовавшие одна за другой через этот промежуток.

Мы не обладаем чувством пустого времени. Попробуйте закрыть глаза, совершенно отвлечься от внешнего мира и направить внимание исключительно на течение времени, подобно тому человеку, который, по выражению поэта, «бодрствовал, чтобы подметить полет времени во мраке ночи и приближение мира ко дню страшного суда». При таких условиях, по-видимому, нет никакого разнообразия в материальном содержании нашей мысли и объектом непосредственного созерцания является как будто само течение времени. Так ли это на самом деле или нет? Вопрос этот важен, ибо, предположив, что опыт в данном случае является именно тем, чем он с первого взгляда кажется, мы должны будем признать в себе существование особого чистого чувства времени, чувства, для которого стимулом служит ничем не заполненная длительность. Предположив же в данном случае простую иллюзию, придется допустить, что восприятие полета времени в приведенном выше примере обусловлено заполнением его нашим воспоминанием о его содержании в предшествующее мгновение и чувством сходства этого содержания с содержанием данной минуты.

Не требуется особых усилий самонаблюдения для того, чтобы показать, что истинна последняя альтернатива и что мы не можем сознавать ни длительности, ни протяжения без какого бы то ни было чувственного содержания. Подобно тому как с закрытыми глазами мы видим, точно так же при полном отвлечении от впечатлений внешнего мира мы все-таки погружены в то, что Вундт где-то назвал «полусветом» общего нашего сознания. Биение сердца, дыхание, пульсация внимания, обрывки слов и фраз, проносящиеся в нашем воображении, — вот что заполняет эту туманную область со» знания. Все эти процессы ритмичны и сознаются нами в непосредственной цельности; дыхание и пульсация внимания представляют периодическую смену подъема и падения; то же наблюдается в биении сердца, только здесь волна колебания гораздо короче; слова проносятся в нашем воображении не в одиночку, а связанными в группы. Короче говоря, как бы мы ни старались освободить наше сознание от всякого содержания, некоторая форма сменяющегося процесса всегда будет сознаваться нами, представляя не устранимый из сознания элемент. Наряду же с сознанием этого процесса и его ритмами мы сознаем и занимаемый им промежуток времени. Таким образом, осознание смены является условием для осознания течения времени, но нет никаких оснований предполагать, что течения абсолютно пустого времени достаточно, чтобы породить в нас осознание смены. Эта смена должна представлять известное реальное явление.

Оценка более длинных промежутков времени. Пытаясь наблюдать в сознании течение пустого времени (пустого в относительном смысле слова, согласно сказанному выше), мы следим мысленно за ним с перерывами. Мы говорим про себя: «теперь», «теперь», «теперь» или: «еще», «еще», «еще» по мере течения времени. Сложение известных единиц длительности представляет закон прерывного течения времени. Прерывность эта, впрочем, обусловлена только фактом прерывности восприятия или апперцепции того, что оно есть. На самом деле чувство времени так же непрерывно, как и всякое другое подобное ощущение. Мы называем отдельные куски непрерывного ощущения. Каждое наше «еще» отмечает некоторую конечную часть истекающего или истекшего промежутка. Согласно выражению Годжсона, ощущение есть измерительная тесьма, а апперцепция — делительная машина, отмечающая на тесьме промежутки. Прислушиваясь к непрерывно-однообразному звуку, мы воспринимаем его при помощи прерывной пульсации апперцепции, мысленно произнося: «тот же звук», «тот же», «тот же»! То же самое мы делаем, наблюдая течение времени. Начав отмечать промежутки времени, мы очень скоро теряем впечатление от их общей суммы, которое становится крайне неопределенным. Точно определить сумму мы можем, только считая, или следя за движением часовых стрелок, или пользуясь каким-нибудь другим приемом символического обозначения временных промежутков.

Представление о промежутках времени, превосходящих часы и дни, совершенно символично. Мы думаем о сумме известных промежутков времени, или представляя себе лишь ее название, или перебирая мысленно наиболее крупные события этого периода, нимало не претендуя воспроизводить мысленно все промежутки, образующие данную минуту. Никто не может сказать, что он воспринимает промежуток времени между нынешним столетием и первым столетием до Р. X. как более длинный период сравнительно с промежутком времени нынешним и X веками. Правда, в воображении историка более длинный промежуток времени вызывает большее количество хронологических дат и большее число образов и событий и потому кажется более богатым фактами. По той же причине многие лица уверяют, что они непосредственно воспринимают двухнедельный промежуток времени как более длинный сравнительно с недельным. Но здесь на самом деле вовсе нет интуиции времени, которая могла бы служить для сравнения.

Большее или меньшее количество дат и событий является в данном случае лишь символическим обозначением большей или меньшей продолжительности занимаемого ими промежутка. Я убежден, что это так даже В том случае, когда сравниваемые промежутки времени — не более часа или около того. То же самое бывает, когда мы сравниваем пространства в несколько миль. Критерием для сравнения в данном случае служит число единиц длины, заключающееся в сравниваемых промежутках пространства.

Теперь нам естественнее всего обратиться к анализу некоторых общеизвестных колебаний в нашей оценке длины времени. Вообще говоря, время, заполненное разнообразными и интересными впечатлениями, кажется быстро протекающим, но, протекши, представляется при воспоминании о нем очень продолжительным. Наоборот, время, не заполненное никакими впечатлениями, кажется длинным, протекая, а протекши, представляется коротким. Неделя, посвященная путешествию или посещению различных зрелищ, в воспоминании едва оставляет впечатление одного дня. При мысленном взгляде на протекшее время его продолжительность кажется большей или меньшей, очевидно, в зависимости от количества вызываемых им воспоминаний. Обилие предметов, событий, перемен, многочисленные подразделения немедленно делают наш взгляд на прошлое более широким. Бессодержательность, однообразие, отсутствие новизны делают его, наоборот, более узким.

По мере того как мы стареем, тот же промежуток времени нам начинает казаться более коротким — это справедливо относительно дней, месяцев и лет; относительно часов — сомнительно; что же касается минут и секунд, то они, по-видимому, всегда кажутся приблизительно одинаковой длины. Для старика прошлое, по всей вероятности, не кажется длиннее, чем оно казалось ему в детстве, хотя на самом деле оно может быть в 12 раз больше. У большинства людей все события зрелого возраста настолько привычного рода, что индивидуальные впечатления не надолго удерживаются в памяти. В то же время более ранние события все в большем и большем количестве начинают забываться вследствие того, что память не в состоянии удержать такого количества отдельных определенных образов.

Вот всё, что я хотел сказать по поводу кажущегося сокращения времени при взгляде на прошлое. В настоящем время кажется короче, когда мы настолько поглощены его содержанием, что не замечаем течения самого времени. День, занятый яркими впечатлениями, быстро проносится перед нами. Наоборот, день, преисполненный ожиданий и неудовлетворенных желаний перемены, покажется вечностью. Taedium, ennui, Langweile, boredom, скука — слова, для которых в каждом языке найдется соответствующее понятие. Мы начинаем ощущать скуку тогда, когда вследствие относительной бедности содержания нашего опыта внимание сосредоточивается на самом течении времени. Мы ожидаем новых впечатлений, готовимся воспринять их — они не появляются, вместо них мы переживаем почти ничем не заполненный промежуток времени. При беспрерывных многочисленных повторениях наших разочарований продолжительность самого времени начинает ощущаться с чрезвычайной силой.

Закройте глаза и попросите кого-нибудь сказать вам, когда пройдет одна минута: эта минута полного отсутствия внешних впечатлений покажется вам невероятно длинной. Она так же томительна, как первая неделя плавания по океану, и вы невольно удивляетесь, что человечество могло переживать несравненно более длинные периоды томительного однообразия. Все дело здесь заключается в направлении внимания на чувство времени per se (само по себе) и в том, что внимание в данном случае воспринимает чрезвычайно тонкие подразделения времени. В подобных опытах для нас нестерпима бесцветность впечатлений, ибо возбуждение является непременным условием для удовольствия, ощущение же пустого времени есть наименее возбуждающий нашу впечатлительность опыт из всех, какие мы можем иметь. По выражению Фолькмана, taedium представляет как бы протест против всего содержания настоящего.

Ощущение прошедшего времени есть настоящее. Рассуждая о modus operandi нашего познания временных отношений, можно подумать при первом взгляде, что это простейшая вещь на свете. Явления внутреннего чувства сменяются в нас одно другим: они осознаются нами как таковые; следовательно, можно, по-видимому, сказать, что мы осознаем и их последовательность. Но такой грубый способ рассуждения не может быть назван философским, ибо между последовательностью в смене состояний нашего сознания и осознанием их последовательности лежит такая же широкая бездна, как между всякими другими объектом и субъектом познания. Последовательность ощущений сама по себе еще не есть ощущение последовательности. Если же к последовательным ощущениям здесь присоединяется ощущение их последовательности, то такой факт надо рассматривать как некоторое добавочное душевное явление, требующее особого объяснения, более удовлетворительного, чем приведенное выше поверхностное отождествление последовательности ощущений с ее осознанием.

Если мы обозначим временное течение нашей мысли в виде горизонтальной линии, то мысль об этом потоке или о любом отрезке его пути — прошедшем, настоящем или будущем — может быть обозначена перпендикуляром, опущенным на эту линию в известной точке. Длина перпендикуляра выражает содержание или объект мысли, которым в данном случае служит время, соответствующее какому-нибудь моменту во временном потоке нашей мысли.

Таким образом, в нашем сознании происходит нечто вроде перспективной проекции явлений минувшего опыта, нечто аналогичное проекции обширных ландшафтов на экране камеры-обскуры.

Немного выше мы указали, что максимум отчетливо воспринимаемой длительности едва превышает 12 с (максимум же неясно воспринимаемой длительности, вероятно, не более 1 мин или около того), ввиду чего мы должны предположить, что этот промежуток времени точно отмечается при течении потока нашего сознания какой-нибудь тончайшей чертой в соответствующих физиологических процессах. Эта черта в физиологическом механизме душевной деятельности, в чем бы она ни заключалась, является причиной того, что мы вообще познаем временные отношения. Таким образом, непосредственно воспринимаемая длительность едва ли есть нечто большее, чем «видимое воочию настоящее». Содержание настоящего постоянно меняется: явления перемещаются в нем от «заднего» к «переднему» концу, и каждое из них меняет свой временной коэффициент, начиная от «еще не» или «не совсем еще» и кончая «уже», «только что».

Тем временем «видимое воочию настоящее», непосредственно воспринимаемая длительность остается неподвижной, как радуга на водопаде, не изменяясь качественно при смене проходящих через нее явлений. Каждое из последних, проходя через сознание, удерживает за собой возможность быть воспроизведенным и воспроизводится в связи с ближайшими окружающими явлениями и с их общей длительностью. Впрочем, прошу читателя обратить внимание на тот факт, что воспроизведение событий в памяти, после того как оно совершенно перешло от «заднего» к «переднему» концу, есть психическое явление, резко отличающееся от созерцания того же события в «видимом воочию настоящем» как объекта непосредственного прошлого. Можно представить себе существо, совершенно лишенное воспроизводящей памяти и тем не менее обладающее чувством времени; но последнее было бы у него ограничено промежутком в несколько секунд. В следующей главе, принимая чувство времени за непосредственно данное, мы обратимся к анализу явлений воспроизведений памяти, и в частности, к припоминанию явлений, связанных с временными датами.

 

Глава XVIII

Память

 

Анализ явлений памяти. Память есть знание о минувшем душевном состоянии после того, как оно уже перестало непосредственно сознаваться нами, или, говоря точнее, она есть знание о событии или факте, о котором мы в данную минуту не думали и который осознается нами теперь как явление, имевшее место в нашем прошлом. Важнейший элемент такого знания, по-видимому, оживание в сознании образа минувшего явления, его копии. И многие психологи утверждают, что воспоминание о минувшем событии сводится к простому оживанию в сознании его копии. Но чем бы ни было такое оживание, оно во всяком случае не есть память; это просто дубликат первого события, некоторое второе событие, не имеющее с первым никакой связи и только сходное с ним. Часы бьют сегодня, били вчера и могут бить еще миллион раз, пока не испортятся. Дождь льет через водосточную трубу, так же лил он на прошлой неделе и так же будет лить завтра, через год… Но разве часы при каждом новом ударе сознают прежние удары или текущий теперь поток воды сознает вчерашний, потому что они походят друг на друга и повторяются? Очевидно, нет. Нельзя возражать на наше замечание, говоря, что примеры неподходящи, что в них речь идет не о психических, а о физических явлениях, ибо психические явления (например, ощущения), следуя одни за другими и повторяясь, в этом отношении ничем не отличаются от боя часов. В простом факте воспроизведения еще вовсе нет памяти. Последовательное повторение ощущений представляет ряд не зависящих друг от друга событий, из которых каждое замкнуто в самом себе. Вчерашнее ощущение умерло и погребено — наличность сегодняшнего еще не дает никаких оснований для того, чтобы наряду с ним воскресло и вчерашнее. Нужно еще одно условие для того, чтобы созерцаемый в настоящем образ являлся заместителем минувшего оригинала.

Условие это заключается в том, что созерцаемый нами образ мы должны относить к прошлому — мыслить его в прошлом. Но как можем мы мыслить известную вещь как бы в прошлом, если мы не будем думать об этой вещи, и о прошлом, и об отношении между тем и другим? А как можем мы думать вообще о прошлом? В главе «Чувство времени» мы видели, что интуитивное или непосредственное осознание минувшего отстоит всего на несколько секунд от настоящего мгновения. Более отдаленные даты не воспринимаются непосредственно, а мыслятся символически, как названия, например: «прошлая неделя», «1850 год», или представляются в виде образов и событий, связанных, ассоциированных с ними, например: «год, в котором мы посещали какое-нибудь учебное заведение», «год, в котором мы понесли какую-нибудь утрату». <…> Для полноты воспоминания о прошлом необходимо мыслить и то, и другое — и символическую дату, и соответствующие минувшие события. «Отнести» известный факт к минувшему времени, — значит, мыслить его в связи с именами и событиями, характеризующими его датами, — короче говоря, мыслить его как член сложного комплекса элементов ассоциации.

Но и это еще не есть душевное явление, называемое памятью. Память представляет нечто большее сравнительно с простым отнесением факта к известному моменту прошлого. Другими словами, я должен думать, что это именно я пережил его. Он должен быть окрашен в то чувство теплоты и интимности по отношению к нашей личности, чувство, о котором нам не раз приходилось говорить в главе «Личность» и которое составляет характерную черту всех явлений, вошедших в состав нашего индивидуального опыта. Общее чувство направленности в глубь прошедшего, определенная дата, лежащая в этой направленности и охарактеризованная соответствующим названием или содержанием, воображаемое мною событие, относимое к этой дате, и признание его принадлежащим моему личному опыту — вот составные элементы в каждом объекте памяти.

Запоминание и припоминание. Если явления памяти таковы, какими показал нам их только что сделанный анализ, то можем ли мы ближе наблюдать процессы памяти и выяснить их причины?

Процесс памяти заключает в себе два элемента: 1) запоминание известного факта; 2) припоминание, или воспроизведение, того же факта. Причиной запоминания и припоминания служит закон приучения нервной системы, играющий здесь такую же роль, как и при ассоциации идей.

Припоминание объясняется при помощи ассоциации.  Ассоцианисты давно объясняли припоминание таким образом.

Дж. Милль высказывает по этому поводу соображения, которые мне кажутся не требующими никаких поправок, только слово «идея» я заменил бы выражением «объект мысли». «Есть, — говорит он, — состояние сознания, хорошо известное всякому, — припоминание. При этом состоянии мы, очевидно, не имеем в сознании той идеи, которую хотим припомнить. Каким же путем при дальнейших попытках припомнить забытое мы, наконец, наталкиваемся на него? Если мы не осознаем искомой идеи, мы осознаем некоторые идеи, связанные с ней. Мы перебираем в уме эти идеи в надежде, что какая-нибудь из них напомнит нам забытое, и если какая-нибудь из них действительно напоминает нам забытое, то всегда вследствие того, что она с ним связана общей ассоциацией.

Я встретил на улице старого знакомого, имени которого не помню, но желаю припомнить. Я перебираю в уме ряд имен, надеясь натолкнуться на имя, связанное ассоциацией с искомым. Я припоминаю все обстоятельства, при которых виделся с ним, время, когда я познакомился с ним, лиц, в присутствии которых я встречался с ним; что он делал, что ему приходилось испытать. И если мне случилось натолкнуться на идею, связанную общей ассоциацией с его именем, я тотчас припоминаю забытое имя; в противном случае все попытки мои будут напрасны. Есть другая группа явлений, вполне аналогичных только что описанным и могущих служить для них яркой иллюстрацией. Часто мы стараемся не забыть чего-нибудь. К какому приему мы прибегаем, чтобы припомнить данный факт по желанию? Все люди пользуются для этой цели тем же способом. Обыкновенно стараются образовать ассоциации между объектом, который хотят запомнить, и ощущением или идеей, которая, как известно, будет налицо в то время или около того времени, когда пожелают вызвать в памяти данный объект мысли. Если ассоциация образовалась и один из ее элементов попадается нам на глаза, то это ощущение или идея вызывает по ассоциации искомый объект мысли.

Вот избитый пример подобной ассоциации. Человек получает от друга поручение и, чтобы не забыть его, завязывает узелок на носовом платке. Как объяснить этот факт? Прежде всего, идея поручения ассоциировалась с идеей завязывания узелка на платке. Затем заранее известно, что носовой платок — такая вещь, которую очень часто приходится иметь перед глазами, и, следовательно, платок, вероятно, случится видеть около того времени, когда нужно будет выполнить поручение. Увидев платок, мы замечаем узел, а он напоминает нам и о поручении благодаря преднамеренно образованной между ними ассоциации».

Короче говоря, мы ищем в памяти забытую идею совершенно так же, как ищем в доме затерявшуюся вещь. В обоих случаях мы осматриваем сначала то, что, по-видимому, находится в соседстве с искомым предметом: переворачиваем в доме вещи, подле которых, под которыми и внутри которых он может находиться, и если он действительно находится вблизи них, то вскоре попадается нам на глаза. В поисках объекта мысли вместо предметов мы имеем дело с элементами ассоциации. Механизм припоминания тождествен механизму ассоциации, а последний, как известно, сводится к элементарному закону приучения в нервных центрах.

Ассоциация объясняет также и запоминание. Тот же закон приучения составляет и механизм запоминания. Оно означает способность к припоминанию — и больше ничего. Единственным указанием на существование в данном случае запоминания есть наличность припоминания. Запоминание известного явления, короче говоря, есть другое название для возможности снова думать о нем или для стремления снова думать о нем в связи с обстановкой, относящейся ко времени первого его возникновения. Какой бы случайный повод ни превратил эту возможность в действительность, во всяком случае постоянным основанием для этой возможности служат пути в нервной ткани, через которые внешнее раздражение вызывает припоминаемое явление, минувшие ассоциации, сознание того, что наше «я» было связано с данным явлением, вера в то, что все это действительно было в прошедшем, и т. д. Когда припоминание вполне подготовлено, искомый образ оживает в сознании тотчас после появления повода к этому. В противном случае образ появляется лишь через некоторое время. Но как в том, так и в другом случае главным условием, делающим запоминание вообще возможным, являются нервные пути, в которых образуется ассоциация запоминаемого объекта мысли с поводами, вызывающими его в памяти. В состоянии скрытого напряжения эти пути обусловливают запоминание, в состоянии активности — припоминание.

Физиологическая схема. Явление памяти может быть окончательно выяснено при помощи простой схемы. Пусть n будет минувшее событие, о — окружающая его обстановка (соседние события, дата, связь с нашей личностью, теплота и интимность и т. д.), а m — некоторая мысль или факт в настоящем, который легко может стать поводом к припоминанию. Пусть нервные центры, действующие при мыслях m, n и о, будут выражены через М, N и О, тогда существование путей, символически обозначенных линиями между М и N, и N и О, будет выражать факт «задержания события n в памяти», а возбуждение мозга по направлению этих путей — условие припоминания события n. Нужно заметить, что задержание события n не есть мистическое приобретение идеи бессознательным путем. Оно вовсе не есть явление психического порядка. Это — чисто физическое явление, морфологическая черта, именно наличность путей в глубочайших недрах мозговой ткани. В то же время припоминание есть психофизический процесс, имеющий и телесную, и душевную стороны; телесная сторона его — возбуждение нервных путей, душевная — сознательное представление минувшего явления и вера в его принадлежность нашему прошлому.

Короче говоря, единственная гипотеза, для которой явления внутреннего опыта дают здесь поддержку, заключается в том, что нервные пути, возбуждаемые восприятием известного факта и его припоминанием, не вполне тождественны. Если бы мы могли вызвать в сознании минувшее событие независимо от каких бы то ни было элементов ассоциации, то этим самым была бы исключена всякая возможность памяти: видя перед собой явление минувшего опыта, мы принимали бы его за новый образ. В самом деле, припомнив событие без окружавшей его обстановки, мы едва можем отличить его от простого продукта воображения. Но чем более элементов ассоциации связано с ним в нашем сознании, тем легче мы узнаем в нем объект собственного минувшего опыта.

Например, я вхожу в комнату приятеля и вижу на стене картину. Сначала я испытываю какое-то странное чувство. «Наверное, я видел эту картину!» — говорю я, но где и когда, — не могу припомнить; в то же время я чувствую в картине что-то знакомое; наконец, восклицаю: «Вспомнил! Это копия с картины Фра-Анджелико во Флорентийской академии, я ее там видел». Только для того чтобы вспомнить, что это за картина, нужно было припомнить здание академии.

Условия хорошей памяти. Если мы припоминаем факт — n, то путь N — О (рис. 14) составляет физиологические условия, которые вызывают в сознании обстановку, окружавшую n, и делают n объектом памяти, а не простой фантазии. В то же время путь М — А дает повод к припоминанию n. Таким образом, в связи с тем, что память человека всецело обусловлена свойствами нервных путей, ее достоинство в данном индивиде зависит частью от числа, а частью от устойчивости этих путей.

 

Рис. 14

 

Устойчивость или постоянство нервных путей есть индивидуальное физиологическое свойство нервной ткани у каждого человека, число же их зависит всецело от личного опыта. Назовем устойчивость нервных путей прирожденной физиологической восприимчивостью. Эта восприимчивость в различных возрастах и у различных индивидов очень различна. Одни умы подобны воску

под давлением печати: ни одно впечатление, как бы оно ни было бессвязно, не пропадает для них бесследно. Другие напоминают желе, дрожащее от простого прикосновения, но при обычных условиях не способное воспринимать устойчивые отпечатки. Последние умы, припоминая какой-нибудь факт, неизбежно должны подолгу копаться в запасе своих устойчивых знаний. У них нет отрывочной памяти. Наоборот, лица, которые удерживают в памяти без всякого усилия имена, даты, адреса, анекдоты, сплетни, стихи, цитаты и всевозможные факты, обладают отрывочной памятью в высшей степени и, конечно, обязаны этим необыкновенной восприимчивости их мозгового вещества для каждого вновь образовавшегося в нем пути.

По всей вероятности, лица, не одаренные такой физиологической восприимчивостью, не способны к широкой, многосторонней деятельности. И в практической жизни, и в научной сфере человек, умственные приобретения которого тотчас же закрепляются в нем, всегда прогрессирует и достигает целей, в то время как другие, тратя большую часть времени на переучивание того, что они когда-то учили, но забыли, почти не двигаются вперед. Карл Великий, Лютер, Лейбниц, В. Скотт, любой из великих гениев человечества непременно должны были обладать изумительной восприимчивостью чисто физиологического свойства. Люди, не одаренные ею, могут в той или другой степени отличаться качеством труда, но никогда не будут в состоянии создать такие массы произведений или иметь такое громадное влияние на современников.

В жизни каждого из нас наступает период, когда мы можем только сохранять приобретенное ранее, когда прежде проложенные в мозгу пути исчезают с такой же скоростью, с какой образуются новые, и когда мы забываем ровно столько, сколько приобретаем новых знаний за тот же промежуток времени. Это состояние равновесия может тянуться много-много лет. В глубокой старости оно начинает нарушаться: количество забываемого начинает перевешивать количество приобретаемого вновь, или, лучше сказать, нет никаких новых приобретений. Мозговые пути становятся настолько неустойчивыми, что, например, в течение нескольких минут предлагается тот же вопрос и ответ на него забывается раз шесть подряд. В этом периоде необычайная устойчивость путей, образовавшихся в детстве, становится очевидной; глубокий старик сохраняет воспоминания ранней молодости, утратив все остальные.

Вот всё, что я хотел сказать об. устойчивости мозговых путей. Теперь несколько слов об их числе. Очевидно, чем более таких путей в мозгу, как М — N, и чем более благоприятных поводов для припоминания n, тем скорее образуется, вообще говоря, и прочнее будет память об n, и чем чаще мы будем вспоминать об n, тем более будет возможности всегда припомнить n по желанию.

Говоря на языке психологии, с чем большим количеством фактов мы ассоциировали данный факт, тем более прочно он задержан нашей памятью. Каждый из элементов ассоциации есть крючок, на котором факт висит и с помощью которого его можно выудить, когда он, так сказать, опустился на дно. Все элементы ассоциации образуют ткань, с помощью которой данный факт закреплен в мозгу. Тайна хорошей памяти есть, таким образом, искусство образовывать многочисленные и разнородные ассоциации со всяким фактом, который мы желаем удержать в памяти. Но что другое представляет это образование ассоциаций с данным фактом, если не упорное размышление о нем?

Короче говоря, из двух лиц с тем же внешним опытом и с той же степенью прирожденной восприимчивости то лицо, которое более размышляет над своими впечатлениями и ставит их в систематическую связь между собой, будет обладателем лучшей памяти. Примеры можно видеть на каждом шагу. Большинство людей обладают хорошей памятью на факты, имеющие отношение к их житейским целям. Школьник, проявляющий способности атлета, оставаясь крайне тупым в учебных занятиях, поразит вас знанием фактов о деятельности атлетов и окажется ходячей справочной книгой по статистике спорта. Причиной этому является то, что мальчик постоянно думает о любимом предмете, собирает относящиеся к нему факты и группирует их в известные классы. Они образуют для него не беспорядочную смесь, а систему понятий — до такой степени глубоко он их усвоил.

Так же точно купец помнит цены товаров, политический деятель — речи своих коллег и результаты голосования в таком множестве, что посторонний наблюдатель поражается богатством его памяти, но это богатство вполне понятно, если мы примем во внимание, как много каждый специалист размышляет над своим предметом. Весьма возможно, что поразительная память, обнаруживаемая Дарвином и Спенсером в их сочинениях, вполне совместима со средней степенью физиологической восприимчивости мозга обоих ученых. Если человек с ранней юности задается мыслью фактически обосновать теорию эволюции, то соответствующий материал будет быстро накапливаться и прочно задерживаться в его памяти. Факты свяжутся между собой их отношением к теории, а чем более ум будет в состоянии различать их, тем обширнее станет эрудиция ученого. Между тем теоретики могут обладать весьма слабой отрывочной памятью и даже вовсе не обладать ею. Фактов, бесполезных для его целей, теоретик может не замечать и забывать тотчас же после их восприятия. Энциклопедическая эрудиция может совмещаться почти с таким же «энциклопедическим» невежеством, и последнее может, так сказать, скрываться в промежутках ее ткани. Те, кому приходилось иметь много дела со школьниками и профессиональными учеными, поймут, какой тип я имею в виду.

В системе каждый факт мысли связан с другим фактом каким-нибудь отношением. Благодаря этому каждый факт задерживается совокупной силой всех других фактов системы и забвение почти невозможно.

Почему зубрежка такой дурной способ учения? После сказанного выше это само собой ясно. Под зубрением я разумею тот способ подготовки к экзаменам, когда факты закрепляются в памяти в продолжение немногих часов или дней путем усиленного напряжения мозга, запоминаются на время испытания, между тем как в течение учебного года память почти вовсе не упражнялась в области предметов, необходимых к экзамену. Объекты, заучиваемые таким путем, на отдельный случай, временно, не могут образовать в уме прочных ассоциаций с другими объектами мысли. Соответствующие им мозговые точки проходят по немногим путям и с большим трудом возобновляются. Знание, приобретенное с помощью простого зубрения, почти неизбежно забывается совершенно бесследно. Наоборот, материал, набираемый памятью постепенно, день за днем, в связи с различными контекстами, освещенный с разных точек зрения, связанный ассоциациями с другими событиями и неоднократно подвергавшийся обсуждению, образует такую систему, вступает в такую связь с остальными сторонами нашего интеллекта, легко возобновляется в памяти такой массой внешних поводов, что остается надолго прочным приобретением. Вот в чем рациональное основание для того, чтобы установить в учебных заведениях надзор за непрерывностью, равномерностью занятий в течение учебного года. Разумеется, в зубрении нет ничего нравственно предосудительного. Если бы оно вело к желанной цели — к приобретению прочных знаний, то, бесспорно, было бы лучшим педагогическим приемом. Но на самом деле этого нет, и учащиеся сами должны понять почему.

Прирожденная восприимчивость памяти человека неизменна. Теперь читателю будет вполне ясно, если мы скажем, что все усовершенствование памяти заключается в образовании ряда ассоциаций с теми многочисленными объектами мысли, которые нужно удержать в голове. Никакое развитие не может, по-видимому, усовершенствовать общую восприимчивость человека. Она представляет собой физиологическое свойство, данное человеку раз и навсегда вместе с его организацией, свойство, которое он никогда не будет в состоянии изменить. Без сомнения, оно изменяется в зависимости от состояния здоровья человека; наблюдения показывают, что оно лучше, когда человек свеж и бодр, и хуже, когда он утомлен или болен. Таким образом, что хорошо для здоровья, го хорошо и для памяти. Мы можем даже сказать, что любое интеллектуальное упражнение, усиливающее питание мозга и повышающее общий тонус его деятельности, окажется полезным и для общей восприимчивости. Но более этого ничего нельзя сказать, а это, очевидно, гораздо менее утешительно сравнительно с ходячими взглядами на восприимчивость мозга.

Обыкновенно полагают, что систематические упражнения укрепляют в человеке не только способность запоминать факты, входящие в состав этих упражнений, но и вообще восприимчивость к запоминанию. Говорят, например, что продолжительное заучивание слов облегчает дальнейшее их заучивание. Если бы это было справедливо, то все только что сказанное мной было неверно и всю теорию зависимости памяти от образования нервных путей в мозгу нужно было бы вновь пересматривать. Но я склонен думать, что фактов, противопоставляемых этой теории, на самом деле не существует.

Я обстоятельно расспрашивал многих опытных актеров, и все они единогласно утверждают, что заучивание ролей весьма мало облегчает дело. По их словам, это только развивает способность разучивать роли систематически. Опыт сообщил актерам богатый запас интонаций, экспрессии и жестов; это облегчает разучивание новых ролей, в которых возможно применить запас, накопленный так же, как накоплены купцом его знания о ценности товаров, атлетом — познания по части гимнастической ловкости; новые роли благодаря практике заучиваются легче, но при этом прирожденная восприимчивость нисколько не совершенствуется, а, наоборот, слабеет с годами.

Здесь запоминание облегчается вдумчивостью. Точно так же, когда школьники совершенствуются в заучивании наизусть, я уверен, что на поверку причиной совершенствования всегда окажется способ заучивания отдельных вещей, представляющих относительно больший интерес, большую аналогию с чем-нибудь уже знакомым, воспринятым с большим вниманием и т. д., но отнюдь не укрепление физиологической силы восприимчивости. Заблуждение, которое я имею в виду, проникает наскозь полезную и интересную в других отношениях книгу «Как нужно укреплять память» Гольбрука из Нью-Йорка. Автор не различает общей физиологической восприимчивости и восприимчивости к определенным явлениям и рассуждает так, как будто и та и другая должны совершенствоваться при помощи одних и тех же средств.

«Я лечу теперь, — говорит он, — старика, страдающего потерей памяти, который не замечал, что память его быстро слабеет, пока я не обратил на это внимания. В настоящее время он употребляет энергичные усилия для восстановления памяти, и не без некоторого успеха. Метод лечения заключается в том, чтобы ежедневно по два часа — час утром и час вечером — упражнять память. Пациент в это время сильно напрягает внимание, чтобы воспринимаемое ярко запечатлевалось в уме. Каждый вечер он должен припоминать все события минувшего дня и повторять то же на следующее утро. Каждое услышанное имя ему следует записывать и стараться запомнить, возобновляя его в уме время от времени. Еженедельно он должен запоминать до десяти имен государственных деятелей. Ежедневно ему надо заучивать стихи из поэтических произведений и из Библии. Он должен также запоминать время от времени номер страницы в какой-нибудь книге, где сообщается интересный факт. С помощью этих упражнений и некоторых других приемов ослабевшая память пациента начинает снова оживать».

Я склонен думать, что память этого несчастного старика если и улучшилась, то лишь в отношении частных фактов, которые доктор заставляет его запоминать, и в некоторых других отношениях: во всяком случае эти несносные упражнения не повысили его общей восприимчивости.

Усовершенствование памяти. Итак, все улучшение памяти заключается в усовершенствовании привычных методов запоминания фактов. Таких методов три: механический, рациональный и технический. Механический метод заключается в усилении интенсивности, увеличении и учащении впечатлений, подлежащих запоминанию. Современный способ обучения детей грамоте при помощи письма на классной доске, при котором каждое слово запечатлевается в сознании при посредстве четырех путей — глаз, ушей, голоса и рук, представляет собой образец усовершенствованного механического запоминания. Рациональный метод запоминания есть не что иное, как логический анализ воспринимаемых явлений, группировка их в определенную систему по классам, расчленение их на части и т. д. Любая наука может быть примером такого метода.

Немало придумано технических, искусственных методов для запоминания. При помощи искусственных систем можно нередко удерживать в памяти такую массу совершенно бессвязных фактов, такие длинные ряды имен, чисел и т. д., какие невозможно запомнить естественным путем. Метод заключается в механическом заучивании какой-нибудь группы символов, которые должны быть твердо навсегда удержаны в памяти. Затем то, что должно быть заучено, связывается путем нарочно придуманных ассоциаций с некоторыми из заученных символов, и эта связь впоследствии облегчает припоминание. Наиболее известный и употребительный из искусственных приемов мнемоники — цифровой алфавит. Предназначается он для запоминания рядов чисел. Каждой из десяти цифр в нем соответствует одна или несколько букв. Число, которое надо запомнить, выражают в буквах, из которых легко составить слова, слова по возможности подбирают так, чтобы они напоминали чем-нибудь о предмете, к которому относится число. Таким образом, слово сохранится в памяти даже тогда, когда число будет совершенно забыто[9]. Недавно изобретенный метод Луазетта не столь механичен, он основан на образовании ряда ассоциаций с объектом, который желательно запомнить.

Узнавание. Если с известным явлением мы встречаемся часто и в связи со слишком многочисленными и разнообразными окружающими элементами, то, несмотря на соответственно легкое воспроизведение его, мы не можем поставить такое явление в связь с определенной обстановкой и, следовательно, отнести к какой-то дате в прошлом. Мы узнаем, но не вспоминаем его: ассоциации, связанные с ним, слишком многочисленны и неопределенны. Такой же результат получается, когда локализация в прошлом слишком смутна. Мы чувствуем, что видели где-то данный объект, но где и когда — совершенно не помним, хотя нам кажется, что вот-вот сейчас мы вспомним это. Что нарождающиеся, слабые возбуждения мозга могут вызывать нечто в сознании, можно наблюдать на себе, когда стараешься припомнить имя. Оно в таком случае, что называется, вертится на языке, но не приходит на ум. Аналогичное чувство сопровождает «воспризнание», когда ассоциации, связанные с данным объектом мысли, делают его для нас знакомым, но неизвестно почему.

Есть курьезное душевное состояние, которое, вероятно, всякому приходилось испытывать на себе. Это то чувство, когда кажется, что, переживаемое в данную минуту во всей полноте переживалось когда-то прежде, когда-то мы говорили буквально то же самое на том же самом месте, тем же лицам и т. д. Это чувство «предсуществования» душевных состояний долгое время казалось чрезвычайно загадочным и служило поводом к многочисленным истолкованиям. Виган усматривал причину его в диссоциации деятельности мозговых полушарий. Согласно предположению Вигана, одно из них начинало немного позже осознавать внешние впечатления, отставало, так сказать, от другого. По-моему, такое объяснение нисколько не устраняет загадочности явления. Неоднократно наблюдая его на себе, я пришел к заключению, что оно представляет собой неясное припоминание, в котором одни элементы возобновились перед сознанием, а другие нет. Элементы прошлого состояния, не сходные с настоящим, не оживают сначала настолько, чтобы мы могли отнести это состояние к определенному прошлому. Мы только осознаем настоящее, связанное с каким-то общим намеком на прошлое. Точный наблюдатель психологических явлений Лацарус истолковывает это явление так же, как и я. Достойно внимания, что настоящее кажется повторением прошлого лишь до тех пор, пока ассоциации, связанные с аналогичным прошлым, не станут вполне отчетливы.

Забвение. Для нашего интеллекта забвение составляет такую же важную функцию, как и запоминание. Полное воспроизведение, как мы видели, сравнительно редкий случай ассоциации. Если бы мы помнили решительно все, то были бы в таком же безвыходном положении, как если бы не помнили ничего. Припоминание факта требовало бы столько же времени, сколько протекло его на самом деле от появления этого факта до момента припоминания. Таким образом, мы никогда бы не двигались вперед в нашем мышлении. Время при припоминании подвергается тому, что Рибо называет укорочением. Оно обусловлено пропусками огромного количества фактов, заполнявших данный временной промежуток. «Таким образом, — говорит Рибо, — мы приходим к парадоксальному выводу: забвение есть одно из условий запоминания. Без полного забвения громадного количества состояний сознания и без временного забвения весьма значительного количества впечатлений мы совершенно не могли бы запоминать. Забвение, за исключением некоторых его форм, не есть болезнь памяти, но условие ее здоровья и живости».

Патологические условия. Лица, подвергнутые гипнозу, забывают все, что с ними происходило во время транса. Но при следующих таких состояниях они нередко помнят, что с ними было в предшествующий раз. Здесь наблюдается нечто подобное раздвоению личности, при котором связность существует лишь между отдельными состояниями каждой из личностей, но не между самими личностями. В этих случаях чувствительность нередко бывает у той и другой личности различна: во «вторичном» состоянии пациент нередко находится как будто под анестезией. Жанэ доказал, что его пациенты припоминали в состоянии нормальной чувствительности те факты, которых не помнили в состоянии анестезии. Например, он временно восстанавливал их чувство осязания при помощи электрического тока, пассов и т. д. и заставлял больных брать в руки различные предметы: ключи, карандаши — или делать некоторые движения, например креститься. При возвращении анестезии они совершенно не помнили об этом. «Мы ничего не брали в руки, ничего не делали» — вот обычный ответ пациентов. Но на другой день, когда их нормальная чувствительность была восстановлена, они отлично помнили, что делали в состоянии анестезии и какие вещи брали в руки. Все эти патологические явления показывают, что область возможного припоминания гораздо шире, чем мы думаем, и что в некоторых случаях кажущееся забвение еще не дает права говорить, что припоминание абсолютно невозможно. Впрочем, это еще не основание для парадоксального вывода о том, будто абсолютного забвения впечатлений нет.

---

---