Благодарность Тениса Урги 14 страница

— Тут где-то произошло несчастье с Мартой Пургайлис, правда, Ояр? По-моему, недалеко должен быть хутор, где мы ее оставили.

— Да, недалеко. Хорошие это люди. Давай на обратном пути остановимся, зайдем поговорить. Не думаю, чтобы они забыли этот случай.

— Какие мы с тобой богатые, Ояр, — везде у нас есть друзья.

Они заговорили о товарищах, о работе (им уже казалось, что они давно уехали из Риги). Рута начала рассказывать о разных случаях из жизни школы, где она еще недавно работала комсоргом. Первое время ее называли «барышней», и довольно трудно было приучить детей из мещанских семей к иному обращению. Однажды какая-то мадам — жена торговца — пришла в школу поговорить по поводу приема в пионеры ее единственного дитяти.

— Что это такое — пионеры? Все равно, что скауты? — спросила она. — Чем они отличаются от скаутов? Красным галстуком?

— Решительно всем, — ответила ей тогда Рута. — Скаутов воспитывали в духе буржуазного национализма, а пионеров воспитывают гражданами социалистического общества.

— А если моя девочка поступит в пионеры, будут ей ставить хорошие отметки? А разрешат ей конфирмоваться в церкви? Ведь скаутам можно было…

— Ну, и чем это кончилось? — спросил Ояр. — Стала пионеркой?

— Ну, не сразу. В конце учебного года и то без ведома родителей. Девочка даже некоторое время скрывала это от них, а когда мать узнала, такая буря поднялась… Успокоило только то, что девочка стала хорошо учиться и перешла в следующий класс без переэкзаменовок.

— Да, много еще у нас обывательщины, мещанства. Пройдет еще некоторое время, пока в головах рассеется этот туман, — сказал Ояр. — Само по себе это, конечно, не произойдет. Нужна работа. Очень многим людям надо помочь открыть глаза.

Летом Рута перешла на работу в райком комсомола, которым руководила Айя. Шли разговоры, что Айю выдвинут на партийную работу и Руте придется занять ее место. Рута знала об этом и заранее старалась подготовиться к новой работе — много читала, занималась. Ответственности она не боялась, но по временам с сомнением думала: «Справлюсь ли? Здесь нужен человек стальной воли и упорства, способный воодушевлять и увлекать других». Она видела эти качества у многих — у Айи, Ояра, у Петера Спаре, Аустры, а себя рядом с ними чувствовала маленькой и слабой. Она сама не знала, что в ней за внешней хрупкостью скрываются и незаурядная сила воли и упорство. Но это видели и знали другие, те, кто должны были это видеть.

Уже за полдень Ояр и Рута остановились отдохнуть у Биргелей. Самого хозяина дома не было, повез на заготовительный пункт зерно. Жав Биргель учился в Лиепае и жил там у своего дяди Жана Звиргзды. Рита окончила весной курсы и работала на соседнем молочном заводе помощником директора.

«Какая ясная, светлая, — подумала Рута, глядя на нее уже глазами старшей женщины. — Что за глаза — точно два золотых солнышка… так и кажется, что они готовы осветить и согреть весь мир».

У Риты на столе, между книгами и безделушками, стояла фотография в деревянной полированной рамке — молодой моряк в матроске с орденом Отечественной войны и партизанской медалью на груди.

Заметив, что Рута увидела фотографию Иманта Селиса, Рита покраснела и начала быстро объяснять:

— Это он осенью, когда вернулся из плавания, приезжал сюда погостить. Прямо ужас какой высокий стал. Десять дней работал у нас в поле. Хотел помочь и во время молотьбы, да уезжать надо было.

— Как вы думаете сейчас хозяйничать? — переменила тему разговора Рута, чувствуя, что Рита много рассказывать об Иманте не станет. — Жан в школе, ты работаешь на молочном заводе… не тяжело будет отцу с матерью одним управляться?

— Конечно, не легко. У нас дома все говорят, что надо скорее организовать колхоз. Некоторые соседи тоже согласны объединиться. Если бы и остальные согласились, то к весне у нас был бы колхоз.

— А что говорит мать?

— Мама-то первая согласилась. Отец больше сомневался, но и он, когда познакомился с уставом артели, стал соседей уговаривать.

Услышав, о чем идет разговор, к ним присоединился Ояр.

— Если вы организуете колхоз, я обещаю, что мой завод возьмет над ним шефство, — сказал он. — Я серьезно говорю! Поможем вам ремонтировать сельскохозяйственные машины, общими усилиями проведем во все дома и хозяйственные постройки электричество, а там еще в чем-нибудь поможем. Хорошая будет жизнь.

— Почему ей не быть хорошей — без помещиков, без господ, — согласилась Лавиза Биргель. — Я все время об этом говорю.

Гостей не отпустили, пока они не закусили вместе с хозяевами. Рита написала брату записку, а мать собрала целую корзинку разных гостинцев. Ояр обещал самолично вручить все Жану.

 

5

 

— Господь один ведает, что только из этого ребенка выйдет, — вздыхала старая мамаша Акментынь, наблюдая за первенцем Марины и Криша. — И умный и здоровый — на десятом месяце бегать стал, — но разве такая маленькая головка удержит все, что в нее пичкают?

Маленькому Валерию в июне уже исполнился годик. Мать называла его Валенькой и Валькой, бабушка — Валитом, а отец шутя величал Валерием Кришевичем. Бабушка, которой больше всех приходилось бывать с мальчиком, иначе с ним не разговаривала, как по-латышски. Марина, та учила все предметы называть по-русски, но Валерик и не думал смущаться: с матерью он лепетал по-русски, а бабушке отвечал только по-латышски, и не было еще случая, чтобы он сбился.

— Обезумели, как есть обезумели, — причитала мамаша Акментынь. — Такого малышку сразу обучать двум языкам — где это видано? Этак он ни одному как следует не научится. Будет как столпотворение вавилонское… Людям на посмешище. Криш тоже хорош: как заговоришь с ним о чем-нибудь таком, он только скалит зубы. Больше ничего от него не добьешься.

— Чего ты все беспокоишься, мать? Валерий скоро будет для вас с Мариной переводчиком, — отшучивался Криш. — Тогда больше не придется вам объясняться с помощью пальцев.

— Так уж и пальцами! — вскинулась Марина. — Первое время — пожалуй, но теперь вполне прилично объясняемся.

Это была правда: за полтора года они обе кое-чему научились и могли столковаться довольно быстро. Одно слово русское, другое латышское, между ними выражения, которых не найти ни в одном словаре (слова с латышским корнем и русским окончанием или наоборот), понятные только им одним, — и средства общения были обеспечены. Со стороны это могло показаться очень смешным, но необходимость заставляла забывать о смешной стороне и больше думать о практических результатах. Важно было понимать и быть понятой, а этого они достигали вполне.

Подобно многим свекровям, у которых с женитьбой сына не все получилось так, как было задумано, мамаша Акментынь вначале довольно нелюбезно и выжидательно отнеслась к Марине. Долго изучала ее и по мелким наблюдениям составляла представление о характере невестки. Если бы и Марина проявила такую же сдержанность и замкнутость, то их отношения, вероятно, стали бы несносными, а Криш Акментынь очутился бы в таком же положении, как зерно между двух жерновов. Размолоть бы его не размололо, — не позволил бы его жизнерадостный характер, — но маневрировать и лавировать пришлось бы на каждом шагу. Марина избавила его от такого испытания. Понимая, что первый шаг надо сделать ей, она своей прямотой, своей непритворной искренностью достигла того, что старуха мало-помалу начала оттаивать. Акментыниене убедилась, что веселость, а иногда и беспечность Марины выражают не легкомыслие, а только избыток молодости.

Жена и мать рабочего, она больше всего боялась, как бы невестка не оказалась лентяйкой, неряхой, белоручкой — мужу придется ухаживать за ней, как за барыней. Но и эти страхи скоро улетучились: Марина сама готовила обед, сама штопала, чинила и стирала и деньги на ветер не бросала. Криш всегда был опрятно одет, в квартире все блестело, в семье все были довольны.

Шаг за шагом, слово за словом — и они подружились. Благотворное влияние Марины Акментыниене заметила, во-первых, на своем сыне: Криш и раньше не был особенным любителем выпить, но теперь он водки и в рот не брал, только по праздникам выпивал кружку пива, после чего заводил какую-нибудь старую моряцкую песню (он знал их пропасть, как всякий лиепаец). Старуха это оценила. Узнав, что родители Марины погибли во время войны, она поняла, что на нее ложится еще одна обязанность: надо заменить бедняжке мать, чтобы она не чувствовала себя здесь, как на чужбине. Что ни говори, а все не на своей сторонке…

Осенью Марина поступила преподавательницей в русскую школу-семилетку, и это еще больше возвысило ее в глазах свекрови. Но подлинное счастье и смысл жизни она обрела с рождением Валерия. Бабушка без всякого стеснения деспотически завладела внуком, даже родителям его не доверяла.

— Откуда вам знать, как надо обращаться с такими малютками? С него ни на минутку глаз нельзя спускать.

И она рассказывала всякие страшные истории, в которых фигурировали обожженные личики, сломанные ручки и ножки, горбуны, ставшие несчастными на всю жизнь из-за небрежности родителей.

Но Валерий уже к концу первого года так и норовил взобраться куда-нибудь повыше. При виде внука, стоящего без поддержки на стуле или диване, гордого своим подвигом, у бабушки от страха подкашивались ноги. Ясно, что она вконец избаловала бы внука, но не зря Марина была педагогом: чем старше становился Валерий, тем заметнее сказывалось ее влияние на ребенка.

Так жила эта семья, к которой приехали вечером 6 ноября Ояр и Рута. Акментынь с Мариной ушли на торжественный вечер и могли задержаться до полуночи, если бы Жан Звиргзда, которого Ояру удалось еще застать дома, не побежал сообщить им о прибытии гостей. Первая, сразу же после торжественного заседания, пришла Марина. Оставив Ояра с Акментыниене, они обе с Рутой, захватив с собой Вальку, убежали в соседнюю комнату и целый час проговорили неизвестно о чем.

— Марина, да ты помолодела на пять лет, — сказала Рута.

— Я и тогда была не очень старая, — смеялась Марина. — А помнишь Урал, помнишь, как мы после госпиталя дожидались поезда, чтобы вернуться на фронт… Тогда была весна, но ты почти не улыбалась. Сердце тосковало по пропавшем друге. Ну, как вы с ним? Не деретесь?

— А вы?

— Спроси лучше Вальку. Ты что, Валюнчик, трешь глазки?

— Бай-бай…

— Хорошо, сынок, сейчас мы тебя уложим.

Тем временем Ояр беседовал с бабушкой о жизни, о международном положении.

— И чего этой Америке нужно, что она не может никак уняться, — спрашивала Акментыниене. — Что, у ихних министров в Нью-Йорке хлеба, что ли, не хватает, — не дают и не дают покоя другим государствам! Как шелудивый пес — только и ищет обо что потереться.

— Хочется весь мир в свои руки заграбастать, — ответил Ояр. — Хотят все человечество запугать атомной бомбой, потому что сами трусят. Кризис наступает, опять будет безработица и разруха, потому и ненавидят и завидуют, что у нас нет никакого кризиса. Не хочется ведь признаться, что у них устройство хуже, чем у нас. Вот и шумят.

— Или эти англичане… У самих в брюхе, как у выпотрошенной трески, а они еще про войну болтают, ужас, до чего горазды других науськивать. Разве нельзя внушить им, чтобы успокоились? Неужто позабыли, что получилось у Гитлера? Так ведь кончится и с другими, коли им вынь да положь войну.

— Обязательно, если до того дело дойдет.

— Болтают, будто Трумэн — латыш, из земгальских баптистов. Тогда и дивиться нечему, что он такой дурной. У нас в Лиепае, давно это дело было, собрались на мосту, все в белых простынях, и хотели вознестись на небеса. Ничего у них не вышло, только людей насмешили. Видать, эти американские баптисты не лучше наших.

Ояр громко рассмеялся. За разговором он не заметил, как вошли Криш Акментынь и Жан Звиргзда. Корзина в руках у Акментыня объяснила причину его задержки: встречу со старыми друзьями надо было отпраздновать честь-честью.

Когда маленького Валерия уложили спать, взрослые сели за стол, и до поздней ночи не умолкал разговор в квартире Акментыня. Пока вспоминали партизанские дни и всех старых друзей, пока рассказывали, что каждый за это время успел сделать, как жил и работал, — в городе потухли огни, шум утих и только рокот морских волн, как вздохи вселенной, звучал в ночи.

Они были удовлетворены своей жизнью, уверены в своем будущем и с глубоким, непоколебимым спокойствием, свойственным только сильным, сознающим свою силу и правоту людям, вместе со всей своей страной прислушивались к темному, хаотическому шуму, который долетал с Запада. Пусть ворчит, пусть грозит одряхлевший старый мир, нас тебе не настигнуть. Тебе суждено сгинуть с лица земли, и ты сгинешь, как записано в книге твоих судеб. А мы пойдем дальше, отряхнув твой прах со своих ног.

Звиргзда показал полученное им вчера от Савельева письмо. Савельев работал инженером на большом заводе в Кузбассе. Недавно перевез туда семью. Он не забыл никого из старых боевых товарищей, обо всех спрашивал и просил всем передать привет.

— Давайте ответим ему коллективным письмом, — предложил Акментынь. — Грех порывать старые связи, да еще такие связи. Пусть видит, что от Кузбасса до Лиепаи совсем не так далеко.

— Во всяком случае гораздо ближе, чем от Лиепаи до Швеции, — сказал Ояр.

Предложение Акментыня всем понравилось. Писала Марина, как самая сильная в русском правописании, но в конце каждый приписал еще несколько строк собственноручно. Письмо получилось солидное.

Был уже четвертый час, когда Звиргзда ушел домой. Рута легла с Мариной, а Акментыню с Ояром постелили в общей комнате на полу. И это было как нельзя более кстати: можно было поговорить еще часок. Акментынь рассказал про свою работу. На землечерпалке он больше не работал — перевели в отдел кадров управления порта.

— Послушай, Криш, когда ты успел отпустить усы? — поинтересовался Ояр.

— Марина меня в конце концов амнистировала, — засмеялся Акментынь. — Всемилостивейше разрешила отпустить. Сказала, что мне они идут. Ведь золото, а не жена?

Но Ояр и сам давно понял, что в этом доме живет дружная семья.

Они проспали до десяти часов. Женщин уже в восемь разбудил Валька. Позавтракав, они вчетвером пошли прогуляться по разукрашенным флагами, празднично оживленным улицам. Потом отправились на пляж и сами не заметили, что зашли довольно далеко. Акментынь показал рижанам мрачную, одинокую дюну, которая, как старинное военное укрепление, тянулась вдоль берега.

— Знаете, что это за место? Здесь осенью сорок перового года фашисты расстреливали наших. Прошлой осенью ветер сдул песок и открыл кости. Говорят, что и Бука был здесь расстрелян — один из первых. Точно никто не знает, но как бы там ни было, это место для нас свято.

Они сняли шапки и стояли с непокрытыми головами, молча думая об одном — о драгоценных великих жертвах, принесенных народом в борьбе за свою свободу.

— Безумец, кто думает, что ее можно у нас отнять.

 

Глава вторая

 

 

1

 

Зимним вечером Эрнест Чунда, выгрузив на станции воз березовых кругляков, сел на дровни и, не понукая, пустил лошадь — домой сама добежит. Особенно спешить было некуда: приедешь очень рано, сейчас же заставят натаскать воды в большой котел для варки месива, рубить дрова или чистить хлев. Старый Лиепинь уж умудрится найти что-нибудь: ему лишь бы зять ни минутки не сидел без дела. Да и старуха не лучше. Приторно-ласковый тон ничего еще не значит.

«Эрнестынь, ты не сбегаешь в погреб? Эрнест, милый, будь такой добренький, привяжи в саду веревки для белья… Ты рессорную тележку смазал? После обеда надо бы в лавку съездить… Эрнестынь, зятек…» Перворазрядные эксплуататоры, настоящее кулачье. И кого эксплуатируют — своего же человека, которому придется в конце концов тащить на себе все хозяйство. Загоняют, все соки выжмут, а ты потом заботься о них на старости лет. Такие долго живут…

Чунду обогнало несколько упряжек. Он сердито посмотрел им вслед: мчатся как угорелые, торопятся, пока лавку не закрыли. За водкой, за чем же еще. Ему вот хоть и не будь ее. Задумавшись, он стегнул кнутом по снегу, и лошадь (вот глупая скотина!), решив, что это относится к ней, перешла на рысь. Пришлось попридержать.

— Куда ты, дура! И так успеем — ты к кормушке с овсом, а я к жене. А в баню тебе, скотине, идти не надо.

Началось это еще с прошлого лета, когда Чунда потерпел неудачу со своими грандиозными планами. Прежний председатель волостного исполкома Закис вскоре после того, как его приняли в партию, был назначен парторгом, но Чунда тщетно пытался занять его место. Наверно, зять Закиса, Петер Спаре, который иногда бывал здесь, постарался расписать прошлое Чунды. Председателем исполкома утвердили новосела Цирцениса, а про Чунду в уезде и не вспомнили.

Надо сказать, в то время Лиепини и Элла крепко надеялись, что он станет хозяином волости. Две недели старики ворковали, как голуби, и дорогим зятьком называли, и не донимали черной работой. Потом все сразу изменилось. Старуха несколько дней не глядела даже в его сторону, старик стал покрикивать, словно барский приказчик на крепостного, а Элла прямо в глаза сказала:

— Из тебя, видно, уж ничего путного не выйдет.

Стать рядовым активистом Чунде не хотелось; это полезно новичкам, рассуждал он, которые ничего еще не смыслят в политической деятельности, для них это и начальная школа, и практика, и тренировка. А работник с богатым опытом только сойдет на нет, деквалифицируется на такой роли.

Зато осенью, когда начали организовывать окружные комиссии по выборам в Верховный Совет Латвийской ССР, пришлось ему раскаяться: поработал бы до этого несколько месяцев как активист, показал бы свои организаторские таланты, тогда бы его наверняка выбрали членом избирательной комиссии, а может быть и председателем. Ничего не было бы удивительного, если бы на предвыборном собрании какой-нибудь человек с головой назвал его фамилию: вот у нас есть подходящий кандидат в депутаты… И такой благоприятный случай упустить из-под носа. Чунда ругал и грыз сам себя и с досады не пошел ни на одно предвыборное собрание.

Когда объявили план лесозаготовок, он сразу сообразил, что выполнять норму придется ему одному: не таков Лиепинь, чтобы морозить в лесу свои старые кости. В прежнее время были на это батраки, при немцах — пленные, а теперь — зять. Ну, что же, зато у тебя красивая жена, зато тебя кормят и одевают, а если придет охота выпить — найдется для тебя и водка.

 

Поживей беги, мой коник,

Нас с тобою дома ждут,—

 

затянул было Чунда, но на душе такая горечь была, словно едким дымом подавился. И замолчал. Только снег визжал под полозьями да каркали вороны. Полный красный месяц вышел из-за рощи и уставился ему в глаза.

 

Во дворе его встретил тесть. Первым делом спросил:

— Сколько раз за день обернулся?

— Как всегда — три, — отрывисто ответил зять, распрягая лошадь. — Пять плотных кубометров. Если так каждый день, через неделю норма будет вывезена.

— Смотри ты мне лошадь не запори, — ворчливо сказал Лиепинь, — куда спешишь? Лучше лишнюю неделю поездить. Дорога еще до конца февраля продержится.

Обошел кругом лошадь, пощупал спину под седелкой: не натерта ли. Не помог даже упряжь отнести в сарай.

— Баню истопили? — опросил Чунда.

— Когда еще. Давно все попарились. Воды тебе оставили.

Чунда отвел лошадь в стойло, наскоро вытер ей запотевшие бока и пошел в дом. Элла с матерью, порозовевшие и разомлевшие после бани, повязав мокрые головы платочками, суетились в кухне.

— Ты ужинать с нами будешь или сначала в баню сходишь? — спросила Элла, равнодушно глядя на мужа.

— Сначала попариться надо, а то спина зудит. Как бы не завелись… — попробовал он пошутить.

— Тогда пойду соберу белье.

Элла вялыми мягкими шагами вышла из кухни. Чунда зачерпнул ковшом воду и стал жадно пить.

— Сходи, сынок, на колодец, парочку ведер принеси, — сказала Лиепиниене. — За ночь немного согреется, скорее вскипит.

Чунда взял порожние ведра и вышел во двор. Полный яркий месяц уже на добрую пядь поднялся над вершинами деревьев и стал из красного желтым. Вокруг колодца наросла толстая неровная ледяная корка. Обледеневший сруб еле возвышался над землей.

«Всю неделю не скалывали, меня ждали. Пока не свалится кто-нибудь, холодной воды наглотается. — Он поскользнулся, наливая ведра, и еще больше обозлился. — Командиры… Распорядитель на распорядителе… Был бы я в партии…»

Что бы он тогда сделал, Чунда не придумал. Ставя в кухне на скамейку полные ведра, плеснул немного на пол. Лиепиниене метнула в его сторону разъяренный взгляд, хотела что-то сказать, но вовремя сдержалась: потемневшее лицо зятя не обещало ничего хорошего.

Чунда взял белье, бритву и пошел в баню. Долго парился, ложа на полке, и до тех пор поддавал пару, что камни перестали шипеть. Неторопливо соскреб отросшую за неделю щетину, провел рукой по подбородку и еще раз прошелся бритвой, пока он не стал гладким, как точильный брусок. Потом опять влез на полок и долго наслаждался ощущением полного отдыха.

Снаружи раздались шаги. Кто-то вошел в предбанник.

— Эрнест, ты еще моешься? — услыхал Чунда голос жены.

— А что же еще тут делать? — отозвался ом. — Неужели я не имею права попариться с мороза?

— Ну что ты говоришь, — ответила из-за двери Элла. — Мы думали, с тобой что стряслось…

Она ушла. Ее беспокойство польстило Чунде. «Ишь, испугалась… не стряслось ли… Не все, значит, равно, польза от меня все-таки есть…»

Он засмеялся, вытянулся во весь рост, с удовольствием вдыхая теплый, пахнувший прелым березовым листом воздух.

Поужинав в одиночестве, Чунда пошел в спальню почитать газету. Элла сидела перед зеркалом и накручивала волосы на папильотки. Расма, не находя себе места, подбегала то к одному, то к другому, пока Чунда не посадил ее на колени.

— Ну, что скажешь? Что ты сегодня делала?

— Дядя Эрнест, покажи мне лисичку и волка.

— А, вон тебе чего? Ну хорошо, давай вместе посмотрим, как волк рыбу ловил. — Он отыскал книжку с картинками и стал ее перелистывать.

— У волка хвост примерз к проруби! — радостно крикнула девочка и оглянулась на Чунду: понял, какая она умница, вспомнила, о чем они вместе читали. Чунда погладил ее по головке и сделал серьезное лицо.

— Примерз. Так примерз, что нельзя было оторвать. Так ему и надо, серому. Ну, а потом такую трепку ему задали, что шерсть во все стороны летела.

— Как пух из подушки, когда мама бьет! — радовалась Расма.

— Как пух из подушки. Только подушке не больно, когда ее взбивают, а у волка все кости болели.

— Дядя Эрнест, а тебе больно, когда тебя бьют?

— Конечно, больно. Только я никому не позволяю себя бить.

— И маме не позволишь?

Чунда покосился на Эллу, но та была увлечена своим занятием и не следила за их болтовней.

— И маме, — ответил он тихо. — Никому не позволю.

— И бабушке? — допытывалась Расма, — и дедушке, и дяде Закису?

— Я сказал — никому не позволю.

Расма потрогала Чунде лицо, подергала за уши, потом ухватила кончик носа и зажала ноздри. Когда он заговорил, девочка рассмеялась до слез — такой у него был смешной голос.

— Почему у тебя такой большой нос, дядя Эрнест?

— Потому что я сам большой. У больших у всех большие носы.

— А когда я вырасту большая, у меня тоже будет большой нос?

— Не такой большой, как у меня.

— А какой же?

— Ну, такой, как у мамы.

— И я буду большая, как мама?

Кончив свой ночной туалет, Элла отвела Расму в горенку к старикам, где она спала с тех самых пор, как Бруно Копиц начал приходить ни ночь к Лиепиням. Девочка упрямилась, ей хотелось поиграть еще с дядей Эрнестом.

Наутро Лиепинь сидел за завтраком сердитый, нахмуренный. Старуха, догадавшись о приближении момента, когда старик начнет отводить душу разом за всю неделю, сидела как ни в чем не бывало, только изредка краем глаза посматривала на мужа и на зятя. Поели молча. Одна Расма, сидя на коленях у матери, щебетала как птенец, но никто не обращал на нее внимания.

Лиепинь рыгнул, отодвинулся от стола и взял трубку. Долго подыскивал подходящие для начала слова поехиднее, но ничего особенного, нового в голову не приходило.

— Так хозяйничать не годится, — наконец, заговорил он. Несколько раз сердито потянул из трубки так, что в чубуке захлюпало, и глянул одним глазом куда-то вбок. — Недаром я говорил, нельзя постольку накладывать. У дровней полоз треснул. Натрешь вот лошади спину, а весной неизвестно, кого в плуг впрягать. Самому разве надеть хомут на шею?

— Который полоз? — встрепенулся Чунда. — Я вчера ничего не заметил.

— Где тебе заметить, — уже гремел Лиепинь. — Орудуешь так, будто больше одного дня жить тут не собираешься. Если не смотреть каждую минуту, такой цирк устроил бы… Не знаю, что ты будешь делать, когда придется одному хозяйничать. За год все спустишь. Прямо иной раз сомнение берет: и как на такого дом оставить?

— Что же ты, Эрнест? — Элла с укором посмотрела на Чунду. — Пора бы усвоить… Сколько тебя отец учил.

— У него не это в голове, — поддала жару Лиепиниене. — Где ему про такие мелочи думать. Взять хоть крышу у клети… Сколько раз говорила — заделать надо, и доски есть под рукой. Как об стену горох. А крыша протекает. Скоро хлеб негде будет держать.

— Поезжайте в лес, а я крышу заделаю, — буркнул Чунда. — Не могу я надвое разорваться.

— Там и работы на час, не больше, — сказал Лиепинь. — Будь я помоложе, давно бы сам сделал. А теперь где же — упадешь, разобьешься… Хотя иные, может, только того и дожидаются.

— Послушайте, черт вас дери! — выйдя из себя, крикнул Чунда. — Имею я право отдохнуть хоть раз в неделю или нет? И кто я вам, наконец, зять или батрак? Чего вы на меня наскакиваете? Досадно, что я один день не поработаю? Лошади и той дают отдых, а мне нет…

— Тогда не следовало жить в деревне, работал бы лучше где-нибудь на фабрике, — не утихал Лиепинь. — Там как гудок прогудел, и отдыхай. А нам так нельзя.

Чунда встал и махнул рукой.

— Что я буду с вами языком трепать. У вас одна забота: как бы из меня побольше выжать. Однако напрасно вы думаете, что мне деваться больше некуда. Человек я свободный, если мне где не понравилось, я другое место найду.

Он так и сделал. Набросил на плечи полушубок, надел шапку и выбежал во двор. В комнате наступило тяжелое молчание. Всем было неловко смотреть друг другу в глаза.

— Не надо было так на него накидываться, — заговорила, наконец, Элла. — Рассердится, наделает глупостей.

— Не наделает, — зло засмеялся Лиепинь. — Побегает-побегает, пока жрать не захочется, к обеду тут как тут будет. Видал я таких.

— Не стоило бы больше об этом говорить, — просительным тоном сказала Элла. — Подумали бы о том, что мне с ним жить.

— Что я такого особенного сказал? — удивился Лиепинь.

— Ну как же — одно и то же, одно и то же…

— Не нравится, когда говорят, пускай делает, как его учат. Я не плохое говорил, я из него хозяина хочу сделать. Давно пора бы понять. Не простая это штука хозяином стать.

 

2

 

Выскочив из дому, Чунда пошел куда нети понесли. Ни разу не оглянувшись, он шагал и шагал, сначала по аллее к большаку, потом прошел изрядное расстояние в сторону волостного исполкома; дойдя до первого перекрестка, свернул направо, опять не думая, почему именно в эту сторону, и зашагал дальше. Он никак не мог остыть, все продолжал про себя спорить с домашними.

— Ах ты, образина, — вполголоса бормотал он. — Боится дом оставить. А что вы будете делать, если я сам его не возьму? Засолите, что ли? Может быть, в могилу с собой захватите? Нашли дурака — крышу им чини в воскресенье! Этак, пожалуй, один раз согласишься, они тут же еще что-нибудь придумают. В струнку перед ними вытягивайся, а тебе и спасибо не скажут. Эллочка тоже хороша: как отец заведет свою песню, она ему в тон своим сопрано подтягивает. Заодно с ними поедом ест… Вечером опять и добрая и ласковая. «Я ничего плохого не думала, потерпи немного, Эрнест, скоро все будет по-другому».

Когда это будет — лет через десять, не раньше, и то кто-нибудь из них останется, будет кому пилить. Нет, больше этого нельзя терпеть. Или обращайтесь по-человечески, или разойдемся. Элла как хочет: или со мной уходит, или остается. Когда стариков возле не будет, и она по-другому запоет, по-моему. Стариков я к себе и на порог не пущу. Нет и нет!

Последние слова он выкрикнул так громко, что сам испугался. Еще больше он испугался, когда увидел в пяти шагах от себя парторга волости Закиса, который шел навстречу.

— Чего нет? — спросил Закис, широко улыбаясь из-под усов.

— Так это я, сосед… Мало ли у рабочего человека забот… — и чтобы повернуть разговор на другое, спросил. — Куда так торопитесь, сосед, в воскресенье?

— Да вот хочу поглядеть, как волость живет. Узнать, все ли очнулись от медвежьей спячки, или кого надо еще разбудить.

— Ну и как же? — приноравливаясь к его тону, спросил Чунда.

Они остановились посреди дороги.

— Ничего, начитают просыпаться. Если так дело пойдет, к весне в волости будет кое-что новое.

— Например? — пытливо спросил Чунда.

— Пожалуй, будет у нас свой колхоз.

— Вон вы куда метите!

— Да, к тому дело идет. Двенадцать крестьян уже согласны вступить. Если еще двенадцать присоединятся, тогда можно начинать. Жизнь на одном месте стоять не хочет.