Полурыл - рыба, обитающая во мраке

Большинство животных ест для того, чтобы жить, акулы живут для того, чтобы есть. Именно прожорливость снискала им всеобщую антипатию. Я часто наблюдал за песчаными акулами, пасшимися на склоне морского дна. С берега казалось, будто они просто играют и скользят в воде. Час за часом неустанно продолжалась эта гонка, и темные тени непрерывно мелькали в прозрачной воде на фоне желто-белого песка. В поисках ракообразных и падали акулы доходили до самого берега. Я нередко видел, как в нескольких ярдах от береговой полосы, из воды высовываются их плавники и лопасти широких хвостов. Они никогда не торопились, но когда я кидал в них раковинами, пускались наутек и с быстротой молнии пересекали мелководье. Обычно же они двигались, медлительно колыхаясь из стороны в сторону, — акулам свойственно экономно расходовать силы.

Особенно они хороши, когда наблюдаешь их снизу, сквозь глазницы водолазного шлема. На фоне песка песчаных акул и не заметишь — окраска их подходит под цвет дна, около которого они держатся. Иногда даже легче разглядеть тень, чем саму акулу. Замечательно, что эти рыбы могут останавливаться на полном ходу. Мне так и не удалось проследить, как им это удается. Грудные плавники, выполняющие роль тормоза, при внезапной остановке широко расставлены, но этого явно недостаточно, чтобы разом остановить стофунтовое тело мчащейся рыбы. Они умеют также поворачивать кругом на месте. Правда, мне один только раз удалось видеть этот маневр, потому что обычно они поворачивают, слегка наклонившись набок и описывая длинную плавную дугу.

Однажды я собрал на подводных скалах недалеко от берега кучку колючих морских ежей, искрошил их своим копьем, разбросал по дну, а сам отступил на двадцать или тридцать шагов. Мне пришлось долго ждать, но ничего особенного не произошло — стайка мелкой рыбешки почуяла добычу и расклевала ежей по кусочкам. Тогда я снова набрал ежей и измельчил их камнем в сплошную липкую массу. Через несколько секунд густая стая мелкой рыбешки нависла над приманкой. Отогнать их было невозможно, и я отошел в сторону, вопреки всему надеясь, что акулы почуят добычу раньше, чем рыбки успеют ее растащить. Так и случилось: в голубой, пронизанной солнцем дали появились очертания двух песчаных акул. Их обычной медлительности как не бывало. Нельзя сказать, чтобы они мчались, но плыли они быстро и энергично. Одна из них явно шла на добычу, но не по прямой, а то и дело виляя из стороны в сторону. Мне это показалось интересным. Вероятно, в выборе направления она руководствовалась обонянием, пользуясь поочередно обеими ноздрями. Чуя запах с одной стороны, акула все более уклонялась в эту сторону, пока и другая ноздря не начинала улавливать запах. Как только акулы увидели приманку, всякое виляние прекратилось. Быстрым рывком они приблизились к цели и закружились над месивом из морских ежей, разгоняя стаю рыбок, которые отплыли на некоторое расстояние и выжидательно застыли на месте, очевидно надеясь еще поживиться крохами.

Обе акулы несли на себе прилипал,[78] вопреки распространенному мнению, будто эти своеобразные паразиты селятся только на акулах-одиночках. Прилипалы немедленно оторвались от своих хозяев и, пока они разгоняли рыбешку, деловито уткнулись носами в ежей. Времени у них было немного — акулы вернулись буквально через секунду, схватили добычу и, несколько раз яростно встряхнув ее, проглотили. Колючки ежей их ничуть не смутили, они сожрали все целиком.

Прилипалы деловито шныряли перед самым рылом акул, перехватывая крохи, которые те роняли, но в то же время следя за тем, чтобы самим не попасть на закуску. Когда приманка была съедена, акулы в величайшем возбуждении принялись кружиться над местом недавнего пиршества. Убедившись, что там больше ничего нет, они расширили свои круги и начали приближаться ко мне, очевидно привлеченные запахом морских ежей, исходившим от моих рук. Мне стало немного не по себе, но, подбодрив себя сознанием, что песчаные акулы безвредны, я не двинулся с места. Акул явно беспокоила тень от моей лодки, и они тщательно ее сторонились. Дважды они обошли меня по кругу, двигаясь в противоположных направлениях и не сводя с меня крохотных глаз, но все время держась от меня на расстоянии в двенадцать футов. Я стоял не шелохнувшись, зачарованный их грацией. Единственное, что портило их внешность — это усики, по одному с каждой стороны рта. Усы — отличительная особенность песчаных акул — придавали им презрительный, даже издевательский вид.

Когда они пошли по третьему кругу, я решил, что с меня хватит, и резко взмахнул рукой, надеясь, что им не придет в голову откусить ее. Могучим рывком акулы сорвались со своих орбит и скрылись в толще воды. Хвостовые плавники их работали с такой силой, что я телом ощутил толчки воды, а у моих ног поднялись облачка ила.

Как ни странно, прилипалы, неутомимо выискивавшие последние крохи морских ежей, даже не подумали догонять своих хозяев. Минут пять они еще продолжали поиски, а затем поднялись и растаяли в лазурном пространстве. По-видимому, они даже не подозревали, в каком направлении скрылись акулы, и уплыли совсем в другую сторону.

Казалось бы, какая может существовать связь между акулой и бифштексом? И однако я убежден, что не будь акул, у нас не было бы и бифштексов. Ведь честь изобретения зубов, как полагают, принадлежит акулам, а без зубов наши бифштексовые возможности были бы весьма ограничены — пришлось бы их глотать и давиться! Что касается акулы, то можно без преувеличения сказать, что она вся — от головы до хвоста — покрыта зубами. Или, если употребить точный термин, — кожными зубами.

С виду шкура у акулы гладкая и бархатистая, на самом же деле она вовсе не мягкая, а жесткая и шершавая, как напильник. У меня есть знакомый краснодеревщик, человек старого закала. Обычно он пользуется для полировки истертым обрывком акульей кожи, а не наждачной бумагой. До изобретения наждака шкура акулы использовалась для полировки дерева. Своей шершавостью она обязана сотням тысяч крошечных «зубов», торчащих из кожи. Они известны под названием «шагрень» и по своему строению в точности схожи с зубами всех прочих животных. Подобно подлинным зубам, эти кожные зубы имеют пульпу с кровеносными сосудами, нервы и соединительную ткань, а также дентин — похожее на слоновую кость вещество, без которого не обходится ни один зуб. Наконец, снаружи кожные зубы акулы прикрыты слоем твердой эмали. При таком количестве зубов счастье акулы, что она не подвержена зубной боли.

Кожные зубы акулы помогают нам понять, каким образом возникли жующие, перетирающие и режущие зубы у млекопитающих. Переход от кожных к настоящим зубам можно проследить на эмбрионах некоторых акул. Если рассматривать через увеличительное стекло челюсть эмбриона, двигаясь от наружного края внутрь, мы увидим, как кожные маленькие зубы все более видоизменяясь, постепенно переходят в настоящие, большие зубы со всеми свойственными им функциями. Своеобразные зубы на «пиле» пилы-рыбы, близкой родственницы акулы, тоже развились из клеток кожи — это сильно разросшиеся кожные зубы, расположенные по обеим сторонам пиловидного рыла.

В пасти акулы зубы растут обычно в несколько рядов. Их бывает до четырехсот. Они растут постоянно, заменяя стершиеся или потерянные. Акула пользуется только внешними рядами. Зубы акулы и родственных ей рыб отличаются величайшим разнообразием форм, в зависимости от того, для чего они употребляются. Некоторые похожи на крошечные тонкие и острые иглы, другие — тупые. Есть даже шестиугольные и треугольные с острыми, как бритва, гранями. Такие зубы режут мясо на куски. Как ни странно, у одного из крупнейших видов — у китовой акулы[79] — зубы крохотные, в четверть дюйма длиною. А сама она достигает сорока футов в длину, ее рекордный вес — 26 500 фунтов. У этой акулы нет никаких орудий защиты. Несмотря на свои великанские размеры, это одно из самых безобидных созданий на земле. Однажды по пути с Инагуа на Гаити мне довелось увидеть такую акулу; лежа на поверхности, она грелась на солнце. У нее был клетчатый рисунок на коже, состоящий из крапинок и полосок, пересекающихся под прямым углом. Судно чуть не наткнулось на нее. Чудовище с шумом и плеском ушло в глубину и исчезло. Об этой акуле почти ничего не известно, и видели ее очень немногие. Предполагают, что она питается планктоном, крошечными организмами, которые носятся по океану по воле ветра и волн. Животные, питающиеся планктоном, в зубах не нуждаются; этим, вероятно, и объясняется, почему у такой великанши они такие крохотные.

У большинства рыб плавники служат рулем, стабилизатором, тормозом или элероном. Акулы используют его еще для одной важной цели. Брюшные плавники самца превратились в длинный трубкообразный отросток, полый внутри. Через эти видоизмененные плавники или, как их называют, птеригоподии, в тело самки вводится животворная сперма. Это исключительно разумное приспособление. Оно обеспечивает не только оплодотворение яиц, но и их экономию, не допуская того чудовищного, но характерного для жителей моря расточительства миллионов клеток спермы, которые уносятся водой, так и не выполнив своего предназначения. Соответственно нет и потери яиц, погибающих неоплодотворенными. Это тоже одна из причин, почему численность акул не уменьшается и почему род акул уцелел, хотя несравненно более сложно организованные существа вымерли.

Жизнь и арифметика тесно связаны между собой Шансы акулы на сохранение рода, как и других рыб. прямо пропорциональны численности ее потомства Акулы в этом отношении придерживаются почти таких же норм, как люди. Живородящие приносят обычно двух-трех детенышей; дюжина считается для них максимумом. Сравните эти цифры с девятью миллионами яиц, которые мечет треска, чтобы ее род не угас. Оплодотворение у большинства видов акул происходит так, как я только что рассказал, но способы деторождения различны. Многие виды живородящие, но и не меньшее количество видов откладывает яйца. При кладке неизбежны потери, поэтому самка, чтобы обеспечить потомство, мечет огромное количество икры — опять применение законов математики к жизни.

Яйца акулы, как и родственных ей скатов, заключены в твердую роговую оболочку; они обычно прямоугольные с длинными, волокнистыми щупальцами, при помощи которых укрепляются на водорослях или твердых предметах, чтобы их не унесло течением. Но существуют яйца и другой формы — закрученные в спираль, подобно некоторым морским раковинам. На берегах Атлантического океана в определенные периоды можно обнаружить массы черных оболочек от этих яиц.

Интереснейший пример того, насколько могут видоизмениться плавники в своем развитии, дает прилипало, назойливый и непрошеный спутник акулы. Прилипалы используют акул, как бродяги — товарные поезда: прицепляются, вернее, присасываются к ним овальным диском, находящимся у них на верхней, плоской стороне черепа. Диск состоит из мясистых подушечек; сокращение мускулов создает полувакуум. Диск этот не что иное, как спинной плавник, в результате удивительного превращения ставший присоской.

Однако морская лисица[80] превзошла в этом отношении всех: верхняя лопасть ее хвостового плавника равна по длине всему ее телу. Зачем нужен такой длинный плавник? Мы этого не знаем, но высказывается предположение, что эта акула пользуется им как цепом, чтобы сбивать в кучи стаи мелких рыб, которыми она питается. Общераспространенная версия, будто хвост служит морской лисице для того, чтобы убивать дельфинов, совершенно несостоятельна. Возможно также, что здесь мы имеем дело с одним из капризов природы. Мы ничего не узнаем наверняка об этих рыбах, пока не найдем способа наблюдать их в их естественной среде. Океан будет последней границей, которую предстоит взять человеческому разуму.

Тема об акульих плавниках далеко не исчерпывается упоминанием о морской лисице. Остаются еще скаты, включая огромных мант,[81] которые в сущности тоже акулы, приспособившиеся к существованию на дне. Скаты — это, можно сказать, грудные плавники акулы, насаженные на весьма скромное по размерам тело. Эти рыбы как бы сплошь состоят из плавников. О том, что скаты — это видоизменившиеся акулы, свидетельствуют морские ангелы[82] — уже не акулы, но еще и не скаты. В водах Инагуа водится множество скатов. Около поселка они часто подходят почти к самому берегу, чтобы поживиться отбросами, которые рыбаки, обрабатывая свой улов, бросают в море.

Один из скатов сильно меня напугал. Я разгуливал по мелководной лагуне за барьерным рифом, собирая раковины, как вдруг почувствовал под ногами что-то напоминающее резину. От испуга я высоко подпрыгнул и тут же увидел хвостовой плавник ската, известного под названием хвостокол; еще немного — и я бы наскочил на него. Распустив широкие крылья, скат быстро ушел на глубину. Мне повезло, что я не наступил на его хвост — он снабжен опасными острыми и зазубренными шипами, которые могут причинить серьезные, болезненные ранения. Раны не заживают иногда по месяцам, потому что шипы покрыты слизью, насыщенной микробами, вызывающими длительную инфекцию. Эти шипы представляют собою не что иное, как унаследованные ими от акул кожные зубы, превратившиеся в грозное орудие защиты и нападения.

Если бы мне пришлось составлять каталог необычайных, диковинных рыб, первое место в нем заняла бы рыба-молот, представшая передо мной как-то под вечер во время одной из подводных экскурсий. Я уже около часу находился под водой, где-то на полпути между участком, который патрулировали песчаные акулы, и коралловым замком донной акулы. Глубина в этом место около сорока футов. Меня интересовали огромные, торчавшие из песка раковины. Среди выброшенных на берег раковин не встречалось таких крупных экземпляров. Хотя моллюски сидели в мягком песке, они настолько прочно закрепились в нем своими биссусными нитями, что выковырять их было не так-то легко. Убедившись, что голыми руками их не возьмешь, я поднялся в свою плоскодонку за железным крюком. Погревшись на солнце, я спустился на дно и нашел место, где окопалось несколько огромных моллюсков. Осторожно, чтобы не повредить хрупкую раковину, я подрывал крюком песок, пока не достиг переплетающихся нитей биссуса, а затем дернул. К моему огорчению, раковина раскололась, и кончик крюка зацепил лишь комок студенистого мяса моллюска. Я повторил ту же операцию с другой раковиной, соблюдая величайшую осторожность, но с тем же результатом. Еще две раковины, одну за другой, постигла та же участь, пока мне не пришло в голову, что нужно выкапывать моллюска со всеми нитями. Я снова принялся скрести дно своим железным крюком и так взбаламутил воду, что оказался в густом облаке ила, в котором ничего не было видно. Но это меня не обескуражило. Стоя на четвереньках, я копал плотное меловое дно, пока раковина, освобожденная от пут, не подалась. Я поднялся на ноги, держа ее в руках, и ничего не мог разглядеть в окружавшей меня мути. Течение было слабое, и облако ила висело вокруг меня, как занавес.

Я хотел подняться наверх по спасательной веревке, как вдруг обнаружил, что, возясь с раковинами, выпустил ее из рук и ее куда-то отнесло. Это не страшно, потому что в случае необходимости можно было подняться и по воздушному шлангу. Но не лучше ли все же найти веревку? Я стал ходить на ощупь кругами, махая вытянутыми руками. Не прошло и нескольких секунд, как веревка была найдена. Заткнув раковину за пояс, я полез вверх и, поднявшись футов на десять, заметил внизу смутную серую тень, двигающуюся в толще воды. Не зная, что это такое, я счел за благо поскорее выбраться на поверхность. Под килем лодки я задержался, положил раковину и снова опустился футов на шесть.

Я взглянул вниз. Дно казалось очень далеким — обман зрения, возникающий благодаря рефракции света в воде. В центре моего поля зрения висело облачко поднятой мною мути. Оно медленно рассеивалось, окруженное по периферии снующими рыбами. Они явно были чем-то возбуждены, и из голубой дали прибывали все новые рыбы и вливались в беспокойно двигающийся круг. Мне стало интересно, что же случилось — ведь когда я спустился под воду, вблизи не было ни одной рыбы и казалось, что здесь обитают лишь несколько наполовину ушедших своими раковинами в песок моллюсков. Внезапно круг движущейся рыбы разорвался, и из облака мути показалась голова небольшой рыбы-молота.

Мелкая рыбешка разлетелась во все стороны и, когда рыба-молот отплыла на несколько ярдов, снова сомкнула круг. Но их покой длился недолго: акула сделала неожиданный поворот и вернулась обратно. Тут только я догадался, что ее сюда привлекло. Она почуяла запах моллюсков и, рассчитывая на легкую поживу, явилась на место моих раскопок. То, что она приплыла первой, свидетельствует о том, насколько развито у нее чутье. До того как я взбаламутил воду, она была такой прозрачной, что можно было видеть на сотню футов в любом направлении. Акула почуяла запах раздавленных моллюсков и добралась до места их гибели максимум за четыре минуты. Такая скорость кажется невероятной, особенно если учесть, что течение там очень медленное. Даже если предположить, что акула находилась непосредственно за полем моего зрения, все равно скорость которую она развила, огромна. Хорошо, что я находился в замутненной воде. Ведь иначе я мог случайно взглянуть наверх и увидеть страшную рыбу, низвергающуюся на меня как гром среди ясного неба. Это было бы уж слишком.

Ил начал оседать, и теперь видна была эта акула. Она сновала над самым дном, обнюхивая то место, откуда торчали раковины, выказывая поразительную энергию и ни секунды не оставаясь неподвижной. Положив палец на палец, чтобы все обошлось благополучно, я скользнул вниз по веревке, задержался на полпути и с силой продохнул воздух через нос, чтобы ослабить давление, от которого внезапно заложило уши. Вскоре внутри шлема что-то пискнуло или скрипнуло — и давление пришло в норму. Проскользнув по веревке оставшиеся шесть футов, я спрыгнул на песок и постоял некоторое время, набираясь духу. Поскольку рыбина не достигала в длину и шести футов, я чувствовал себя более или менее уверенно. Будь она крупнее, пожалуй, не стоило бы рисковать. Но я впервые в жизни видел живую рыбу-молот, и мне не хотелось упускать случая познакомиться с ней.

Нельзя себе представить более фантастического существа. От жаберных щелей до хвоста это обыкновенная акула, гибкая и грациозная. Но от жаберных щелей к кончику носа — это что-то совершенно несообразное, не рыба, а пародия на рыбу. Нелепейшая голова, на крайних точках которой посажены маленькие глаза; длинные узкие щели спереди — это ноздри, каких нет ни у одной акулы. При таких огромных органах обоняния не удивительно, что она так быстро почуяла моллюсков. Когда рыба повернулась, я разглядел, что рот находится значительно позади того, что называется молотом, то есть наростов по бокам головы. Снизу рыба была светло-желтого цвета, сверху — темно-коричневого со слегка проступающими крапинами. Мне ужасно хотелось понять, какой цели служит эта удивительного строения голова, но никаких указаний на этот счет я не нашел.

Каковы бы ни были функции молота, ясно, что он моему чудовищу ничуть не мешал: такой подвижной акулы я еще не видел. Если в семействе акул песчаных акул можно уподобить жителям наших южных штатов — ибо ничто, кроме страха, не заставит их двигаться в ускоренном темпе — то рыба-молот своим темпераментом похожа на жителей Нью-Йорка. Брызжа энергией и нетерпением, они неустанно снуют с места на место, работая как дьяволы, чтобы заработать на хлеб, мчась сквозь жизнь, как будто самое их существование зависит от скорости.

Взбудораженная тем, как легко ей достался обед из моллюсков, рыба-молот с невероятной быстротой сновала над местом недавнего пиршества. Аппетит у нее, вероятно, только разыгрался, ибо она принялась охотиться за маленькими губанами; привлеченные запахом моллюсков, они легкомысленно покинули свое убежище — одинокий коралловый куст, еле видный в толще воды. Одному из губанов удалось спастись. Он стремглав юркнул в щель на дне, вырытую каким-то животным, ибо вокруг входного отверстия была возведена насыпь из ила. Другому не повезло: он совершил ошибку, бросившись напрямик к своему коралловому дому. На моих глазах акула продемонстрировала неслыханный акробатический трюк — ничего подобного я не видел за многие часы пребывания под водой. Она бросилась за губаном. Хвост преследуемой рыбешки вибрировал с такой быстротой, что расплывался в одно пятно. Губан мчался что было мочи, спасая свою жизнь. Но силы были слишком неравны. Большая рыба стремглав пронеслась над своей крохотной жертвой, на какую-то долю секунды повисла в воде, а затем нырнула вниз. Губан, чувствуя трагедию, нависшую над его головой, резко остановился и, извернувшись всем телом, бросился назад — увы, слишком поздно. Акула сделала великолепный иммельман, перевернувшись спереди назад по всей длине тела. Затем снова нырнула и, сделав пол-оборота, раскрыла пасть и сомкнула ее над губаном. Без малейшей передышки акула сделала еще один вираж и прошла буквально в нескольких дюймах над дном, подняв небольшой песчаный вихрь. Затем понеслась по широкой дуге, постепенно замедляя движение, остановилась на половине пути между дном и поверхностью и провисела неподвижно по крайней мере минуту. Я увидел, как она глотнула раз или два, и из ее пасти выпала маленькая серебристая чешуйка. Крутясь и покачиваясь в воде, чешуйка медленно пошла ко дну, поблескивая в лучах солнца.

Замедленное падение крошечного серебристого мотылька после столь бурных событий произвело на меня ошеломляющее впечатление. С чем это можно сравнить? Пожалуй, только с серебристым звоном осколков, падающих на землю после леденящего душу грохота автомобильной катастрофы. Я живо помню это ощущение. Какой-то безрассудный лихач сбил с дороги машину, в которой я ехал, она врезалась в телеграфный столб и сшибла его. К счастью, обошлось без жертв. И вот в памяти у меня почему-то ярче всего запечатлелся не грохот самого столкновения, а тоненький звон мельчайших осколков ветрового стекла, скатывающихся по измятому металлу в неожиданной тишине, воцарившейся после катастрофы. С тех пор всякий раз, когда я слышу звон разбитого стекла, я непроизвольно моргаю. А если мне случается вспомнить рыбу-молот, перед глазами тотчас возникает серебристая чешуйка, падающая на дно сквозь толщу лазурной воды.

Акула постояла минут пять на месте, повиснув между дном и поверхностью, затем, плавно работая всем своим сильным телом, уплыла в голубую неизвестность. Прежде чем окончательно скрыться из виду она отклонилась в сторону, чтобы обследовать что-то, чего я не мог различить. У меня было такое чувство, будто передо мной существо из какого-то чуждого мне мира. Казалось, оно явилось из глубин прошлого, чтобы провести один быстролетный час в настоящем. Тем не менее весьма вероятно, что акулы, ныне живущие в океанских безднах, будут в изобилии населять воды земного шара и тогда, когда воздвигнутые людьми города превратятся в осыпающиеся курганы, и что они будут продолжать пожирать ракообразных и рыб, как они делают это сейчас и делали в течение бесчисленных веков.

 

Глава XVII

НОЧЬЮ НА ДНЕ ОКЕАНА

 

Должен признаться, что 14 мая в половине десятого вечера мне было немного не по себе. Меня мучило щемящее чувство под ложечкой, как бывает при сильном голоде. Уже давно переступил я тот возраст, когда явления природы пугали меня. Хороший шторм и сейчас внушает мне благоговение; я отношусь к нему с уважением, в то же время стараясь укрыться от него подальше. Но я его не боюсь. Пауки и змеи не вызывают у меня ни малейшей дрожи; я достаточно долго их изучал и знаю, что в большинстве своем эти твари совершенно безвредны. Я отношусь к ним с интересом и способен оценить их красоту. Точно так же смотрю я и на прочих представителей животного царства, — ведь я рассказал читателю о своем отношении к акулам и осьминогам.

Я вышел в море на лодке и до наступления темноты уже находился за полосой прибоя. Солнце садилось, придавая небу золотые и малиновые тона, отбрасывая багровые тени на темную линию берега и окрашивая обычно белый песчаный пляж в пурпур; пассат улегся, и белые барашки волн, весь день стремившиеся на запад, исчезли. Из открытого моря накатили валы, и когда темнота, надвинувшись с востока, одеялом прикрыла землю, море притихло, и только легкая зыбь напоминала о том, как оно волновалось днем.

Воспользовавшись коротким промежутком между сумерками и полной темнотой, когда на небе стали одна за другой появляться звезды, я разобрал водолазное снаряжение, положил шлем на планшир, присоединил шланг к воздушному насосу, закрепил спасательную веревку и присел, ожидая, когда ночь полностью, вступит в свои права.

Вода из светло-голубой стала синевато-серой, потом темной и наконец непроницаемо черной. Берег, еще недавно отчетливо видимый, превратился в черную полоску, которая скорее угадывалась, чем различалась в неверном сиянии звезд. Луны не было и не ожидалось еще неделю — она пряталась на той стороне Земли. Я посмотрел на поверхность океана: абсолютная тьма. Опять защемило под ложечкой. Ведь я решил спуститься на дно и выяснить, что происходит в океане ночью. Оставалось только привести свои замысел в исполнение, но я колебался. Даже днем человек — явно чужеродное тело в подводном мире, и даже при полной видимости его часто охватывает чувство беспомощности. Что же тогда сказать о ночи, когда собственные глаза мало помогают ему, а кругозор ограничен глазницами водолазного шлема!

В последнюю минуту, проверяя свою готовность к спуску и собираясь с духом, я ощупал крепления моего фонаря. Это был обыкновенный прожектор в резиновом чехле с линзой, зацементированной в ободок, и устроенный таким образом, что его можно было включать и выключать на ощупь, не снимая чехла. Убедившись, что фонарь в полной исправности, я, уже не находя для себя никаких отговорок, дал последние инструкции своему помощнику негру. Что бы ни случилось, сказал я ему, пусть он не перестает накачивать воздух. Задержавшись на планшире, я успел услышать, как на берегу кричит петух, — неохотно, словно понимая, что час его утренней песни еще далек. Вдохнув принесенный с берега волною теплого воздуха запах жасмина и лаванды, я переступил через борт.

Холодная вода ожгла меня и заставила шевелиться проворнее; я выплыл на поверхность и нащупал в темноте планшир. Теперь, когда первый шаг был сделан, я уже не чувствовал страха, хотя мне все еще было не по себе. Нашарив спасательную веревку, я обмотал ее вокруг руки, затем еще раз удостоверился, что фонарь при мне, и тихо сказал своему помощнику, что я готов и можно надевать на меня шлем. С легким свистом воздух пошел по шлангу — насос действовал исправно. Слыша в ушах звон лопающихся пузырьков, я разжал руки и камнем пошел в бездну ночных океанских глубин.

Опустившись футов на двадцать, так что между мною и дном еще оставалось десять футов чернильно-черной воды, я слегка сжал веревку пальцами и приостановил спуск. В течение нескольких секунд меня раскачивало из стороны в сторону, слегка поворачивая. Затем я неподвижно застыл на месте. Сколько я ни вглядывался в ночь сквозь стекло шлема, я ничего не видел перед собой. Я висел в центре пустого пространства, где нет ни света, ни движения, — только свинцовая, непроницаемая тьма. Должно быть, таким выглядел мир в первый день творения. Чувство ужаса опять овладело мною. Легкая дрожь пробежала по телу, словно какое-то шестое чувство предупреждало о неизвестном и неожиданном, надвигающемся на меня из глубины океанской ночи. Но сколько я ни вертелся, вглядываясь во все стороны, я не видел ничего, кроме все той же совершенной пустоты. Мои нервы шалили.

Я снова вернулся в исходное положение и тут увидел нечто чудесное. Из мрака, наполнявшего водяную толщу, внезапно сверкнул крохотный огонек. Он горел какую-то долю секунды, достиг предельной яркости, подчеркиваемой царившим повсюду мраком, и угас. Это на протяжении нескольких секунд передо мной были вновь разыграны первые акты драмы сотворения мира — прелюдия ко всему тому, что последовало затем.

Мои глаза уже свыклись с темнотой, и я начал различать другие вспышки, крошечные взрывы, возникавшие совершенно внезапно и тотчас пропадавшие из виду. Я снял фонарь с крюка, на котором он висел, и, вытянув руку во всю длину, нажал кнопку. Длинный луч, яркий и белый, пронзил тьму и ушел вдаль. Но напрасно искал я тех, кто зажег эти огни, — их нигде не было видно. Вода содержала небольшое количество твердых частиц и больше ничего. Для водной среды это все равно что тонкая пыль для воздуха, которая становится заметной, попадая в сноп солнечного света.

Выключив фонарь, я дождался, пока мои глаза снова привыкли к темноте. Как и следовало ожидать, огоньки возникли опять, только на этот раз их было гораздо больше; на моей напряженной сетчатке мир отображался как галактика, полная мельчайших звезд, или космос бледных искр, разбрасываемых бенгальскими огнями, какие зажигаются на праздник четвертого июля. Огоньки в воде были вспышками энергетических разрядов множества микроскопических живых существ. Их нельзя увидеть при естественном освещении, потому что они слишком малы, и они обнаруживают себя лишь благодаря выделяемой ими энергии.

Я снова зажег фонарь и повел им вокруг себя. Неуловимо нежной дневной голубизны не было и в помине. Вместо нее сверкал длинный желтый луч, со всех сторон ограниченный красноватой тьмой. Вода и сейчас оставалась кристально-прозрачной, и куда бы ни проникал луч, я видел все, что в ней находилось. Запрокинув голову, я направил луч прожектора на поверхность океана. Она оказалась такой же непроницаемой, словно вылитой из металла, как обычно. Потом я осветил средний слой воды и не спеша довел луч до дна. Ослепительная вспышка, во много раз ярче света, даваемого электролампой, блеснула мне в ответ. Она длилась всего лишь секунду и угасла. Источник находился очень далеко. За первой вспышкой последовала другая, и еще, и еще, пока не засияла вся вода. Носители световых зарядов двигались, словно направляемые невидимыми гелиостатами. Это были уже не микроскопические взрывы, а большие вспышки разноцветного огня.

Огни подходили ближе, с быстротой молнии прорываясь через освещенное прожектором пространство; они вспыхивали и гасли, но неуклонно приближались, и наконец один из них остановился в нескольких дюймах от меня. Животное светилось по всей своей длине каким-то неземным, насыщенным ярко-лиловым светом. Присмотревшись, я узнал милую рыбку анчоус[83] длиной в три или четыре дюйма. Невозможно себе даже представить, что это светящееся диво употребляется для приготовления тошнотворной замазки, известной под названием анчоусного паштета. Но стоило бросить беглый взгляд на длинную, выдающуюся нижнюю челюсть рыбки, чтобы все сомнения рассеялись. Ни один опал не горит таким ярким огнем, а когда рыбка двинулась с места, лиловый цвет уступил место розовому и наконец серебристому.

Я никогда не забуду этого чудесного появления анчоусов. Вероятно, луч прожектора неотразимо привлек к себе всю стайку. Ту же притягательную силу он имел и для атеринок, длинных рыбок с широкими блестящими, как серебро, полосками по бокам. Прошло меньше времени, чем нужно, чтобы написать эту фразу, а я уже был окружен целым полчищем серебробоких рыбок. Тучей кружась вокруг линзы, они стремглав бросались на стекло, ударялись об него и, охваченные страхом, разлетались во все стороны, чтобы тут же вернуться снова. Отраженный от их боков свет рассеял мрак на несколько ярдов вокруг. Со всех сторон сквозь толщу воды пробивалась мерцающая рябь розоватых огоньков.

В течение пяти минут около меня собралось, наверное, несколько сот рыбок, но они совершенно слились с массой других, когда с поверхности океана ко мне на огонек пожаловал огромный косяк в несколько тысяч анчоусов. Они двигались так быстро и такой плотной массой, что я невольно вздрогнул, когда они внезапно засверкали в луче прожектора. На много ярдов вокруг море было густо забито их серебристыми телами. Удивительнее же всего было то, что и они плыли, как одна рыба, поворачивая все разом — огромное, розово-лиловое, непрестанно кружащееся колесо.

К несчастью, кружиться им пришлось недолго: несколько сарганов, как стрелы, вылетели из темноты и, врезавшись в косяк, стали хватать и глотать рыбок без разбору. Анчоусы рассыпались во все стороны. В течение нескольких минут вся вода была пронизана разноцветными сверкающими полосами, отмечавшими путь метавшихся в испуге рыбок. Пока сарганы расправлялись со своими жертвами, за ними следом неизвестно откуда появилось с полдюжины летучих рыб; вдруг осознав свою ошибку, они внезапно повернулись и стремглав понеслись вверх. Как ни соблазнителен свет, он все же не мог удержать летучих рыб там, где свирепствуют сарганы. Обезумев от ужаса, они трепетной, сверкающей стайкой скрылись из виду.

Побоище, учиненное сарганами, превосходило по жестокости все, что мне когда-либо случалось наблюдать. Утолить их аппетит было невозможно. Они шныряли взад-вперед, уничтожая, калеча, убивая все на своем пути, и часто, не успев проглотить одну жертву, уже кидались на новую. Они до такой степени нажрались, что их глотки раздулись от непроглоченной пищи. Но и после этого они продолжали калечить и убивать рыб. Это избиение анчоусов наглядно продемонстрировало мне жестокость и первобытное варварство, царящие в океане.

В смутной дали, уже вне пределов досягаемости света прожектора, я вдруг заметил какие-то движущиеся тени. Одни из них отражали свет, другие оставались темными. Угрожающе большие, они сновали с места на место, исчезая и возникая, словно привлеченные суматохой на освещенном участке, но не смея приблизиться. У меня снова возникло странное, сосущее чувство под ложечкой. Стоит ли подстрекать неизвестных крупных рыб к участию в побоище? Нащупав пальцем кнопку, я выключил свет.

Наступивший мрак превосходил по своей густоте тот, что царил тут прежде. Полчища анчоусов и атеринок, охваченные паникой, бросились наутек, задевая меня по рукам и ногам и холодя тело крошечными подводными вихрями. Так продолжалось несколько секунд, затем щекотание их плавников прекратилось, и я снова очутился в безжизненной темноте. Разжав пальцы, охватывавшие веревку, я заскользил вниз, вниз, затем толчок — и я почувствовал под ногами твердое дно.

Слегка подавшись вперед, чтобы противостоять течению, я сделал несколько шагов вперед и снова включил свет. Луч побежал по дну, отбрасывая длинные тени, преобразуя борозды, оставленные приливом, в барельеф, выпукло обозначая предметы, которых я раньше не замечал, хотя десяток раз бывал на этом месте. Все дно было испещрено глубокими воронками, в дневном свете совершенно незаметными. Они зияли в песке, как круглые, черные провалы, и можно было видеть, как некоторые из них, словно пульсируя, то вбирают, то выталкивают струнки воды, насыщенной частицами ила и мельчайшим планктоном. Обитатели этих кратеров, моллюски и ракообразные, были заняты своим делом: они всасывали и выбрасывали воду, добывая из нее кислород и пищу.

Чтобы получше разглядеть какой-нибудь из этих подводных вентиляторов, я опустился на колени и лег на живот, выгнувшись с таким расчетом, чтобы вода не забралась под шлем. Едва я мало-мальски устроился, как предо мною предстало невиданное существо. Голова у него защищена панцирем из небольших пластинок, на которых выгравирован необычайный орнамент, напоминающий снежинки или кристаллы с гранями, расходящимися из центра, а еще точнее — карикатуру, изображающую взрыв бомбы — десятки прямых линий проведены из одной точки. Броневые плитки в свою очередь утыканы короткими диковинными шипами, и это все вместе делает морду невиданного «зверя» угловатой и костлявой. Казалось, что у этой бронированной средневековой головы нет тела и она разгуливает на шести паучьих ногах. Гибкие конечности лишены суставов и передвигаются по очереди с удивительной элегантностью и в строгой последовательности. Фантастические тени, которыми было покрыто это таинственное существо, — гном, тролль или кем там еще оно могло оказаться, — подчеркивали его и без того нелепые формы. Лишь когда оно подошло ко мне вплотную и частично повернулось, я опознал в нем морского петуха, или триглу рода Prionotus.

Шагающую рыбу видишь не каждый день, и одного этого достаточно, чтобы она вызывала любопытство. Мой новый знакомый в совершенстве овладел искусством ходьбы. Он даже не пытался плыть и чопорно изогнул свои крылообразные, широкие крапчатые грудные плавники под прямым углом к телу. К тому же они были несоразмерно велики для такого маленького хозяина.

Любопытство морского петуха не знало пределов. Он на цыпочках подошел прямо к линзе и остановился, разглядывая иллюминацию. В противоположность анчоусам, морской петух не испытывал ни малейшего волнения при виде яркого луча. Наглядевшись на фонарь, он отступил назад, напоминая мне своими движениями балетного танцора, и вскоре наткнулся на спасательную веревку — она лежала на песке, свернувшись кольцами, как змея. Морской петух погулял по веревке и приблизился к моей руке, полузарытой в песок. Походив вокруг да около, он разыграл самый великолепный номер своей программы, вскочив мне на руку. Его плавники щекотали, а их кончики даже кололи при передвижении; когда он готов был соскочить на песок, я попытался быстро схватить его, но не тут-то было! Он мгновенно подобрал лучи, служившие ему для ходьбы, и, распустив плавники, использовал их по назначению — для плавания. Оказавшись вне пределов досягаемости, он воздушно опустился на дно и долго стоял, не сводя с меня глаз.

Я поднялся и побрел к большим темным грудам камней, отмечавшим крайнюю нижнюю границу острова. Покрытые мхом скалы вздымались к небу, или, вернее, к поверхности океана. Водоросли и морские веера раскачивались и колыхались, как днем. Но весь этот мир выглядел совершенно иным в ночной темноте. Сразу бросалось в глаза существенное различие — сначала я приписал его темноте и длинным теням, которые отбрасывали все предметы при свете прожектора. Это, конечно, тоже играло свою роль, изменяя облик всего этого мира и превращая и без того странный пейзаж в другой, еще более фантастический. Днем казалось, что такие утесы могут существовать только на Марсе, а ночью они производили впечатление лунного ландшафта. Все очертания отличались четкостью и подчеркнутой контрастностью. Ярко-красные кораллы горгонии, обычно малозаметные среди буйства красок — зеленых, синих и желтых, сейчас сияли во всем своем великолепии на агатово-черном фоне. Нет более роскошного сочетания цветов, чем черное с красным. Старые китайские ремесленники давно поняли это, о чем свидетельствуют их несравненные лакированные изделия. Тонкие нити водорослей выглядели сейчас еще нежнее, одинокими силуэтами выступая на фоне скал, — они как будто исполняли какой-то призрачный танец, вздымая к небу умоляющие руки и снова склоняясь к земле.

Темные входы в сотни подводных пещер зияли раскрытыми ртами между длинными неровными овалами ярко-желтого цвета. Каменные радуги, окаймленные белесыми стеблями гидроидов и инкрустированные красными и лиловыми губками, уходили в темную даль. Длинные ряды желтых морских вееров, росших вдоль гребней каменных хребтов, сгибались и наклонялись в такт колыханию воды. Они чуть светились, и литая поверхность океана, отражая их свет, отбрасывала на дно нежные бледные полосы, воспроизводившие движение бегущих волн.

Сейчас все здесь было либо ярко окрашено, либо погружено в полную тьму. Полутона совершенно отсутствовали. Ничто не смягчало контрастов. Между освещенной полосой полной видимости и абсолютной чернотой почти не было перехода, разве что в полдюйма. Лишь отсветы с поверхности смягчали тени, но и они не разрежали, а скорее подчеркивали темноту.

Как ни поражали сдвиги в цветовой гамме, не они вызвали чувство новизны и неожиданности. Причиной тут была резкая смена фауны. Сейчас я почти совсем не видел рыб, которых наблюдал днем. Напрасно водил я лучом по скалам, стараясь обнаружить своих дневных знакомых. Их нигде не было видно. Их место заступили другие рыбы, которые раньше встречались мне только в темных норах и глубоких расщелинах. Первенствующую роль среди них играли холёцентрусы, ярко-красные рыбки с широко открытыми, темными, словно чересчур подведенными глазами. Они оживленно сновали между скалами, сопровождаемые другими, тоже красными, рыбками, круглобокими и с такими большими, печальными глазами, будто они вот-вот разрыдаются. Эту рыбку в просторечье зовут большеглазка — прозвище вполне к ней подходящее. Я очень удивился, обнаружив здесь большеглазок, ибо всегда полагал, что они относятся к глубоководным рыбам. И тем не менее они жили здесь, в нескольких ярдах от полосы прибоя. Странно также, что они связаны с холёцентрусом, но более всего меня удивило то, что оба эти вида, явно принадлежащие к ночным рыбам, были окрашены в красный цвет. Впрочем, как мне помнится, многие глубоководные рыбы и ракообразные, обитающие в царстве вечной ночи, окрашены в этот же цвет.

Я обнаружил и синих тангфишей, но они не проявляли никакой активности. Сбившись плотной массой в широкой расщелине, они висели в воде сплошным живым клубком. Клубок лениво покачивался то вниз, то вверх в такт болтанке прибоя, но каждая рыба с точностью до десятой дюйма сохраняла свое место в стае. Рыбы были обращены головой в одном направлении, и у меня на глазах все до единой, как по команде, медленно повернулись в другую сторону.

Задержав луч моего фонаря на их неподвижных телах, я перевел его на иссеченное трещинами подножие скалы и, проведя им вверх по склону, осветил вход в небольшую пещеру. Вздрогнув от испуга, я увидел там семь пар челюстей со сверкающими зубами, парящие в воде без всяких признаков тел. В двух первых парах челюстей зубы были голубовато-зеленые, в следующих четырех парах — белесые и в последней — явно розоватого оттенка. Наверное, такие галлюцинации видят зубные врачи на грани белой горячки. Челюсти постепенно удалялись в глубь пещеры и почти скрылись из виду. Тогда я взобрался на огромную губку и направил луч света прямо в их убежище. Тут челюсти обросли телами, и передо мной предстали семь крупных морских попугаев — четыре оливково-зеленых, длиною в добрых два фута каждый, два красных с отчетливо обозначенными чешуями и один пестрый.

Наглядевшись на морских попугаев, я занялся другими расщелинами и пещерами. Почти каждая оказалась набита рыбой. Иные неподвижно висели в воде, лишь изредка шевеля грудными плавниками; другие, включая рыб-сержантов, которых легко узнать по ярко- желтым полосам, беспокойно двигались взад-вперед, не выплывая, однако, за пределы своих ночных убежищ. Оригинальнее всех устроилась на ночлег стайка в одиннадцать рыб-бабочек.[84] Они соблаговолили спрятаться в темную нору и устроились под каменной аркой. Здесь они образовали нечто вроде витой колонны между подножием и сводом. Самая нижняя рыба смотрела на север, следующая над ней — на северо-северо-восток, третья на северо-восток, и так далее по картушке снизу вверх. В результате получилась изящная спираль. Рыбы-бабочки, как живые шары, ритмически покачивались в такт течению, сохраняя при этом свою конфигурацию.

В чем смысл такого расположения? Очевидно, морские бабочки делают это с целью самозащиты, иного объяснения я придумать не могу. Ведь при таком построении в каждую сторону смотрит одна из рыбок, и откуда бы ни приближался враг, кто-нибудь да увидит его и предупредит остальных. Но если это так, почему же все скалозубы смотрели в одном направлении?

Залюбовавшись морскими бабочками, я вдруг почувствовал за спиной какое-то мощное вихревое движение и испуганно обернулся, ожидая увидеть барракуду или какого-либо другого крупного хищника. Но это была всего-навсего огромная стая лютианусов. Это рыбы длиной в один фут с ярко-голубой полоской, которая проходит ниже уровня глаз от губ до края жаберной крышки. Глаза у них блестели, как драгоценные камни, и по мере того как стая, извиваясь и крутясь, прокладывала себе путь во тьме, казалось, будто в океанскую бездну скользят тысячи тлеющих угольков. Рыбы шли не торопясь, у самого дна и такой плотной массой, что, казалось, едва могли шевелить хвостами. Они явно побаивались света моего фонаря, потому что издали обошли то место, где луч ударялся в океанское дно.

Очень интересно изучать, как жители моря реагируют на искусственный свет. Для анчоусов, атеринок, американских сельдей бревоортий,[85] плавающих червей и некоторых ракообразных свет представляет непреодолимый соблазн. Некоторые из них, как, например, черви, буквально сходят от него с ума. Другие бегут от него как от чумы или по крайней мере держатся на периферии освещенной сферы. Как ни странно, слабый свет привлекает обитателей глубин в гораздо большей степени, чем очень яркий. Установление этого факта стоило мне около сорока долларов. В период моих экспериментов в Чесапикском заливе я вбил себе в голову, что набор ламп в пять тысяч ватт привлечет к моему наблюдательному посту множество видов морских организмов. Поэтому я накупил кучу дорогих ламп, специальный водонепроницаемый шнур, чтобы подводить ток, всякие пробки и выключатели. Когда установку спустили под воду и включили, она залила невероятно ярким светом толщу воды на десятки ярдов в окружности. Видимость оказалась поразительной, но в освещенной зоне не появилось почти никакой живности. Тогда я отказался от своей затеи и вернулся к испытанному способу — стал опять разгуливать с ручным фонарем.

После того как лютианусы уплыли, я в течение добрых десяти минут подвергался нашествию целой орды полурылов.[86] Они появлялись из верхних, граничащих с поверхностью слоев воды и выказали себя ярыми любителями света. По-видимому, они шли не очень плотной стаей, ибо показывались друг за другом с промежутком в несколько секунд, падая сверху, из темноты, как серебристо-зеленые кометы. Зеленый цвет этой рыбки совершенно особенный. Он мерцает и переливается нежными серовато-голубыми тонами; по краям каждая чешуйка окаймлена изумрудной полоской. По если эту рыбку вытащить из воды, она кажется просто серебристой.

Большинство рыб выглядят на воздухе иначе, чем под водой. Мне хотелось бы составить цветной атлас, чтобы можно было легко определять тропических рыб в их естественной среде. Читаешь, например, что кефаль — серебристая рыбка с бледно-серыми полосами, а потом оказывается, что в воде она роскошного жгуче-лилового цвета. А испанская макрель вовсе не цвета платины с оливковым оттенком, потому что самое характерное в ней — это ярко-желтые полосы по всей длине тела, которые бесследно исчезают, когда рыба вынута из воды.

Если серо-голубой цвет полурылов необычен сам по себе, то тем более поражает странная форма их головы. Нижняя челюсть у них гораздо длиннее верхней и составляет половину длины всей головы. Это придает рыбке забавный, хотя и не лишенный изящества вид. Тело у полурыла удлиненное, обтекаемой формы, и в общем он напоминает меч-рыбу в миниатюре. Но в противоположность меч-рыбе, его сильно развитая челюсть совсем не острая и не твердая; напротив, она заканчивается мягким и мясистым красным кончиком. Трудно сказать, для чего служит этот кончик. Возможно, он используется как орган обоняния или в качестве зонда. Насколько мне известно, полурыл питается главным образом растительной пищей и — в весьма скромных размерах — мелкими ракообразными; но остается неразрешимой загадкой, как они умудряются есть таким нелепым, высовывающимся вперед клювом.

Опустившись на колени, я пополз вдоль подножия скал, чтобы посмотреть, что делают по ночам беспозвоночные. Почти все они бодрствовали и были очень деятельны. Морские желуди как всегда разбрасывали свои сети, складывая и вытягивая перистые ноги. Что для них свет и тьма, когда они заключены в известковый панцирь? Еда и кислород — вот что им нужно; со сном можно подождать, пока не наполнится брюхо. В любой час дня и ночи вы застанете морских желудей за работой. Точно так же и актинии; похожие на прекрасные цветы, они медленно покачивались и шевелились. Ядовитые щупальца, оснащенные жгучими стрекалами, терпеливо подстерегали неосторожных рачков и плавающих червей. Другие черви, притворяющиеся цветами, тоже бодрствовали и, вытянув усики, ловили то, что принесет им судьба и течение.

Не все черви связаны со скалами, ибо в скором времени масса длинных извивающихся миниатюрных тел окружила мой фонарик. Свободно плавающие морские черви — одни из самых противных живых существ на свете. Я давно привык хватать пальцами любых насекомых, пауков и пресмыкающихся, но инстинктивно отдергиваю руку при виде извивающегося в воде червя. Некоторые, если до них дотронуться, жалят, другие кусаются длинными и острыми выдвигающимися челюстями; прикосновение к ним вызывает у меня дрожь отвращения. Они сплошь покрыты таким количеством щетинок, усиков, ног, диковинных волосков и перышек и так извиваются всем телом при движении, что мне приходит в голову неожиданное сравнение: так бы выглядел электрический разряд, если бы внезапно каким-либо образом обрел жизнь и живую плоть. Сравнение морских червей с вольтовой дугой не так уж натянуто, как может показаться, потому что их активность невероятна и напряженность ее огромна.

Черви, метавшиеся вокруг фонаря, доходили в своем возбуждении до настоящего неистовства. Извиваясь, скручиваясь и раскручиваясь, содрогаясь и вибрируя, они носились вокруг линзы, словно демонстрируя, какие формы принимает безумие в семействе червей. Мои уже чуть взвинченные нервы не выдержали, и я вздрогнул от отвращения, когда длинный червь скользнул по моей руке к фонарю. Его бледно-красное тело с треугольными зелеными веслами-ножками увенчивалось крошечной желтой головой, откуда наподобие бакенбард во все стороны торчали синие перышки. От головы до кончика заостренного хвоста он был длиной около семи дюймов. Он мерцал и отливал радужным блеском в свете фонаря.

Преодолев отвращение, я продолжал наблюдать. К красному червю присоединились еще два и стали вокруг него кувыркаться. Вскоре их налетело столько, что все пространство, освещенное лучом, заполнилось извивающимися телами. Между крупными червями шныряло по прямой около двух десятков червей помельче различных видов, вплетая в основной рисунок горизонтальные зеленые и красные штрихи.

Я лихорадочно старался запомнить отличительные признаки червей, чтобы на досуге определить их, но вскоре бросил это занятие как безнадежное. Крупные экземпляры, несомненно, принадлежали к каким-то разновидностям нереисов.[87] Определение видов морских червей — занятие по меньшей мере неблагодарное. Я способен терпеливо считать и пересчитывать чешуйки у рыбы или подробно исследовать расположение ее шипов и плавниковых лучей, но классификационные признаки морских червей так формальны и неопределенны, что я неизменно теряюсь и у меня опускаются руки. Таксономия червей мне, видно, противопоказана.

События в подводном мире, как и беды, приходят пудами. Черви, собравшиеся вокруг моего фонаря, были лишь предвестниками нашествия новых полчищ. Не знаю, что привлекало их — свет или неистовые пляски их сородичей, но так или иначе они повалили со всех сторон в неисчислимых количествах. За ними не замедлили явиться малиновые холёцентрусы и большеглазки, которые тотчас набросились на неожиданное угощение. Присутствие хищниц не спугнуло червей; казалось, они были всецело поглощены своею пляской друг возле друга. Я убежден, что был свидетелем их родовых мук, ибо некоторые из них, как я заметил, выпускали в воду тончайшие дымки каких-то выделений — возможно, неоплодотворенные яйца или сперму, и когда вновь появившийся червь попадал в такое облачко, он приходил в неистовое возбуждение.

С каждой минутой количество кружившихся в луче фонаря червей увеличивалось. Они то и дело скользили по мне, и я уже не мог переносить этого ощущения. Кроме того, меня встревожила чрезмерная алчность рыб, к которой я их невольно побуждал, ибо вслед за холёцентрусами на пир явились представители более крупных и энергичных пород, в их числе огромный полосатый групер. Поэтому я выключил фонарь и быстро поднялся вверх по спасательной веревке. Освободившись от шлема, я перевалил через борт и шлепнулся на дно лодки.

Я посмотрел на часы. Оказалось, я пробыл под водой шестьдесят семь минут. Ветер крепчал, и лодка, стоявшая на якоре, кренилась и раскачивалась во все стороны. Тут только я почувствовал, что устал и пресыщен зрелищами подводной жизни. Взглянув на черную поверхность океана, я содрогнулся, вспомнив прикосновения извивающихся червей, и решил, что на эту ночь с меня хватит. Я много бы отдал за свой стальной цилиндр с окном из толстого стекла. Но он находился за полторы тысячи миль отсюда, на берегу Чесапикского залива.

Мы подняли якорь и на веслах вернулись на берег. Оказавшись в своей хижине, я повалился на кровать и крепко заснул, а когда проснулся, солнечные лучи, проникшие в открытое окно, известили меня о наступлении дня.

В течение почти трех недель я не спускался под воду. Тем временем народилась луна. Сначала тоненьким серпом, а потом, постепенно округляясь, она каждую ночь появлялась на небе и наконец засияла полным светом. Она озаряла иссохшие солончаки и пологие, усеянные раковинами пляжи, которые казались длинными лентами, убегающими в бесконечность. Поверхность рифа, окруженного ревущими бурунами, была ясно видна, и даже лагуна была освещена настолько, что можно было отличить глубокие места от мелководья и увидеть места, поросшие зелеными водорослями. Только океан за рифом был по-прежнему совершенно черен: дно и скалы находились слишком глубоко, чтобы отражать лунный свет. Но даже и эта тьма оживлялась игрой лунных бликов на поверхности и белыми вспышками барашков волн.

Мы бросили якорь в нескольких ярдах от внешней стороны рифа и дождались, пока якорный канат не натянулся. Что-то — быть может, веревка — спугнуло летучую рыбу, плававшую около поверхности; она внезапно вынырнула из тьмы, со свистом рассекая воздух, пересекла впадину между двумя волнами, темным силуэтом обозначилась на диске луны, а затем с громким всплеском упала в воду в нескольких ярдах от нас. За ней последовали другие, и мы слышали, как они выскакивают из воды, пролетают по воздуху и возвращаются в свою родную стихию. Несколько дальше раздался более мощный всплеск: какая-то крупная рыба, возможно, преследуя летучих рыб, вынырнула на поверхность и снова ушла в глубину.

Океан жил. Его глубина вспыхивала серебряными отблесками, отбрасываемыми проходящими стаей рыбами. Дважды у самых бортов лодки послышался шелест вспененной воды, выдавая близость какой-то крупной рыбы, плавниками взрезавшей поверхность. Тени, еще более черные, чем общий фон воды, скользили под корпусом лодки и исчезали, словно растворяясь в безднах. С высоты, из звездного пространства над рифом, донесся слабый зов кулика-песочника, и однажды на линии прибоя тарпон подпрыгнул высоко в воздух и грузно упал в воду.

Ко мне вернулось то же чувство неуверенности, что охватило меня перед первым ночным спуском в море. Однако перспектива увидеть подводную часть большого рифа при лунном освещении была столь заманчивой, что усилием воли я подавил в себе страх. На этот раз я спускался в полном облачении и в крепких башмаках, чтобы уберечься от игл морского ежа, которого легко не заметить в темноте. Я даже захватил с собой небольшое копье на случай, если какой-нибудь морской хищник вздумает почтить меня своим непрошеным вниманием.

Я медлил со спуском, желая пропустить огромную, площадью в целый акр, стаю медленно дрейфующих медуз. Они шли такой плотной массой, что соприкасались боками, причем плотность стаи оставалась постоянной все пятнадцать минут, пока она скользила под килем лодки. Каждый квадратный фут содержал несколько сот особей; всего же их, вероятно, было больше миллиона. Наконец, когда медузы прошли, я спрыгнул в воду и надел шлем, надеясь, что за первой стаей не последует вторая. Сейчас я просто не мог отнестись к перспективе очутиться среди многих сотен тысяч медуз с тем же хладнокровием, какое мог бы проявить днем. Помимо того, хотя мне и было известно, что ожоги этих медуз несильные, я не испытывал желания экспериментировать с ними во мраке.

Если уже днем коралловый риф кажется чем-то невероятным, то ночью, да еще освещенный тропической луной, он представляет до такой степени фантастическое зрелище, что в нашем языке не найдется достаточно сравнений и прилагательных превосходной степени, чтобы описать его. Представьте себе мир, откуда изъят цвет и где тени принимают формы перекрученных гигантов, где ничто не пребывает в покое хотя бы минуту, а небосклон похож на полированную платину. Там, под сводами узких пещер со спускающимися сверху сталактитами, висят, легко покачиваясь, бледно-серые призрачные существа. Представьте себе также атмосферу этого мира, наполненную нежным и бледным сиянием, неземным свечением, не имеющим никакого видимого источника, которое то разгорается, то блекнет, по мере того как снопы серовато-жемчужного света призраками тянутся с поверхности на дно, чтобы вдруг, достигнув песчаного ложа, лечь на него светлым пятном.

Такова картина, которую я увидел, когда, медленно спустившись по веревке, достиг дна знакомой мне подводной долины. Сделав петлю на веревке, я накинул ее на ногу и, расслабив мускулы, предоставил прибою медленно раскачивать меня взад-вперед. Прекрасные синие, лиловые, зеленые и золотые тона исчезли, словно никогда и не существовали. Лунные лучи, просачиваясь сквозь прозрачную воду, отбрасывали длинные, дрожащие тени в ложбину, делая ее еще более сумрачной и таинственной, чем обычно. Огромные каменные деревья застыли, как серебристые призраки. Их угловатые пальцы, окаймленные белой полоской света, умоляюще тянулись вверх, туда, где бушевал прибой. Вода там преображалась в бледно-серую ртуть. Огромные массы жидкой платины и застывшего алюминия схлестывались друг с другом, вскипая крупными пузырями и тончайшей пеной. Это был ландшафт в одной краске. Главными компонентами цветовой гаммы были серебристые, серые и водянисто-черные тона. Сверкающие у поверхности, они постепенно тускнели и сливались один с другим по мере приближения ко дну. На глубине в сорок футов они становились совершенно неразличимыми.

Наиболее интересным в этой картине был коралловый лес с его одетыми в серебро вершинами. Днем великолепие прибоя наизнанку, блиставшего всеми оттенками солнечного спектра, затушевывалось и подавлялось буйством красок подножия рифа. При лунном освещении все неистовство и мощь разбивающихся волн выражались в одном цветовом образе: в холодном, ледяном свете. Буруны вскипали, вздымаясь, пенились и разбивались, составляя сплошную блестящую полосу, уходившую в зенит. При этом, как и днем, ошеломляющее впечатление производила тишина. Она внушала трепет в гораздо большей степени, чем вид пенящихся волн. Казалось немыслимым, что все это неистовство беззвучно. Глянув вниз, в сторону неисследованных океанских бездн, я понял, что так и должно быть: в этом затопленном, навеки отторгнутом от земной атмосферы царстве нет места для звуков. Нет места для звуков, и лишь крошечная лазейка — для света. Еще несколько шагов в сторону открытого моря, несколько ярдов вниз по склону — и свет исчезнет, так же как и звук. Там начинается абсолютная темнота и немота. Холодок пробежал у меня по спине, и, содрогнувшись, я оторвал взгляд от бездны и сосредоточился на кораллах.

Как в дневное время, сотни рыб плавали между ветвями коралловых деревьев. Но те ли это рыбы, которых мне уже случалось видеть? Сейчас передо мной были просто смутные формы и тени, движущиеся призраки, однообразные и одноцветные, лишь в виде исключения загоравшиеся на мгновение серебристым или жемчужно-белым светом. Все цвета, по которым можно было бы определить рыб, отсутствовали. Синие и красные морские попугаи, золотые и оранжевые луфари и гранты — все они были окрашены совершенно одинаково. Сразу я опознал только бледную лунную рыбу, которая и названа соответственно своему виду. Она выплыла из глубокой норы, медленно очертила дугу в пространстве, достигла высшей точки и плавно, как ее небесная тезка, опустилась на край земли. Словно подчеркивая сходство, она еще вращалась при своем движении по подводному небосклону. Сначала она была тоненькой, как бы только народившейся, затем начала округляться, достигла полнолуния и наконец исчезла, превратись в узенький серп луны.

Лишь по общему виду и манере плавать можно было определить, к какому виду и роду относится та или другая рыба. В полусвете рыбы-бабочки и сержант-майоры выглядят одинаково, но легко различимы по манере двигаться. Сержант-майор плавает рывками, скачкообразно, то и дело останавливаясь; плавниками он работает неторопливо, если только не испуган. Рыба-бабочка, плавая, вибрирует всем телом. Рыба-ангел парит, как и полагается ангелу, а похожий на нее округлыми очертаниями тангфиш как бы дрейфует по течению.

Есть рыбы — морская игла,[88] например, — которых можно сравнить с летящей стрелой. Летучая рыба и труба-рыба тоже принадлежат к этой категории. Луфарь, грант и скап разгуливают у самого дна при помощи медленных волнообразных движений тела. Их отличительная черта — гибкость. Тут же на дне шныряют рыбы, которые презирают медлительность. Среди них я увидел тарпона — возможно, того самого, который выскочил из воды, когда мы стояли на якоре. Если немного понаблюдать рыб, их можно распознавать по манере плавать, как птиц определяют по полету. Несколько раз, однако, я грубо ошибался. Мимо меня, например, пронеслась большая стрелоподобная рыба, и я механически причислил ее к сарганам. Но, увидав ее в другом ракурсе, распознал барракуду. В темноте она выглядела еще свирепее, чем обычно, и я почувствовал большое облегчение, когда она убралась. Но еще больше я испугался гигантского морского окуня, которого уже наблюдал днем в его логове. Дело было так. Мне наскучило болтаться как маятник на веревке и, высвободив ногу из петли, я соскользнул на дно. Не выпуская из рук веревки, чтобы какой-либо каприз течения не застал меня врасплох, я вприпрыжку добрался до своего любимого морского веера и присел на дно, обхватив коралл ногами. Нора гигантского окуня была хорошо видна мне отсюда, но в ней стоял такой мрак, что невозможно было разглядеть, дома ли он. Мне было известно, что морской окунь — ночная рыба, и хотелось узнать, где он сейчас находится. Я стал поворачиваться вокруг коралла, высматривая его, как вдруг он смутно возник в нескольких дюймах от моего шлема; в темноте он принял какие-то невероятные размеры. С диким криком — будь это на суше, он разнесся бы на добрую пару миль — я подпрыгнул и вылетел едва ли не к самой поверхности. Я пронесся над всей подводной ложбиной и, уже опускаясь вниз, остановился внезапно, но без особого толчка, потому что веревка, натянувшись до предела, задержала меня. Тогда я снова направился к тому месту, где находился гигантский окунь — он все еще стоял там же. На этот раз, уже вполне оправившись, я легко опустился на каменистое дно в нескольких футах от неподвижной рыбы. Она слегка подалась назад и снова застыла на месте.

Мне стало совестно, что я так глупо вел себя. Но внезапно увидеть такую громадину у себя под носом — пусть даже я сам высматривал окуня — для моих нервов было все же чересчур.

Минуту или две окунь разглядывал меня, потом медленно переместил свое огромное тело в тень, а я направился к большому кораллу, возле которого часто отдыхал днем, и пристроился в его нише. Тут по крайней мере не приходилось бояться нападения сзади. Почувствовав себя в безопасности, хотя нервы мои все еще были напряжены, я принялся наблюдать.

Совершенно естественно и в духе подводного мира, что после этого неприятного случая меня ждал превосходный сюрприз. Он настолько не имел ничего общего с историей с морским окунем, что у меня прямо-таки захватило дух от восторга. Я сидел, стараясь по виду определить рыб, тенями сновавших у самого дна, как вдруг свет померк. Луна скрылась в тучах, подумал я и, высунувшись из своего убежища, поглядел наверх. Рыбы шли параллельно рифу. Вероятно, их было тут несколько сот тысяч — я не видел конца стаи. Рыбы проплывали ряд за рядом, перемежающимися черными и серебристо- белыми полосками, и это производило впечатление сверкающего ковра, сотканного из живых пылинок. Косяк медленно раскололся — место раздела представилось в виде большой освещенной полосы — и изменил направление; когда он поворачивал, лунный свет отразился от тысяч серебристых тел длинными широкими полосами, от которых дно вспыхнуло на короткий миг и тут же погасло. Затем последовала новая вспышка: чем-то испуганный, косяк в панике метнулся в сторону. Проплыв футов двадцать, он замедлил движение и возобновил свой марш вдоль стены рифа. Внизу все эти маневры отражались в виде тончайшего узора лунных бликов, скользивших по песчаному дну. Они плясали и кружились, по мере того как волны меняли направление лучей света. Весь подводный мир, казалось, раскололся на мельчайшие частицы света и тьмы.

Я снова взглянул вверх. Косяк шел теперь в другом направлении. На этот раз он уже не поднимался к поверхности вдоль каменной стены, а опускался вниз, в океанские глубины. Это был настоящий живой водопад. Длинные нити сверкающего металла и снопы сереб