Религиозной власти со светской

 

Первым сильным толчком к развитию общественной мысли в средневековой Руси, как и в Европе, послужила взаимная борьба светской и религиозной властей. Однако на Руси столкновения подобного рода никогда не достигали значительной степени обострения. Поэтому наши защитники церкви никогда не доходили до таких крайних выводов, как западно-европейские, хотя, – необходимо теперь же отметить это, – мысль их начинала иногда работать в том же самом направлении[10].

"В течение киевского периода нашей истории глава русской церкви, митрополит, был независим от светской власти князей", был их сильнее и влиятельнее. "Он выбирался константинопольским патриархом, к которому и должна была обращаться светская власть в случае какого-нибудь недовольства его ставленником". "Такое соотношение сил стало изменяться в противоположном смысле с тех пор, как упрочилась власть московских князей[11]. Московские князья начали вмешиваться в дела о поставлении митрополита. Это не могло нравиться (с. 103) ни константинопольскому патриарху, ни русскому духовенству. Отстаивание прав константинопольского патриарха явилось для этого последнего едва ли не важнейшим средством защиты своей независимости по отношению к светской власти"[12]. Но когда Константинополь был взят турками, положение церкви стало еще более неустойчивым.

"Тогда постановка вопроса значительно упростилась: тогда спор светской власти с духовной стал домашним спором московских великих князей с московским духовенством. В теории московское духовенство держалось того убеждения, что «ино есть власть церковная, святительская, ино есть власть царская, земная»[210]. Но эта теория так неопределенна, что допускает самые различные толкования. Вполне признавая, что власть «святительская» представляет собою нечто совершенно иное, чем власть «земная», позволительно все-таки спросить себя: какая же из них выше? На Западе соотношение общественных сил в течение долгого времени решало этот последний вопрос в пользу «святительской» власти; на Руси, – т.-е. опять-таки собственно в Московском государстве, – ход общественного развития решал его, наоборот, в пользу власти земной – сначала великокняжеской, потом царской"[13].

"Там, где все общественные силы страны были закрепощены государством, духовная власть не могла остаться независимой от светской. И мы видим, что сама духовная власть готова поставить светскую на недосягаемую высоту. Знаменитый Иосиф Волоцкой утверждал в своем «Просветителе», что царь «естествомъ подобенъ есть всƀмъ человƀкамъ, властью же подобенъ вышнему Богу»[211]. Это – чисто восточный взгляд на царя"[14].  И это логично.

"Подчинение духовной власти светской обусловливалось у нас главным образом экономической зависимостью церковной иерархии от государства[214]. Церковь была крупнейшим землевладельцем в Московской Руси. Но мы уже знаем, что крупное землевладение совсем не отличалось у нас такой независимостью по отношению к царской власти, какую мы видим на Западе. Более того: нам уже известно, что верховной власти удалось у нас наложить свою тяжелую руку между прочим и на крупное землевладение. Церковь не составила в этом случае исключения из общего правила. Светская власть пошла так далеко, что уже при Иване III стала задумываться над тем, могут ли монастыри владеть землями, т.-е. над вопросом об экспроприации церковных земель. Спор, вызванный этим вопросом, составляет один из самых ярких эпизодов в истории общественной мысли до-Петровской Руси (Подчеркнуто мною. - В.Т.)"[15].

Но здесь вставал вопрос о различиях между истинным государем и тираном.

"По мнению одного из епископов г. Шартра, истинный государь защищает законы и народную свободу, между тем как тиран попирает законы и порабощает свой народ. Опираясь на это различие истинного государя от тирана, этот епископ приходил к тому выводу, что христиане обязаны повиноваться только первому, а второму должны сопротивляться всеми мерами, до тираноубийства включительно".

Византийские духовные писатели, имевшие такое огромное влияние на русских, тоже умели различать хороших правителей от дурных. Но это различие приводило их совсем не к тем выводам, к каким пришел епископ шартрский". По их мнению, мучители поставляются богом за наше беззаконие, а если это так, то в случае дурного правления "следует восставать не против них, а против самих себя, против своих собственных греховных побуждений, т.-е. отвечать на угнетение покаянием, постом и молитвою"."При таком смиренном отношении к правителям нет места для развития общественной мысли, а есть место лишь для духовных упражнений. Но безусловного смирения не бывает. Не было безусловным и смирение русских духовных иерархов[216]. Когда возник вопрос о секуляризации церковных имуществ, московское духовенство стало в оппозицию к светской власти. И тогда его теоретики не могли ограничиться рассуждениями о посте и молитве"... "В Новгороде, духовенство которого дважды вынуждено было, как известно, уступить значительную часть своих земель московскому великому князю Ивану III, включено было в «чин Православия»... проклятие". "В высшей степени замечательно, что спор о церковных имуществах побудил русских духовных писателей обратиться к латинским источникам и заимствовать из них теорию двух мечей: вещественного и духовного". "По мнению автора этого слова, пастыри церкви должны прежде всего действовать духовным мечом «даже и до своего кровопролитія», а также и до предания противников анафеме. Однако, на этом им не следует останавливаться. Если «непослушни не сотворятъ повелƀнія и сопротивни пребудутъ, не хотяще (с. 106) наказатися, ни вый своихъ гордыхъ пастыремъ подклонити», тогда помощью «плечій мирскихъ дƀйствовати могутъ мечемъ вещественнымъ на отвращеніе силы сопротивныхъ». В доказательство автор ссылается на общее отношение духовной власти к светской. Светская власть ниже духовной, и эта последняя не должна уступать ей при ее посягательствах".

"Даже Иосиф Волоцкой, готовый обожествлять верховного представителя светской власти, поспешил, по выражению М.А.Дьяконова, внести к своему ученію революционную поправку относительно царя, над которым царствуют скверные страсти и грехи, лукавство и неправда, гордость и ярость, неверие и хула. Такой царь, – учил благочестивый Иосиф, – не только не бог, а даже «не Божий слуга, но дьявол, и не царь, но мучитель». Иосиф советует не повиноваться такому царю". "Конечно, поправку можно признать революционной лишь с большой оговоркой: у нашего автора речь идет только о пассивном сопротивлении «мучителю»; мы ни слова не слышим от него о том активном сопротивлении недостойному государю, о котором так горячо распространялись на Западе еще Григорий VII и его сторонники. Но как бы там ни было, это опять уже не только пост и не только молитва. Мы видим, что наша церковь тоже не была безусловной сторонницей покорности светской власти. Ее теоретики проповедывали покорность только тогда, когда считали ее согласной с интересами своего сословия. А когда этим интересам грозила опасность со стороны светской власти, они заменяли проповедь покорности проповедью сопротивления, хотя бы и пассивного".

"Спор о монастырских имениях, толкнувший мысль московских духовных публицистов в ту самую сторону, в которую так рано и так смело пошла мысль западных духовных монархомахов очень скоро окончился мировой сделкой. Иван III покинул мысль о секуляризации монастырских имений и даже согласился на жестокое преследование ненавистных православному духовенству «жидовствующих», которых он еще так недавно и так недвусмысленно поддерживал. А это, в свою очередь, повело к тому, что мысль духовных писателей перестала развиваться в оппозиционном направлении".

"М.А.Дьяконов замечает, что Волоцкой со своими учениками и после уступки Ивана III старался «поставить авторитет священника выше авторитета государственной власти», так как не был уверен в ее стойкости[223]. Вряд ли можно сомневаться в том, что Иосиф вспомнил бы о своей «революционной» прибавке, а главное – вложил бы в нее действительно революционное содержание, если бы светская власть решилась отобрать монастырские имущества. Но московские князья уже не повторяли своей попытки или по крайней мере избегали делать это открыто. Им невыгодно было восстановлять против себя духовенство, так сильно содействовавшее укреплению и расширению их собственной власти. Притом же не надо думать, что, отстояв свои недвижимые имущества, духовная власть сделалась независимой по отношению к светской. Напротив, сохранение церковью своих имуществ надолго сделалось причиной нового усиления и упрочения зависимости «святительской» власти от земной. Опасение потерять эти имущества располагало (с. 108) «святителей» ко все большей и большей уступчивости. Церковь стала подчиняться государству даже в таких случаях, когда речь шла о важнейших вопросах церковной организации. Проф. Николай Каптерев (1847–1917) отмечает тот действительно весьма знаменательный факт, что когда Федор Иванович вздумал учредить у нас патриаршество, то он, по свидетельству статейного списка, «помысля со своею благоверною христолюбивою царицею Ириною», обратился за советом к боярам и, когда они одобрили его мысль, поручил Борису Годунову вступить в переговоры с антиохийским патриархом Иоакимом. «На участие в этом церковном деле какого-либо духовного лица, а тем более целого собора иерархов, нет и намека», – говорит г. Каптерев. «Очевидно, участие духовных властей в обсуждении вопроса об учреждении у нас патриаршества считалось пока совершенно излишним»[224]" [16].

Борьба между светской и религиозной властью не утихала и позже.

По словам Николая Каптерева, еще некоторые современники пресловутого патриарха высказывали ту догадку, что он «и самого патриаршества был лишен в действительности вовсе не за церковь или за что-либо духовное, а за землю и за вотчины, которые он так неразборчиво приобретал. Выходило, по их представлению, что корыстолюбивая политика Никона грозила в дальнейшем чрезмерным увеличением патриарших владений, и по этой только причине его непременно надо было удалить с патриаршей кафедры[225]. Проф. Каптерев полагает, что такой взгляд современников на дело Никона имел серьезное основание в действительности (с. 109).

...уступка, на которую пошел Иван III в вопросе о монастырских землях, не была так велика, как это могло бы показаться с первого взгляда. Правда, земли остались в руках духовенства; но московское правительство приняло все зависевшие от него меры, чтобы подчинить распоряжение ими своему контролю. Известно, что почти все архиерейское управление находилось в руках не духовных, а светских лиц: архиерейских бояр, дворецких и дьяков, на рассмотрение которых нередко поступали даже собственно духовные дела. И вот этих-то лиц московское правительство постаралось подчинить своей власти. Согласно постановлению Стоглавого собора, архиереи не имели права назначать и увольнять без согласия царя своих светских чиновников (с. 109).

...все епархиальное управление архиерея, а также и патриарха, необходимо было подчинено очень чувствительному и стеснительному... контролю светской власти»[226]. Само собою понятно, что этим раздражалось (с. 109) духовенство. Уже до Никона мы встречаем владык, склонных «к возгоржению на царскую державу». Одним из таких владык был новгородский митрополит Киприан, который занимал в Новгороде кафедру за 16 лет до Никона и был как бы его «прямым предшественником». Светская власть была очень недовольна «неправдами и непригожими речами Киприана»[227], имевшими самое непосредственное отношение к только что указанному, весьма стеснительному для духовных владык, контролю светской власти. Против того же контроля ополчился и патриарх Никон (с. 110).

Противоречие ведет вперед. Никон вовсе не склонен был думать об интересах народа. Но, раз вступив в борьбу со светской властью, стеснявшей духовенство, он вспомнил и об этих интересах. Он утверждал, что от неправды и насилий царя плачет не только «мати его святая великая соборная церковь», но и весь православный народ... (с. 110).

Недовольный зависимым положением церкви, энергичный Никон выдвинул ту самую теорию, на которую опирались папы в своей борьбе со светской властью... Но если римские папы могли в подтверждение этой теории выставить действительную, – и сравнительно очень большую, – общественную силу, то Никон в состоянии был подкрепить ее только ссылками на апостолов и на святого духа, Этого было слишком мало. Однако, раз возникший спор надо было кончить, и светская власть была по-своему вполне права, добиваясь его решения в свою пользу (с. 112).

Конечное осуждение Никона сделалось прямо государственной необходимостью, этого требовали интересы верховной государственной власти, безотносительно к церковной реформаторской (с. 111) деятельности Никона к тем симпатиям и антипатиям, какие питали к нему те или другие лица»[233] (с. 112).

 

[1] "Русская православная церковь, — писал Г. Плеханов, — в самом деле, жила некогда в трогательном согласии с...татарскими ханами. Митрополит Кирилл, — первый русский митрополит, поставленный после разорения Киева, — учредил православную епископию в ханской столице и получил от Менгу-Темира жалованную грамоту, ограждавшую на вечные времена права духовенства. Оно освобождалось от всяких даней и повинностей. Его земли и люди были объявлены неприкосновенными. Хула против православной веры и, — что было еще важнее, — всякое нарушение предоставленных духовенству привилегий наказывалось смертной казнью. Таким образом, князья не имели права ни облагать его повинностями, ни посягать на его имущества. Великое народное несчастие, — татарское нашествие, — принесло, таким образом, большую пользу «богомольцам» русской земли, которые, с своей стороны, умели ценить любезность «невƀрныхъ и нечестивыхъ царей». Это согласие между «нечестивыми царями» кочевых хищников и благочестивыми «богомольцами» оседлого русского населения на время сделало нашу духовную власть почти независимой от светской[140]. Наши митрополиты опирались на татар, как римские папы опирались когда-то на франков. Разница, — и весьма существенная, — была тут лишь в том, что поддержка со стороны франков оказалась надежней татарской поддержки". (Однако. — В.Т.) "при Иване III совершенно прекратилось подчинение Московского княжества татарам. Тогда московскому духовенству пришлось рассчитывать только на свои собственные силы, которые были несравненно слабее сил римско-католического духовенства. Дальнейшее усиление власти московских государей все более и более ставило «богомольцев» в подчиненное отношение к ним. «Богомольцы» сделались de facto такими же царскими «холопями», как и служилые люди" (История русской общ. мысли. Т. 1. С. 58-59.).

[2] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 59-60.

[3] Там же. С. 60-61.

[4] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 61-62.

 

[5] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 63.

 

[6] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 68.

 

[7] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 69-70.

[8] Там же. С. 69-70.

[9] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 70-71.

 

[10] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 103.

[11] Уже в «Мо­лении Даниила Заточника», относящемся к началу XIII в., высказываются некоторые антиклерикальные идеи. В частности, автор его резко нападает на духовенство. «Ангель­ский имея на себе образ, а блудный нрав; святитель­ский имея на себе сан, а обычаем похабен», — пишет он о монахах и попах... Одним из мотивов этого сочинения является защита сильной политической власти и тревога о судьбах родины перед лицом на­двигающейся внешней опасности (Галактионов, Никандров. История русской философии, 1961. С. 88.). Эта борьба продолжается в XIV-XV вв., в виде появления еретических движений. Наиболее распространенными в XIV—XV вв. были ереси стригольников и жидовствующих, которые пред­ставляли собой главное русло внецерковной мысли. Первая из них возникла в Новгороде в начале 70-х го­дов XIV в. Вскоре ее последователи появились в Пско­ве. Основание ереси современники приписывали некоему Карпу. Стригольники — это типично городская ересь средневековья, выражавшая протест торгово-ремеслен­ного населения против феодальных стеснений и гнета церкви. Кроме обличения распутства духовенства, стриголь­ники направили острие своей критики против «сребро­любия» и «стяжания» имений. Отвергая церковную организацию, как прогнившую снизу доверху, единомышленники Карпа не стремились заменить ее новой. Они вообще не видели необходимо­сти в существовании духовенства как особого сословия. Духовным учителем и проповедником может стать вся­кий, знающий священное писание, имеющий ораторские способности и соответствующие внутренние качества. В этом отношении требования стригольников близки к учению ранних христианских общин. Движение стригольников было разгромлено в конце XIV в. Церковники использовали в борьбе со своими противниками не только идеологические средства, но прибегали к физической расправе. Карпа и еще двух его единомышленников отлучили от церкви и после жестоких истязаний «развратников веры свергоша с мо­ста в Волхов». Однако ересь полностью подавить не удалось. Отголоски ее еще долго давали себя знать в различных городах России, пока не слились с другим крупным еретическим движением конца XV в., получив­шим название ереси жидовствующих (См. подр.: Галактионов, Никандров. История русской философии, 1961. С. 90-93.).

[12] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 103-104.

[13] Там же. С. 104.

[14] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 104.

[15] Там же. С. 105.

[16] Плеханов Г.В. История русской общ. мысли. Т. 1. С. 108-109.