2020-05-25
971
«Грезы старого парка» – последнее завершенное произведение В. Титова. Впервые повесть опубликована в 1986 году, в журнале «Радуга», во 2-м и 3-м номерах. Журнал издавался в Киеве издательством «Радянський письменник».
В небольшой по объему повести В. Титов сумел поднять широкий спектр проблем, которые не потеряли своей актуальности и сегодня. Это проблема патриотизма, памяти, уважения к подвигу и делам прошлых поколений, созданным ими материальным и духовным ценностям. Волнует писателя и проблема творческого отношения к делу и связанные с этим вопросы организации труда и управления в различных сферах жизни общества. Насущными видятся ему проблемы, связанные с воспитанием подрастающего поколения, ответственности человека перед семьей, обществом; проблемы экологии, нравственности. Размышляет автор и над философскими вопросами: что есть жизнь, в чем ее смысл?
При таком разнообразии проблем и тем, которые затрагивает писатель, не удивительно, что повесть густо заселена героями, число которых приближается к полутораста. Это дети дошкольного возраста, школьники и студенты, сотрудники школ и работники паркового хозяйства, заводчане, шахтеры, посетители парка. Иные появляются на страницах повести и тут же исчезают, некоторых мы не знаем даже по имени. Но, кажется, убери хоть одного из них – и повествование рассыплется, как не сложится узор в калейдоскопе без выпавшего стеклышка.
|
|
|
Непросто выстроена и система главных действующих лиц повести во всем разнообразии их взаимоотношений и разветвленности сюжетных линий. В их судьбах, разговорах, размышлениях, а порой и в коротких замечаниях, реакциях на то или иное событие живет большой промышленный город восьмидесятых годов двадцатого столетия с повседневными делами и заботами его жителей.
Прошлое города оживает в воспоминаниях героя повести – старика Селивана. Свидетелем прошлых лет и событий является и старый городской парк.
Жизнь страны, мира врывается на страницы повести перестуком колес и гудками тепловозов, ревом самолетов, голосами ведущих радиопрограмм из громко звучащих в парке радиодинамиков.
Так происходит взаимодействие опыта прошлого с опытом настоящего, без осмысления которого нельзя строить будущее, ибо сегодня и сейчас закладываются его основы. По большому счету, повесть есть размышления писателя об ответственности каждого за добрую память о тех, кто жил до нас на земле, за свое дело, за будущее наших детей и всего мира.
Место действия – областной индустриальный центр, старый городской парк. Образ парка является центральным в произведении. С парком так или иначе связана жизнь героев, здесь сосредоточено действие всех событий, происходит завязка и развязка конфликтов. Отношение к парку героев повести – нравственное мерило для их характеристики, авторской позиции в оценке всего, что происходит в узком, но открытом всему миру пространстве. Парк и его обитатели равноправны с другими героями повести.
|
|
|
Прообразом парка стал хорошо известный всем жителям города Луганска Парк культуры и отдыха им. М. Горького. В окружении парка в повести упоминается многоэтажный дом с часто не работающим лифтом, заставляющий вспомнить дом, в котором жил писатель. Он находится в районе городского сквера, носящего сегодня имя «Молодой гвардии».
Эти уголки отдыха луганчан были хорошо известны В. Титову. В парке им. М. Горького он любил отдыхать с семьей, с друзьями, когда жил неподалеку, на квартале Гаевого, в доме № 18, где располагается сегодня Музей-квартира писателя В. А. Титова. Былую славу к тому времени парк уже потерял, но его тенистые зеленые уголки, река Лугань, озеро «Восьмерка», как назвали его в народе, по-прежнему привлекали жителей прилегающих к нему районов города – и взрослых, и особенно ребятишек, не боящихся нырять в уже порядком загрязненную воду.
План реконструкции парка, о котором герои повести ведут горячие споры, также взят из жизни – в общих чертах этот план был реализован при реконструкции луганского парка им. 1 Мая.
А в парке им. М. Горького предприимчивые люди разве что облагородили территорию озера «Восьмерка». Облагородили – и назначили плату за вход в эту часть бывшего народного достояния! К счастью, сегодня интерес к бывшей жемчужине паркового строительства заметно вырос, появилось желание возродить его былую славу. Массовое участие луганчан в субботниках по благоустройству парка в 2016 году показало, что он по-прежнему дорог жителям города. В основе же своей он остался таким, каким видел его автор повести.
Человек с липецкими крестьянскими корнями, В. Титов был крепко душой привязан к земле, к природе, старался при любой возможности выбраться из городской среды в зеленую зону.
Он больно переживал, наблюдая, как редели наши парки и скверы после очередных реконструкций, как все больше дичал парк им. М. Горького – гордость паркового строительства довоенных лет, захламлялись берега реки Лугани, как беднели и мельчали при этом людские души. Эту боль он выплескивает на страницах повести «Грезы старого парка».
Старый парк в повести – живой организм. Он вырастает до символа природного начала всего сущего, частью которого является и сам человек, порой забывающий об этом.
«И у этого парка, у его деревьев, даже кустов, тоже есть судьба, – читаем мы в первой главе, задающей тон всему повествованию. – Деревья растут и умирают, цветут весной и роняют листву осенью, их секут грозы и обжигают вьюги, ласкает солнце и раздирает кору трескучий мороз, их лелеет и калечит человек. Над ним поднимаются и падают зори, отсчитывая дни их жизни, и во все времена – тогда, когда их кроны буйно обрастают листвой, и тогда, когда их стволы, голые сучья покрываются инеем и наледью, – рядом с ними находится человек. Часто добрый, иногда злой, порой счастливый, больше несчастный, бывает веселым, а случается, приходит сюда, как кровожадный хищник, потерявший рассудок от ран, нанесенных ему обезумевшими собратьями».
От гордыни – этого смертного греха – призывает писатель отказаться человечество в его взаимоотношениях с природой: «Природа врачует раны твои, человек. Не ошибись только в своей гордыне, что все свершенное на этой беспредельно огромной и мизерно маленькой планете, называемой Землей, – дело рук твоих. Не кричи во всеуслышанье, что только ты один создаешь все сущее, что все покоришь и преобразуешь на пользу свою» [3, с. 18].
|
|
|
Если человек, мнящий себя царем природы, не одумается, последствия будут ужасны. Их силой своего художественного предвидения воссоздает автор в пророческих снах деревьев-патриархов: «Серебристому тополю Великану и могучему кедру на другом конце земли странные сны видятся по ночам. Будто окутало нашу землю грязно-желтое ядовитое облако пыли и смолкли птицы, звери, спрятался человек, не шелестит листва.
А где-то в недосягаемо-неведомом далеке одиноко и горько плачет мать, прародительница рода людского, потому что не хочет и не может произвести на этот изувеченный свет существа себе подобного. И звать на помощь, и проклинать уже некого… И здравый смысл исчерпал себя. Он перерос в раковую опухоль, огромную, всемогущую, но парализованную, разлагающуюся и в ясном сознании умирающую. Разум погубил сам себя» [3, с. 18–19].
Как напоминание о прошлом и предупреждение на будущее высится в парке каменный солдат, прототипом которого является памятник на братской могиле советских воинов, установленный в 1945 году в луганском парке им. Горького. Авторами его являются скульпторы В. Х. Федченко и Н. Л. Бунин.
Обращение на страницах повести к подвигу солдата – подвигу народа в годы Великой Отечественной войны – придают повествованию публицистическую остроту и философскую глубину. Этот тон задан с первого появления образа на страницах повести, в его авторском описании: «…в самом центре парка, среди белах берез, застыл в вечном карауле каменный солдат с крепко стиснутым в руках автоматом. На его непокрытую голову падают листья, кружась, ложатся на плиты братских могил, и тогда кажется, что от берез и кленов, от тополей и ясеней, исходит тихий и грустный марш, то ли это „Прощание с Родиной“, а, может быть, что-то совсем иное, неведомое, чего мы просто не в силах понять. Но мелодия навевает думы о весне и осени, о жизни и смерти, о превратностях человеческих судеб. Да и не только человеческих» [3, с. 18].
Подвиг солдата – камертон, который не дает сфальшивить при оценке себя, других людей, человечества в целом. Он есть нравственное мерило нашей жизни: «Кощунственно завидовать судьбе твоей, каменный солдат. Но кто на наших могилах поставит крест или камень в изголовье? И заслужим ли мы этого, оставим ли после себя былую материю, составляющую основу нашей жизни, основу основ мироздания?» [3, с. 19].
|
|
|
Парк, как воплощение вечно живой природы, притягивает к себе людей. Его посетители днем – бабушки с внучатами; вечером молодые пары клянутся здесь в любви друг другу; став людьми семейными, приходят сюда со своими детьми. На урок ботаники приводит класс в парк школьный учитель, на торжественное мероприятие к каменному солдату ведет отряд вожатая. Приезжает поклониться могиле сына его старенькая мать.
Парк – своеобразный клуб по интересам для шахматистов, бильярдистов. В выходные дни после рабочей недели спешит сюда трудовой люд. Влекут к себе зеленые аллеи, радует пение птиц, тянет прохладой от реки. «…как вырвешься на свежий воздух, посмотришь на эти березки, клены, цветы-цветочки, понюхаешь травку-муравку, послушаешь щебет пичужек и… – рассуждает один из героев повести. – Нельзя человеку без всего этого. Никак нельзя. Душа черствеет» [3, с. 225].
Не пустеет парк и зимой. Тут и там на снежной целине видны следы лыж, слышатся людские голоса.
Но не просты взаимоотношения парка с человеком. С одной стороны, благодаря человеку, разрастался парк на берегах Лугани, с другой стороны, сам человек его и уничтожает.
«В нашем зеленстрое, – объясняет один из его рабочих, – как на войне: одни убивают, другие оживляют». Он рассказывает, как, имитируя активную деятельность, дает начальство указания сажать тополя, которым жизнь здесь уготована недолгая – в парке их скоро срубят. В новых жилых микрорайонах продолжают высадку тополей, одновременно проводя пропагандистскую кампанию против этой древесной породы, не лишенной между тем полезных для окружающей среды качеств. То завозят в город персидскую сирень, то высаживают каштаны, сомневаясь, смогут ли они здесь прижиться [3, с. 56–57].
И вот в результате еще одного бездумного распоряжения пришел последний час старого великана-тополя в парке.
Нелегкой была его судьба, поведанная нам повествователем: «Великан многое повидал за свою долгую жизнь. Он был очень стар. Видел, как гибли совсем молодые собратья, как иссыхала речка, до которой он, как руками, дотягивался корнями, слышал любовный шепот и разрывы снарядов, содрогался, когда под пулеметными очередями под его кроной падали люди с последним предсмертным хрипом. Многих прикрыл своим телом и многие годы потом залечивал раны от пуль и осколков». И вот теперь он встречает свою смерть как солдат: «Он понял, что настал его конец, и не испугался, не пришел в ужас: не дрогнул ни единой своей ветвью, гордо продолжал возвышаться ушедшей высоко в небо верхушкой над всем парком. Он ни о чем не жалел и пощады ни у кого не просил».
«Пожил, пошумел на ветру старикан», – вздыхает бригадир лесорубов Михаил Григорьевич, готовясь выполнить задание, которое ему совсем не по душе. Грубо обрывает он тираду напарника – Георгия, которого беспокоит лишь то, что с таким большим деревом придется долго повозиться: «Да тебе что лес рубить, что гробы сколачивать – все едино. Лишь бы бутылка была». Но Жора, неспособный понять чувств бригадира, не унимается: «Ну, поплачь, поплачь. Говорят, помогает. Только деньги тебе будут платить не за слюни, а за работу».
«Ну, дружок, царство небесное», – прощается с деревом лесоруб, прежде чем взмахнуть топором.
Даже не вздрогнул Великан. Продолжает тянуть сок, ветви поит, успокаивает старшего сына – нижний сук, которому выпала судьба погибнуть раньше отца: «Ты первым явился на этот свет. Честно жил, как мог служил людям, и тебе ли бояться смерти? Она не страшная, когда в жизни был смысл. Мужайся! Смотри, сколько молодой поросли идет на смену. Таков закон жизни, ее смысл» [3, с. 205–206].
Долго работали лесорубы – не могли совладать с Великаном. Крепко стоял тополь и умирать не хотел. Нутро его будто закаменело, не поддавалось ни топору, ни пиле. Многое успел вспомнить тополь – судьбу свою и тех людей, чьи дороги пересеклись с ним. Вспомнил и бой, после которого остались в его теле пули и осколки. Они жгли его больше всех ран, причиненных ему людьми за всю длинную жизнь. Из-за этих боевых «трофеев» не решались теперь люди воспользоваться бензопилой, и растянулась агония дерева на два дня.
Но и подрубленный почти наполовину, Великан не плакал, изо всех сил продолжал бороться за жизнь своих ветвей, трепетные маленькие почки которых в предчувствии наступающего утра чуть-чуть шевелились, поворачивая крохотные головки на восток. «„Все проходит…“ Даже проносится впопыхах, – думает последнюю думу тополь. – А может, оттого, что впопыхах! Конечно же, умрут и эти звезды, исчезнет Млечный Путь, и завтра наступит его, Великана, конец, но ведь вырастут другие деревья, родятся новые звезды. „Из ничего?“ Подобное не может не родить себе подобное. „А память?“ Может быть, это и есть тот зародыш, из которого рождается новое? Учитывая и исправляя ошибки прожитого или усугубляя их» [3, с. 217].
«„Все проходит…“ Пройдет ночь, наступит день. Потом все повторится? – звучит авторский голос. – Нет, не все. Завтра, нет, уже сегодня, Великана-тополя не станет…»
И радости от зарождения нового дня старый тополь не ощутил и не разделил. А из репродуктора доносящийся твердый мужской голос беспристрастно говорил о войнах в дальних странах, о сожженных деревнях, расстрелянных людях и о новом, невиданной силы оружии, способном уничтожить все живое на земле.
«Эх, человек, человек. Как неразумен ты бываешь иной раз в своем кичливом разуме!» [3, с. 218].
Только бульдозер с тросом помог справиться с могучим деревом лесорубам, подмяв заодно несколько кустов роз и недавно высаженные на поляне гвоздики. Не успокаивает садовницу Варвару, бросившуюся на защиту растений, реплика: «Не велика беда. Посадите заново».
Бригада женщин-садовниц, собравшаяся около тополя толпа любопытных – все молча, с какой-то сдержанной угрюмостью наблюдали за разыгрывающейся сценой.
Пришел смертный час тополя, «огромные железные клыки ковша впились в ствол, и небо над верхушкой Великана дрогнуло. Качнулся будто в прощальном поклоне каменный солдат, побежали куда-то дубы и клены, скрылись за осинками березы, пропали танцплощадка и игорный дом с телефонной будкой на углу – оглушительно скрипучий треск, тягучий и страшный, пронзил весь парк, рябью прошелся по речушке, взмыл в синь весеннего неба и криком лег на гудящий город [3, с. 223–224].
„Останови свой топор, человек! Подумай о душе своей!“, – словно колокол, звучит слово писателя [3, с. 19].
Осиротел угол парка. Кружат над срубленным деревом с отчаянными криками птицы, будто оплакивают своих не успевших родиться птенцов и навсегда прощаются с Великаном.
Плачет и грач над гнездом, разоренным мальчишками. Образы детей в повести играют важную роль. Дети – будущее города, страны, мира, и потому очень важно, какими они вырастут. Главные нравственные ориентиры в жизни должно дать им старшее поколение.
„Детство, – делится с нами своими мыслями В. Титов, – самая чуткая, но и быстро проходящая пора человеческой жизни. Ребенок воспринимает все, что случается с ним, и запоминает разумом и сердцем. Именно потому непреложным принципом для каждого взрослого должно быть внушение маленькому человеку идей гуманизма, патриотизма. Он не вырастет патриотом и гражданином, если не научится любви к матери, к земле, к Родине. Если не научится жить среди людей, работать, дружить, делать общее дело, помогать и с благодарностью принимать помощь“ [3, с. 20].
Один из таких важных жизненных уроков дает герой романа Потапыч – работник парка – маленьким разорителям грачиных гнезд. Всех троих он знал как облупленных. Попадались они ему и рвущими с корнями подснежник, и разрушающими муравьиные кучи, и разрисовывающими забор танцплощадки всякой всячиной, и на других шкодливих делах. Поймав их, что называется, на горячем, сделав вид, что не видит двух разбитых ребятами грачиных яиц, заводит он с мальчиками разговор по душам. Жалуется им, что какие-то негодяи разоряют птичьи гнезда в парке. „Это же живая жизнь. Природа! – сокрушается он. – Что будет, если пропадет все? Все эти деревья, кустарники, цветы, травы. На голой земле вы согласны жить?.. А как жить будете, если птиц и прочей живности не станет? Они же наши младшие братья. Их жалеть надобно, заботиться о них“.
Напомнил он ребятам, как весной они рвали подснежники с корнями, а потом осознали, что занятие это негожее и помогли в охране первоцветов. „Нужное дело сделали, – подчеркнул дед, – и люди вынесут вам благодарность за спасенную красоту“ [3, с. 252–253].
Рассказав маленьким собеседникам, с каким трудом сооружает себе грач гнездо, сколько горюшка хлебнет птица, пока высидит птенца, он неожиданно для них просит помочь ему спасти птичьи жилища от хулиганистых негодяев, которые потеряли всякую совесть. А его собеседники – не такие. „Хорошие мальчики. Настоящие парни. Смелые и честные“, – хвалит он их и уверяет, что ребята с его помощью справятся и с этим делом [3, с. 256].
Принявшие предложение ребята смотрят на тополь, на котором перед беседой с Потапычем успели набезобразничать. И как по-разному вели себя они во время разбоя, так по-разному воспринимают и картину, открывшуюся перед ними.
– Вокруг тополя с криком летал все тот же большой и растрепанный грач, в нижнем развороченном гнезде в полный рост на обеих лапках стоял другой, задрав к небу серый массивный клюв, и молчал.
– Из рогатки бы его! – зло подумал Серега-муха, собираясь уйти домой.
– Глянь, он по деткам плачет, – указал на молчащую птицу Вовка.
– Молча не плачут, – отозвался Максим, и голос его отчего-то дрогнул.
Грач стоял с поднятым вверх клювом, неподвижный и скорбный, как надгробное изваяние, и у Максима в груди пыхнуло пламя, обожгло нутро и, сам того не сознавая, он заткнул уши пальцами, побежал напрямик по парку, к дыре, проломанной в заборе, что вела ближней дорогой к дому [3, с. 258].
Дома Максим, измученный мыслями обо всем пережитом им за день, признается родителям: „Я разорял грачиные гнезда и ел яйца. Я хищник и негодяй!“ [3, с. 259].
Беспокоит писателя и судьба домашних животных, по вине человека ставших бездомными.
Последним прибежищем стал парк для собаки Весты. Историю ее жизни рассказывает нам автор в четвертой главе. Сладко жилось ей в милой, счастливой семье, где баловала ее болонкина любимица Лариса.
Но потом девочка стала лениться выводить свою подопечную на прогулку, охладела к ней, за малейшую провинность больно трепала за уши. Вскоре в ход пошел и ременной поводок. А тут еще появилась в доме сиамская кошка.
Кого только не перебывало в квартире для развлечения Ларисы. Маленькие, разноцветные рыбки в аквариуме, которыми она вместе с Вестой часами любовалась. Потом появилась клетка с попугайчиками, но исчезли и они – скрипучий крик их не понравился хозяйке. Птиц поменяли на хомяка, и вот… сиамская кошка. Не может забыть теперь собака „огромные, налившиеся кровью глазищи и невыносимо острые когти“.
А потом „злые руки повелительницы Ларисы бросили ее, Вестулечку, в мешок, как в черную бездонную яму“. Ночью отец Ларисы принес ее в парк – „Скажи спасибо, что не в речку. Живи“.
„Дочь!.. Она для меня дороже всего на свете! А ты не поладила с ней“, – оправдывает себя отец.
И потянулись серые, тоскливые, голодные и страшные для собаки дни.
Подкармливает иногда Весту дядя Василий, называя собаку Жучкой. Честный, добрый по натуре человек, вынужден он идти на сделку со своей совестью, и это не дает ему покоя. „Мразь какая-то идет, а не жизнь, – рассуждает он. – Кругом пьют, воруют, подличают…Я же ничего этого не умею делать. Я могу работать, хорошо работать, без хамства…“. Его оскорбляет, что он вынужден идти на поводу своего начальника: „Вся эта подлая жизнь у него в руках… Деньги получал за заводскую работу, а все лето кирпичи ему ляпал. Эти заводские гроши к рукам липли, будто ворованные. А я не раб!“. „Он же враг народа!.. Его в любой момент судить можно, – убежден рабочий. – Но все молчат. Боятся“. И горько добавляет: „И я молчу. Боюсь“ [3, c. 44].
Не видя выхода для себя, стал дядя Вася заглядывать в рюмку, задружил с алкоголиком Анатолием, который в пьяном угаре однажды прибил Весту.
В пятой главе встречаемся мы с историей еще одной собаки – Агдама. Гордится хозяин Георгий – человек без высоких принципов, все меряющий деньгами – собачьей преданностью своего пса. Злится и называет его предателем, когда на спор приводит Агдама на поводке товарищ по работе Антон. Оказалось, что во время наводнения бросил хозяин собаку, оставив ее во дворе, привязанной на цепи, а Антон спас тонущее животное. Благодарный пес запомнил спасителя и потому позволил ему увести себя со двора.
Поступая не по совести, человек не может заслужить ни любви, ни уважения у окружающих его людей. Рушит зачастую такой человек жизнь свою, своих близких, бывает, теряет человеческое лицо. Таков Георгий, такая беда случилась и с хорошим по своим задаткам, но слабовольным человеком – Василием. И так станет старому рабочему стыдно за себя перед людьми, перед семьей, что примет он страшное решение – уйти из жизни, избрав парк местом для осуществления своего трагического решения.
Выгнал когда-то из дому собаку Весту школьный учитель из-за неразумной любви к дочери – а дочь, повзрослев, так и не научилась строить правильно отношения ни с миром, ни со стареющими родителями. „По сути мы и только мы с матерью виноваты… Изнежили, разбаловали и общее понятие потеряли, говорим на разных языках“, – подводит он итог их родительского воспитания [3, с. 61].
Не совсем в ладу с собой живет и Олег Георгиевич Тараскин. Не может он разобраться и в своей личной жизни, не может занять твердую позицию и в делах паркового хозяйства, которым руководит.
Принято решение о реконструкции парка. Обсуждению плана реконструкции с работниками парка посвятил писатель последнюю главу повести.
На встречу прибыли представитель горкоммунхоза Пономаренко Остап Васильевич, заведующий „Зеленстроем“ Илья Борисович Боровиков. Они доводят до своих слушателей уже принятый по сути план. Согласно этому плану, в первую очередь хотят покончить с „неокультуренной, непролазной тайгой“ – вырубить старые тополя и осины и другие „малокультурные деревья и кустарники“. И вообще, основательно проредить парк.
Вокруг танцплощадки запланировали выкопать ров и наполнить его водой – сделать некое подобие речки. Ручей обогнет поляну с розами, направится к березовой рощице, а за ней впадет в бассейн, в который запустят белых лебедей. Через ручей около берез должен появиться стилизованный мостик с ажурными перилами. Вместо действующего фонтана – новый. Цветомузыки. По примеру Харькова. А теперешние асфальтированные аллеи и дорожки застелят плитами.
В разных местах нового парка появятся скульптуры спортсменов и животных: оленя, бурого медведя, а около водного бассейна с лебедями и рыбками – скульптура юной купальщицы.
Новостью для собравшихся стало сообщение о зоопарке, помочь в создании которого согласились уже и в Киеве, и Ленинградский зоопарк.
На месте старых качелей и каруселей решено установить новые, более совершенные в конструктивном отношении.
Собравшиеся на обсуждение работники парка пытаются высказать свое мнение о планах реконструкции. Они недовольны, что их знакомят с уже готовым планом – не мешало бы с народом посоветоваться, прежде чем принимать решения. „Попривыкали в кабинетах там у себя все решать, распишут и выдают потом за народную волю. Мол, голосуйте, ради вас стараемся“, – высказывает свое недовольство садовод Варвара Глущенко.
У собравшегося „народа“ почти по каждому пункту плана есть замечания, есть свое мнение.
„Клочок тайги в загазованном городе – это не так уж и плохо“, – считает бригадир лесорубов Михаил Григорьевич. Его никто не приглашал на это совещание, пришел сам, на правах ветерана „Зеленстроя“. Не нравится ветерану, что „смертный бой объявили всей растительности“, а для защиты от солнца и непогоды на месте деревьев установят красочные тенты.
Очень волнует его судьба реки. „Речку очищать будете? – В голосе Михаила Григорьевича звякнул металл. – Там же скоро и лягушки все передохнут от мазута и хлама. А вода – государственное достояние“. „Охрана природы, бережное отношение к общенародному достоянию, забота о грядущем поколении… Ну сколько можно талдычить об этом на каждом перекрестке и ничего практически не делать ради всего этого? Гибнет же единственная во всем городе речка, а вы тут… рукотворные ручейки с белыми лебедями, ажурные мостики. Когда же мы научимся головой думать?“ – разражается герой гневной тирадой.
Варвара Глущенко соглашается с беспокойным пенсионером: „Речку чистить надо в первую очередь, а там птицы-лебеди сами изберут, где им хорошо, а где невозможно“. Ее смущает еще и купальщица – против она „голой“ скульптуры.
„Срамота одна, – высказывает она свое негодование. – Вот на них, значит, деньги нашлись, а на речку ржавой копеечки не отпущено“.
Уборщица считает, что можно бы сэкономить на административном здании, на месте которого намечено строительство нового двухэтажного помещения, старое, по ее мнению, „сто лет еще проскрипит“.
Старичок-сторож Игнат Семенович удивлен, что не выделены деньги на строительство туалета. Немалая сумма заложена на реконструкцию, но назвать ее людям отказываются, „будто отпущенные деньги составляли военную тайну, а ее не положено разглашать на каждом перекрестке, каждому встречному“. Заботит его и отсутствие в планах установки аппаратов с газированной водой.
Игната Семеновича волнует также состояние охраны парка. „Я на гражданской знамя к седлу приторачивал, а на Отечественной в тыл к фрицам ходил, языков ловил! – замечает он директору парка, недовольному тем, что сторож задает острые вопросы городскому начальству. – А ты меня пятый год ружжом не можешь обеспечить. Какой я сторож со сломанной берданкой? Меня и куры не боятся“.
Интересует собравшихся и судьба каменного солдата. Услышав, что с двух сторон каменного изваяния будут возведены полудужья, которые сомкнутся высоко над его головой, Варвара горюет: „Стало быть, отгородите и его, горемычного, и от неба, и от дерев, и от народа“.
Убедившись в формалистском подходе к обсуждению плана реконструкции, она глубокомысленно изрекает: „Народ не предлагает, народ исполняет. Вензелям да гербам на цидулках не предложишь, они крышечкой ларчик прикрыли и щелочки не оставили“.
Директор парка в глубине души со многими положениями плана реконструкции был не согласен. „И рубить деревья ему было жалко, – замечает автор, – и перемещать уютные асфальтированные аллеи, выбрасывая на это уйму денег, не хотелось, да и этот рукотворный ручей был ни к чему, и со старым лесорубом он был согласен. Если бы вложить всю эту кучу денег, отпущенных на реконструкцию, в мероприятия по очистке погибающей речушки, то, глядишь, она бы ожила, зажурчала, и это было бы намного красивее и полезнее всякой цветомузыки и белых лебедей в искусственном водоеме“.
„Хоть хватило ума не рассказать им, что этим „гениальным“ планом предусмотрено полпарка плитами застелить, – думает Тараскин с неприязнью. – А то эта шантрапа каменьями бы забросала. И правильно сделали бы. Надо же додуматься до такого! Единственный в городе зеленый массив замостить железобетоном. Умники! Государственные мужи! Штаны спустить да задницу исполосовать до крови за такое головотяпство. А что им? Денежки-то не из собственного кармана, а народные“. „Если снимут с директорства, – распаляется он все более, – в газету напишу. Я их всех на чистую воду выведу! Я им покажу, как издеваться над здравым смыслом! Такой парк загубить… Да за это вешать надо! Вы у меня попляшете голыми пятками на раскаленной сковородке!“ И тут же показывает свое истинное лицо: „Я анонимку… для пущей убедительности. И баста!“
И во время обсуждения директор все усилия прилагает, чтобы поставить на место работников парка с их неудобными для высшего начальства вопросами. Подоплека такого поведения проста: „…так, ни у кого не спрашивая, решило начальство, а Тараскину очень хотелось дожить до пенсии на должности директора парка. И каким он станет, старый, уютный и тенистый парк, теперь его мало интересовало“.
Иное отношение к жизни демонстрирует рабочая молодежь. Даже отдых в парке в выходной день то и дело перерастает у ее представителей в повести в производственное совещание. Шахтопроходчиков из близлежащего шахтерского поселка волнует низкое качество горной техники, бездумное повальное увлечение новой формой организации труда – бригадным подрядом – без учета специфики производства. Не устраивает их и то, что показатели погонных метров, которые должна пройти бригада, планируют без учета возможностей обеспечения необходимыми материальными ресурсами. Система организации труда и оплаты на отдельных участках такова, что с некоторыми „специалистами“ ничего не решишь без бутылки.
Такая система развращает людей, гасит их творческую инициативу, притупляет патриотические чувства, унижает чувство человеческого достоинства. Николай Кривошеев особенно остро воспринимает сложившуюся ситуацию. Настолько остро, что в полемическом запале отказывается продолжить свой род. „Себе подобных растить не хочу. А по-иному как? – вопрошает он товарища. – Чтобы не автоматики выскакивали прямо со школьной скамьи, а интересные, мыслящие люди. Чтобы у каждого было собственное мнение и взгляд на жизнь…“ И сам он стремится жить интересно, „не производственный план выполнять и перевыполнять, не жрать от нечего делать алкоголь, а жить…“
Критически оценивает он и общекультурный уровень своего окружения: „Мы сами-то себя не знаем и земли своей не знаем, и истории народа своего не знаем“. Напомнив о балке за родным поселком, которой их компания предпочла на сей раз парк, замусоренный предыдущими отдыхающими, он бросает укор: „Над балкой вы имели честь подсмеиваться. А знаете ли вы, какие растения там растут, когда и как цветут, какие букашки ползают? И знать не можете, потому что все вы – люди без Родины. А кто у вас ее отнял, не мне судить. Но у вас и желания обрести ее нет“ [3, с. 162–163].
Примирило героя с друзьями напоминание, что утром их всех ждет первая смена. „Завтра чуть свет они натянут пропитанные потом шахтерские робы и спустятся в забой шурфа. Предстоит незапланированный и оттого опасный отвал породы. И кто знает, кому и над чьей головой, быть может, придется вбивать спасительную стойку.
Без слов. Молча. И вовремя“, – и в этом, уверен автор, они едины [3, с. 167].
Заводских рабочих воскресным днем не покидает беспокойство о простаивании дорогостоящих станков с программным управлением, для работы на которых не успели подготовить специалистов. В то же время квалифицированные кадры с высшим образованием вынуждены, говоря их словами, выполнять в цехах роль погонщиков станочников, вышибал заготовок, козлов отпущения за невыполненный план, прокуроров при нарушениях дисциплины.
Разгорается между ними и спор о новом романе, герой которого, подлец и предатель, после войны снискал себе почет и уважение, достиг должностных высот. Мучает спорщиков вопрос, как такое могло случиться. У одного из них свой взгляд на проблему: „Автор как раз и показал, сколь опасны здоровому обществу подлецы, приспособленцы, а более опасны трусливые душонки, которыми подлец сам себя окружает. А еще есть люди, которые живут в хатах с краю“.
Удобная, а главное – безопасная – позиция „Моя хата с краю!“ героев повести не устраивает: „Неотвратимость кары за подлость, за измену, за предательство! На том стоим!.. И пусть знает каждый подлец, что как бы он ни маскировался, во сколько бы шкур ни рядился, деяния его неотвратимо будут раскрыты и по „заслугам“ оценены. Не-от-вра-тимо!“ [3, с. 234].
Не столь категоричен умудренный опытом старик Селиван. Ему ль не знать, что не все в жизни делится только на черные и белые тона. Что, прежде чем судить других, нужно бы наперед покаяться хотя бы перед самим собой и в своих провинах. Что зло, безусловно, должно быть наказано, но важно, карая других, не распалить зла в своей душе. Что значимость своего присутствия на земле доказать надо не словами и клятвами, а делом. Что каждый ответствен перед людьми и собой за то, в каком мире живет.
Этому образу отдает писатель свои сокровенные мысли. „Все в этой жизни испытал и доподлинно знает Селиван Матвеевич“, – говорит о нем Варвара. Парк был частью его большой, за восемьдесят лет, судьбы. Он сам и его сверстники в поношенной одежонке, не досыта накормленные, сажали и этот парк, и яблоневый сад на взгорке, за рекой, от которого теперь и пеньков не осталось. „Топор и пила богом стали, – сердится Селиван. – А с электричеством легче. Плечо утруждать не надо, Играючись губят природу“.
Пришлось ему однажды лечить березу, покалеченную добытчиками сока: „Ножом изрезали так, что… Какое сердце надо иметь? – возмущался старик. – Дите еще, а к ней пузырек для сока подвязали. Отчего это? От жадности? От озлобления? От бездумности? Злым стал род людской. Недовольство и пресыщенность обуяли человека. Огрубел он от надругательства над природой“. „Очень опасная болезнь, – думает ветеран о равнодушии. Как тиф, как чума, расползается по домам и квартирам. В поры человеческие забралась. И остановить вроде бы не собираются. Стало быть, так легко и удобно“ [3, с. 95–96].
Его руками высажена в парке и рябинка, к которой он, выполняя завещание покойной жены, часто наведывается – а вдруг и впрямь сизокрылой голубкой, заслышав его, прилетит сюда ненаглядная Дашенька. Здесь, в парке, у тополя первый раз он когда-то обнял и поцеловал ее. Два года встречались они до этого поцелуя, и не понимает Селиван нынешнюю молодежь. „Наташа плюс Юра равно любовь, – с недовольством читает он надпись на дереве. – Белой масляной краски не напасешься. Вся на ацетоне пошла, чтобы скорее… Спешат, на тот свет спешат. Для безотказной лошадки овса не хватает. Уж если гибнуть, то сразу по полтысячи душ. Спешат… К краю единому спешат. И любить торопятся. На дереве его естеством поклялись. Клятвы всуе рождают порок. Исповедь предали, как Христа Иуда“.
„Вот тебе и символ отчего дома, вздыхает старый солдат, еще раз оглядываясь на покалеченную березу. – А мы-то, бывало, обнимали и целовали их, возвращаясь с полей брани“ [3, с. 99–100].
Чудно как-то получается в жизни. Старики медлят, молодые торопятся – продолжает крутиться в голове беспокоившая его тема. – Скорее, скорее… А по сути-то все должно быть наоборот. Все скорей стремятся разрушить. А торопливость – то ни там, ни тут не нужна. Она вредна!.. Если спешит один – это еще полбеды, а если сплошь да рядом – беды не миновать. Видел я и рукотворные моря, и осушенные земли. Смотреть больно, думать страшно…
А может, в этой жизни все так и нужно делать? Есть необходимость? И человек выбирает из многих бед меньшую, – засомневался он было. И сам себя обрывает:
– А кто определит, какое зло завтра будет больше? В спешке-то да в бездумьи можно рубануть с плеча и тот сук, на котором все зиждется [3, с. 103].
Ищет у старика ответа на вопрос, как стать счастливой, Эльвира. Спешила все испытать до замужества, пока молодая.
Теперь есть угроза, что детей иметь не сможет. „Человек свободным рождается“, – объясняет свое поведение она Селивану Матвеевичу. „Свободным от чего? – негодует Селиван. – От обычаев, от нравов прародителей? Обезьянки, если знаешь, были свободными и то не во всем. По крайней мере, не извращали инстинкт продолжения рода своего“ [3, с. 105].
Своих детей с Дашенькой они оплакали после Победы. Сын, воевавший вместе с ним, погиб под Брестом, дочь угнали фашисты в Германию. Время так и не смогло залечить эту рану. И бывший солдат сокрушается: „Страшной войной, Дашенька, людей стращают. Неподалеку от нас выстроили детский садик. Галдят, смеются несмышленыши. Война… Сколько их на нашей памяти было? Первая мировая, гражданская… Лютый зверь во сто крат добрее. Почему человек не внемлет мудрости природы? Гордыня одолела!“ [3, с. 98].
„Неужто таким суждено рожать и воспитывать грядущие поколения людей? – беспокоится старик после разговора с Эльвирой. – А может, строго судим, не видя чего-то важного, нам непонятного? Если непонятное, зачем жил?“
Зачем жил, зачем вообще человек приходит на эту землю – главный вопрос, к которому постоянно возвращается в своих думах Селиван: „Смысла какого-то еще не достиг. Зачем я родился? Зачем эти деревья? Зачем солнце? Что есть я?“
Жизнь есть дело – это он понял уже давно. И что тревожит его в старости, так то, что мыслей много, а дел нет. Грустил по прошлому, но без тоски и надрыва – понимал, что прошлого не вернуть, как понимал и то, что настоящего не изменить. Он стар, немощен, и уже не в силах исправить ошибки, которые, как и у всякого человека, случались в его жизни. Но за себя ему не страшно. Страшно становится за живущих.
Что ждет молодую поросль – задается вопросом старый человек, глядя на младшеклассников в парке. И чувство какой-то непонятной вины обуяло его:
– Я воевал, работал, жил как мог… всегда по правде, – сам перед собой исповедывался старик. „А для них что ты сделал?“ – будто кто-то другой в нем спросил. – Все, что мог, – оправдался Селиван, но чувство вины не ушло, и он добавил: – По крайней мере, не подличал, не пресмыкался, зла не творил.
Но голос совести продолжал тревожить: „Я жил под этим небом, ел хлеб, стало быть, лично ответственен за все добро и зло в этом мире“» [3, с. 100–101].
Вновь поплыли в его голове тягучие думы о смысле жизни, ее быстротечности, о преступной бездумности человека, о ненужности суеты и безответственности за день грядущий, думал о падении нравов, о забвении обычаев, о том, что чем богаче становятся люди, тем жаднее и безответственнее делаются их поступки: злость и алчность нетленным червем разъедают их нутро.
«Мы и им передадим все это, а они умножат», – вот что беспокоит Селивана. Сваливать вину со своих старческих плеч за пороки, как приобретенные человеком, так и преумноженные старые, он не пытался. Но, бессильный что-либо изменить, страдал.
Ответ на мучавшие его вопросы дает природа. Размышляя, зачем дереву так много семян, если для потомства дубу, например, хватит и одного желудя, он приходит к выводу, что остальные рассыпает он как благодарность земле и солнцу за подаренную жизнь. А палый лист благодарен родителю и уступает место другим. Он погибнет, сгинет под снегом, но на его место придут другие. Это будет продолжаться бесконечно. «Живая мудрость, напоминающая человеку, что жизнь конечна и ей нет конца» [3, с. 95].
Не нарушить это хрупкое равновесие – вот задача человечества. И чтобы ее решить, необходимо каждому взрастить в себе человека – такой духовно-нравственный завет дает нам В. А. Титов в своей повести. О чем бы ни говорил писатель – то ли об охране окружающей среды, ее сохранении и умножении, то ли о трудовом и нравственном воспитании, о других, не менее важных проблемах – он учил нас оставаться людьми. И потому очень важно, чтобы его взволнованное слово было услышано и современным читателем, потому что оно будит нашу совесть и делает нас человечнее.
