Часть 2. Прочитайте отрывки из «Блокадной книги» Д. Гранина и А. Адамовича

1. Вспоминает историк Георгий Алексеевич Князев:

Итак, сотый день войны. 29 сентября 1941 год. Понедельник. Падают под ударами резкого сентябрьского ветра листья с деревьев. Всюду ветер намёл на асфальте волны песка. Хмурится порой небо, но прорывается ярким потоком лучей солнце и озаряет ярким светом наш замечательный город. В эти дни страшных для него испытаний он стал дороже, ближе даже тем, кто привык к нему и был равнодушен. Каждый дом, каждая улица, площадь, переулок – всё такое родное, близкое и в такой непосредственной опасности! Каждый день пожары, разрушение зданий, гибель людей… А люди ходят по улицам, работают на заводах, в учреждениях. Приходят на службу и тихо сообщают: «А у нас все стёкла повылетели: соседний дом разрушила фугасная бомба. Ночевать придётся у знакомых». И никто не знает, чем кончится начавшийся, ну вот хотя бы сегодняшний день, яркий сентябрьский день…

2. Вспоминает историк Георгий Алексеевич Князев:

Вечер. Вот уже два раза поднимались к нам из квартиры Карпинских предупредить о тревогах. Во второй раз сообщили, что где-то было слышно падение сброшенной бомбы. Я так устал за день, что не стал спускаться вниз. М.Ф. читает Загоскина. Самое подходящее чтение во время тревог! Я читаю всемирную историю, пишу вот эти строки. Но не скрою, что – когда начинается чуть заметное дрожание пола под ногами от вибрации воздуха при пролёте поблизости самолётов – невольно настораживаешься, болезненно ощущаешь эти чуть заметные толчки. Напрягаешь слух, не стреляют ли зенитки с морских судов на Неве. Нет, стёкла не дребезжат в окнах, значит, покуда вражеские самолёты не летают ещё в том квадрате, где мы живём. Но всё-таки мы наготове, я сижу в фуражке, в калошах, рядом пальто. На всякий случай!.. И сидим мы не в столовой, а в передней, где нет окон, а только двери. Над нами чердак, мы живём в верхнем, в третьем, а если считать подвал, то в четвёртом этаже. Поэтому иногда невольно посматриваешь на потолок.

3. Вспоминает историк Георгий Алексеевич Князев:

Днём все эти воздушные тревоги, артиллерийские обстрелы проходят менее заметно. На службе ни я, никто не уходит со своих рабочих мест. Я даже не мог прогнать своих сотрудников, которые не были дежурными в тот злополучный день, когда Ленинград обстреливался из дальнобойных орудий и горела уже ярким пламенем часть здания Сената. А вот вечером или ночью и бомбёжку и обстрел переживать приходится более нервно-напряжённо. Вчера, насмотревшись на зарево пожаров, я не решился раздеться на ночь и спал одетым, просыпаясь мгновенно от какого-нибудь даже малейшего содрогания дома.

4. Рассказывает Вероника Александровна Опахова  

«Я иногда и сейчас ещё смотрю на свои ноги: у меня под коленками появляются какие-то коричнево-зелёные пятна. Это под кожей, видимо, остатки цинготной болезни. Цинга у нас у всех была жуткая, потому что сами понимаете, что сто двадцать пять граммов хлеба, которые мы имели в декабре месяце, это был не хлеб. Если бы вы видели этот кусок хлеба! В музее он уже высох и лежит как что-то нарочно сделанное. А вот тогда его брали в руку, с него текла вода, и он был как глина. И вот такой хлеб – детям… У меня, правда, дети не были приучены просить, но ведь глаза-то просили. Видеть эти глаза! Просто, знаете, это не передать… Гостиный двор горел больше недели, и его залить нечем было, потому что водопровод был испорчен, воды не было, людей здоровых не было, рук не было, у людей уже просто не было сил. И всё-таки из конца в конец брели люди, что-то такое делали, работали. Я не работала, потому что, когда я хотела идти работать, меня не взяли, поскольку у меня был маленький ребёнок. И меня постарались при первой возможности вывезти из Ленинграда: ждали более страшных времён. Не знали, что всё пройдёт так хорошо, начнётся прорыв и пойдут наши войска. Нас вывезли в июле 1942 года.».

5. Рассказывает Клавдия Петровна Дубровина: 

 «Перед войной я была такая, что у меня простых чулок даже не было,-знаете, как говорится, модница была: всё шёлковые чулочки на мне, туфельки на каблучках. И вот когда жизнь так стукнула меня, то я сразу перестроилась. Правда, в Ленинграде в течение, может быть, нескольких дней пропало всё сразу. В магазинах, например, раньше лежали, вот как сейчас лежат, шоколадные плитки, и в течение нескольких дней – абсолютно ничего! Всё сразу раскупили: запасы стали кое-какие делать. Но карточки были быстро введены. И так же было с промтоварами. Я схватилась: что же я так осталась? Я побежала в магазин и успела ещё захватить простые хлопчатобумажные, причём чёрные, чулки в резинку. Сколько там было, не помню, кажется, пар шесть, я купила и все шесть пар на себя надела. И вот так эти шесть пар не снимались. Представляете, чёрные чулки, шесть пар не снимались – это чтобы от холода спастись! Потом – как я ноги обула. Тоже думаю – что же мне делать? Я пропаду. А у меня какие-то старые лисьи шкуры валялись. И тоже я где-то схватила, купила с рук (тогда ещё продавали за кусочек хлеба) такие вроде бурочки, они были буквально сшиты на машине из байки, тоненькие такие. Но всё же туда можно было всадить ногу. Я что сделала? Я эти шкуры намотала себе вместо портянок и всадила ноги в бурки. Но в них же не будешь ходить по улице, это типа домашних, подошва-то тонкая. Где-то в коридоре нашла старые мужские галоши громадного размера с острыми носами. Я бурки свои всадила в эти галоши, проколола дырочки, шнурочками, как лапти, перекрестила, завязала – и вот так я спасла ноги. В тепле я ходила всё время. Иначе я пропала бы…» На меня произвели впечатление страницы, которые рассказывают о том, где блокадники добывали воду.

6. Рассказывает Клавдия Петровна Дубровина:

  «Конечно, воды не было. Вот когда я ещё выходила из дому, шла на завод, у меня единственно что было – кусочек тряпочки в кармане. Я выходила на улицу – снег. Я беру, немного потру руки о снег, это вместо воды, -и всё. Ну, лицо, кажется, тряпкой протирала. А так больше никогда ничего, не умывались, воды никакой не было. Ну, воды в столовой, где нас кормили, было немножко.»

 Вспоминает блокадник: «На Невском, как раз около Гостиного двора, была такая башня. Почему она образовалась? Потому что когда вёдра наполняли, то воду проливали, она скатывалась, лёд нарастал, нарастал и на метра два-три поднимался от земли. Потом забраться туда было целым событием.»

7. Рассказывает Галина Иосифовна Петрова:

«Да, возили мы воду из Невы. Это я помню очень хорошо. Это против Медного всадника. Мы туда ездили через Александровский сад. Там прорубь была большая. Мы на коленочки вставали около проруби и черпали воду ведром. Я с папой всегда ходила, у нас ведро было и большой бидон. И пока мы эту воду довезём, она, конечно же, уже в лёд превращается. Приносили домой, оттаивали её. Эта вода, конечно, грязная была. Ну, кипятили её. На еду немножко, а потом на мытьё надо было. Приходилось чаще ходить за водой. И было страшно скользко. Спускаться к проруби было очень трудно. Потому что люди очень слабые были: часто наберёт воду в ведро, а подняться не может. Друг другу помогали, тащили вверх, а вода опять проливалась.Ленинградцам надо было ходить на завод, работать, дежурить на крышах, спасать оборудование, дома, своих близких – детей, отцов, мужей, жён, обеспечивать фронт, ухаживать за ранеными, тушить пожары, добывать топливо, носить воду, возить продовольствие, снаряды, строить доты, маскировать здания.»

1. Рассказывает врач Майя Яновна Бабич:

«…Это было в начале января. Приходит на квартиру ко мне мой школьный приятель Толя. Это такой поэт был, витал в облаках, говорил о проблеме «быть или не быть?» Вот приходит – лицо серо-зелёное такое. Глаза совсем вытаращенные, и говорит: «У тебя не сохранился твой кот?» А у нас кот был. Я говорю: «Ну что ты! А что?» - «А мы бы хотели его съесть!» Мама и бабушка у него лежали. И вот он ушёл. Он был такой ужасный, грязный, тощий. Ушёл, качаясь! Через неделю-другую я пошла к нему домой. Он жил в коммунальной квартире. Я захожу к нему в комнату. Темно. И они все трое лежат мёртвые: бабушка, мать и он. В комнате холод. «Буржуйку, видно, топить сил не было. И все умерли. Мне стало страшно.»