Счастливые годы в Вене

 

Между тем финансовое положение Брамса настолько укрепилось, что он в 1875 году смог оставить пост директора «Общества друзей музыки» и подумать о том, чтобы большую часть времени посвятить творчеству. Теодор Биллрот писал в июне 1874 году: «Брамс настолько популярен и его везде принимают с таким энтузиазмом, что он мог бы, благодаря своим сочинениям, стать богачом, если бы легкомысленно отважился на это. К счастью, это не так». Тем не менее, деньги у Брамса появились и дали ему возможность после нужды и лишений в юности вести достойный образ жизни, полностью посвятив себя творчеству. Его день начинался прогулкой по Пратеру, а после возвращения домой он переносил музыкальные идеи, посетившие его, на бумагу. Остаток дня посвящался житейским делам. В этой спокойной, свободной атмосфере он, наконец, завершил работу над своим квартетом до-минор ор. 60, который был начат еще 20 лет назад и являлся выражением внутренней борьбы между любовью к Кларе и верностью Роберту Шуману. Кроме того, после 20-летнего процесса вызревания приняла окончательную форму его 1-я симфония ор. 68, с завершением которой он, наконец, смог освободиться от довлевшего над ним могущественного образа Бетховена.

Летом 1877 года в Пёртшахе на озере Вёртер возникла его 2-я симфония ре-мажор ор. 73, являющаяся полной противоположностью строгой Симфонии до-минор, и отражающая своей светлой жизнерадостностью покой и уверенность, достигнутые в долгой борьбе. За симфонией последовал в 1878 году скрипичный концерт ре-мажор ор. 77, а также, наряду с несколькими фортепианными пьесами, соната для скрипки соль-мажор ор. 78, которая, будучи связанной тематически с «Песней дождя» ор. 59/3, также получила название «Сонаты дождя».

В 1878 году, став новоиспеченным почетным доктором университета в Бреслау, Брамс отпустил роскошную бороду, которая придавала ему солидный вид. Друзья впервые смогли увидеть его, украшенного бородой, по случаю исполнения 2-й симфонии в Гамбурге. Ханзлик саркастически заметил: «Он сейчас похож на одну из своих вариаций, в которой с трудом узнаешь тему». В 1880 году Брамс отправился в Бад Ишл, думая, что там его меньше будут беспокоить туристы и охотники за автографами. Место действительно было очень спокойным, что способствовало укреплению его здоровья и прекрасному душевному настрою. Он отлично отдохнул и выглядел замечательно. По описанию дирижера вновь организованного Бостонского оркестра Джорджа Хентеля: «…он выглядит великолепно и ходит здесь всегда в очень чистых рубашках, но без воротничка и галстука и обычно в открытом жилете, со шляпой в руке. Только во время тальбдота он надевает воротничок и галстук. У него прекрасный аппетит. Вечером он регулярно выпивает три кружки пива, а затем пьет кофе. Сейчас он цветом лица, гривой волос и всем своим обликом очень похож на портрет Бетховена, которым располагает Иоахим». Брамсу всегда было мучительно носить твердые воротнички и с 50-ти лет он постоянно носил охотничьи рубашки без воротника. Когда его венские друзья узнали о награждении Иоганнеса орденом Леопольда, в их среде появилась шутка: «Итак, он получил нечто, носимое на шее, но это, к сожалению, совсем не воротничок». Брамс уже давно оставил мысли о женитьбе и не считал нужным слепо соблюдать этикет.

Дождливым летом 1880 года Брамс заболел ушным катаром, чем был очень напуган. Сломя голову он помчался в Вену, где его осмотрели специалисты по рекомендации Биллрота. Убедившись, что речь не идет о серьезном заболевании, он спокойно вернулся в Бад Ишл.

К этому периоду относится знакомство и начало дружбы Брамса с Иоганном Штраусом. Брамс был очарован личностью и музыкой Штрауса. Еще в Баден-Бадене Иоганнес восторгался концертами Штрауса. Когда Штраус, по просьбе приемной дочери Алисы, изобразил на страничке ее дневника первые такты вальса «На прекрасном голубом Дунае», Брамс, вовсе не в шутку, приписал ниже: «К сожалению, не сочинение Иоганнеса Брамса».

Летом 1881 года Иоганнес переселился в Прессбаум, где завершил 2-й фортепианный концерт ор. 83, радостный характер которого напоминает о живописном ландшафте Венского леса. С другой стороны, этим же летом появилась траурная кантата для хора и оркестра. Это произведение, написанное на стихи Шиллера в античном стиле, связано в ранней кончиной его друга художника Ансельма Фейербаха, который умер в Венеции 4 января 1880 года и в своих работах прославлял культуру античности.

Когда в тот же год Ганс фон Бюлов получил от герцога Георга II Саксонского, знающего толк в искусстве, предложение создать в Майнингене первоклассный оркестр, он в октябре 1881 года пригласил Брамса для исполнения вместе с придворной капеллой его нового фортепианного концерта. Уже 20 октября фон Бюлов с восхищением писал известному берлинскому импресарио Вольффу: «…его новый концерт выше всяких похвал… звучит великолепно. Брамс играет несравненно». Семейство герцога постаралось сделать все, чтобы пребывание Брамса в Майнингене было приятным. Горячий интерес к музыке мастера и истинное почтение и уважение переросли в теплые дружеские чувства, и эта дружба длилась до самой смерти Брамса.

Лето 1883 года привело его на берега Рейна, в места, неразрывно связанные с его юными годами. В Висбадене он нашел уют и комфортную атмосферу, вдохновившую его к созданию 3-й симфонии фа-мажор ор. 90. Здесь Брамс увлекся певицей Герминой Шпис. «Рейнская дева» обладала теплым глубоким альтом, звучание которого завораживало Брамса. Без сомнения, 26-летняя красавица произвела на него глубокое впечатление. Можно предположить это на основании цикла песен ор. 96, сочиненных специально для нее. Но сомнительно, чтобы Брамс намеревался вступить с ней в союз. Как всегда он боялся «наделать глупостей». «Рейнская дева», судя по переписке, смотрела на жизнь гораздо реалистичнее и больше ценила Брамса, как художника, чем как человека.

Его последняя, 4-я симфония ми-минор ор. 98, была сочинена в течение 1884–85 гг. Кульминацией симфонии является 4 часть, пассакалия с 32 вариациями. После одной из репетиций с придворным оркестром в Майнингене Ганс фон Бюлов писал: «Четвертая великолепна, совершенно своеобразна, дышит новизной. Пронизана несравненной энергией от начала до конца». Первое исполнение 25 октября в Майнингене вызвало единодушное восхищение. Однако четвертая симфония Брамса имеет что-то общее с 9-й симфонией Бетховена: пассакалия в последней части вызывала у современников удивление, как и хор в финале «Девятой».

После успешного исполнения 4-й симфонии Брамс пребывал в наилучшем настроении. Стал любезным и общительным. Следующие три лета в Хофштеттене (Швейцария) были для него счастливым временем. Здесь появились 2-я соната для скрипки ля-минор ор. 100, «Соната Мейстерзингеров», названная так потому, что 2 первых такта напоминают песню из оперы Вагнера «Нюрнбергские мейстерзингеры», а также третья соната для скрипки ре-минор ор. 108. Наряду с этими произведениями были сочинены фортепианное трио до-минор ор. 101, а также великолепный концерт для скрипки и виолончели ля-минор ор. 102 — последнее произведение для оркестра в форме «Концерто гроссо» старых мастеров. Пребывание в Хофштеттене было особенно приятно Брамсу еще и потому, что недалеко в Берне жил Йозеф Виктор Видманн, талантливый литератор и фельетонист, заядлый республиканец и чрезвычайно интересный собеседник. Они познакомились уже в 1874 году на «Швейцарском празднике музыки» в Цюрихе и во время первого же лета в Хофштаттене это знакомство переросло в сердечную дружбу.

Брамс был в зените славы. Помимо друзей и почитателей, специальные «Брамсовские центры» заботились о том, чтобы ближе познакомить публику с его сочинениями. Особенно почитали Брамса в Вене, где впервые исполнялось большинство его произведений. Единственным человеком, который отваживался нападать на него, был молодой Гуго Вольф, язвительный, почти беспощадный критик, ярый приверженец Листа, Вагнера и Брукнера, публиковавший свои статьи в «Венской салонной газете». Брамс относился к его атакам, скорее, с юмором и часто в кругу друзей просил почитать «эти пасквили» вслух, чтобы развлечь присутствующих.

Заключительная фаза жизни Брамса была спокойной и размеренной. Он любил уютную атмосферу своего холостяцкого существования и независимость. Иногда возникали конфликты, которые он с трудом улаживал. При этом Иоганнес всегда был чувствительным и мягким. Видманн в своих воспоминаниях говорит о том, что Брамс никогда не мог дочитать до конца рассказ Германа Курца «Хозяин трактира» или «Шиллер на родине», поскольку описываемая нищета простого люда того времени разрывала ему сердце. Также известна его безраздельная любовь к животным.

День Брамса начинался с утреннего кофе, который он варил сам. Обедал, если не получал приглашения, всегда в одном и том же заведении «У красного ежа», которое также охотно посещал Антон Брукнер. Иоганнес любил выпить не менее двух кружек пива и 1–2 осьмушки вина для улучшения аппетита. Вечерний кофе после ужина он обычно выпивал по дороге домой в кофейне у бывшего моста Елизаветы, где ближе к ночи охотно встречались музыканты из оперы и концертных залов, а также «дамы полусвета». Независимо от того, до которого часа Брамс засиживался с друзьями, его рабочий день начинался за конторкой в библиотеке между 6 и 7 часами утра.

Создается впечатление, что опыт раннего детства не только способствовал постоянному недоверию и инстинктивному отчуждению от враждебного внешнего мира, а также формированию его нелегкого характера, но и обостренному чувству социальной справедливости и понимания проблем простых людей. Примером этого может служить рассказ Макса Графа. Однажды, будучи начинающим юристом и студентом консерватории, он встретил в кабачке в поздний час Иоганнеса Брамса с друзьями. Внезапно растворилась дверь и в заведение вошла, изрядно навеселе, известная «дама полусвета» с двумя сутенерами. Увидев Брамса, она крикнула ему: «Профессор, ну-ка, поиграй нам, а мы потанцуем!» К огромному удивлению всех, Брамс поднялся и, сев за расстроенное пианино, начал лихо играть танцевальные мелодии. Почти целый час гости могли использовать уникальный шанс потанцевать под аккомпанемент знаменитого маэстро. Только позже Максу Графу стало известно, что Брамс играл в ту ночь музыку ранних пятидесятых, которую не раз исполнял в юности в различных локалях Гамбурга.

Это сообщение дает также понять, что холостяк Брамс не решался вступать в связь с молодыми артистками или девицами из буржуазной среды, дабы не компрометировать их, но довольно часто общался с «дамами полусвета». Возможно, этим объясняется его часто неуверенное и даже робкое поведение с дамами высшего света. В последний раз его сердце воспламенила певица из Зюдландии Алиса Барби, красавица с темными волосами и чудесным бархатным альтом. Она и стала последней неразделенной любовью стареющего маэстро.

Впрочем, Брамс в основном был доволен своим холостяцким положением. Своей домоправительнице, фрау Трукса, он говорил в последние годы жизни: «Артисту нельзя жениться. Если он возьмет в жены артистку, то ее всегда надо чем-то восхищать или удивлять. А жена, не имеющая дела с искусством, может просто не понимать его. Так или иначе, брак не для таких, как я…»

В декабре 1889 года радость творчества была внезапно прервана одним обстоятельством, а именно, болезнью. Речь шла о простом гриппе, который скоро прошел, но повторился вновь в январе 1891 года. Если Брамс и не воспринял это как предостережение об опасности, то все равно решил в мае 1891 года составить завещание. Мало того, Брамс думал поставить точку в своей композиторской деятельности, завершив скрипичный квинтет соль-мажор op. 111. Такие мысли пришли к нему из-за того, что он начал в последнее время сомневаться в своих творческих силах и не хотел, чтобы последующие сочинения были слабее прежних.

Но вскоре этим настроениям пришел конец. На концерте в Майнингене, где он услышал кларнетиста Рихарда Мюфельда, Брамсу так понравилось звучание кларнета и виртуозное исполнение Мюфельда, что можно было сказать о начале «кларнетного периода в камерной музыке Брамса». Как в пьесе для трех кларнетов ля-минор op. 114, так и в пьесе для пяти кларнетов си-минор ор. 115, ярко выражена необычайная легкость настроения, которой проникнуты все камерные произведения Брамса позднего периода. Густой тембр кларнета как нельзя лучше отражает серьезное, меланхолическое настроение престарелого Брамса. Были сочинены также 20 фортепианных пьес op. 116–119, проникнутых таким же настроением.

7 января 1892 года скончалась Элизабет фон Герцогенбург, супруга Георга II Саксонского, с которой Брамса связывала сердечная дружба и смерть которой он тяжко переживал. Спустя несколько месяцев за ней последовала сестра Иоганнеса Элиза, что потребовало изменения завещания. Брамс завещал значительную часть своего состояния, а также книги, ноты и рукописи Венскому обществу любителей музыки. Среди этих рукописей были «Солнечный квартет» Гайдна, большая симфония соль-минор Моцарта, песни Шуберта и 60 набросков Бетховена. Тяжким ударом явилась для него весть о кончине Теодора Биллрота 6 февраля 1894 года в Аббации. Шесть дней спустя, 12 февраля 1894 года в Каире умер Ганс фон Бюлов. Брамс потерял сразу двух людей, сыгравших огромную роль в его жизни, двух самых близких друзей.

Оправившись от потерь, Брамс обратился к любимой теме в творчестве. Это был цикл немецких народных песен в сопровождении фортепиано. Брамс собрал именно те мелодии, которые нравились ему больше всего. Этим циклом он снова намеревался закончить свой творческий путь. Чтобы выразить это символически, он завершил цикл песней, послужившей в свое время темой анданте его Сонаты для фортепиано op. 1. В письме к своему берлинскому издателю Фрицу Зимроку от 17 сентября 1894 года он намекнул на это обстоятельство: «Вам не кажется, что как композитор я сказал: „Прощай!“? Песня в конце цикла и она же в моем опусе 1 — это как змея, сама себя кусающая за хвост. Так что, говоря проще, история закончена». Но он снова изменил намерение и сочинил еще 2 сонаты для кларнета. Речь идет о сонате фа-минор и сонате ми-мажор для кларнета и фортепиано, из которых особенно последняя ясно отражает певучую простоту музыкального стиля позднего Брамса.

Спокойствие этих месяцев и многочисленные чествования омрачило серьезное ухудшение здоровья Клары Шуман, которой к тому времени исполнилось уже 76 лет. Уже 4 года назад она жаловалась на ухудшение слуха и сильную забывчивость. Кроме того, ее начала мучить подагра. 26 марта 1896 года у Клары случился легкий удар. Брамсу сразу стало ясно, что смерть единственного оставшегося пока в живых, горячо любимого человека близка. Он не отваживался ни посещать, ни писать ей в течение этих наполненных страхом недель. Брамс пытался найти выход в творчестве, выразить чувства, обуревающие его. Он снова обратился к Библии и тщательно отобрал тексты для «Кантаты с соло для альта» и «Четырех серьезных напевов». Официально эти «Напевы» ор. 121, были посвящены художнику и скульптору Клингеру, однако, на самом деле они посвящались Кларе Шуман, скончавшейся 20 мая 1896 года.

Эти «Напевы», очевидно, были также намеком на то, что их создатель сам чувствовал приближение смерти. Когда он показал их 7 мая 1896 года Максу Кальбеку, который пришел поздравить Брамса с днем рождения, Иоганнес многозначительно сказал: «Это я себе сегодня подарил ко дню рождения, но только себе самому». Потом добавил: «Если вы прочтете текст, то поймете, почему». Замечание также наводит на мысль, что у Брамса были дурные предчувствия. Он боялся слушать «Напевы» в концертном зале. Однако еще в январе 1896 г. гордился своим отличным здоровьем и неувядаемостью. На восторженное замечание фрау Зимрок, жены его берлинского издателя, по поводу цветущего вида, Брамс гордо заметил: «А чего вы хотите? Я еще ни разу в жизни не пропустил обед и не принял ни капли микстуры». Но в мае того же года он уже не был так уверен в своем здоровье. Не только замечание о том, что он подарил себе «Напевы» ко дню рождения (возможно, последнему), но и такие слова как «нужно было бы, наверное, все-таки раз в год проходить осмотр у врача», сказанные Максу Кальбеку в тот же день, 7 мая, могли быть вызваны чувством надвигающейся опасности и неясным страхом за свою жизнь. Мрачная тень, покрывшая его душу после возвращения с похорон Клары Шуман, находит выражение в 11 «Хоралах» ор. 122, увидевших свет уже после смерти маэстро и проникнутых мыслью о тщете всего земного. Рукопись последнего хорала этого цикла: «О мир, тебя я покидаю» датирована июнем 1896 года и является последним произведением Брамса, его «лебединой песней».

 

«БУРЖУАЗНАЯ ЖЕЛТУХА» И СМЕРТЬ

 

Со дня смерти Клары Шуман начинается и своеобразная история болезни Брамса. Из-за поздно доставленной телеграммы ему пришлось срочно пуститься в трудное, сопровождаемое препятствиями путешествие через Франкфурт в Бонн. Он смог, попасть лишь к концу обряда погребения. Измученный переживаниями и 40-часовым путешествием по железной дороге, Брамс вернулся в Бад Ишл. Друзьям и знакомым сразу бросились в глаза перемены, произошедшие с ним. Рихард Хойбергер, композитор и критик, проводивший с Брамсом много времени, при встрече 5 июня 1896 года обратил внимание на то, что он сильно похудел, и сказал об этом Брамсу, на что тот не замедлил ответить: «Вздор! Совсем я не похудел, ношу одежду того же размера, что и раньше! Вам это показалось». Однако, когда 7 июля у Брамса появились признаки желтухи (пожелтение глазных кровеносных сосудов) Хойбергер посоветовал ему обратиться к врачу и порекомендовал доктора Хертцку, директора санатория в Ишле. Иоганнес сперва отверг это предложение, но спустя несколько дней все же посетил врача. Доктор Хертцка констатировал желтуху, назначил курс лечения водами в Карлсбаде и запретил есть блюда с пряностями.

В конце июля друзья стали замечать, что желтуха прогрессирует, кожа его покрывается складками. Брамс сильно похудел, стал крайне раздражительным. Втайне от Брамса доктор Хертцка пригласил для консультации известного врача и музыканта, профессора доктора Фрица Шрёттера из Венского университета, проводившего отпуск вблизи от Ишла. Доктор Шрёттер также порекомендовал лечение на водах в Карлсбаде, но 5 недель спустя известил Хойбергера о том, что состояние больного безнадежно и никакой Карлсбад не поможет.

В письме Визебиуса Мандычевского, директора архива Венского общества любителей музыки, к семье Миллер фон Айххольц от 26 августа 1896 года так описывается состояние Брамса: «Я не видел Брамса со времени его пребывания в Вене и нахожу его состояние плачевным. Сам он, правда, утверждает, что чувствует себя неплохо, но попытки бодриться даются ему с трудом. Он выглядит так, будто ему 83 года, а не 63. Настроен он, однако, если и не очень весело, то и не особенно грустно. Лечение в Карлсбаде ненадолго улучшило его состояние, и он хочет в сентябре снова туда отправиться». Похожее впечатление оказала встреча с Брамсом 28 августа и на Рихарда Хойберга, который писал: «Его вид ужасен. Длинная белая борода, худое лицо, желтые глаза. Одежда болтается на нем, как на вешалке. За несколько месяцев он из пышущего здоровьем мужчины превратился в немощного старика».

31 августа Брамс собрался в Вену для консультации со знакомым ему профессором Тоэльгом. У него пока еще не было болевых симптомов, аппетит не ухудшался. Его сильно обеспокоила начавшаяся бессонница, но вскоре она прошла, о чем Брамс не преминул радостно сообщить Хойбергеру, навестившему его 30 августа.

Вскоре после консультации с доктором Тоэльгом в Вене, который нашел его состояние серьезным, но не безнадежным, Брамс поехал в Карлсбад. 14 сентября Мандычевский сообщает семье Миллер фон Айххольц, что Иоганнес доволен пребыванием на курорте. Но уже 28 сентября в следующем письме Мандычевский пишет о том, что улучшений не наблюдается. Доктор Грюнбсргер, осмотревший Брамса 24 сентября, свидетельствует о том, что у него сильно увеличилась печень, но что о новообразованиях речь пока не идет.

5 октября Мандычевский сообщает семье фон Айххольц, что Брамс снова в Вене и состояние его остается прежним, однако, он все еще бодр и много ходит пешком. Сам Брамс так пишет о самочувствии Й. Ф. Видману в октябре: «Мое недомогание не должно тревожить Вас ни в коей мере. Это обыкновенная желтуха, которая, однако, не хочет отстать от меня. Во всяком случае, у меня ничего не болит и ничто не беспокоит. Аппетит по-прежнему превосходен». Анализы крови и мочи, проведенные в середине месяца, не выявили ничего серьезного, хотя доктор Фрёшл, домашний врач, не хотел доверять обнадеживающим результатам и подозревал худшее. Профессор Тоэлг настаивал даже на операции, «…если только не поздно».

Самочувствие Брамса изменялось то в лучшую, то в худшую сторону. Он осознавал серьезность своего положения, но старался как можно меньше думать об этом. Он легко давал врачам успокоить себя и, казалось, не замечал, что фрау Трукса, домоправительница, втайне от него ушивала одежду, чтобы ему казалось, что он снова набирает форму.

В декабре впервые появились боли в области крестца и спины, которые Брамс, однако воспринимал как следствие «проклятого массажа». Тем временем цвет лица изменился, оно перестало быть желтым и потемнело; Брамс стал испытывать головокружение и часто падал. Свое последнее Рождество он провел в семействе Феллингер, а 31 декабря присутствовал на репетиции своего последнего скрипичного квинтета в отеле Тегетхоф.

Постепенно истинное положение вещей уже нельзя было скрыть от друзей Брамса, хотя его лечащий врач Йозеф Бройер наотрез отказывался давать информацию о состоянии пациента. Так Хойбергер пишет: «Моя жена слышала от фрау Конрат, что у Брамса рак панкреатической железы. Она, якобы, уже давно знает это от врачей». Брамс сам чувствовал ухудшение состояния, и когда Макс Фридлендер, отмечавший в Вене 100-летие со дня рождения Шуберта, начал строить планы совместного с Иоганнесом путешествия в Италию весной, Брамс ответил: «Так близко я больше не езжу. Предоставляю это вам, молодой человек. А меня скоро ждет очень дальнее путешествие».

Между тем, он ослабел настолько, что с трудом ходил. На свою все возрастающую слабость Брамс жаловался в письме к Калъбеку: «Я, как обычно, встаю в половине седьмого; но уже после завтрака чувствую себя таким усталым, что снова вынужден ложиться». Ко всем бедам добавилось еще и то, что Брамса просквозило и у него началось воспаление лицевого нерва, что привело к левостороннему параличу лица. Тем не менее, электротерапия вскоре помогла ему в значительной степени избавиться от этого недуга.

Несмотря на большую слабость, Брамс присутствовал 7 марта на концерте, где исполнялась его 4-я симфония ми-минор под управлением Ганса Рихтера. Это событие осталось в памяти всех присутствовавших и стало как бы прощанием Брамса с Веной. Мы читаем у Макса Кальбека: «…Брамс присутствовал на концерте, сидя в глубине директорской ложи. Его присутствие не осталось незамеченным. После 1-й части раздались бурные аплодисменты и Брамс должен был в конце концов выйти к бортику ложи. Когда он показался на свет из темноты ложи, оркестр вскочил со своих мест и шумно приветствовал его. Еще два раза овации прокатывались по залу, как землетрясение. Публика присоединилась к музыкантам, полная боли и восхищения. Это был величайший триумф, который Брамс пережил в Вене и этот триумф совпал с последним посещением концерта».

С начала марта Брамс все чаще начал жаловаться на отсутствие аппетита и тошноту. Он объяснял это «неполадками в пищеварении». Друзья старались, как только возможно, облегчить его жизнь. Фрау Ольга Миллер присылала ему горячие обеды, господин Дайхман, финансист из Кельна, знакомый Брамса с юных лет, присылал больному другу рейнвейн, а Зимрок — шампанское в полубутылках. Брамс мужественно пытался скрывать от других свою слабость. Когда Макс Кальбек захотел 21 марта проводить его домой, то на дорогу, которую они обычно проходили за 2–3 минуты, понадобилось около получаса, поскольку Брамс вынужден был делать остановки для отдыха после каждых нескольких шагов, стараясь одновременно всеми силами скрыть от друга свое состояние.

25 марта он в последний раз был на обеде у Миллеров. Отсутствие аппетита выражалось уже в том, что он мог только по вечерам съедать тарелку супа. А 26 марта был вынужден остаться в постели, о чем писал мачехе в Гамбург. А последние строки, написанные Брамсом, — это открытка, адресованная семье Брюль: «Я теперь днем совсем не встаю и прошу меня извинить за невозможность быть у Вас завтра».

Через несколько дней у Брамса началось кровотечение кишечника, слабость усилилась. Бодрствование перемежалось с периодами апатии, во время которых он терял ориентацию. Фрау Трукса настойчиво противостояла любым посещениям смертельно больного мастера. Только ближайшие друзья могли ненадолго заходить к нему, причем он все еще пытался маскировать свое состояние преувеличенно бодрой манерой разговора. С 30 марта для него была нанята сиделка на ночь, но лекарства он отваживался принимать только из рук фрау Трукса. Мылся он пока еще сам. Для того, чтобы попасть в ванную, ему нужно было пересечь две комнаты в сопровождении фрау Трукса, поэтому он называл эту процедуру «мытье с полицейским эскортом». Желудочные и кишечные кровотечения, по свидетельству доктора Бройтера, все учащались.

2-го апреля Брамс в совершенной апатии лежал в постели и когда в комнату вошел его друг Феллингер, то Брамс не узнал его. Когда тот назвал свое имя, Брамс почти беззвучно прошептал: «А, Феллингер!», затем взял друга за руку и робко погладил ее. Поскольку утром этого дня снова случилось кровотечение, доктор Бройер с помощью Феллингера созвал консилиум, который, как и следовало ожидать, еще больше подтвердил безнадежность состояния больного.

Вечером этого же дня у него началась лихорадка и Брамса с трудом удавалось удерживать в постели. 3 апреля 1897 года в газете «Пестер Ллойд» появилось сообщение о консилиуме и его результатах. Врачи констатировали неизлечимую болезнь печени и полную безнадежность больного. В последнюю ночь со 2 на 3 апреля 1897 года, попеременно с фрау Трукса, у постели Брамса находились доктор Бройер и его сын, молодой врач Роберт Бройер. Мы располагаем подробным описанием последних часов жизни Брамса, которое опубликовал 19 июля 1912 года доктор Роберт Бройер:

«Сколько я себя помню, я питал безудержное почтение к музыкальному гению Брамса. А именно в последние годы жизни мастера я настолько проникся его произведениями, особенно в камерном жанре, что предпочитал эту музыку любой другой, за исключением лишь музыки Бетховена. Я с большой болью воспринял весть о его тяжелой болезни. Когда мой отец стал лечащим врачом Брамса и скоро стало ясно, что конец близок, я сказал отцу, что был бы счастлив оказать Брамсу хоть какую-то услугу, и если дело будет совсем плохо, отцу стоит лишь сказать мне об этом и я буду помогать ему во всем. 2-го апреля отец спросил меня, не хочу ли я вместе с ним подежурить у постели Брамса, поскольку у мастера было тяжелое кишечное кровотечение, которое продолжается и сейчас, и Брамс вряд ли сможет это долго выдержать.

Вечером, в половине десятого, мы пошли к Брамсу. Я часто в течение нескольких лет встречался с ним в домах Биллрота и Хробака, но всегда робко держался поодаль и не был знаком с ним лично. Когда мы пришли, отец представил меня мастеру и сказал, что я хотел бы остаться у его постели, если он позволит. Брамс был очень любезен и сердечно поблагодарил нас обоих. На вопрос отца о наличии болей он ответил отрицательно и только сказал, что чувствует себя очень слабым. Вскоре он задремал и мой отец ушел. Брамс выглядел очень исхудалым, его кожа еще больше потемнела с тех пор, как я видел его несколько недель назад в директорской ложе зала „Общества любителей музыки“. Его слегка лихорадило, пульс был очень учащенным и слабым. Я направился в рабочий кабинет мастера, где фрау Трукса устроила мне импровизированную постель на диване. Перед тем, как лечь, я осмотрелся. Я увидел картины на стенах, двойной портрет Роберта и Клары Шуман, портрет Херубини и еще много картин. На пюпитре рояля стоял раскрытый том сочинений Баха. Около половины одиннадцатого я улегся. Ближе к полуночи фрау Трукса сообщила мне, что Брамс проснулся и ведет себя беспокойно. Я пошел к нему и спросил, чувствует ли он боли. Да, ответил он, чувствую болезненное напряжение в области живота. Я спросил, могу ли я сделать ему инъекцию. Да, сказал он, сделайте, если считаете, что так будет лучше. Я сделал ему укол морфия, он поблагодарил и снова задремал.

Около 4 часов больной опять стал беспокоен. Я спросил, не хочет ли он пить, он ответил утвердительно. Я налил ему стакан рейнвейна. Брамс с моей помощью привстал, взял стакан обеими руками и выпил его несколькими медленными глотками. Затем вздохнул и сказал с видимым удовольствием: „Боже, как вкусно!“ Это были последние слова, которые я от него слышал. Я снова прилег. Когда меня опять разбудили около половины седьмого, Брамс лежал в глубоком, похожем на сон беспамятстве. Я больше не видел его живым. В четверть восьмого мне нужно было уйти. Мне говорили, что он потом еще раз просыпался, разговаривал и жаловался. Игла, с помощью которой я сделал инъекцию Брамсу, хранится в ящике моего письменного стола. Воспоминания о добром отношении, благодарности Брамса по отношению ко мне в ту ночь, его тихий голос и его предпоследние слова навсегда останутся в моей памяти».

От верной домоправительницы Брамса фрау Трукса мы узнаем еще несколько подробностей о последних часах мастера. Эти воспоминания были опубликованы по поводу семидесятилетия композитора под заглавием «У смертного одра Брамса» в «Нойер фрайер прессе». Когда она утром в половине девятого подошла к постели больного, то не могла сдержать рыдания, настолько ужасен был его вид. «…Тогда Брамс открыл глаза, молча и печально посмотрел на меня, попытался приподняться и заговорить, но я снова уложила его. Он опять устремил на меня глаза, из которых текли крупные слезы и падали на его впалые щеки, глубоко вздохнул — и покинул этот мир».

Погребение состоялось во вторник, 6 апреля 1897 года, в три часа пополудни. Застекленный катафалк, влекомый шестеркой лошадей, украшенных султанами из перьев, за которым следовали шесть повозок с венками и цветами и нескончаемый поток провожающих, сперва остановился перед зданием «Общества любителей музыки», парадный вход которого был задрапирован черной и серебряной тканью. После нескольких речей и исполнения хорала Брамса «Иди с миром» кортеж двинулся в сторону Внутреннего города к протестантской церкви, где церковный обряд был завершен исполнением песни Франца Шуберта «Ты, что на небесах». В свете заходящего солнца процессия вступила на Центральное кладбище, где для Брамса было приготовлено место успокоения в непосредственной близи от Бетховена и Шуберта. Певица Алиса Барби, которую мастер так почитал, первой бросила горсть земли на крышку его гроба. В тот час, когда тело композитора было предано земле, в его родном Гамбурге по приказу Сената были приспущены флаги на всех кораблях, находившихся в Гамбургском порту. По чистой случайности «Реквием» Брамса стал первой панихидой по усопшему: в Базель-Мюнстере именно на 3 апреля была назначена генеральная репетиция этого произведения, и когда весть о кончине его творца достигла хора и оркестра, музыканты долго не могли оправиться от шока, но затем, преисполнившись печальным вдохновением, с большим подъемом исполнили эту бесконечно скорбную и одновременно полную утешения музыку.

 

МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ

 

К сожалению, у нас нет результатов вскрытия, которые дали бы информацию о точном диагнозе последней болезни, приведшей к смерти Брамса. Единственным известным свидетельством является медицинский отзыв лечащего врача, доктора Йозефа Бройера, который он позже опубликовал и который гласит:

«Я имел честь наблюдать Брамса в последние месяцы его жизни. Когда я осмотрел его в 1-й раз (а это было, если не ошибаюсь, 1 февраля 1897 года), то не осталось никаких сомнений в безнадежности исхода. Это был запущенный прогрессирующий рак печени. В подобных случаях врач уже не имеет возможности существенно помочь пациенту. Его задача состоит, главным образом, в психологической поддержке больного. Как и большинство тяжелобольных, Брамс в глубине души ясно осознавал свое положение, но постоянно скрывал это от окружающих. Болезнь прогрессировала очень быстро. 2 апреля начались желудочные и кишечные кровотечения, следующие одно за другим, которые привели к смерти великого артиста на следующее утро; жизнь и страдания Брамса окончились быстрее, чем обычно бывает в случае этой ужасной болезни, и я только могу благодарить Бога за то, что его муки не были долгими».

По странному стечению обстоятельств ни лечащий врач, ни профессора, приглашаемые на консилиум не оставили письменных свидетельств, о каком же недуге, приведшем к смерти Брамса, в конце концов, шла речь. Можно лишь констатировать, что все врачи, осматривавшие Брамса во время болезни рассматривали с самого начала «желтуху» как симптом серьезного заболевания и довольно пессимистично высказывались по поводу его исхода. Уже доктор Хертцка из Ишла, первым осмотревший Брамса, наряду с пожелтением глаз и кожи, которое он отнес на счет непроходимости желчных путей, обнаружил еще и сильное увеличение печени. Поскольку подобное увеличение печени при закупорке желчных путей не является характерным, этот случай показался доктору Хертцке настолько серьезным, что он втайне от Брамса попросил прибыть на консилиум известного терапевта, профессора Леопольда Шрёттера, возглавлявшего тогда третью медицинскую университетскую клинику в Вене. После беглого осмотра Брамса Шрёттеру стало ясно, что случай его безнадежен. Необходимо знать, что Леопольд Шрёттер принадлежал к той знаменитой Венской школе врачей, которые были широко известны способностью ставить диагноз путем инспекции и пальпирования (т. е. с помощью зрения и осязания). Поэтому не удивительно, что профессор с помощью простого пальпирования мог тотчас поставить точный диагноз.

Доктор Грюнбергер, наблюдавший Брамса во время его пребывания в Карсбаде, тоже отмечал чрезвычайную серьезность его положения. Профессор Т. Вильгельм Энгельман из Утрехта, будучи в Карлсбаде по служебным делам, на правах старого друга Брамса тоже осмотрел композитора и, подобно Шрёттеру, посчитал ситуацию безнадежной.

Смертельная болезнь Брамса до недавнего времени описывалась только биографами, которые довольствовались диагнозом «рак печени». Протокол вскрытия до сих пор не найден и по поводу недуга Брамса не было ясности. Дитер Кельнер был первым, кто в 1979 году серьезно занялся вопросом установления истинного диагноза и пришел к заключению, что маэстро скончался вследствие цирроза печени. Его аргументы имеют под собой слабую почву, за исключением того, что первичный рак печени очень редко бывает без предварительного заболевания. Так, например, Кельнер утверждает, что Брамс был настоящим алкоголиком. Но если воспользоваться имеющимися источниками, то можно увидеть, что картина совершенно противоположна: Брамс всю жизнь употреблял алкоголь умеренно, хотя первые годы в Вене, по свидетельству писателя Й. Гроссера, можно было бы назвать «бурными». Но если даже фрау Целестина Трукса, домоправительница, и высказывала обеспокоенность в последние годы жизни Брамса тем, что «господин доктор» привычками хорошо поесть и выпить, неуемной любовью к кофе и табаку вредит своему здоровью, то она, конечно, ни в коем случае не хотела сказать, что Брамс страдал алкоголизмом. Фрау Трукса постоянно подчеркивала, что он в присутствии гостей употреблял спиртное, только лишь чтобы поддержать компанию, и что она за десять лет постоянного общения никогда не видела его пьяным. Между тем, Брамс имел реальную возможность стать ярым поклонником Бахуса, поскольку его издатель Фриц Зимрок, страстный любитель выпить, очень часто присылал ему вино из Германии, надеясь, что подобным «благодеянием» он склонит Брамса к передаче прав на опубликование всех новых сочинений издательству Зимрока. Он присылал Брамсу вино во время его болезни. Мастер в письме от 7 февраля 1897 года попросил Зимрока прекратить это, поскольку у него есть еще солидный запас. Этот факт бесспорно доказывает то, что Брамс вовсе не питал болезненного пристрастия к алкоголю. Кроме того, мастер до последнего года жизни вставал очень рано, а подобная привычка не могла бы сочетаться с алкоголизмом.

Против версии о циррозе печени свидетельствуют и выводы, сделанные недавно Калером. В специальном медицинском журнале он опубликовал статью, в которой еще раз обратил внимание на наличие симптомов, проявившихся очень ярко в самом начале смертельной болезни и не имеющих никакого отношения к клинической картине цирроза. Это желтуха, появившаяся еще в июне 1896 года, проходившая совершенно безболезненно, и интенсивность которой постоянно росла, так что Макс Кальбек пишет уже 2 октября о «темно-желтом цвете» лица Брамса. Затем добавился еще постоянный кожный зуд, который постепенно стал таким сильным, что он вынужден был постоянно чесаться. Подобная желтуха, сопровождающаяся кожным зудом, не имеет отношения к симптомам цирроза. Эти симптомы характерны именно для так называемой непроходимости желчных путей, вызываемой либо желчным камнем, либо другим явлением — воспалительным процессом или же злокачественным новообразованием.

Реакция врачей, осматривавших Брамса во время болезни, позволяет предположить, что ими было констатировано наличие именно злокачественного процесса. И если знаменитый профессор Шрёттер уже в июле 1896 года после краткого осмотра должен был безнадежно заметить: «Бедняга! Никакой Карлсбад Брамсу не поможет», — то подобная реакция не могла бы относиться ни к наличию желчного камня, ни к циррозу печени. В гораздо большей степени можно было бы предположить, что Шрёттер диагностировал уже в самом начале раковое заболевание, приведшее к непроходимости желчных путей. В пользу такого предположения говорило еще и наличие увеличивающейся потери веса, о чем писал уже 10 недель спустя Макс Кальбек. Злокачественный процесс предположил также профессор Энгельман из Утрехта во время краткого осмотра Брамса в Карлсбаде, а позже такой же пессимистический прогноз высказал профессор Наррат, тоже прибывший из Утрехта.

Если в отношении диагноза злокачественного заболевания, начавшегося с желтухи и непроходимости желчных путей, с самого начала не было никаких сомнений, то все еще остается открытым вопрос, где именно в начале образовалась опухоль. Как уже справедливо отметил Калер, наиболее частой причиной злокачественной непроходимости желчных путей является карцинома головки панкреатической железы, и этот диагноз, по меньшей мере в поздней стадии болезни, подтверждался и у Брамса. Стоит вспомнить весть, полученную супругой Рихарда Хойбергера от жены Гуго Конрата, коммерсанта, дружившего с Брамсом, о том, что маэстро болен раком панкреатической железы.

На исходе XIX века венские врачи уже вполне могли на основании одного лишь осмотра пациента поставить диагноз подозрения на карциному панкреатической железы. Было известно, что наряду с безболезненным развитием желтухи, сопровождаемой зудом, опухоль посредством блокирования желчных путей, приводит не только к видимому увеличению печени, но и одновременно обусловливает непропорциональное увеличение желчного пузыря, который осязается как масса, имеющая форму груши, и это явление известно в медицине как «Симптом Кувуазье». Этот симптом был описан впервые в 1888 году, и поэтому понятно, почему в 1897 году профессор Шрёттер уже после краткого осмотра был в состоянии поставить вышеупомянутый диагноз.

В декабре 1896 года Брамс начал жаловаться на боли в спине и крестце. Этот симптом очень характерен для рака панкреатической железы и может быть даже первичным симптомом. Однако боли в этом случае могут долго отсутствовать, несмотря на интенсивную желтуху, как это было у Брамса. Характерным симптомом можно считать также желудочное и кишечное кровотечение, которое появилось у него в последние дни жизни и привело к еще большему ослаблению организма.

Можно с большой долей вероятности сказать, что болезнь, приведшая к смерти Иоганнеса Брамса, была карциномой панкреатической железы, которая в июне 1896 года начала блокировать желчные пути, что привело к желтухе с растущей интенсивностью. В отличие от непроходимости желчных путей при наличии желчного камня, непроходимость вследствие опухоли не сопровождалась коликами. Кроме того, сегодня нам известно, что развитие рака панкреатической железы может задолго до появления первых клинических симптомов характеризоваться наступлением психических изменений. Эти изменения могут выражаться в бессоннице, чувстве неясного страха и мыслях о смерти, или в форме настоящей депрессии. Мрачное настроение некоторых последних произведений Брамса могло бы служить в этом смысле определенным симптомом.

Скорее всего, на основании суммы симптомов, выявленных во время осмотра, профессор Шрёттер и поставил диагноз «рак панкреатической железы» и сделал вывод о безнадежности положения Брамса. Быстрое похудение, типичное для его болезни, сразу бросающееся в глаза окружающим, не очень беспокоило пациента, поскольку чрезмерный аппетит позволял надеяться на благополучный исход. Однако, именно такой аппетит очень часто встречается при раке панкреатической железы. Только лишь нарастающий упадок сил заставил его обратить внимание на серьезность положения. Но даже в последние дни болезни он старался отметать черные мысли, чтобы сохранить веру, или, по крайней мере, надежду на выздоровление. Еще за 2 дня до смерти он говорил фрау Трукса о том, что надеется снова провести лето в Бад-Ишле. В декабре 1896 года начались типичные для его болезни боли в спине и крестце, потом потеря аппетита. В том же месяце у него пошла носом кровь. Желудочные и кишечные кровотечения появились в последнюю неделю его жизни и вызвали такую слабость, что Брамс вынужден был лечь в постель. Он становился все более апатичным, временами дезориентированным, перестал узнавать ближайших друзей и, наконец, из-за сильных болей ему понадобился морфий. Утром 3 апреля 1897 года он, в состоянии полного физического истощения, навсегда закрыл свои ясные голубые глаза, на ресницах которых, по свидетельству фрау Трукса, в час смерти блестели слезы.

Своим хоралом «О мир, тебя я покидаю» Брамс прощался с этим светом. Есть что-то трагичное в том, что человек, никогда в жизни не жаловавшийся на здоровье, был обречен сознательно наблюдать разрушение своей земной оболочки. И только очень редко можно было услышать от него жалобы.

Иоганнес Брамс, этот титан духа, гордость немецкой истории культуры и продолжатель дела гениев западноевропейской музыки, никогда не терял жгучего интереса к судьбе Германии, несмотря на то, что более 20-ти лет провел в Вене. Он был ярым почитателем Бисмарка и сочинил в честь основания Германской империи 1870 года «Песню Триумфа» ор. 55, которую посвятил кайзеру Вильгельму I. Брамс всегда с гордостью называл себя немцем. Но память об этом великом сыне немецкого народа была осквернена в годы национал-социализма. Верхушка третьего рейха, состоявшая в основном из полуграмотных недоучек, не признавала его. Министр пропаганды правительства Гитлера якобы нашел свидетельство о «еврейском происхождении» Брамса по линии деда. По этой причине были отменены торжества, посвященные исполнявшемуся в 1933 году 100-летию со дня его рождения. На одном из пропагандистских плакатов Брамс был изображен лежащим на траве, с глазами, направленными в небо в соответствии с отрывком из текста одной из его известных песен «…окруженный роем стрекочущих кузнечиков». Брамса на плакате действительно окружает рой кузнечиков, но эти насекомые расписаны свастикой, а их головы украшают кепи штурмовиков. «Кузнечики» на плакате изрыгают грязные ругательства в адрес мастера и оскверняют его нечистотами.

Сегодня неимоверно стыдно за то, что эти люди говорили, пусть даже грубо и косноязычно, но на немецком языке, и чувствуется облегчение от того, что Брамс не испытал в действительности подобного надругательства.

В наших сердцах Брамс всегда будет в сонме таких гигантов, как Бах, Гайдн, Моцарт, Бетховен и Шуберт. Постоянно крепнет убеждение в том, что непреходящая сила музыки Брамса оказала значительное влияние на историю, а его сочинения — это не только отражение прошлого, но и далеко идущие новации, особенно в технике композиции. Иоганнес Брамс — великий «посторонний», как он охотно себя называл, отличался в действительности внутренней скромностью и духовной глубиной, которую пытался скрыть под маской грубости и суровости. Его слова нужно воспринимать, как и его музыку, не только ушами, но и, пожалуй, прежде всего, сердцем.

 

 

Антон Брукнер

 

Подобно тому, как это происходит с творчеством Моцарта или Шуберта, с течением времени заново переосмысливая творчество Антона Брукнера, приходится избавляться от исторических клише. Сегодня нам известно, что такие определения, как «музыкант божьей милостью», «вагнерианец» или «сочинитель истинно немецких симфоний», возникли в свое время вследствие слащавой сентиментальности, либо оголтелого национализма. Сложное явление творчества Антона Брукнера было искажено и упрощено, и только отсутствием объективности, предубеждением и непониманием можно объяснить сравнение его симфонических произведений с «гигантскими симфоническими удавами».

В оценке Брукнера потомками особую и, в какой-то степени, роковую роль сыграли Брамс и «брамины», как назывались его поклонники. Противоположность их, бывших еще при жизни соперниками и антиподами, может быть понята нами только на фоне истории музыки того времени. Антитеза Брукнер — Брамс отражает в действительности глубокие конфликты, решительным образом повлиявшие на немецкую музыку конца XIX века и в своей основе ставшие продолжением конфликта между Брамсом и Рихардом Вагнером.

Если внимательнее рассмотреть аргументы, приводимые в спорах между Брамсом и Брукнером, станет ясно, что все они имеют корни в старом идеологическом конфликте между Брамсом и Вагнером, почему, собственно, и обострилось соперничество Брамса и Брукнера после смерти Рихарда Вагнера. Дело в том, что после кончины своего идола «вагнеровская партия» искала нового вождя и, за неимением лучшего, подняла на щит Антона Брукнера.

То, что консервативные «брамины» видели в Брукнере прототип «вагнерианца» и авангардиста, имело несколько причин. Они, прежде всего, как и их идол Брамс, видели в Брукнере художника, который, по их мнению, намеревался перенести драматический стиль Вагнера в симфонию и этим нанести непоправимый ущерб основам симфонизма. Симфоническая музыка Брукнера действительно имеет много родственного с музыкально-драматическим языком Вагнера. Если исходить из этого, то консерваторы имели полное право рассматривать Брукнера как современного, прогрессивного композитора; мы же с позиции своего времени можем сказать, что долго господствовавшее убеждение в том, что симфонии Брукнера — это чистая «абсолютная музыка» совершенно непрограмнного характера, не соответствует действительности. Брукнер сам не раз говорил об элементах программности, особенно в его 4-й и 8-й симфониях.

Наряду со многими аспектами конфликта можно рассмотреть и противопоставление значения музыкальной идеи, как выражение гениально-творческого начала, значения тщательной разработки этой идеи в традициях старых мастеров. Если Брукнера считали «фанатичным поклонником идеи», изобретателем тем и музыкальных мыслей, то для Брамса главной была разработка любой идеи, подобно мастерам периода барокко.

Тем более курьезным кажется тот факт, что на фоне ожесточенных музыкально-теоретических споров обе партии претендовали на признание их фаворитов прямыми последователями Бетховена. Если Ганс фон Бюлов после исполнения 1-й симфонии Брамса присвоил ей в 1877 году почетный титул «Десятой бетховенской», то несколькими годами позже Антон Брукнер был назван своими венскими почитателями «вторым Бетховеном», а Герман Леви говорил о Брукнере, как о «самом замечательном симфонисте постбетховенского периода». Без сомнения, симфоническое творчество Бетховена оказало огромное влияние как на Брамса, так и на Брукнера. «Брамины» бросали Брукнеру упрек в том, что он просто подражал идеям Бетховена, равно как и драматическому стилю Вагнера, и посему мог быть заклеймен как эпигон и эклектик. И это еще раз показывает, с каким большим непониманием относились венские консервативные круги к новому музыкальному миру Брукнера. С точки зрения критиков конца XIX — начала XX веков, творчество Брукнера стояло особняком и «находилось вдали от столбовой дороги развития», — как писал известный музыковед Гвидо Адлер в 1924 году.

С позиций сегодняшнего дня можно сказать, что симфоническое творчество Антона Брукнера очень хорошо вписывается в концепцию «столбовой дороги развития», хотя спектр стилей, оказавших на его творчество большое влияние, не ограничивается Бетховеном и Вагнером, а охватывает и стили Берлиоза и Шумана, как представителей классической романтической шкоды и ярких представителей так называемых «программных симфонистов» Гектора Берлиоза и Ференца Листа. Если в течение многих лет личность Брукнера и его музыка были неотделимы от массы предрассудков и ложных интерпретаций, то это происходило, видимо, потому, что крайне трудно до конца осмыслить загадочный образ Брукнера и необычные формы проявления его творчества.

Ниже мы постараемся, наряду с фактами биографии, проанализировать различные влияния окружения на развитие психической структуры Брукнера с точки зрения медицины, чтобы сделать попытку, возможно, лучше разобраться в сложностях этой незаурядной личности.

 

ДЕТСТВО

 

Йозеф Антон Брукнер появился на свет 4 сентября 1824 году в 4 часа утра в Ансфельдене, что в Верхней Австрии, в здании школы, находившейся за деревенской церковью. Его родословную можно проследить от XVII века, и если все его предки были крестьянами и ремесленниками, то родившийся в 1749 году Оеде, дед Йозефа, рано выказал тягу к профессии учителя. Получив образование, он занял место учителя в Ансфельдене, что недалеко от Линца. Из его двенадцати детей только родившийся в 1791 году отец Антона стал последователем отца в профессии учителя. В 1823 году он женился на Терезе Хельм из Штирии, родившей ему 11 детей, шесть из которых, что нередко тогда случалось, умерли в раннем детстве. Но их первенец, сын Йозеф Антон, обессмертил имя Брукнеров.

О детстве Антона Брукнера мы знаем чрезвычайно мало. Но то, что музыка стала играть в его жизни огромную роль с раннего детства, известно доподлинно. Уже в четыре года мальчик разучил на детской скрипке несколько церковных мелодий, и когда он продемонстрировал свое искусство священнику, то привел того в неописуемый восторг и был вознагражден фруктами. Очень скоро Антон стал присаживаться за старый отцовский спинет, хотя поначалу его игра была «ужасна». Ему очень нравились уроки пения и рассказывают, что он лишь тогда охотно шел в школу, когда предстояли эти уроки. По этой же причине мальчик с ранних лет охотно сопровождал к святой мессе свою мать, которая, обладая прекрасным голосом, пела в церковном хоре. У Антона было постоянное место в церкви, а именно, на скамейке у органа рядом с отцом. В те времена, помимо основных обязанностей, австрийский сельский учитель должен был играть в церкви на органе и преподавать ученикам элементарные основы музыки. При таких условиях отцу не составило особого труда заметить необычайную музыкальную одаренность сына. Отец постарался сделать все от него зависящее, чтобы развить, эти способности, и уже в 10 лет Антон иногда замещал отца у органа. Приблизительно в это время мальчик впервые услышал большой орган Августинского мужского монастыря Св. Флориана, что произвело на него потрясающее и неизгладимое впечатление. Очень впечатляли его три трубача и литаврист из Линца, которые сопровождали органную музыку во время больших церковных праздников в Ансфельде.

В 1835 году Антона послали в Хёршинг к крестному Иоганну Баптисту Вайсу, школьному учителю и органисту. У этого высокообразованного в музыкальном отношении мастера (Вайс был даже автором нескольких месс) 11-летний мальчик получал не только элементарные школьные знания, но, прежде всего, обучался гармонии, совершенствовал свои навыки игры на органе. Здесь он впервые услышал произведения Гайдна и Моцарта. К этому времени относится и первое, дошедшее до нас, сочинение Брукнера — «Панге лингва» для четырехголосного смешанного хора а-капелла. Но в первую очередь он попробовал себя в качестве импровизатора на органе. Позже он достиг высочайшего уровня мастерства в этом жанре, чем восхитил пол-Европы.

Но в декабре 1836 года счастливое время в Хёршинге неожиданно закончилось. Тяжелая болезнь отца заставила мальчика вернуться в Ансфельден, где он застал свою семью в бедственном положении. Это положение было вызвано изнурительным недугом отца, а также появившейся у него сильной склонностью к алкоголю. Ведь лечение и спиртное стоили немалых денег, а жалование учителя было весьма скромным. Чтобы поправить дела семьи, Антон, которому едва исполнилось 12 лет, был вынужден взять на себя обязанности органиста, а также играть на скрипке на свадьбах и танцевальных вечерах. Уже полгода спустя, 7 июня 1847 года, отец умер в возрасте всего 46 лет, вероятнее всего, от туберкулеза. Смерть отца произвела на мальчика очень тяжелое впечатление, и он долго не мог оправиться от этой утраты.

Со смертью отца закончился период детства Антона. Вскоре после погребения, состоявшегося 9 июня 1837 года, вдова со своими детьми Розалией, Йозефой, Игнацем и Марией-Анной переселилась в Эбельсберг близ Линца, где стала работать прачкой. Со старшим же, Антоном, она еще в день смерти мужа отправилась в близлежащий монастырь Св. Флориана, где упросила принять его в церковный хор. Это событие решило всю дальнейшую судьбу Антона Брукнера.

Для развития личности Брукнера годы, проведенные в родительском доме, сыграли, видимо, гораздо большую роль, чем принято считать. Это касается прежде всего низкой самооценки и неуверенности, которые остались навсегда. Возможно, стесненные материальные обстоятельства, а также непререкаемый авторитет родителей, внушаемый различными способами, иногда даже с помощью розог, сыграли свою роль. Нам очень мало известно о ранних годах Брукнера, но по отрывочным свидетельствам становится ясно, что отец держал детей в большой строгости, не чураясь даже побоев.

Мать Брукнера, судя по всему, тоже была достаточно строгой и властолюбивой женщиной. Кроме того, она привила детям глубокие религиозные чувства. Ее постоянное присловье «Как того хочет Бог» чрезвычайно часто встречается в письмах Брукнера. Мать была для него высшим авторитетом и он всю жизнь беззаветно любил ее. После ее смерти Брукнер повесил на стену фотографию матери на смертном одре и просил у нее в тяжелых ситуациях помощи и заступничества так, будто она была святой. Воспитание в родительском доме и в школе отца, которое требовало подчинения, повиновения и абсолютной покорности стало определяющим для всей его дальнейшей жизни.

 

СВ. ФЛОРИАН

 

Огромное влияние оказало на воспитание Антона и то, что он в возрасте 13 лет в 1837 году был принят певчим в хор Августинского мужского монастыря Св. Флориана. Атмосфера монастыря (а он был в течение столетий центром научной, художественной и духовной активности) с его великолепной природой, величественной архитектурой в стиле барокко, а также религиозным духом и духовной мощью, должна была покорить мальчика. Католическая мистика, полная глубокой веры, близость смерти, навеваемая катакомбами и склепами и, прежде всего, все затмевающее могучее звучание монастырского органа, стали определяющими для всей дальнейшей жизни и фундаментом его симфонического творчества.

Тем не менее, годы, проведенные в монастыре, были для мальчика не такими уж безоблачными, как принято утверждать. Смерть отца и разлука с матерью, братом и сестрами, естественно, придавали его существованию привкус горечи. Кроме того, несмотря на отеческое отношение священника Михаэля Арнета и доброту монахов, зависимость от чужих людей часто угнетала его.

27 августа 1837 года Антон был принят в 3-й класс народной школы при монастыре и поселился вместе с двумя другими мальчиками-певчими в семье школьного учителя Михаэля Богнера. Антон был прилежным учеником и стал даже лучшим в последнем классе народной школы. Одноклассники характеризовали его как живого, веселого парня, для которого, однако, даже во время пубертатного периода религия была на первом месте. Иногда, правда, у него проявлялись приступы меланхолии и сверхчувствительности. В письмах к родным сквозит печаль разлуки, а также чувство одиночества и покинутости. Если даже условия жизни в родительском доме и были более чем скромными, особенно по сравнению с великолепием монастыря, то все равно неописуемое чувство родного гнезда и доброта любимой матери, которая несмотря на строгость всегда готова была прийти на помощь, не могли быть забыты даже при той доброжелательности, с которой Антон был принят в монастыре.

Наряду со школьным образованием Брукнер в качестве певчего получил еще основательные знания по гармонии, учился вокалу, игре на скрипке, фортепиано и органе. Когда в 1839 году он, вследствие мутации голоса, не смог больше быть певчим, его взял в помощники монастырский органист Антон Каттингер, которого современники называли «Бетховеном органа». Брукнер уже в старости рассказывал, что игра Каттингера на органе в Рождественскую ночь осталась для него на всю жизнь неизгладимым воспоминанием. Под руководством этого мастера Антон скоро стал играть на большом органе монастыря, который считался вторым по величине после органа собора Св. Стефана в Вене.

Когда однажды прелат Михаэль Арнет спросил Антона, хочет ли он стать священником или учителем, как отец, или кем-нибудь еще, мальчик без колебания ответил: «Учителем, как отец». Возможно, такой ответ подкреплялся мыслью о том, что, став учителем, он сможет оказывать материальную поддержку семье. Так или иначе, добрый прелат отправил его в возрасте 16 лет на «подготовительные курсы» при Главной школе в Линце, где в октябре 1840 года Антон с успехом выдержал вступительные экзамены. С этого начинается новый, важнейший этап в его жизни.

Уже через 10 месяцев Брукнер успешно выдержал выпускной экзамен. Но еще важнее для его развития была музыкальная жизнь Линца и музыканты, с которыми он общался. По счастливому стечению обстоятельств музыку на «подготовительных курсах» преподавал знаменитый музыковед Иоганн Август Дюрнбергер, книга которого «Элементарный учебник гармонии и гранд-баса» была широко известна, и о которой Брукнер впоследствии говорил: «Эта книга сделала меня тем, что я есть теперь». Дюрнбергер помог ему усовершенствовать игру на органе, а также познакомил с духовной музыкой Гайдна и Моцарта. Концерты же, проходившие в «Музыкальном ферейне» Линца, дали ему возможность узнать светскую музыку, в частности, симфонии Бетховена. Посещение театра школярам, к сожалению, было запрещено, ибо его считали «порождением дьявола».