Изложение курса новогреческой литературы

 

 

I

 

В пятнадцатом столетии греки, согбенные под унизительным игом, погрязшие в невежестве и суеверии, изменением языка как бы отчужденные от наследия бессмертных творений предков своих, казалось, утратили печать знаменитого своего происхождения. По прошествии двух веков они начинают пробуждаться от долгого, тяжкого сна; некоторые лучи просвещения проникают в Грецию, изучение языка письменного останавливает возрастающее искажение словесного; народ снова обращается к блестящим своим воспоминаниям: знатнейшие граждане основывают училища и вводят знания европейские, из высших кругов общества образование нисходит в сословия низшие и невидимо готовит поколение героев, теперь с такою честию проливающих кровь свою за свободу отечества.

Г-н Ризо в своем курсе словесности предоставляет нам живую и занимательную картину сего возрождения Греции. Почитая словесность орудием к просвещению, писатель сей искусно разыскивает и излагает с ясностью, с жаром причины, пробудившие его соотечественников. Он показывает, как словесность то действует на умы, то покоряется их действию, и в таком колебании видит историю умственных потребностей народа, видит способ определить его нравственное состояние. Наконец, знакомя нас с писателями, коими Греция гордится, с гражданами, великодушным патриотизмом ускорившими ход просвещения, он доказывает, что восстание Греции, призываемое мольбами и усилиями мудрых и образованных мужей, было неизбежным следствием нравственного усовершенствования народа, а не действием фанатической черни, возмущенной умами беспокойными.

Начиная сочинение свое, г-н Ризо думал посвятить немногие страницы сему предмету, но, увлеченный его прелестью, он дал свободу перу, и то, чему надлежало быть кратким введением, превратилось в самое творение. Никто, однако же, не подумает упрекнуть его в том, что он изменил заглавию книги. Если бы он распространил ее полным исчислением новогреческих писателей, разбором произведений или рассуждениями о их относительном достоинстве, то без сомнения возбудил бы менее любопытства и не мог бы дать вернейшего понятия о литературном состоянии своего отечества.

Г-н профессор Гумберт, издатель творения, здесь рассматриваемого, присоединил к нему весьма любопытное биографическое примечание, объясняющее нам, каким образом г-н Ризо, совершенно без помощи книг и выписок, мог составить сочинение — хотя не полное, однако же предполагающее большую образованность и глубокие познания греческого народа. Г-н Ризо, происходя от одной из фанариотских фамилий, известных по своему просвещению и влиянию на правительство, рано достиг высоких степеней в отечестве своем. Быв два раза главным министром в областях Молдавии и Валахии, драгоманом в переводном отделении министерства иностранных дел в Константинополе, имея возможность с равною удобностию узнавать и греков, и их властителей, г-н Ризо лучшие материалы для сочинения своего находил в воспоминаниях собственной жизни, деятельно проведенной на столь возвышенном поприще. Прибавим еще, что причисляемый к первоклассным писателям своего народа, он с опытностью государственного человека соединяет знания и способности поэта.

Упомянув о фанариотах, мы считаем не излишним изложить в сем первом извлечении красноречивые страницы, посвященные г-ном Ризо изображению истинного состояния сего несчастного класса его соотечественников, к коему он сам принадлежал и коим гордится. В другом извлечении мы будем следовать вместе с автором за происхождением и успехами новогреческой словесности.

 

До сих пор я говорил о греческих ученых, возвратившихся из Европы около конца прошедшего столетия и изменивших умственное положение народа греческого открытием нового пути для общественного преподавания наук. Я показал некоторые причины сего счастливого преобразования и несколько раз называл имена господарей, драгоманов Порты и греческих князей, более или менее содействовавших исполнению плана столь обширного, каково возрождение Греции. Сии князья греческие известны были под общим названием фанариотов, и я считаю нужным заключить историю второго периода быстрым обозрением сей замечательной части народа.

Некоторые ложные рассказы от времени до времени распространяли в Европе невыгодное о них мнение. Предубежденные путешественники без рассмотрения верили слухам, везде почти распространившимся, и за завистниками повторяли те же клеветы на фанариотов. Между тем сии фанариоты неусыпно пеклись о благе народа; они одни занимались министерскими делами турецкого правления, имели на руках своих все почти дипломатические сношения с христианскими державами и исключительно владычествовали в областях Молдавии и Валахии. Власть их, минутная тень власти, была однако же прибежищем для греков, удрученных непосредственным присутствием своих утеснителей. Кто же сии фанариоты? Какое происхождение их? Какое было их состояние, какие сношения с народом греческим и турецким правлением? Какое влияние имели они на успехи образования и наук? Вопросы важные для предмета, нас занимающего. И я был один из сих греков, некогда называемых фанариотами, но почитаю себя выше предрассудков и могу беспристрастно говорить о людях, с коими связан был столькими отношениями. К тому же восстание произвело счастливое влияние между сынами Греции: различие сословий, состояний и прав уже не существует. И прежде, когда я нуждался в опоре фанариотов и должен был пещися о сохранении их дружбы, я всегда был выше низких расчетов. Теперь, когда почти все сии несчастные положили головы свои под убийственной секирою, когда остались только немногие из них и теперь не щадящие жизни за отечество, я буду говорить истину, и никто не посмеет обвинить меня ни в пристрастии, ни в страхе.

История фанариотов восходит до взятия Константинополя. После падения сего города небольшое число знатных семейств, принужденных в нем остаться, собралось около престола патриаршего и под его сенью. С самых первых годов завоевания патриарх Геннадий получил от Магомета II позволение иметь в средине города храм, посвященный Богоматери, с названием «Неувядаемая роза». Но так как церковь сия со всех сторон окружена была мусульманскими домами, то фанатизм магометанский, воспаленный победами, не мог в такой близости видеть и слышать обрядов ненавистной ему веры. Церковь отняли у патриарха и немедленно превратили в мечеть, которая и теперь еще сохранила древнее название свое на турецком языке — Гиуль Дхамизи, «Мечеть розы». Патриарху дали другую церковь, худо выстроенную, без сводов, находящуюся в части города Фанар, неподалеку от тех ворот Константинополя, которые еще во времена восточных императоров назывались «Врата Фанарские». В сей-то части города патриарх построил себе дом, и здесь члены Синода должны были иметь постоянное жительство для управления светскими и духовными делами церкви и народа. Здесь собрались оставшиеся члены знаменитых фамилий столицы, составив сословие белого духовенства, существующего в одной Восточной церкви. Наконец в сей же части города и почти в ту же эпоху построено училище константинопольское, названное «Патриаршим училищем».

Белое духовенство во времена Восточной империи составляло свиту и двор патриарха, по взятии же Константинополя осталось почти при одних титулах и доведено было до крайней бедности. Но с тех пор, как грек константинопольский Панаиотаки получил должность драгомана оттоманской Порты, как Александр Маврокордатос был преемником его в сем важном достоинстве, прежде них не занимаемом ни одним греком, особенно же с того времени, как сын Александра Николай Маврокордатос сделан был господарем Валахии и правление Молдавии с Валахиею исключительно предоставлено было грекам, происходящим от знатных фамилий Константинополя, с тех самых пор семейства, расположившиеся в Фанаре, постепенно размножались и богатели. Вникая более и более в дела министерства, сии греки составили особенную касту, всенародно признанную турецким правительством. Хотя, подобно прочим своим соотечественникам, фанариоты были рабами, однако же они занимали должности, уважаемые самими турками и их правительством. Имея почти совершенно на своих руках дела внешние, которые турки должны были препоручить им по своему невежеству и неспособности, они вынуждены были приобретать многочисленные сведения, потребные для сей части управления, для той же цели старались они о воспитании детей своих. Основательное изучение греческого, латинского, италианского, французского и главных трех восточных языков, турецкого, арабского и персидского, было предварительным условием и необходимым орудием для успешного прохождения трудного и желанного поприща должностей, до коих констатинопольские греки могли достигнуть. Фанариоты, видевшие в просвещении источник своего повышения, своей силы и своих привилегий, дорожили людьми образованными и всем имуществом своим покровительствовали тем из сограждан своих, в коих находили достоинства и сведения. Ученые греки со всех сторон стекались в Константинополь, где умели ценить и награждать добродетели и дарования. Молодые фанариоты, назначенные для политических занятий, воспитывались под просвещенным надзором родителей, с юных лет проникнуты были высокими чувствованиями и научались говорить языком чистым и отличным от простонародного. Самые женщины фанариотские говорили и писали хорошо и приятно на отечественном языке своем. Когда мы особенно станем рассматривать произведения новогреческой словесности, мы назовем многих константинопольских женщин, коих творения заслуживают внимания. Если бы я хотел унизиться до декламации, обильной одними фразами, я еще много бы мог распространяться об услугах, оказанных фанариотами моему отечеству, и пышно развить истину, уже несколько раз мною повторенную. Но начиная писать о сем предмете, я счел обязанностию поставить себе за правило (и здесь более, нежели где-нибудь) ничего не говорить такого, чего бы я не мог доказать немедленно, и представлять только дела как единственные доказательства достоверности историка.

Должно ли удивляться, что султан, повеления коего считаются приговорами неизбежными, как судьба, попирает ногами законы, уставы, права, однажды данные, особливо в отношении к народам, по его мнению рожденным для рабства, с коими он обходится как с существами нечистыми, предметами отвращения и омерзения.

Победоносные турки дали патриархам константинопольскому, александрийскому, антиохийскому, иерусалимскому, архиепископам и епископам греческим грамоты, содержащие в себе важные права. Но права сии, дарованные тиранами презренным рабам, могли ли сохраниться неизменными, если бы какая-нибудь важная причина не поддерживала их ненарушимости? Если отвергать существование сей причины, то необходимо должно признать оттоманскую Порту правлением самым справедливым, самым совестным, прямодушным и отеческим. И так необходимо допустить должно, что некоторого рода человеческое провидение постоянно хранило целость сих прав, единственного прибежища народа. Те из греков, которые имели влияние на Великую Порту, беспрерывным посредничеством утешали, смягчали рабство соотечественников, принимали к сердцу их блага, облегчали злоупотребления и по возможности отклоняли жестокие приговоры областных начальников.

Права сии, поддержанные фанариотами, особенно относились к духовенству и тем самым были весьма важны для сохранения греческой нации. Патриарх и архиепископы не могли быть избираемы без согласия Синода и старейшин народных, пребывающих в Константинополе. Архиепископы были бессменны. Патриарх, с утверждения султанского, мог осуждать на изгнание греков, обесчестивших себя порочной жизнию. Патриарх, так же как и господарь Молдавии и Валахии, имел агента, через которого вел свои официальные сношения с оттоманской Портою. Областные начальники и паши не могли ни под каким предлогом вмешиваться в дела церковные, ни переносить их в подвластные себе судилища. Единственные законные судьи были патриарх и Синод, составлявшие некоторого рода присутственное место. Имущество духовных лиц по смерти их не бралось в казну, и они составляли единственное исключение из закона, по которому султан есть наследник всякого, кто умер бездетным. Таковы были некоторые из главных пунктов сих грамот, или привилегий, но, противореча явно выгодам и предрассудкам турков, они не могли бы уцелеть без деятельно хранящей силы — сия сила заключалась в доверенности, которой пользовались фанариоты. Зная совершенно язык своих властителей, их предрассудки, обычаи и нравы, пользуясь преимуществом, которое многоразличные сведения и хорошее воспитание дают над невежеством, они легко вкрадывались в расположение вельмож, искусно овладевали ими, управляли ими по своему произволу. Грек, занимавший место секретаря — драгомана Порты, правил почти всеми дипломатическими делами, агенты господарей молдавских и валахских с дарами и деньгами беспрестанно обходили всех министров, всех корыстолюбивых улем и магическим очарованием голландских червонцев ослепляли глаза их, смягчали их жестокосердие, способствовали решению дел самых трудных и самых важных для народа греческого. Опираясь на сих государственных вельмож, сделавшихся, так сказать, их поправителями, фанариоты распространяли влияние свое на внутренность сераля, на министерство и духовенство турецкое и по возможности препятствовали областным начальникам явно стеснять права греческого духовенства или разорять подданных.

Если бы фанариоты всегда были в согласии между собою, если бы у них не было разоров за место господаря, или главного драгомана, которое всякий стремился получить для себя, если бы единственною их целью постоянно было общее благо общего отечества, а не частные выгоды и не алчность к почестям, то они могли бы оказать народу еще значительнейшие услуги. По несчастию, совместничество, честолюбие, тщеславие и бурные порывы человеческих страстей, столь гибельные для народов свободных и просвещенных, проникают также хотя в смешном виде, но не с меньшим неистовством в среду народов, склоненных под иго унизительнейшего рабства. Таким образом, греки-фанариоты, всегда тревожимые сими низкими страстями, не делали для блага отечества всего того, что могли бы сделать. Но хотя фанариоты беспрестанно враждовали между собою и наносили друг другу удары теми цепями, кои сами едва могли влачить, они не упускали из вида блага Греции, покровительствовали существующим училищам, основывали новые, уважали и заставляли уважать искусства и науки. Во многих опасных обстоятельствах, когда дело шло почти о существовании народа, они являли искусство удивительное и ревность на все дерзающую. Приведу некоторые примеры, взятые наудачу.

Во время первой войны императрицы Екатерины II с Турциею, сей войны, в которую могущество оттоманское совершенно сокрушено было русскими войсками, султан Мустафа, человек надменный и исполненный варварства, свойственного туркам, считающим женщин полусуществами, не мог перенести стыда при мысли, что он, магометанин и мужчина, побежден женщиною и христианкою. Он был ожесточен против всего немусульманского. Тогда турки впервые узнали, что русские, враги и победители их, единоверцы греков, их рабов. В таком затруднительном положении малейшее подозрение, малейшая клевета могли сделаться нам пагубными. И между тем при появлении русского флота вспыхнуло одно из ужаснейших возмущений, возмущение Пелопонесса и архипелага. Множество греческих каперов, в числе коих был славный Варваки Пеарский, носились под русским флагом по всем морям Оттоманской империи. Воинственный народ, черногорцы, готовы были восстать против турков, на всех улицах Константинополя и во всем пространстве империи старцы, женщины и дети с угрозами бранили греков «неверными москвитянами». Султан обдумывал планы совершенного истребления греков, и греки, не могшие ни спастись бегством, ни противостоять, молили Бога о спасении душ своих, когда патриарх Самуил, согласясь с Ипсилантиями, Мурузами, Караджами и Суццами, сочинил записку в виде просьбы и осмелился сам подать ее султану. В записке сей он извинял народ греческий, предлагал средства мирные и искусно показывал Мустафе, что поступок насильственный доведет всех греков до отчаяния и возбудит всеобщее восстание. Фанариоты, выше мной упомянутые, имея каждый своих особенных покровителей в Константинополе, поселили в них те же мысли и умели дать такое направление умам турецкого министерства, что султан отказался от мщения и начал обходиться с подданными своими с кротостию.

Если предприятие несчастного Ригаса, представленное Порте в самых черных красках, не имело других худых последствий, кроме смерти сего великодушного гражданина, то причиною тому были старания фанариотов опровергнуть официальные показания соседственной державы, и им удалось совершенно изгладить пагубные подозрения, распространившиеся на весь народ греческий.

Во время войны России с Наполеоном, когда сей расточитель драгоценной крови своих воинов пошел против короля прусского и его агенты имели низкую жестокость обвинять перед султаном Селимом несчастный народ греческий в совершенной приверженности к России и готовности возмутиться при малейшем мановении сей державы, клевета сия, искусно сочиненная, сделала бы самое пагубное впечатление на ум султана Селима, гордившегося дружбою Наполеона, если бы господарь Караджа и господарь Карл Каллимах, тогдашний драгоман оттоманской Порты, не употребили всей ревности своей и всего своего влияния, чтобы разуверить султана и доказать министрам несправедливость такого показания.

После, когда Махмуд, видя вторжение Наполеона в пределы русские и противность договору с Россиею, отправил войска свои в Сербию и дал великому визирю собственноручное повеление наложить цепи на всех жен и детей и предать мечу всех сербов, способных носить оружие, — господарь Караджа отнесся прямо к султану и представил ему, что должно дождаться конца войны России с Франциею, дабы не навлечь на себя мщения Александра в случае победы сего монарха. Сие счастливое внушение устрашало Махмуда: он отложил исполнение повеления своего, убийства прекратились, и народ сербский был спасен от истребления, ему угрожавшего.

Из сказанного мною видно, что фанариотам нельзя было не знать происходившего в Оттоманской империи, и гетерия по своей важности не могла скрыться от бдительности их, несмотря на тайну, в коей ее хранили. По несчастию, от них скрыли план, средства и время, назначенное для восстания. Если бы с ними заблаговременно посоветовались и выслушали их, они, вероятно, дали бы сему опасному и трудному делу лучший порядок, согласие и действительность. Господарь молдавский, Михаил Суццо, мог бы одним словом, сказанным министерству оттоманскому, предупредить и разрушить предприятие Ипсиланти, но народ греческий уже находился в таком подозрении, расположение к возмущению было так явно, что подобный поступок ввергнул бы Грецию в бездну несчастий. К тому же исполненный скромности и патриотизма, он смотрел на сие великое отечественное дело как на догматическую истину, которая должна оставаться без исследований, он охотно верил, что сия таинственность выше его разысканий и исследований, он покорился своей судьба с добродетелью, достойной удивления, и пожертвовал богатством, чинами, существованием своим и своего семейства для будущего блага отечества, на которое он не мог надеяться.

По смерти архиепископа Эфесского и моего брата, архиканцлера патриаршей церкви, патриарх Григорий (скоро после повешенный у ворот своего дома) имел у себя тайное совещание, при коем присутствовали патриарх Иерусалимский, четыре архиепископа, господарь валахский Карл Каллимах, князь Константин Мурузи, драгоман оттоманской Порты и Стефанаки Мавроиени, заступивший после брата моего место архиканцлера. Тогда Григорий, изложив всю опасность, старался склонить их к бегству и настоятельнее прочих советовал сие средство господарю, драгоману и архиканцлеру как отцам семейства и лицам, нужным отечеству. «А я, — говорил он, — вижу, что казнь моя близка, но долг велит мне умереть при моей должности, и я останусь; да не будет бегство мое для турков благовидным предлогом к убийству христиан сей столицы». Все единогласно перебили речь его, сказав: «Та же причина, которая заставляет ваше святейшество остаться и умереть, возлагает и на нас обязанность предпочитать бегству смерть, даже жестокую». Ни один не изменил слову, хотя они имели все средства к спасению: все единодушно принесли себя в жертву за благо своих соотечественников, и все нашли желаемую смерть.

Наконец последним фанариотам оставалось умереть смертию героев: священный отряд Ипсилантиев видел в рядах своих многих молодых людей из первых фамилий фанарских. Все благородные сердца оплакали судьбу сих избранных мужей народа греческого, и похвалы мои ничего не могут прибавить к славе, коей увенчались сии герои. Я остановлюсь только над могилою их и скажу тем, которые еще осмеливаются клеветать на фанариотов:

 

Ils ne sont plus: laissez en paix leur cendre;

Par d'indiques clameurs ces braves outrages

A se justifier n'ont pas voulu descendre;

Mais leur trépas les à venges;

Ils sont tous morts pour vous défendre[33].

 

Я совершил свое дело. Я хотел несчастным соотечественникам воздать должную честь за их добродетели, достоинства, заслуги и несчастия. Если я слишком слабо защищал дело их, то один я заслуживаю укоризны. Я приводил за них только немногие отдельные деяния; я признал истину некоторых упреков, которые можно было им сделать, и, отвергая клеветы, избегал и пристрастия. Во всяком случае я должен был, между многочисленными причинами, показать и значительное пособие, оказанное распространению просвещения сими мужами, кои, будучи сами образованы, умели ценить образование. В числе сих несчастных были люди величайших достоинств, каковы братья Каллимахи, двое князья Мурузи, Михаил, Константин, князь Михаил Ханзерн, Георгий Маврокордатос и многие другие знаменитые мужи, драгоценные для народа.

Супруги их также получили воспитание, достойное своего пола. Большая часть из них хорошо знали французский язык и говорили на нем, занимались европейской музыкой, танцеванием, живописью и другими изящными искусствами. Обращение их было ловко и непринужденно, просто и приятно. Слиянием нравов греческих, восточных и европейских они являли в себе приятную радугу дарований, прелестей и добродетелей. Теперь горести, бедность, странствующая жизнь, неуверенность в будущем уже истребили или скоро истребят сию прелесть обращения в фанариотских женщинах, еще существующих и по лицу земли рассеянных. Почти все они в забвении и горести влачат жизнь, тем более достойную сожаления, что первые годы ее протекли в лоне роскоши, наслаждении и мире. Достойные уважения страданиями своими и еще более твердостию, с которой умеют переносить оные, они, покорясь Провидению, ожидают дней менее мрачных и судьбы счастливейшей. Время сие придет, я надеюсь, и горячие мольбы стольких добродетельных людей не останутся неуслышанными.

История, часто обманутая наружностию и всегда слишком скорая в своих приговорах, подтвердит, может быть, предрассудки, с давних времен распространившиеся против фанариотов, и, превосходя жестокостию самых палачей их, повторит их имена с поношением… И несмотря на это, все эти несчастные погибли за отечество, и смерть их тем горестнее, что была бесполезна и бесславна: одни повешены у ворот домов своих, пред глазами детей и супруг, другие убиты или разорваны на части, никто из них не получил после смерти последнего утешения умирающих — погребения. Имущества их были описаны, их вдовы и сироты, бродящие без пропитания, были вынуждены подаянием снискивать себе хлеб. Весьма немногие из семейств сих несчастных нашли средство спастись в Одессу или другие города и продлить существование, коим обязаны великодушию монархов и народов европейских.

Здесь я остановлюсь и с сердцем, стесненным горестию, прекращу печальный рассказ свой; я начертал хотя слегка историю Фанара. Нет, не горестные воспоминания о родных, о нравах и обычаях тех стран, где я воспитан, внушили мне эти печальные страницы. Отказавшись от предрассудков, различия сословий и каст, я никогда не смотрел на себя как на фанариота. Я был греком и не изменюсь до гроба. Но из глубины души своей оплакиваю сии несчастные семейства сих достойных мужей, без пользы утраченных. После погибели их я почитаю себя еще счастливым, что могу почтить их несколькими священными воспоминаниями. Увы! Не похвальное слово писал я им, а речь надгробную.

 

 

II

 

Новейший греческий язык образовался из испорченного древнего. Эта порча становится ощутительною со времен Юстиниана, увеличивается при завоевании Греции крестоносцами, и, вероятно, язык греческий истребился бы в сие время, если бы разделение церкви не отделило совершенно греков от христиан-похитителей. Впоследствии хранительной для языка силою стал патриарший престол константинопольский, удержавший свое влияние на христиан восточных. Духовенство не переставало выдавать на книжном греческом языке сочинения, которые, имея целию останавливать отступничество, предупреждали и конечный упадок языка.

Уже в начале осьмнадцатого столетия простонародное наречие начинает выходить из состояния неподвижности, в котором оно пребывало дотоле. Только тогда люди ученые решились писать на греческом новейшем. Это было единственное средство сделать просвещение общенародным, и только с сего времени начинается эпоха образованности в Греции.

Ризо разделяет на три периода историю литературных успехов своего народа. Пробежим быстро картину двух первых, им представленную, и более остановимся на третьем, который имеет для нас важность ближайшую.

Первая эпоха ознаменована заведением школ для преподавания книжного языка греческого (1700–1750). Этот первый шаг к образованию был следствием происшествия, счастливого для греков. Турецкое правительство дало им важное право выбирать из своей среды драгоманов и князей Молдавии и Валахии, и науки нашли сильных защитников в сих людях, отправлявших такие высокие должности.

Главою тех, которые в сем периоде умели дать народу счастливое стремление к приобретению знати, должен быть признан Александр Маврокордатос, уроженец острова Хиоса. Он был драгоманом Порты и, пользуясь милостию и уважением министерства оттоманского, употребил все свое влияние на покровительство соотечественников. Им позволили завести училища в разных городах Турции европейской и Малой Азии, и он сам наделил сии школы множеством классических творений, печатанных и купленных в Европе. Сын его Николай, первый из греков названный князем Валахии, последовал примеру отца и столь же деятельно покровительствовал науке и литературе. Тогда-то язык греческий начал очищаться мало-помалу: на нем читались проповеди, им старались красно говорить в советах Синода и в лучших обществах.

Самыми цветущими школами того времени были константинопольская и янинская. Оттуда вышли Самуил, патриарх константинопольский, Дорофей Митиленский, Евгений Булгарис, Феотоки Корцирский и множество других молодых греков, которые, прослушав курс в сих училищах, отправлялись в Европу совершенствовать свои познания. Все они издали впоследствии времени разные сочинения на языке греческом, как книжном, так и новейшем.

Второй период (1750–1800) отличается от первого введением в Грецию ученых познаний европейских. Константинопольский патриарх Самуил и Евгений Булгарис суть те знаменитые мужи, которые с особенным жаром поддерживали стремление, раз уже данное, к образованности. Преимущественно первый, осмеивая тщеславие своих соотечественников, хотевших быть писателями оригинальными, внушил им мысль переводить классические творения новейшей Европы и на сей предмет обратил способности греческих писателей.

Погибель славного Ригаса, который в конце прошедшего столетия, сделав неудачное покушение освободить Грецию, был выдан туркам и обезглавлен в Белграде, — имела влияние, хотя и не прямое, на способ преподавания в греческих училищах.

До тех пор большая часть греков занималась науками единственно для того, чтобы получать места профессорские или приобрести славу литературную. В Ксенофонте они удивлялись историку, исполненному аттической грации, а не полководцу — предводителю возвращения десяти тысяч. В Геродоте искали они диалекта ионийского, неподражаемой простоты слога, а не верной картины времен, столь богатых гражданами-героями. Они чтили Демосфена за его красноречие, за его силу ораторскую, не задумываясь над его гражданскими добродетелями, над тем непоколебимым постоянством, с которым он преследовал в одно и то же время изменников отечеству и Филиппа, сокрушителя свободы греков.

По смерти Ригаса чтение авторов получило другой характер. Профессоры словесности объясняли греческому юношеству не столько красоты слога и прелести выражений, сколько нравы и характеры, правила гражданские и политические, освященные сими бессмертными творениями. Такова была система учения, избранного Ламбросом, Даниилом Филиппидом, Констандасом, Вениамином Псалидою, Кораем и пр. Посвящая свои способности на довершение сего полезного переворота в обучении, сии знаменитые ученые дарили народ свой множеством переводов, которые высчитывать было бы слишком долго, но которые все имеют характер чисто ученый. Переходя к третьему периоду (1800 до настоящего времени), оставим слова самого Ризо.

 

Быстрые успехи в науках и философии ознаменовали второй период. Греческой язык, неправильно называемый простонародным, обогатился великим числом переводов и творений оригинальных, но только в третьем периоде язык сей получил правила постоянные и систему усовершенствования основательную. Прежде нежели приступлю к сей последней части нашей ученой истории, почитаю за нужное изобразить некоторые внешние причины, ускорившие умственное и нравственное образование греческой нации. Европа, и особенно Турция, находилась в обстоятельствах, благоприятных для греков; важные политические задачи, бывшие предметом общего размышления в сие время, шумели и в Греции: она с жаром стремилась ко всякого рода совершенствованию и в тишине готовила оружие для своего близкого избавления.

Так, среди порывов страшной бури, малый уголок земли, счастливый своим положением, на своей скромной зелени останавливая все сие бешенство, приемлет от нее дождь благодетельный и находит свое изобилие в разрушительных ее действиях. Так Греция, в продолжение двадцати пяти лет, извлекла свои выгоды из тех самых смятений, которые тревожили Европу. Революция французская грозила ниспровергнуть все здание общественного устройства; троны были потрясены в самых основах; все трепетало сей булавы Геркулесовой, сей силы действительной и нравственной. Одно правительство турецкое, видя христиан, истребляющих друг друга, указывало на вражду их, как на казнь неба, воображая, что пророк услышал наконец обеты верующих и воздвиг пса на вепря и вепря на псов. Но радость его была недолговременна: хотя отдаленная от места, куда Франция устремляла свои нападения, империя Оттоманская была поражена республиканцами в самых чувствительных местах своих. Завоевание священной земли египетской угрожало в одно время исламизму и трону султанов. Французские подосланцы имели поручение возмущать Грецию. Немедленно Россия и Англия, предупреждая мятеж, замышляемый Франциею, соединились с Портою и убедили ее ласкать греков в сих сомнительных обстоятельствах.

Успокоенный сим двойным союзом, Селим III дал русским и англичанам чрезвычайное влияние на дела своей империи. Но Наполеон, победитель при Аустерлице, представил султану свою победу первым шагом к возвращению Крыма Высокой Порте. Селим поверил сим лживым обещаниям и замыслил изменить своим союзникам. Чтоб лучше обмануть Россию, он показал вид, будто уступает ей еще более перевеса, и позволил судам греческим плавать под российским флагом по всем морям империи турецкой. Но власть Наполеона над умом Селимовым ежедневно давала повод к обвинениям против Порты; Россия объявила ей войну и захватила обширные области Бессарабии, Молдавии и Валахии. Порте некогда было стеснять греков, которые во время мира гордились покровительством России, ибо в то же время Англия объявила войну султану, прошла Дарданеллы с страшным флотом, и сей последний явился под стенами Константинополя.

Между тем заключен был мир между Францией и Россиею (1807). Мустафа, преемник Селима, должен был один бороться с императором Александром. Тогда торговля греков приобрела значительную обширность, ей открылся новый путь чрез Белград и Землин, греки ввозили по оному в Австрию несметное количество хлопчатой бумаги. С другой стороны, война испанская сделалась источником обогащения для плавателей идрийских, спеццийских, ипсарских, которые доставляли съестные припасы в порты полуострова. Несколько раз сии неустрашимые мореходцы презирали блокадами держав воюющих и проникали в порты, самые утесненные. Таким образом, между тем как Наполеон громил Европу, между тем как Турция страдала не только в неравной борьбе своей с Россиею, но еще (и гораздо более) от частых мятежей янычаров, свергнувших Селима и умертвивших великого визиря Мустафу Байрактара, — греки, пользуясь сим благоприятным стечением обстоятельств, приближались, без всякого шума, к той цели, которую достигнуть им казалось уже возможным!

В сие-то выгодное время распространилась их торговля, увеличилось богатство народное, сношения с иностранцами сделались обширнее. В тридцать лет у греков явились купеческие флоты, мануфактуры, торговые домы, которые основались или в самой Греции, или в прочей Европе, и греки увидели счастливое влияние промышленности и богатства на образованность. И так торговлю надобно признать одною из главных причин восстановления Греции.

Народ без торговли становится народом-затворником, он исключает себя из общества наций, как пустынник отказывается от побуждения, данного ему природою, от побуждения к общежительности. Только сношения торговые пробуждают промышленность, образуют мореходство, вводят или совершенствуют науки и искусства, раздробляют работы для умножения произведений, приносят богатство. Турки, довольствуясь своим господством над краями, столь обильными и цветущими, суть, так сказать, стражи-евнухи прекрасной природы: они смотрят на нее, не касаясь ее. Они сохраняют все склонности кочевых народов; им приятнее скакать на конях своих по долинам бесплодным, нежели ходить пешком по нивам возделанным; они презирают землепашество и таким образом истребляют в самом начале произведения, торговлю, наслаждения, промышленность и деньги. Вместо того чтобы обращаться к сим источникам богатства народов, они всегда действовали наоборот, искали единственно денег — сего последнего звена в цепи богатства национального. Такое положение вещей естественно должно было вредить Порте оттоманской, и, в самом деле, области плодоносные превращались наконец в пустыни. Все земли, покоренные оружием турков, без капитуляции подавлены были игом права феодального; две трети земель принадлежали касте военной или мечетям империи, городам Мекке и Медине, остальная часть их, самая неплодоносная, была обижаема наиболее грабителями — наместниками. И народонаселение европейских и азиатских провинций Турции уменьшалось весьма приметно…

 

Здесь исследует автор те причины, которые способствовали заведению купеческих флотов и успехам торговли, просвещения и образованности в Греции.

 

В трактате при Кайнарджи (маленьком городке в дефилеях горы Гема), трактате, для России столь славном, написанном по приговору ее торжествующего оружия, кабинет с. — петербургский требовал, чтобы его консулы и вице-консулы были утверждены в пристанях левантских и чтоб им дана была возможность покровительствовать деятельно торговле, флагу и подданным России. При сношении с варварами слабых трактат приносит столько же пользы, как лист бумаги, ни на что не годной, сильный получает гораздо более, нежели сколько выговорено в статьях. Порта позволила России свободное плавание по Черному и всем морям Оттоманской империи. Таганрогский порт на Азовском море был предметом первого торгового покушения греков-островитян, которые под русским флагом осмелились посетить его. Греки делались подданными русскими помощью простых патентов, даваемых им посланниками или консулами русскими.

Мирным договором, которым заключилась вторая война, подтверждены условия Кайнарджского: Порта признала за Россией Крым и все области, ею завоеванные, до левого берега Днестра. Екатерина II, с искусством, достойным Петра Великого, умела пользоваться своими победами, между тем как слабый Селим унывал при виде своих неудач и унижался. Одесса сделалась тогда как бы греческой колонией. В самые первые годы ее основания там поселились многие купеческие фамилии греков, и многие купеческие корабли островов ионийских и архипелагских приходили в одесский, крымский и таганрогский порты. В сие-то время три маленьких острова, известных дотоле мореплавателям единственно по своим скалам, Идра, Спецция и Писара, предприняли плавание по Черному морю, и сие плавание было предтечею плавания по морю Средиземному и путешествий отдаленных. Франция, во время революции сражавшаяся со всею Европою, кроме оттоманской Порты, несколько времени страдала от недостатка в хлебе. Мореходцы трех упомянутых островов воспользовались тем обстоятельством, покупали хлеб в Одессе и Таганроге, проходили Дарданеллы под флагом русским, потом, едва вошедши в море Средиземное, поднимали, как подданные Порты, флаг турецкий и привозили припасы в порты Франции, где им платили дорогою ценою. Скоро обогатившись торговлею столь прибыльною, они столь же скоро построили и вооружили большие транспортные корабли и с островитянами Эгейского моря овладели торговлею Франции в Леванте.

С конца прошедшего столетия множество купеческих семейств, поселившись в больших городах Европы и Леванта, распространяли связи и сношения народа греческого, ободряли промышленность и увеличивали богатство. Чрез их посредство множество молодых людей оставляли Грецию и оканчивали свое образование в университетах европейских. Ученые предприятия размножались ежедневно: в двадцать первых лет нынешнего столетия более трех тысяч сочинений или переводов на языке новогреческом были напечатаны в Париже, Вене, Венеции, Лейпциге, Москве, Яссах и Константинополе. Едва показывался проспект какой-нибудь новой греческой книги, как множество подписчиков облегчали ее издание. Четыре политических и литературных журнала ходили в Греции. Негоцианты соперничествовали усилиями на пользу общую, и многие из них, как-то братья Зосимы, печатали на своем иждивении и раздавали училищам сочинения греческие, древние и новые. Наконец в Одессе, Бухаресте, Яссах и Корфу основаны были театры, на которых актеры греческие играли трагедии, оригинальные или переводные, на языке греческом новейшем. Люди благоразумные надеялись просветить отечество, облегчая приобретение сведений, сокращая время учения, которое излишне продолжала метóда прежняя. Они с радостью видели, что их нация, при содействии происшествий политических обогащенная торговлею, укрытая от фанатизма правительств, наконец способна к нравственному развитию. Блестящ был удел сих людей благородных: небо вверило им, так сказать, будущую судьбу их отечества, они вняли сему прекрасному назначению, и их соединенные усилия произвели действия благодетельные. В продолжение сего третьего периода Греция занимает между просвещенными народами Европы ту степень, которой бы ей никогда покинуть не надлежало.

Вся история третьего периода может быть заключена в жизнеописании одного Корая. Сей человек необыкновенный, родившись в Смирне (1748), окончив курс наук в училище сего города, переехал в Европу и впоследствии времени поселился во Франции. Излишним было бы описывать подробности его жизни, высчитывать ученые труды его: всякой может заглянуть в «Биографию современников» (Biographie des contemporains). В начале нынешнего века во Франции едва было известно, что во Франции есть грек, называемый Кораем. Его соотечественники не обращали внимания на то, что он ученые степени свои получил в университете города Монпелье, издал несколько сочинений медицинских и представил ученой Европе перевод Феофраста и Гиппократа. Греция узнала Корая тогда только, когда он издал на новогреческом языке «Рассуждения о преступлениях и нака заниях» Беккария с примечаниями и предисловием. Это сочинение произвело сильное действие в умах греков: тому причиною было или самое время, в которое оно явилось, или цель, для которой оно было назначено. Корай посвятил его республике семи островов ионийских. Сия республика тогда только что составилась (1800); тогда в первый раз державы христианские обратили, казалось, внимание на порабощенную Грецию и одной малой части ее дали тень бытия политического. Республика Ионийская подавала счастливые надежды прочим грекам, которые, из глубины мрака, с наслаждением взирали на свою плеяду как на предвестницу дня, блестящего для всей нации; в новом созвездии семи островов они видели знак благорасположения правительств европейских к Греции. При таких обстоятельствах перевод Беккария, посвященный республике Ионийской, разошелся скоро, и Корай был прославлен всеми греками как ученый и патриот.

Между тем, несмотря на множество путешественников, Европа еще не ведала нравственного состояния Греции, Корай в сочинении своем о настоящем положении просвещения греков первый представил пробуждение греческого народа и его успехи в умственном образовании, далеко превосходившие то понятие, которое имели об них в Европе. Это сочинение, напечатанное на французском языке и переведенное на новый греческий, распространилось по всей Греции и возбуждало греков, которые, подобно выздоравливающим, сомневались в своих рождающихся силах.

Окончив издание «Эфиопик» Илиодора, Корай, как человек, достойный своего века и возвышенный над авторским тщеславием, начал прекрасное издание «Эллинской библиотеки», или собрания творений древних писателей, напечатанное иждивением братьев Зосим. Первые томы содержат в себе творения двух знаменитых писателей: Исократа, оратора классического и гражданина добродетельного, и Плутарха, писателя второстепенного по достоинству литературному, но достойного по чувствам патриотическим века Фокионова и Эпаминондова. Исократ музыкою слога, силою риторства, выражениями, исполненными прелести и чувства, заслужил удивление своего века, хотя его упрекали иногда в злоупотреблении риторикой, но не менее того он остается образцом вкуса и изящества и драгоценным источником для законодателей, ораторов и граждан всех времен и народов. Вот почему Корай книгу свою, назначенную для высшего образования молодых греков, начал речами Исократа, желая внушить соотечественникам возвышенные чувства и любовь к древней литературе. За ними следуют «Сравнительные жизнеописания». Плутарх, имевший отечеством Херонею, гроб свободы греческой, один в свое время думал о Греции. В сравнительных жизнеописаниях своих хотел он показать грекам, пресмыкавшимся пред своими победителями, что и древние римляне едва могли стоять наряду с греческими героями. Сколь же далеко от них были те, которых украшали бессмысленным именованием божественного.

К Исократу и Плутарху присоединил Корай объяснительные ноты и предисловия, где он является философом, литератором и гражданином. В своих вступительных речах говорит он об образовании и совершенстве, к коему может достигнуть наш новый язык; о лучшем способе составления грамматики и образования юношества; о средстве с пользою читать древних авторов; о свете, который проливает на наши познания положительная философия; об обязанностях греков всех возрастов и сословий в отношении к своему отечеству. Эти советы Корая, представленные в красноречивой простоте, основанные на очевидных доказательствах и утвержденные европейскою известностью автора, производили необыкновенное действие на всех греков, способных понимать их. Тщетно педантизм восставал против сих могущих истин; тщетно старые предрассудки некоторых школ прилагали им упрямое сопротивление — нововведения везде находили благосклонный прием: столь подвинулся вперед народ наш, столь свободны были умы от предрассудков!

Прежде Корая никто не думал о составлении правильной системы для очищения новогреческого языка. Всякий писал согласно с своими частными мнениями, не имея положительных оснований и сообразно своему большему или меньшему познанию языка древнего. Но при начале текущего столетия греки, возбужденные беспрестанно возрастающим просвещением, почувствовали необходимость обрабатывать философически родимое слово, и сюда устремилось все их внимание. Скоро мнения разрешились, и почти в одно время явились на сей предмет три различные системы, бывшие предметом сильных нападений и защищавшиеся с жаром.

Первая из них имела основанием неопределенное стремление обогатить язык словами и оборотами, исказившимися мало-помалу или совершенно забытыми во время древнего упадка греческого языка. Вследствие этого начала греческий слог делался смешением выражений древних с выражениями искаженными или низкими. Защитники этой системы, предводителем которых был неофит Дука, ссылались на примеры некоторых знаменитых писателей, как-то Мелетия, Феотокия и особенно на Евгения. Корай сильно нападал на это учение, сражаясь с ним то дельными доказательствами, то оружием насмешки, называя оное системою макароническою.

Вторая система хотела писать языком разговорным, не переменяя ничего ни в значении слов, ни в их изменениях, ни в оборотах. Ее основателем был юриспрудент Катардзи. Быв сам человеком просвещенным, он хотел средства к образованию сделать всеобщими, доступными для всего народа, и, чтобы подкрепить свое мнение, он составил два трактата и «Грамматику». После Катардзи главным защитником этой системы был Даниил Филиппид, который, согласно с ее правилами, перевел «Логику» Кондильяка, и «Астрономию» Лаланда. Но более всех распространил ее лирический поэт Атанасиос Христопулос. Он принял все положения Катардзи и дал им основание более твердое. Он не только защищал употребление простонародного языка, но еще хотел доказать, что сей язык был одним из бесчисленных диалектов дорийских и эолийских. Поэт приятный, одаренный цветущим воображением, Христопулос увлекал всех прелестью своих стихов. Легкая поэзия, которая любит выражаться непринужденно и не терпит оборотов, неосвященных привычкою, подкрепила виды Христопулоса, и его анакреонтические оды, писанные самым простым слогом, были предметом восхищения всех греков. Дамы также поддерживали его систему не литературными рассуждениями, но тем удовольствием, которое они находили в легких произведениях сего поэта. Но те, которые хотели подражать простоте и народности Христопуло, не имея ни его ума, ни его сведений, писали слогом низким, против оного восстали все просвещенные люди, желавшие усовершенствовать язык и исторгнуть его из того состояния испорченности, в коем он находился.

Такова была колеблемость грамматики: не было ни твердых положений, ни целого, ни всеобщего национального начала. Корай почувствовал опасность, которой подвергался язык, и важность неудобств, могущих произойти от горячих споров литераторов. Он нашел середину, уничтожавшую главные злоупотребления, и советовал писать языком и правильным, и понятным, удовлетворяя требованиям и ученых, и народа. Его правилом было очищать народное наречие, не вводя в него, однако же, тех древних оборотов, которые слишком удалялись от него, — изгонять слова иностранные, заменяя их, сколько возможно, словами греческими, почерпаемыми с умеренностию в сокровищнице литературного языка, наконец, избегать галлицизмов и германизмов, многочисленными переводами введенных в новый язык.

Эта система, первый опыт которой дан Кораем, не замедлила обратить на себя внимание греческого народа, но, как и всякое важное нововведение, имела своих сектаторов, фанатиков и своих необузданных врагов, страдая равно от обоих. Партизаны Корая исказили его начала, преувеличивая их. Эти мнимые кораисты наводняли Грецию сочинениями, писанными слогом непонятным, коего странные обороты и неупотребительные выражения не находились ни у древних, ни у новейших авторов. Зараза увеличивалась каждый день и распространялась так быстро, что сами авторы с трудом понимали друг друга и разбирали собственные сочинения. Тогда (в 1812 году) написал я против них комедию под названием: «Новое наречие ученых». Цель моя была не нападение на систему Корая, но представление странностей, тех, которые искажали ее. Труд мой был не бесполезен: лекарство насмешки остановило успехи заразы.

Время утвердило систему Корая, люди мыслящие одобрили ее, за исключением некоторых неважных пунктов. С тех пор письменный язык явился в красоте истинно эллинской, и язык разговорный стал чистым и изящным. Но не один Корай способствовал ее успехам, и несправедливо бы было не упомянуть о братьях Экономосах, Вампасе, Газисе, Аргиропуло, Крестари, Ятропуло, Полихрониадке, Пикколо и Азопиусе. Все сии ученые споспешествовали своими трудами к доведению греческого языка до той правильности, которою он теперь отличается.

Корай жил в земле чужой и отдаленной; несмотря на то, он умел предвидеть, что близок тот день, когда призыв к оружию, раздавшись в лицеях Греции, наполнит ее криком мщения и свободы. Несмотря на преклонность лет, сей старец-патриот и день и ночь писал для своего отечества, проповедовал размножение училищ и управлял их образованием для лучшего распространения просвещения. В то время первоклассные учебные заведения были в Кидонии, Смирне, Сцио, Куруцеме, Бухаресте, Яссах, Янине и в Афинах.

 

Бросив быстрый взгляд на состояние многочисленных училищ в Греции в то время, когда совершилось восстание, г-н Ризо оканчивает следующим образом историческую часть своего литературного курса.

 

В годы, предшествовавшие нашему освобождению, успехи народные были столь быстры, общественный дух столь бдителен, что наблюдатель, видевший Грецию в один год, с трудом узнавал ее в следующий и что те из греков, которые не разделяли общих успехов, казались согражданам их эпименидами, погруженными в глубокий сон. Духовенство, первый и верный хранитель языка, много способствовало к сему распространению света наук и сему движению умов. Епископы и архиепископы, возбужденные сими обстоятельствами и повинуясь влиянию патриаршего престола, успешно трудились для распространения познаний. Нравы везде смягчались и принимали одежду европейскую; народный характер, униженный долгим рабством, восстановлялся с гордостию; молодые люди чувствовали необходимость образования и с жаром искали его; уже снова начинали являться науки и искусства; язык очищался ежедневно, посредством умножения училищ и распространением журналов; греческий народ шел скорыми шагами к своему возрождению.

Где теперь убежище греческих муз! Все жилища их разрушены, все школы уничтожены. Что сделалось с училищами Смирны, Сцио, Янины, Миссолунги и Константинополя? Какая участь постигла учителей? Увы! Они все погибли жертвою бедности, заразы или зверства варваров.

Что будет теперь с нашею литературою? Греки, находясь в продолжение шести лет в беспрестанной борьбе с опасностями, видя отечество растерзанным, ужели могут сохранить еще то, что служит роскошью жизни и украшением общества? В опасностях и страданиях язык человека — крик и стенание. Кто нуждается в одеянии и насущном хлебе, тот ищет выражать только свою бедность и свое отчаяние. Можно ли требовать обращения приятного и ловкого от того, чье существование каждый час в опасности? Однако же, несмотря на то, найдете вы у греков ласковый прием, человеколюбие и радушие, внушенные не низкою снисходительностию и не подлой трусостью, которые могли бы найти оправдание в стольких бедствиях.

Молюсь и смею надеяться, что Отец народов низведет сострадательный взор на Грецию и мощною рукою подымет из кровавого праха ее народ, который расточает жизнь свою за возвращение прав, неотъемлемых и священных, дарованных природою каждому человеку. Тогда снова процветет образованность и явятся искусства, ее сопутники; тогда не одни старинные памятники и древние развалины заманят в Грецию путешественника; он встретит Грецию живую и возрожденную — Грецию, населенную людьми, ее достойными, достойными своих предков.

 

Сочинение Ризо оканчивается прибавлением, содержащим в себе критический обзор главных творений новейшей греческой литературы. Здесь форма и образ изложения делают выписку невозможною. Итак, мы ограничимся указанием на самую книгу тем из наших читателей, которые захотят получить верное понятие о произведениях, составляющих новейшую греческую литературу.