Дискуссии // Новая и новейшая история. 2009. № 4. С. 104-115

…. Актуальность революционной тематики очевидна не только с точки зрения науки, ярким примером чему могут служить пери­петии с переименованиями, а затем и переносом общенационального праздника с 7 на 4 ноября, что не имеет никаких реальных оснований в бурном XVII в.

Важнейшим компонентом прежнего советского взгляда на историю являлся формационный подход. Сегодня ему противостоит множество других историософских схем. Правда, при всем их многообразии, все они вполне могут быть сведены к двум основным - теории модернизации и цивилизационному подходу.

Уже в середине 90-х годов XX в. обе альтернативные историософские системы по­казали свою ограниченность и неспособность охватить российские реалии начала XX в. во всей их широте и многообразии. Отсюда довольно рано обозначилось стрем­ление отдельных историков попытаться соединить оба эти метода. Увы, подобные эксперименты являются свидетельством недостаточной осведомленности отечествен­ных историков относительно базовых принципов теории модернизации и цивилизаци­онного подхода. Цивилизационный подход провозглашает не просто самоценность обособленных цивилизаций, а неповторимость законов их развития. Теория модернизации строится на кардинально иных воззрениях. В трудах ее основоположников под модернизацией подразумевается отнюдь не любое обновление, а такое, которое поз­воляет отстающим подтягиваться к передовой цивилизации, перенимать принципы ее устройства. Стоит ли добавлять, что под "передовой цивилизацией" основоположники теории модернизации понимали западную цивилизацию, а под отстающими - все остальные?

Тут уж приходится определяться: либо Россия, как гласит цивилизационный под­ход, пришла к революции 1917 г. и проследовала дальше своим особым путем, либо она повторяла путь развития, проделанный более динамичными странами Западной Европы и Северной Америки. Совместить одно с другим ни на базе цивилизационного подхода, ни на базе теории модернизации невозможно. Тот факт, что на практике в первой трети XX в. наша страна с одной стороны сохраняла существенную самобыт­ность, а с другой - перенимала у соседей на Западе некоторые институты и обычаи, говорит лишь о том, что современные подходы не способны отразить действитель­ность во всей ее полноте….

….Представляется, что вопрос об определении хронологических границ вообще и революции 1917 г. в частности должен быть подчинен решаемым научным задачам. Если под революцией понимается резкая смена вектора движения, переход от одной ступени (или модели) цивилизационного развития к другой, вполне приемлемо выде­лять две самостоятельные революции. Если же речь заходит о тенденциях, определяв­ших лицо всей переходной эпохи, то в этом случае правомерно говорить о единой Ве­ликой Русской революции, как говорят в мире о единой Великой Французской.

…Современное научное понимание назревания революционного кризиса да­леко от упрощенчества и сведения его причин к какому-то заговору, "немецким день­гам" и прочим мифологемам, которыми так богато современное общественное мне­ние и публицистические работы.

На фоне углубления противоречий внутри российского социума начиная, как мини­мум, с XVIII в. сиюминутные политические интриги не воспринимаются историками как решающие факторы. В статье Н.Д. Ерофеева разбирается критика, прозвучавшая из уст одного из наиболее авторитетных историков наших дней В.И. Старцева в адрес тех, кто списывает революцию на счет немецких шпионов. Эту же критическую ли­нию продолжили ученики и единомышленники В.И. Старцева после его ухода из жиз­ни. Усилиями историков постепенно проявляются как явные, так и тайные пружины революции. В центре внимания оказываются такие острые вопросы, как роль членов императорской фамилии в подготовке заговора. Кто-кто, а великие князья имели го­раздо больше возможностей вмешаться в события и своими действиями вольно или невольно подтолкнуть наступление политического кризиса, чем все "тайные силы". Пристально изучается роль военных, причем не только таких явных сторонников сме­щения Николая II, как генерал М.В. Алексеев, но и ставшего в наши дни киногероем адмирала А.В. Колчака. Имелся ли внутри "заговора военных" более узкий "морской заговор"? С научных позиций продолжается разговор о роли в революции масонства - еще одна проблема, в прошлом изучавшаяся В.И. Старцевым.

…. В частности, проясняются все дополнительные грани развернувшегося в Рос­сии перехода от традиционного к гражданскому обществу. Сам по себе этот переход сопровождался возникновением нетрадиционных для прежней России социальных ин­ститутов, общественных отношений, элементов массовой психологии. В статье Н.Д. Ерофеева говорится, например, о значительном усилении антибуржуазности российского общества в начале XX в. Неприятие капитализма не обязательно было свя­зано с "высокой политической сознательностью масс", в чем были уверены советские историки. Наоборот, многие передовые на тот момент тенденции развития отверга­лись населением в силу их чужеродности и непонятности. Россия, по определению ака­демика Л.В. Милова и его последователей, является страной с недостаточным приба­вочным продуктом, на психоментальном уровне это вело к повышенному чувству справедливости и порождало эгалитарные ожидания в ходе революции. Как пишет вслед за такими авторами, как В.М. Бухараев и Д.И. Люкшин, Н.Д. Ерофеев, это обернулось своеобразным реваншем архаики.

Не только причины, природа и результаты антибуржуазных настроений в револю­ционной России, но и другие проявления неоднородности революции нашли свое отра­жение в трудах современных историков. Среди них на одном из наиболее важных мест, к примеру, проблема стихийности и организованности в революции. Для истори­ков в СССР этот вопрос решался просто - большевистская партия внесла в революци­онные процессы организующее начало и все окончилось победой народа и установле­нием советского режима. В современной публицистике легко встретить еще более упрощенные подходы. Большевики, масоны, евреи, немцы, англичане, поляки, латы­ши и китайцы - кто угодно, только не русский народ совершал величайшую в истории человечества Русскую революцию 1917 г. Для большинства современных российских и зарубежных ученых ответ на данный вопрос выглядит не столь однозначно.

События Февраля 1917 г., с которыми, как правило, сегодня связывают начало ре­волюции, часто называют стихийными. Это, безусловно, не верно, но очень весомый фактор стихийности и спонтанности в сложившейся ситуации тех дней отрицать не­возможно. …..

Поиск ведется по нескольким направлениям. Прежде всего анализируются нацио­нальные традиции населявших Россию народов в плане их вероятного влияния на про­цессы революционной самоорганизации. Ведь многие историки у нас уже преодолели прежние западнические представления, согласно которым реванш архаики - это воз­вращение к хаосу. В действительности происходила реанимация первичных механиз­мов саморегуляции доиндустриальной поры. Соответствующие тенденции мне прихо­дилось изучать на примере революционных рабочих, которые были гораздо теснее связаны с их деревенскими корнями, чем это представлялось официальной советской историографии. Рабочим, противостоящим попыткам фабриканта закрыть предприя­тие или уволить недовольных, не приходилось долго раздумывать, как сорганизовать­ся для самозащиты. От одной до двух третей рабочих с детства усвоили основные ме­ханизмы повседневной демократии в их общинно-артельном варианте.

… Еще более четко организующие начала "общинной революции" могут быть прослежены на при­мере самого крестьянства, где падение царизма означало быстрое возвращение кре­стьянства к достолыпинским формам самоорганизации, к общине с ее архаичными установлениями. Иногда даже решения схода принимались, как это известно еще со времен новгородского веча - голосом, кто кого перекричит. ….

Мы, живущие в столь же переломную эпоху, вполне способны во всей полноте представить, что означало для большинства рядовых участников событий крушение прежней аграрной и рождение индустриальной цивилизации. Вместе с привычными устоями ломалась сама жизнь "маленьких людей". Развитие капитализма отнюдь не уничтожало форм докапиталистической эксплуатации. К прежним точкам социаль­ной напряженности добавлялись новые. Само по себе свержение самодержавия от­нюдь не решило накопившихся в обществе противоречий, особенно тех, что стали, причиной упадка экономики и, соответственно, снижения уровня жизни подавляюще­го большинства современников событий. Наоборот, вопреки тому, что утверждалось в советской историографии, сегодня можно считать доказанным, что по-настоящему экономический кризис разразился только при Временном правительстве.

Как справедливо заметил современный исследователь Р.А. Белоусов, если Времен­ное правительство получило от царского режима деформированную, но в целом еще жизнеспособную экономику, то пришедшей ему на смену большевистской власти по­сле нескольких месяцев господства либералов досталось совсем иное наследство: ее предшественники умудрились в сжатые сроки расстроить важнейшие звенья россий­ской экономики. Тем самым "стартовые экономические условия" второго этапа рево­люции были ощутимо хуже, нежели в феврале. Но еще сложней существование "ма­ленького человека" сделалась после октября. Очередной революционной власти, на этот раз уже не либеральной, а социалистической, несмотря на все ее социальные за­верения, было не под силу в одночасье переломить негативные тенденции, хотя, под­чиняясь логике событий, большевики предпринимали усилия по мобилизации произ­водства, больше надеясь, чем рассчитывая не допустить полного паралича страны.

Эпохальными и судьбоносными революционные перемены выглядели с точки зре­ния нации в целом. А как они воспринимались при взгляде снизу? Распад социального пространства создавал ситуацию, которую один современный историк вполне спра­ведливо назвал жизнью в катастрофе. Другой современный исследователь даже утверждает, что революционный период в плане положения населения был самым тя­желым не только в XX в., но и за три предшествующих ему столетия. Сегодняшние историки показывают, что переживали тогда простые люди очень наглядно, вплоть до "рецептов" тех "блюд", которые приходилось готовить из полугнилых продуктов и отбросов: картофельной шелухи, кофейной гущи, рыбьих костей. Выбор, стоявший перед людьми, часто сводился к выбору стратегий выживания - индивидуальных или коллективных. В свете этого становится гораздо понятнее та тяга общества к само­организации, о которой говорилось выше. Круг замыкается: рациональность раство­ряется в повседневности, а личный опыт вырабатывает сознательное отношение к происходящему.

…. Действительно ли сокращение работ по революции связано с либерализацией рос­сийского общества? Может быть дело все же в кризисе в нашей стране исторической науки как таковой, вызванном не в последнюю очередь удручающим недофинансиро­ванием? Сложно, конечно, ожидать того бума интереса к нашей науке, который стра­на пережила в конце 80-х годов XX в. Но снижение конкурсов при поступлении на ис­торические факультеты, процесс старения кафедр, сокращение тиражей историче­ских журналов и монографий - явления одного порядка с падением числа публикаций и докторских исследований по тем или иным периодам отечественной истории. Дале­ко не всегда столь уж плодотворной, как это может показаться на первый взгляд, яв­ляется ситуация с нынешним методологическим многообразием, в особенности если оно сопровождается снижением уровня теоретических обобщений.

И совсем уж не радует, что несмотря на официальные заявления о пользе деполитизации исторического знания, история до сих пор становится чаще ареной баталий су­губо политических, а вовсе не академических. Заглядывая вперед, отметим, что про­фессиональным историкам еще предстоит избавиться от давления со стороны разного рода драматургов, публицистов, политиков и просто графоманов. Понятно, что исто­рик сегодня не может не чувствовать воздействий со стороны общества и не откли­каться на них. Но, имея дело с уникальными, интереснейшими, нередко прежде нико­му, кроме него не известными материалами по истории революции, именно историк способен направлять развитие общественного мнения, предлагать научную кармину революции, чтобы потом она ретранслировалась прессой, учитывалась политиками, попадала в учебники, художественно перерабатывалась в литературе, театре, кино.