Благодарность Тениса Урги 18 страница

За два года работы в волости Гаршин успел познакомиться почти со всеми крестьянами и пользовался среди них большим уважением. Особенно ценили крестьяне то, что он разговаривал с ними на их родном языке. Как-то уж повелось, что в затруднительных случаях многие шли к нему за советом. Стоит ли отпускать сына в школу ФЗО, или нет? Распахать ли поле истощившегося клевера и посеять на нем хлеб, или вновь посеять многолетние травы и держать больше молочного окота? Дочка-комсомолка не хочет конфирмоваться у пастора — плохо это или можно обойтись без конфирмации? Подавать ли на соседа в суд, если его скотина потравила ниву, или помириться? С самыми различными вопросами приходили к Гаршину люди и всегда прислушивались к его советам.

— Побольше бы таких людей, жизнь быстрее шла бы вперед, — часто говорили о нем.

Когда Эльмар вернулся из Москвы, Гаршин собрал как-то вечером всех работников машинно-тракторной станции, и они услышали взволнованное повествование своего товарища о поездке в Москву. Эльмара засыпали вопросами, и рассказ его затянулся до поздней ночи.

— А теперь надо мне браться за дело, Владимир Емельянович, — сказал он, когда все разошлись. — Задолжал я вам всем за это время — не знаю, как и расплачусь. И у самого руки чешутся, работы просят.

Гаршин улыбнулся.

— Во-первых, выбрось ты это из головы: должен, должен… Делали то, что от нас требовалось, а ты тоже выполнял свои обязанности, и мы рады, что ты так хорошо с ними справился. Поговорим о другом. Как у тебя дела с изучением «Краткого курса»?

— Я, Владимир Емельянович, всю зиму занимался в кружке, оценки у меня хорошие. «Вопросы ленинизма» брал с собой в Ригу, по вечерам занимался, конспектировал…

— Дело в том, что на будущей неделе тебе придется поехать на заседание бюро уездного комитета партии. Может быть, зададут кое-какие вопросы, чтобы проверить уровень политических знаний. Сам понимаешь, не хорошо будет, если старый партизан и бригадир МТС оскандалится.

— Понимаю, товарищ Гаршин, — сказал Эльмар. — По правде говоря, мне надо больше знать, я сам это понимаю. А для чего вызывают? Опять что-нибудь новое? — Эльмар пристально посмотрел на Гаршина.

— Ты как думаешь, позволю я тебе стоять на месте? — издалека начал Гаршин. — В твоем возрасте надо ковать железо, пока горячо.

— А все-таки что?

— Видишь, друг, мне старшие товарищи в уезде давно не дают покоя. Говорят, что я свой долг по отношению к МТС выполнил, пора перейти на другую, более ответственную работу. Им, конечно, виднее… Но я договорился так, что подготовить кандидата на должность директора разрешат мне самому. Здесь нужен молодой, здоровый человек, словом, такой, как ты…

— Я? — испугался Эльмар. — Я же ничего не знаю, не умею.

— И знаешь и умеешь, но подучиться, конечно, тебе нужно. Так что вот осенью придется ехать на курсы директоров МТС. На целый год, Эльмар.

…И опять закипела работа. Во всех концах волости работали молотилки. Вереницы возов с хлебом тянулись к заготовительным пунктам. За несколько недель Эльмар Аунынь объехал со своей молотилкой полволости. Зато и работал — от зари до зари, а иной раз и ночью.

Во время республиканского соревнования мастеров спорта он опять на целую неделю уехал в Ригу. После этого до самой осени без отрыва работал со своей бригадой в поле. Лемеха дружно взрезали целину для новых пашен.

 

4

 

В воскресенье Ирма Лаздынь навестила родителей. Жили они в дальнем конце волости, где им принадлежал порядочный хутор. Младший ее брат Эрик после демобилизации из армии остался в Риге, женился и работал на одном большом заводе. Старший брат Альберт, который вступил в легион СС, был убит в Курземе, и теперь старикам приходилось вдвоем управляться со всем хозяйством. Отец до сих пор продолжал сердиться на младшего сына.

— Нет чтобы жениться на порядочной крестьянской девушке и хозяйничать на хуторе! Теперь бы нас четверо было, с божьей помощью везде бы поспевали. Главное, нельзя взять никого в работники, — живо зачислят в кулаки.

— Вам, значит, Эрик с женой нужны только как рабочая сила, — насмешливо сказала Ирма.

— А на что же мы его растили? — удивлялся старый Лаздынь. — Когда помрем, хутор ему достанется, не чужому. Да и тебе бросать надо секретарскую должность, жить дома. Много ты видишь пользы от этой работы?

— А дома если жить буду — много будет пользы?

— Помогать отцу с матерью будешь — вот те и польза.

— Ах, вместо батрачки? Только батрачке платить надо, а я даром могу. Нет, спасибо. Если Эрик отказался от хутора, мне и подавно делать здесь нечего. Вы, наверно, успели подыскать кого-нибудь, чтобы взять в примаки.

— А что в том плохого? Смеяться тут не над чем: — обиделась мать. — Твой отец тоже примак, а разве плохо я с ним век прожила?

— Вам до сих пор кажется, что в мире все стоит на одном месте. Никак не хотите понять, что, когда вы были молодые, одно время было, а теперь — другое. Нельзя брать за образец прошлое, приспосабливаться к нему, — надо глядеть в будущее. Вы про колхоз ничего не слышали?

— Что, до колхозов уж дожили? — забеспокоился Лаздынь.

— Еще нет, но сейчас у всех крестьян только и разговору, что про колхозы; я думаю, к концу года в волости организуют.

— Что же ты нам посоветуешь? Бросать землю? Вступать? Да кто еще их знает, примут ли нас. Мы ведь не голодранцы, может не понравимся.

— Вы сами взрослые, что я буду вас учить. Только один совет могу дать: надо глядеть вперед, а не назад. Жизнь обратно не идет.

Мало радости доставила Ирме эта встреча с родителями.

В понедельник Гаршин и Марта Пургайлис долго сидели у председателя волостного исполкома Лакста. Они взяли у Ирмы план волости и список усадеб, и в их разговоре часто упоминались такие слова, как колхоз, бригада, инициативная группа и ферма. Марта Пургайлис настаивала на скорейшем выполнении плана хлебосдачи, чтобы развязать руки активу и самим крестьянам, чтобы скорее взяться за великое новое дело, к которому они готовились.

Перед уходом Гаршин немного задержался у Ирмы. Поговорил о работе, рассказал, как провел воскресенье, и под конец спросил, хорошо ли она знает счетоводство.

— Я кончила курсы и года полтора работала счетоводом, — ответила Ирма. Просто ужасно: каждый раз, когда с ней заговаривал Гаршин, она краснела, как девчонка. Особенно в последнее время, когда стало очевидно, что нет никаких оснований подозревать Гаршина и Марту Пургайлис в каких-то особенных чувствах друг к другу. — Почему это вас так интересует?

— Скоро нам понадобится квалифицированный счетовод для одного интересного начинания, — сказал Гаршин. — Там работать будет куда увлекательней, чем с этими скучными бумагами.

— А, по-вашему, я подойду?

— Подойдете, конечно.

— А кто же будет эту скучную работу делать? — усмехнулась Ирма.

— Найдем кого-нибудь.

— Я вижу, вам хочется выжить меня из исполкома.

Гаршин понял шутку и ответил в том же тоне.

— Ну, конечно, чтобы самому сесть на теплое местечко, — и уже серьезнее добавил: — Подумайте об этом. Уверен, что вы не пожалеете.

Он пожал Ирме руку и пошел к двери, но вдруг что-то вспомнил, вернулся.

— Все не соберусь сказать… В позапрошлое воскресенье вы отлично сыграли свою роль в спектакле. Очень мне понравилось. У вас определенно есть талант. Мой вам совет: не оставайтесь на полпути, развивайте его. В следующий раз я вам принесу книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Не читали, конечно? Ну, я так и знал.

Ирма даже забыла поблагодарить его — в такое смятение привела ее эта похвала.

Когда Гаршин вышел, Ирма быстро убрала на столе (ее рабочий день уже кончился) и пошла к себе наверх, но тут же почувствовала, что в комнате ей не усидеть, и решила прогуляться. Хотя был конец августа, дни стояли теплые, солнечные. Первые желтые листья уже горели в зелени лип и кленов, а воздух приобрел ту ясность, которая так успокоительно действует на человека и придает всем предметам легкость очертаний. Отовсюду неслись сотни звуков: лаяли собаки, чирикали птицы, разговаривали на дворах люди, на большаке скрипели телеги, и откуда-то, совсем уже издалека, слышался шум работающей молотилки. Облачко пыли стояло над дорогой, почти у горизонта — вероятно, ехал автобус.

Ирма свернула с дороги и медленно пошла по тропинке к ближайшей роще. Там, на самой опушке, было у нее любимое местечко: гладкий серый валун, защищенный от ветра. Здесь Ирма могла сидеть целыми часами — читала книгу или просто смотрела на поля, на крестьянские усадьбы, на дорогу.

И сейчас она села на камень и, подперев голову руками, стала думать. Солнце почти село. От всех предметов далеко протянулись длинные узкие тени. Одинокая птица, внезапно почувствовав, что вечер застиг ее вдали от ночлега, летела, широко и стремительно взмахивая крыльями.

«Актриса… Какая ты актриса, если не можешь даже владеть своим лицом и нервами…» — издевалась над собой Ирма. — «Не оставайтесь на полпути, развивайте его… А если разовью — тогда что? Разве он изменится, чаще станет приходить, останавливаться у моего стола, говорить со мной? У меня талант… Конечно, у меня кое-что получается, я не пугаюсь публики, знаю, куда девать руки, но разве этого достаточно? Нужен талант. Не домашний талантик — капелька смелости, капелька воображения, — а пламя, которое жжет сердца. Иначе не стоит, иначе я не хочу…»

 

5

 

В середине октября волость выполнила план хлебопоставок, но крестьяне продолжали сдавать зерно сверх плана, так как урожай действительно был обильный — в среднем шестнадцать центнеров с гектара.

Однажды в воскресенье в Народном доме собралась инициативная группа и постановила организовать колхоз. В него вступили около сорока хозяйств. Центром колхоза решили сделать большую усадьбу Вилдес.

Председателем выбрали молодого, энергичного крестьянина Пуриня, который в начале 1945 года вступил в партию. Новой артели дали название «Латышский стрелок».

Как только колхоз был утвержден и новые колхозники взялись общими силами за осенние работы, в другом конце волости выдвинулась другая инициативная группа и повела разговор об организации второго колхоза. В это время неизвестно откуда распространились слухи, что добровольно объединяться в колхозы разрешат только до Нового года, после чего в административном порядке назначат, кому в какой артели и с какими соседями работать. Узнав об этом, Марта Пургайлис немедленно созвала собрание крестьян и объяснила, что все это сплетни, распущенные с провокационной целью каким-то злопыхателем.

Выдающиеся успехи, с которыми закончили свой первый хозяйственный год некоторые ранее организованные колхозы (куда весь год с разных концов республики отправлялись, как в паломничество, экскурсии крестьян), сильнее всяких слов убеждали даже отъявленных скептиков, и теперь самые отсталые крестьяне начали понимать, что новое, социалистическое устройство имеет все преимущества по сравнению с индивидуальным хозяйством. Рожденное самой жизнью, само собой, как любой естественный процесс, в республике началось массовое движение за коллективизацию.

Когда Гаршин напомнил Ирме Лаздынь разговор о переходе на должность счетовода, она поняла, что речь идет о работе в колхозе «Латышский стрелок».

— Дайте мне еще немного подумать, — сказала она. — Я еще не знаю, где мне лучше работать. Вполне возможно, что «Латышский стрелок» с самого начала будет крепче стоять на ногах, но мои родители, наверно, запишутся в другой колхоз. Я решила быть вместе с ними.

— Понимаю, товарищ Лаздынь, перевоспитывать стариков хотите? На это возразить нечего. Но тогда вам будет далеко в Народный дом на репетиции ходить…

— У меня есть велосипед.

В конце октября, когда организовали вторую сельскохозяйственную артель «Советский путь», Ирма ушла из волостного исполкома и стала счетоводом нового колхоза.

Марта Пургайлис получила телеграмму. Ее вызывали в Ригу, откуда она должна была вместе с большой делегацией ехать в район Старой Руссы на открытие памятника павшим латышским стрелкам. Такие памятники в ту осень открывали в местах самых памятных боев латышской дивизии и партизан: под Москвой, у Насвы и в Латвии.

Два дня Марта прожила в Риге. Остановилась она у Айи и Юриса, который тоже был включен в состав делегации. Повидала она и Мару Жубур, и Руту, и многих товарищей по курсам в Кирове. Один вечер Марта целиком провела в гостях у Мары; сначала посмотрела спектакль, в котором та играла главную роль, а потом вместе пошли на квартиру. Маленькая Инта, которой уже было полтора года, спала, но Марте ее показали и заставили сказать, на кого она больше похожа: на отца или мать? Жубур видел в дочери копию Мары, а Мара уверяла, что она — вылитый отец. Но когда Марта нашла в ней сходство с обоими родителями, они остались вполне довольны.

Все друзья Марты дали ей обещание приехать к ней летом на праздник Лиго — день именин ее павшего мужа.

Среди покрытой свежевыпавшим снегом равнины, где каждая пядь земли повествовала суровую быль о минувших великих битвах, на возвышенности, далеко заметной со всех сторон, встал одинокий памятник. На этом холме когда-то бушевал ураган огня, а теперь расположились тихие могилы героев. Их останки были собраны со всего района битв — из вырубленных снарядами рощ, с окраин уничтоженных пламенем селений и маленьких, окруженных болотами островков. Здесь похоронили и прах Яна Пургайлиса, и на памятнике среди других имен стояло и его имя. Ветер шумел над холмом, крупные снежинки падали на могилы и покрывали их белым плащом. Мысли живых в этот час возвращались к подвигам павших.

Когда митинг, посвященный открытию памятника, кончился, делегаты маленькими группками разбрелись по окрестности. Участники боев рассказывали о событиях, происходивших здесь несколько лет тому назад. Юрис Рубенис отвез Марту на машине к тому перекрестку дорог, где в конце зимы 1943 года пал в бою Ян Пургайлис. Долго стояла она у обвалившегося окопа, откуда Ян Пургайлис управлял боем, старалась навсегда запомнить картину, которую он видел в последний момент своей жизни.

— Здесь его тогда похоронили, тут же после боя… — сказал Юрис. — И командир полка и Андрей Силениек приехали проститься с ним.

Возле первой могилы Яна Пургайлиса лежала каска. Марта подняла ее и взяла с собой.

«Что же это были за люди! — думала она. — Прекрасные, могучие, и самое трудное не было для вас трудным. Умирали, чтобы победить, и это сбылось. Спите спокойно, родные, вечно будет с вами любовь и память народная».

И снова она думала о своей жизни после смерти Яна Пургайлиса. Ни одного дня она не провела праздно. Сурово и повелительно отгоняя мысль об отдыхе, отдавала всю свою силу той жизни, за которую погиб Ян. И так будет продолжать она до конца своих дней. Кое-что сделано и достигнуто, кое-чего она еще достигнет — но не будет ли этого мало? Ей ведь надо работать и жить за двоих — место Яна Пургайлиса не может оставаться пустым.

Она думала, спрашивала себя и ждала ответа. Земля молчала, но сердце подсказывало ей, что путь, по которому она идет, верный, правильный путь.

 

Глава пятая

 

 

1

 

Черный жеребец прижал уши и вытянул голову над решеткой стойла, норовя укусить Зандарта.

— Ну, ты, проклятый! — Зандарт замахнулся метлой и для вящей убедительности погрозил еще кулаком. — Будешь у меня стоять, свинья этакая! Кусаться вздумал… Я те покажу, как людей пугать!

Жеребец зафыркал, помотал головой и немного отступил, но когда Зандарт проходил мимо стойла, он не вытерпел и хватнул конюха за кепку.

Гуго Зандарт уже с час убирал конюшню. С некоторыми лошадьми у него установились терпимые отношения — они не кусались, не шарахались и не лягались, когда он с метлой и совком входил в стойло; спокойно, добродушно наблюдали, как он собирал навоз, чистил ясли и при этом все время как-то чудно кривил лицо. Но черный жеребец невзлюбил Зандарта с того самого дня, когда тот появился в конюшне и тренер Эриксон объявил ему, в чем состоят его обязанности.

Да, именно так и обстояли дела: Свен Эриксон, бывший наездник и тренер рысистых лошадей Гуго Зандарта, теперь стал его начальством. Конюшня принадлежала шведскому фабриканту и землевладельцу Акселю Ларсону, а Эриксон наезживал его рысистых лошадей и водил их в состязаниях. Осенью 1944 года, когда Зандарт вместе с другими беглецами прибыл в Швецию, у него не было здесь ни одного знакомого, он не знал ни одного адреса, по которому можно было бы обратиться за помощью. Господа шведы любезно предложили ему немедленно отправиться на торфоразработки в качестве копача, и он почти согласился, если бы не случайная встреча с Эриксоном. Бывший шеф его конюшни вспомнил прежнего хозяина и, зная его любовь к лошадям, помог получить место конюха. Должность, конечно, нельзя назвать выгодной: работа довольно грязная, плата — ничтожная, комнатка рядом с конюшней, которую предоставили Зандарту, больше походит на собачью конуру, а кормят так, что вот-вот ноги протянешь. А на какую еще должность прикажете рассчитывать, когда латышских инженеров посылают чернорабочими на торфоразработки. Поэтесса Айна Перле работает судомойкой во второразрядном ресторане, а известные писатели и бывшие лауреаты Культурного фонда Мелнудркс и Алкснис довольствуются мизерным пособием.

Алкснис прозябал в каком-то глухом городишке и на расстоянии грызся с Мелнудрисом, которому посчастливилось попасть в большой город. «Почему он, а не я? Я более известен, чем этот старый писака, и место редактора нашей газеты по праву принадлежит мне». Мелнудрис в долгу не оставался. Выведав каким-то путем, что Алкснис сверх обычного продовольственного пайка получает и дополнительный, он настрочил заявление бургомистру, прося обратить внимание на «алчного, предающегося своим преступным наклонностям субъекта».

Мелкие интриги, сплетни и склоки составляли главное занятие эмигрантов. Большинство из них привыкли всю жизнь командовать, привыкли жить чужим трудом, а теперь очутились в положении подчиненных. Здесь даже собратья по классу и симпатиям смотрели на них как на обременительный элемент, который приходится терпеть в силу различных политических соображений в качестве дополнительного резерва. Шведские рабочие просто ненавидели эмигрантов, потому что они помогали предпринимателям сбивать зарплату, из их среды вербовали штрейкбрехеров. Работу по специальности латышам не давали, никто не желал признавать их университетских дипломов, врачи не могли получить разрешения на практику. Что им сулило будущее? Все ту же грызню между собой, все то же презрение со стороны шведов и полную нищету.

Зандарт совсем забыл Паулину, лишь изредка вспоминал своих дочек, и скверно становилось тогда у него на душе. Как они там живут, кто о них заботится? Наверно, уехали в деревню к дяде… А ты здесь, в чужой конюшне, корпи, как жук навозный, усердие свое выказывай, когда господин Ларсон соизволит заходить в конюшню. Эриксон уже и покрикивает и скверными словами обзывает, — одним словом, никакого уважения… И никому не интересно, что было у тебя когда-то лучшее в Риге кафе, была конюшня с чистокровными рысаками и красавицы дамы услаждали твою жизнь… Ничего этого теперь не осталось, остался только преждевременно поседевший мужчина с обвислым животом. Когда он выводит чистить лошадей, даже отцвётшая старая дева, проходя мимо, — глядит, как на пустое место…

— Зандарт, вам письмо! — крикнул Эриксон, входя в конюшню.

— Мне? Из Латвии? — непроизвольно вырвалось у Зандарта.

Эриксон засмеялся.

— Почему непременно из Латвии? Я этого не сказал.

— Другие же получают, — неуверенно объяснил Зандарт, — почему и я не могу…

— Вы и всерьез воображаете, что в Латвии еще кто-то помнит о вас? — Тренер неприятно улыбнулся. — Очень высокого вы о себе мнения.

— Семья у меня там.

Эриксону, видимо, доставляло удовольствие поиздеваться над Зандартом.

— Была семья, хотите сказать, теперь у вас ее нет.

— Я еще, слава богу, жив…

— Э, какая это жизнь. — Эриксон презрительно дернул плечом. — За такую жизнь я гроша ломаного не дам. И кому, скажите, нужна ваша жизнь? Кому вы нужны? Думаете, здесь, в конюшне, без вас не обойдутся? Великолепнейшим образом, — такого добра везде достаточно.

Зандарт по опыту знал, что спора лучше не начинать, — тогда Эриксон не перестанет пилить до самого вечера, а то, чего доброго, наговорит Ларсону, что теперешний конюх лентяй и растяпа, и завтра же его выгонят. А там иди куда хочешь — или рубить лес, или в шахты, или на торфоразработки. Зандарт проглотил оскорбление и довольно смиренно напомнил:

— Вы сказали, мне письмо…

— Вот оно.

Эриксон достал его из кармана пиджака и положил на скамейку.

«Считает ниже своего достоинства подойти, дать в руки. А сколько лет я его кормил…» — Зандарт подошел к скамейке, взял письмо. Местное: штемпель городской почты. И оно сразу потеряло для него всю ценность. Не спеша, почти с неудовольствием, разорвал конверт, вынул листок бумаги с отпечатанным на машинке трафаретным текстом.

 

«Глубокоуважаемый единоплеменник!

Приглашаем Вас сегодня в 18 часов в Н. клуб на собрание латышей, проживающих в городе и окрестностях.

Повестка дня:

1. Сообщение о положении в Латвии (докладчик г. Гайлит).

2. Наши текущие задачи (докладчик г. Мелнудрис).

3. Разное.

Ваше присутствие весьма желательно.

По поручению правления

и. о. секретаря Роде».

 

— Из Латвии, говорите? — съехидничал Эриксон, когда Зандарт прочел письмо.

— Да. Из Латвии, — отрывисто ответил Зандарт и, испугавшись своей дерзости, торопливо добавил: — Из местной Латвии. Хе-хе… На собрание приглашают, важные вопросы нужно решить.

— Президента, наверное, будете выбирать? Или войну большевикам объявите? Вы ведь только об этом и мечтаете.

— От мечтаний до дела еще далеко.

Зандарту надо было кончить работу к четырем часам, чтобы не опоздать на собрание, так как до улицы Оскара, где находился клуб, было далеко. Он в течение часа по крайней мере изливал потоки лести по поводу последних побед Эриксона на ипподроме, и когда тренер стал разговаривать благосклоннее, попросил у него разрешения уйти с работы пораньше.

— Идите… Но только завтра в обеденный перерыв вам придется покрыть лаком качалку.

— Будет сделано, господин Эриксон, как же иначе…

Войдя в свою конуру, Зандарт побрился и переоделся. Старый эрзацкостюм, сфабрикованный, как и многое другое здесь, из древесины, не мог придать ни солидности, ни элегантности его помятой фигуре; ботинки были стоптаны, носки в дырах. Воротничок Зандарт вывернул на другую сторону, показалось, что она почище. Но запах конюшни, насквозь пропитавший его проклятый запах невозможно было уничтожить. Зандарт заранее уже знал, что на собрании никто не захочет сидеть с ним рядом. Это повторялось каждый раз, когда он появлялся в клубе. В чем другом «единоплеменники» давно потеряли всякую разборчивость, а вот носы остались прежние, чувствительные.

«А пусть они повесятся со своими носами, — сердился Зандарт. — Не могу же я ради них из кожи лезть… У самих и в кармане и в брюхе пусто, а они еще фырчат, тьфу!..»

 

2

 

Когда Зандарт пришел в клуб, там было человек сто. Медлить с открытием собрания дальше не имело смысла: могли прийти много-много человек десять, больше латышей в городе не было. В тесном зале стояла такая духота, что лица у всех блестели от пота.

— Что же, начнем, — без всякой торжественности объявил Мелнудрис. Он был, как всегда, в черном, академического вида, хотя и сильно поношенном, сюртуке и в полосатых брюках; как всегда, время от времени откидывал назад длинные седые волосы. Несколько секунд он смотрел сквозь роговые очки в зал, пока не затихли разговоры, и начал:

— За последнее время среди нас стали циркулировать всевозможные разговоры. Многие единоплеменники читают различные газеты, слушают радиопередачи из Москвы и Риги: некоторые доверчиво внимают всяким слухам, распространяемым подозрительными элементами. Все это вместе взятое может сбить с толку даже самого благоразумного человека. Насколько вам известно, некоторые наивные люди поверили большевистской агитации, начали укладывать чемоданы и собираются вернуться в Латвию. Для того чтобы внести ясность в этот существенный вопрос, мы и созвали настоящее собрание. Сегодня вас познакомят с самыми свежими фактами, характеризующими положение в Латвии, и затем с нашими перспективами на ближайшее будущее. По первому вопросу докладывает господин Гайлит. Недавно он имел возможность лично говорить с несколькими единоплеменниками, приехавшими из Латвии. С вашего разрешения прошу господина Гайлита начать.

Мелнудрис сел на председательское место. К столику, который заменял трибуну, подошел высокий, не старый еще человек с лысиной и в пенсне. Он начал с того, что налил стакан воды, отпил глоток, по-видимому приготовясь к длинной речи. Откашлялся, протер пенсне и посмотрел на публику.

— Дамы и господа! Я не стану сообщать вам наиболее известные факты, ибо это было бы напрасной тратой времени. Время, как вы знаете, деньги, а деньги надо беречь. Большевистские агитаторы в последнее время пытаются вбить клин в наши ряды и заманить обратно в Латвию часть — я хочу сказать наименее сознательную часть — наших единоплеменников. Этим лицам, о которых уже упомянул в своей вступительной речи господин Мелнудрис, вероятно еще неизвестно, что в Латвии, как и всюду в Советском Союзе, свирепствует голод в самом страшном значении этого слова. Очевидцы рассказывают, что на улицах Риги люди падают от истощения и умирают на глазах у остальных прохожих. Когда скопившиеся трупы начинают затруднять движение, специальная команда чекистов обходит главные улицы и стаскивает их под ворота или на бульвары. Вечером улицы объезжает черная машина и увозит трупы неизвестно куда…

— Если так много трупов, как же успевают увозить их на одной машине? — раздалось из задних рядов зала.

— Господа, прошу не прерывать оратора, — напомнил Мелнудрис. — Вопросы будете задавать потом…

— Трупы увозят на нескольких машинах, — поправился Гайлит. — Естественно, что в подобных условиях заразные болезни свирепствуют в чудовищных размерах. Почти в каждой семье есть больные тифом, дизентерией, холерой. Водопровод не работает, так что людям нечем мыться, и тому подобное… Во всем городе ходят только два трамвайных вагона. Они курсируют между Воздушным мостом и набережной Даугавы, и ездят в них только высшие советские чины; остальное население вынуждено ходить пешком. В Риге не осталось ни одной бани, по вечерам город погружается в полную тьму, потому что Кегумскую электростанцию, большевики без шведских инженеров восстановить не могут. Чего только не делали, во всех газетах раструбили, а ничего не вышло, потому что таких специалистов у них нет. По этой причине сейчас закрыты и школы. Только что обсуждали вопрос об отмене семилетнего школьного обучения и введении двухлетнего курса… Прошлой зимой из-за недостатка топлива были срублены на дрова все липы на бульваре Свободы. Из предприятий работают только несколько текстильных фабрик, где ткут мешочное полотно. Теперь у них и костюмы и дамские платья шьют из мешковины.

Тех немногих людей, которые по своему легкомыслию вернулись в Латвию, первые месяцы держат в тюрьме. Потом посылают на тяжелые принудительные работы. Одного известною врача в знак особой любезности послали убирать развалины в Старом городе. Все священники сидят в тюрьме или высланы; церковные колокола сняты и переплавлены для нужд промышленности. В стране везде отчаянная безработица, а если кто и получает работу, заработка хватает лишь на полфунта хлеба в день. Народ ропщет и с нетерпением ждет войны. Последнее нам с вами вполне понятно, если принять во внимание условия, в которых он живет. Вот каково сейчас положение в Латвии, уважаемые дамы и господа. Если имеются вопросы, я готов отвечать.

Гайлит замолчал и отер лицо платком.

— У меня вопрос, — послышалось в задних рядах. — Скажите, пожалуйста, кто, по-вашему, здесь глупее: тот, кто хочет, чтобы мы поверили его сказкам, или тот, кто им верит?

В зале раздался смех, но у большинства людей вид был озабоченный. Неудовольствие выразилось и на лице Мелнудриса.

«Нельзя же так, надо все-таки знать меру и врать в границах правдоподобия, а этот Гайлит потерял доверие даже „наиболее сознательной“ части аудитории. Что у них там, в Стокгольме, ни одного умного человека не нашлось, прислали такого болвана!»

— А вы, случайно, не агент чека? — обратился Гайлит к задним рядам, откуда задали вопрос.

— Сами-то вы чей агент? — невозмутимо продолжал тот же голос.

— Господин Мелнудрис, почему вы не обеспечите порядок в зале? — обидчиво воскликнул Гайлит, оборачиваясь к председателю. — Я не привык выступать в такой обстановке.

Мелнудрис сделал попытку спасти положение.

— Итак, вопросов больше нет, — сказал он, поднимаясь.

— Есть, есть! — крикнул какой-то инженер, сидевший в средних рядах. — Целых три месяца, как я заявил, что желаю репатриироваться в Латвию, а мне до сих пор не дают разрешения на выезд. Нельзя ли тут что-нибудь сделать?

— Вопрос задан не по существу, — объявил сам Мелнудрис. — Об этом спрашивайте в другом месте. Переходим к следующему вопросу. Разрешите теперь мне самому.

— Просим, просим, — щебетнула из первого ряда поэтесса Айна Перле. Платьице измятое, под ногтями — черная кайма, щеки побледнели и впали — ох, не сладка жизнь судомойки плохонького ресторанчика! Но она все еще не отказалась от роли избалованной девочки: капризничала, ломалась, поминутно кривила крашеные губы. Она вся извертелась, — ведь когда-то сам Никур голубил ее и называл «конфеточкой».