Сцены из жизни за стеной

О таком чувстве мечтают все замужние женщины, заблудившиеся где-то между жар­кой кухней и холодной спальней. Однажды я сказал об этом за бокалом вина Алексу, моему соседу. Алекс (в действительности — д-р Александр фон П.) лишь улыбнулся и не­ожиданно ушел на кухню. Через минуту он вернулся с новой, непочатой бутылкой вина, хотя и прежняя была еще наполовину полна. Может, это всего лишь обычная рассеян­ность, а может, он хотел проверить, не жарко ли на его кухне. На мой взгляд — второе. Алекс действительно мог бы быть мечтой всех женщин. Не только замужних.

Мы знакомы с Алексом более пяти лет. Ему немного за тридцать, он спортивный, высокий, с неизменной усмешкой в глазах. У наших квартир общая стена. Цветы с его балкона свешиваются на балюстраду моего, и я слышу их запах. Впрочем, не только цве­тов, так как Алекс живет не один. Я еще не встречал второй такой пары. Нежной, забот­ливой, счастливой. Иногда в выходные или на неделе, если мне удается пораньше вер­нуться из офиса, я на балконе прислушива­юсь к их жизни. А порой и к отголоскам их жизни за стеной. Пять лет, иногда невольно, я слышу их смех и обрывки разговоров.- Пять лет счастья, гармонии и радости. Всего пять.

Неслыханная редкость в этом метросексуальном городе, который известен тем, что большинство мужчин и женщин здесь оди­ноки, живут раздельно или разведены. На­верное, ни в одном другом немецком городе нет такого количества магазинов, которые специализируются на продаже заморожен­ных полуфабрикатов, расфасованных пор­циями на одного человека. И еще я думаю, что ни один другой город не оклеен таким количеством гигантских плакатов с рекла­мой интернет-порталов, на которых огром­ными буквами написано: «Ты не должен быть одинок» либо: «Мы найдем твою вто­рую половину». Иногда мне кажется, что Франкфурт — это город зараженных эпиде­мией одиночества людей и повсеместного доступа к микроволновкам и Интернету.

Пара за стеной является очевидным опро­вержением всему сказанному. Они счастли­вы друг с другом, и у них нет ни микроволновки, ни Интернета. Зато есть прекрасно оборудованная кухня с кастрюлями для приготовления спаржи или риса, ориги­нальными сковородами Wok[4], привезенны­ми из романтического путешествия в Ки­тай, и коллекцией приправ со всего света. Единственное, что объединяет их с внешним миром, это радио. Парадокс: Алекс пользу­ется Интернетом на службе, где занимает­ся разработкой рекламы для сетевой кор­порации, сотрудничающей с такими гиган­тами, как «Mercedes», «Siemens» и «Deutsche Bank». И все же он возвращается домой к шести и еще он говорит, что сразу ушел бы из фирмы, если бы работа угрожала лишить его того, что у него есть. Он не уточнил, что именно у него есть, но я подозреваю, что речь идет о личной жизни. Интересно, когда я по­следний раз был дома в шесть? Должно быть, очень давно, поскольку мне не удается тако­го припомнить. Так же, как вспомнить, ког­да я последний раз радостно улыбался в лиф­те, едучи в полвосьмого утра на работу. Он же — провокационно и демонстративно — улыбается. Это не новость. Он всегда улыба­ется, когда мы сталкиваемся в лифте. Как-то я спросил его, почему, и он ответил: «Я влюб­лен». Вся прекрасная и правдивая история любви уместилась в этих двух словах, сказан­ных в лифте между третьим и четвертым этажами. Мало кто из мужчин отважится на та­кую откровенность и скажет о себе такое. Большинство наверняка проигнорировали бы вопрос и смутились. Или принялись бы талдычить о достоинствах новоприобретенного мотоцикла или о победе любимой ко­манды. Даже если бы этот вопрос застал их после самой прекрасной ночи любви и лифт увозил их от самого дорогого человека. Муж­чины, как правило, легко поддерживают раз­говор о любви. При условии, что это любовь к мотоциклу, машине, футболу или к самому себе. О себе они могут говорить практически непрерывно.

Алекс почти никогда не говорит о себе. Возможно, в этом и кроется тайна его креп­кого семейного союза. Иногда в воскресенье они приглашают меня на прогулку в пальмовый сад. Это одно из прекраснейших мест в современном городе из стекла и бетона. Я иду рядом, замечая, как время от времени нетер­пеливо и жадно сплетаются их пальцы. Мы беседуем. Когда мы вместе, я чувствую, что каждый из нас не только слушает, но и при­слушивается к себе. Самое важное в этих бе­седах — паузы, во время которых мы думаем о том, что мгновение назад сказал другой. К сожалению, сквозь стену не слышно таких пауз. Поэтому меня не мучают угрызения со­вести, что я временами слушаю, о чем они говорят.

После прогулки мы возвращаемся к ним в квартиру на торжественный воскресный обед. Они знают, что я из Польши, поэтому иногда угощают меня пирогами с капустой и грибами или борщом. Алекс садится со мной к столу, а Вольфганг готовит для нас на кухне салат с авокадо, зернами пинии и красным луком …

 

Маркировка

 

Если хочешь, я расскажу тебе про стыд. Я ощущаю его до сих пор. И до сих пор не знаю, какой из моих стыдов более пронзи­тельный...

Мне было тогда неполных девять лет. За­крыв глаза, я как сумасшедшая сбегала со вто­рого этажа на первый, хватала скакалку, ви­севшую в коридоре на крюке у разбитого зер­кала, и мчалась через дворик за кусты сирени возле трансформаторной будки. Там я прыгала через скакалку. С закрытыми глазами. Я не хотела, чтобы меня кто-то видел. Ни мама, кото­рая открывала окно на кухне и кричала мне, что я снова хлопаю дверьми, ни толстая про­ныра-соседка со второго этажа, которая, рас­ставив локти на серой подушке, весь день раз­глядывала дворик, где ничего не происходило, ни даже ее тощий облезлый кот без правого уха, что всегда сидел рядом на подоконнике. Я надеялась, что если спрячусь за трансфор­матором и зажмурю глаза, никто не заметит моего стыда. Я прыгала. В лужах, в грязи и в пыли. Сначала на правой ноге, потом на ле­вой, потом на обеих. Прыгала очень долго. А когда уже почти не ощущала ног и начинала задыхаться, падала. Потом возвращалась с грязными ногами домой и засыпала. В ночном кошмаре я стояла раздетая донага со скакал­кой, опутавшей мои ноги, перед котом, а он дышал на меня водочным перегаром и, что са­мое ужасное, говорил со мной голосом моего отца. Утром я просыпалась на кровати рядом с матерью. Когда она спрашивала о «вчераш­нем», я прикидывалась, что ничего не помню. А когда мать уходила на работу, я тихонько, чтобы не разбудить спавшего на диване отца, пробиралась в ванную, запиралась там на ключ и дотошно осматривала свои бедра и ни­жнюю часть живота. И только тогда начинала плакать. Дважды мать водила меня к психоло­гу, которому она жаловалась, что я не хочу иг­рать с детьми во дворе, только прыгаю со ска­калкой и ни с кем не разговариваю. Когда я и ему ничего не сказала, она оставила меня в покое...

Я жила тогда с родителями на первом этаже. Двумя этажами выше жил вместе со своей бабкой молодой парень со светло-рыжими воло­сами, которые летом выгорали на солнце. Он собирал марки. Иногда я ходила к нему. Мать говорила, что я ходила туда прятаться от пья­ного отца. Но я знаю, что это неправда. Я мог­ла стыдиться отца, но никогда не стала бы его бояться. Ни с кем я не чувствовала себя в большей безопасности, чем с ним, и никто не любил меня так же сильно. Если я уходила на третий этаж, то только от стыда. Больше всего я стыдилась, когда мать не пускала отца домой и он лежал пьяный на лавке у мусорных баков. Мне казалось тогда, что даже облезлый кот смеется над ним. Я стояла у окна, смотрела на эту лавку, прикусив до крови губы, и моли­лась, чтобы побыстрее стемнело.

Теперь я знаю: мать отправляла меня на третий этаж, чтобы я не смотрела на все это.

Я уходила туда, чтобы переждать возвращение отца, и рассматривала там марки. Я садилась за дубовый стол в комнате того парня на чер­даке. Он, не говоря ни слова, выкладывал на стол альбомы, открывал какой-нибудь из них, садился на стул рядом со мной, и я отчетливо чувствовала, как под мою юбку заползают его влажные и скользкие от пота пальцы. Мать учила меня отличать добро от зла, но не учила говорить об этом. Поэтому я заклеивала себе рот этими марками. Я предпочитала тот запрыганный до беспамятства стыд, нежели стыд за моего отца.

Я давно не живу в том старом доме, но регу­лярно навещаю мать в ее квартире на первом этаже. Там нет уже трансформатора и кустов сирени. На их месте асфальтированная пар­ковка, где я оставляю свою машину. Но даже сейчас, проходя через дворик, я опускаю голо­ву и никогда не смотрю на окно, где сидел кот. Двумя этажами выше по-прежнему живет тот «парень». Сначала у него начала неметь нога, потом она отнялась, и он стал ходить, приво­лакивая ее. Потом со второй ногой случилось то же самое. Врачи, похоже, так и не поняли, что с ним произошло. Все ему сочувствуют, когда он на костылях, с трудом преодолевая каждую ступеньку, поднимается на два эта­жа — те самые, на которые я когда-то в пани­ке взбегала. Мать не учила меня ненавидеть. А кажется, должна была научить. Но я лишь посматриваю на него, и порой мне его как будто немного жаль.

У меня в квартире на книжной полке стоит переплетенный в темно-зеленую кожу альбом с марками. Единственная гашеная из них до сих пор стоит у меня перед глазами. «Торунь. Дом Коперника» — эта марка была первой. Я поместила ее на первой странице в первом ряду. Когда бываю в Торуни, я останавливаюсь в гостинице, окна которой выходят на улицу, где стоит дом Коперника. Я никогда в нем не была...

 

Неистинная красота

Лорьен девятнадцать лет, у нее длинные свет­лые волосы, кожа цвета спелого персика, изящ­ный овал лица, огромные голубые глаза и губы, которые всегда кажутся слегка припухшими. А когда она накладывает на них блеск, они ста­новятся просто невероятно пухлыми. Поэтому она редко пользуется помадой. Не хочет, чтобы думали, будто она нарочно увеличила губы, на­качав их «какой-то химией». Кроме того, Лорь­ен, у которой 178 сантиметров роста, весит 48 килограммов, и, как она сама шутит, «по меньшей мере треть из них приходится на бюст». У нее всегда была огромная грудь, и, бу­дучи подростком, она — как сама призналась в одном из интервью — очень этого стеснялась. Она редко надевает обувь на каблуке, избегает нарядов с глубоким вырезом и предпочитает свободные свитера и ветровки защитного цвета. На вопрос о том, что ей больше всего нравится в своей внешности, она шутливо отвечает, что уши, которые она унаследовала от французской бабки. Швейцарская бульварная пресса едино­душно постановила, что тело Лорьен могло бы стать «средоточием любых эротических мечта­ний для самых взыскательных мужчин и лесби­янок». Лорьен воспринимает эти комментарии со свойственной ей скромностью, говоря, что природа через родителей неслыханно щедро одарила ее. Она искренне считает, что являет собой пример особой генетической мутации, которая встречается так же редко, как модель, которая говорит правду, утверждая, что ей в са­мом деле не требуется сидеть на диете.

Телевидение одного из франкоязычных кантонов использовало Лорьен для чудовищ­ного эксперимента. Со скрытой камерой они посетили вместе с ней десять известных плас­тических хирургов. К каждому из них девят­надцатилетняя победительница нескольких конкурсов красоты обращалась с просьбой подкорректировать ее тело. Одних она проси­ла увеличить ей губы, других — грудь, треть­их — отсосать жир (которого у нее нет) из бе­дер, ягодиц, икр или живота. И лишь один хи­рург направил ее к психиатру, заявив, что при таком весе она, скорее всего, страдает анорексией. Еще один предостерег от опасности операционного вмешательства, каковым является липосакция, но не увидел ничего странного в том, что молодая стройная девушка просит его убрать жир, которого у нее на самом деле нет. Восемь (!) оставшихся без колебаний согласи­лись провести бессмысленную и рискованную операцию, пообещав, что у пациентки бюст будет еще больше, губы еще более пухлыми, а живот и бедра станут еще стройнее. Массовая погоня за ненастоящей красотой повсеместно превратилась сегодня в опасное, маниакаль­ное психическое заболевание. И что самое по­разительное — ему оказались подвержены (и к тому же на нем зарабатывают) даже те, кто в силу своей профессии и призвания должны были бы от него предостерегать.

Широко распространенный нарочито иска­женный канон женской красоты существует главным образом благодаря средствам массо­вой информации. Кто-то придумал, опираясь на призрачные цифры, идеальные размеры женского тела, кто-то добавил к этому соот­ветствующий оттенок кожи, кто-то разглажи­вает на компьютере морщинки, удаляя элек­тронными кистями милые девичьи веснушки, удлиняя и утолщая ресницы, жестоко упло­щая чуть ли не до впалости животы и подни­мая, вопреки законам гравитации, ягодицы. Кто-то, не будучи знаком с оптикой, раскра­сил волосы, кто-то установил верхнюю грани­цу возраста, преодолев которую женщины становятся тридцатилетними пенсионерками, кто-то ввел изнурительную диету, а кто-то продает получившийся продукт в качестве якобы совершенной геометрически и графи­чески модели, разминувшейся с геометрией и действительностью на световые годы. Лишь 4 процента женщин на Земле отвечает стан­дартам этой модели и только в течение 6,5 про­центов времени отпущенной им жизни. Пере­множив две эти цифры, мы получим то, что ученые называют статистической погрешнос­тью или исчезающе малой величиной. Она на­столько мала, что ею можно пренебречь. Ради правды о женщинах. Я прежде всего — ученый и постоянно пренебрегаю исчезающе малыми величинами в силу их несущественности.

На удивление настоящие женщины появ­ляются в последнее время в рекламных ро­ликах фирмы «Dove». Проводимая ею кам­пания «Истинная красота» крайне важна и вызывает восхищение. Это, возможно, пер­вая в истории честная встреча косметики с правдой.

Женщины, освобожденные от тесного кор­сета модели, не только более естественны, но и более счастливы. У них не только нормаль­ные размеры и реальный возраст, — в их орга­низме естественно протекают все химические процессы. Я уверен: скоро кто-нибудь дока­жет, что уровень нейропередатчика счастья — допамина в их мозгу прямо пропорционален уровню их приятия себя. Для мужчины нет ничего более сексуального, чем женщина на допамине...

 

Одиночество

 

Марта тоскует. Иногда это сопровождается ужасной болью. Она тоскует со слезами на глазах. Больше всего — о близости. Марта по­лагает, что она одинока. Как никто другой на свете...

Когда ее спрашивают, что такое одиночест­во, она замолкает, задумывается на минуту и начинает с серьезным видом озираться в своей комнате. Потом поднимается с дивана и под­ходит к большой цветной карте, висящей на стене рядом с дверьми, ведущими в спальню.

«Я как этот маленький остров, — говорит она, показывая пальцем на крохотное желто-зеленое пятнышко на фоне голубого океа­на. — Мой остров включает в себя эту квар­тиру, за которую я буду платить до конца своих дней, дорогу в супермаркет через две улицы, путь к врачу, который выдает мне ре­цепты на лекарство от диабета и... будни, когда у меня до безобразия много свободного времени. Я бы, например, смогла, пройдя все эти дорогие курсы, готовить большинство де­ликатесов с французскими названиями и по­давать их на огромных белых гнутых тарел­ках, сделанных из лучшего в мире фарфора. Они стоят у меня в буфете, и я мечтаю вытас­кивать их в понедельник, среду и воскресе­нье, а также во вторник, четверг и пятницу, и еще мечтаю поджидать кого-то по вечерам.

А пока что я питаюсь полуфабрикатами, при­готовленными в микроволновке. Мое одино­чество, — продолжает она, — это как жизнь на заброшенном и всеми забытом острове. Знаете, когда я говорю об этом, мне вспоми­нается история бунтовщика, которого капи­тан Френсис Дрейк поставил перед жестоким выбором: остаться одному на необитаемом острове или быть обезглавленным. Бунтов­щик выбрал второе. Он, вероятно, знал, что одиночество убивает точно так же, как топор. Только медленнее...»

Для Марты одиночество — не осознанный выбор. Оно не было вызвано желанием не­надолго отдалиться от мира и людей, чтобы наедине пережить траур, или отдохнуть от бешеного ритма жизни, ее вульгарной по­верхностности, или получить возможность подобно отшельнику, в тишине, остаться со своими мыслями, или воплотить в жизнь ка­кой-то важный план или проект. Такое оди­ночество — не одиночество, потому что с са­мого начала предполагает возвращение к людям. Одиночество Марты, как она сама его называет, бессрочно. Марта ощущает пу­стоту, внутренний холод, заброшенность и пребывает в состоянии вечного ожидания. Чтобы зазвонил телефон или кто-нибудь на­жал кнопку звонка на домофоне, чтобы хотя бы что-нибудь произошло. Бессрочное оди­ночество бесчеловечно. Согласно данным профессора психологии Джона Качиоппо из Чикагского университета, для человека при­надлежать к какой-либо группе — основная потребность, такая же, как удовлетворение голода, удовлетворение желаний и сон. Мы рождаемся беззащитными и обречены на то, чтобы постоянно нуждаться в помощи окру­жающих. Поэтому человеческий мозг — как мало на что другое — с такой чувствительно­стью реагирует на сигналы, исходящие от других людей. Сердито стиснутые губы, на­морщенный в задумчивости лоб, вздернутые с интересом брови, удивленно распахнутые глаза. Младенцы подсознательно реагируют на подобную информацию, сразу же воспри­нимая ее эмоциональную составляющую как одобрение или неприятие.

Одиночество чаще всего связывается с не­приятием. Согласно анкетам немецкого еженедельника «Шпигель» в 2007 году при­мерно 30 процентов немцев «часто» или «очень часто» чувствуют себя одинокими. Из тех же анкет следует, что большинство расценивает свое одиночество как недоста­ток, доказательство своей непривлекатель­ности для других людей и даже некую разно­видность увечья. Признание своего одино­чества, особенно мужчинами, трактуется как слабость и признак поражения. Это еще более изолирует одиноких. Поэтому одино­чество чаще всего окружено глубокой тай­ной. Кроме того, распространено мнение, будто признание своего одиночества ведет к еще большему отчуждению от окружающих. Лучше с натянутой улыбкой купить двести граммов салями у привлекательной продав­щицы, чем признаться себе, что тебе хватит и трех ломтиков.

Партия одиноких могла бы выиграть выбо­ры в большинстве европейских стран. И как ни странно, это была бы партия относительно молодых людей. Неверно, что от хроническо­го одиночества страдают в основном шестиде­сятилетние вдовые пенсионеры и так называ­емые «покинутые» родители, чьи дети «вышли в свет». Согласно опубликованным недавно результатам исследований скандинавских со­циологов, чувство одиночества чаще всего охватывает людей между тридцатью и сорока годами. Это возраст, когда заводят семьи, вос­питывают детей, строят дома. Жизнь, в кото­рой всего этого нет, воспринимается как непо­движность. И если это состояние длится слишком долго, оно вызывает отчаяние, при­водит к еще большей изоляции и утрате веры в возможность налаживания каких-либо свя­зей. Одиночество — это болезнь. Не только души. Порой смертельная. Среди одиноких заболевания сердца диагностируются в два раза чаще, чем у остальных людей, а процент самоубийц в два раза выше.

Марта готова разорвать порочный круг. Может, для начала ей нужно снять карту со стены своей комнаты?

 

Судьба

 

«Сплети великодушно ладони наши, и грезь о нас обоих, Господи Боже, Ты, которому из­вестны все вопросы и ответы...»

Такой фразы никогда бы не написал мой отец. Он не верил ни в какого Бога, а о по­эзии знал лишь то, что она существует. Он вспоминал об этом главным образом тогда, когда мой старший брат или я читали ему стихи, которые нам задали выучить наи­зусть. Помню, что когда я читал Броневского[5], он вообще меня не слушал. Равно как и молитвы, которые нам задавали на уроках За­кона Божьего. Для него это тоже была исклю­чительно поэзия. Разве что анонимная, а по­тому еще более идеологически подозритель­ная. Мой отец был новообращенным атеис­том, который перестал верить в то, что кто-то может знать все ответы. Кроме того, я не по­мню, чтобы он когда-либо «великодушно сплетал» ладони с ладонями своей жены, моей матери. Я вообще не помню, чтобы он в моем присутствии до нее дотрагивался. Поэтому он точно не мог бы такое написать.

Но какой-то мужчина это написал. На вы­рванном из тетради в линейку листке, пожелтевшем и истертом от времени на сгибах. Вверху было написано имя моей матери, внизу — подпись и дата: «Февраль 1942». Я нашел этот листок случайно под стопкой других семей­ных документов на дне металлической шка­тулки, хранившейся в подвале. Мою мать лю­бил какой-то мужчина, не мой отец! Вполне вероятно, что он к ней прикасался и даже ее целовал! 1942 год казался мне столь же дале­ким, как Грюнвальдская битва, но только не ее любовь, нет.

Дети с изумлением и странным беспокойст­вом воспринимают любую информацию о том, что у их родителей была какая-то жизнь, тем более интимная, прежде чем они встрети­лись. У них могли быть верные друзья в на­чальной школе, приятели в армии или знако­мые в вузе. Но любовь должна быть только одна. Первая и последняя, единственная и веч­ная. Долгое время мне казалось, что мои роди­тели были вместе даже раньше, чем началась вечность. И только два раза сблизились мак­симально. После первого родился мой брат, после второго — я. На самом деле все было не так. Моя мать сама мне об этом рассказала, когда я спросил ее про листок из шкатулки...

«Он был музыкантом. У него были, навер­ное, самые длинные и нежные пальцы. Ино­гда, когда он играл на скрипке, после концер­та на ее струнах оставалась кровь. Но об этом знала только я. Я никогда бы не влюбилась в него, если бы я могла предвидеть, что встречу твоего отца. Это было так давно. Была война. И он, и я родились в плохом месте. А может, и в хорошем. В двадцати километрах к востоку от Торуни война была совсем другой. Настоя­щей, такой, про какую тебе рассказывают в школе. В Торуни упала — исключительно по недосмотру немецкого пилота — только одна бомба, и почти все жители вновь преврати­лись, после двадцатилетнего перерыва, в нем­цев. В сорок втором, перед Сталинградом, пришло время, когда в немецкую армию стали брать уже не только калек, но даже поэтов и музыкантов. Когда его забрили, я уехала в Гдыню. Там можно было все так же тосковать, зато, работая официанткой в ресторане, я мог­ла не покупать хлеб по карточкам. Он при пер­вой же возможности дезертировал, но педан­тичные немцы почему-то не зафиксировали этого, и в Гдыню приходили его письма, в ко­торых, не опасаясь цензуры, он писал о наших сплетенных ладонях.

30 января 1945 года, во вторник, я должна была выбраться из окруженной русскими Гды­ни на палубе пассажирского парохода «Виль­гельм Густлоф» в Гамбург. А потом как-то пе­реместиться в Англию. К нему. Судно должно было отправиться в восемь утра, но вышло из порта лишь около часа. Пять часов солдаты с автоматами наперевес не пускали на пароход «неподходящих» лиц. У меня, как у обычной полячки, не было никаких шансов. Тогда, на берегу, мне казалось, что я умерла...»

Вечером того же дня, в 21 час 08 минут, на высоте Устки из четырех выпущенных с совет­ской подлодки С-13 торпед три попали в цель. Из более чем десяти с половиной тысяч чело­век на борту «Густлофа» спаслись лишь тысяча двести. В основном мужчины (в том числе капитан). Женщины и более пяти тысяч детей утонули или умерли от переохлаждения[6].

«Я вернулась в Торунь. Три года ждала пись­ма, но оно так никогда и не пришло. Однажды, тоскуя по нему, я плакала на скамье в парке. В том самом, большом парке на Быдгощском предместье[7]. Мимо проходил твой отец. Он ос­тановился, подсел ко мне и спросил, почему я плачу. Если бы я не плакала, — он сам потом мне сказал, — он бы ни за что не остановился...»

 

Безумства

 

В мае лишает себя жизни наибольшее чис­ло людей. Такова мировая статистика само­убийств. Большинство кончают с собой из-за любви. Точнее, из-за ее отсутствия. По крайней мере, так им кажется, когда они ре­жут себе вены, прыгают с небоскребов, тра­вятся психотропными средствами, смешан­ными с алкоголем, или бросаются под поезд. Личные дела самоубийц, собранные нью-йоркской полицией за сорок пять лет, недав­но были переведены на электронные носители и выложены в ограниченном доступе в Интернете для исследований психологов, социологов и сексологов. Выяснилось, что более 89 процентов самоубийц не хотели больше жить, поскольку не чувствовали себя любимыми. Это следовало из их биографий, прощальных записок, показаний близких. А также из химического состава их мозга. Профессор Майкл Лейбовиц, нейробиолог из Нью-Йоркского государственного инсти­тута психиатрии, с помощью жутковатого эксперимента определил уровень концент­рации нейропередатчиков в мозговой ткани, извлеченной у самоубийц, тела которых не забрали родственники или друзья. Почти у всех был значительно снижен уровень нейропептидов, наличие которых связано с чув­ством любви.

В мае, как ни в каком другом месяце, люди становятся особенно похожи на морских коньков, ящериц, гремучих змей, лемуров, ко­ал, пум, зебр, горилл и других животных. За­пускается заложенная эволюцией и управляе­мая старыми, как мир, биологическими часа­ми программа: самцы начинают искать парт­нерш, наиболее способных к размножению (наиважнейшим фактором является моло­дость), а самки — партнеров, способных обес­печить наилучшие шансы для выживания по­тенциального потомства. В этой схеме люди ведут себя точно так же, как ящерицы, лемуры и морские коньки, повторяя неизменную це­почку, которая включает в себя взгляд, при­косновения и в конце концов — соединение тел. Однако люди хотят прицепить к этой це­почке еще одно звено — любовь. Ни в одном другом месяце, свидетельствует статистика, не наблюдается такое число влюбленных, как в мае. В анкетах на вопрос о том, что они пони­мают под этим термином, люди чаще всего указывают безусловную зависимость своего самочувствия от присутствия вожделенной особы. Американский психолог Дороти Теннов, изучавшая влюбленные пары, классифи­цировала это состояние как патологический случай невроза навязчивых идей, усугублен­ный невротическими страхами, проявляющи­мися обычно в таких физиологических реак­циях, как бледность, дрожь, учащенное серд­цебиение, а также ощущение общей слабости. Большинство влюбленных 85 процентов вре­мени днем и ночью думают об объекте своей страсти, при этом постоянно испытывая страх, что им откажут или проявят неблагосклонность, а также бессилие, вытекающее из убеждения, что любовь — это иррациональная сила, которую невозможно ни остановить, ни обуздать. Этому сопутствуют фантазии, свой­ственные людям, которые находятся под воз­действием амфетамина или опиатов: идеали­зация на грани культа и ничем не обусловлен­ная эйфория. Любопытно, отмечает Теннов, что секс при этом перестает иметь первосте­пенное значение: целых 95 процентов жен­щин и более 91 процента мужчин в этом со­стоянии отрицают, что «в любви самое важ­ное — секс».

Интересно, что такая поведенческая схема характерна для всех культур. Даже для тех, в которых понятия «любовь» не существует. Женщины и мужчины из африканского пле­мени тив, которому вообще незнакомо слово «любовь» (состояние влюбленности именует­ся у них [sic!] «безумием»), описывают свои переживания, связанные с влюбленностью, точно так же, как европейцы и американцы. Антропологи Уильям Янковяк и Эдвард Фи­шер проводили в девяностые годы двадцато­го века широкомасштабные исследования в 168 общественных группах от Гренландии до Полинезии. Они заявили без тени сомнения, что так называемая романтическая любовь (даже если она вовсе не определяется этим термином) известна во всех изученных ими культурах и характеризуется одинаковой ма­нерой поведения. Стало быть, это не приобре­тенное свойство культуры. Любовь — универ­сальная человеческая черта, и она должна иметь свое биологическое, а также (био)химическое обоснование. И конечно, она его имеет.

С тех пор как появились устройства, позво­ляющие «заглянуть» в человеческий мозг, так называемые порывы сердца превратились в устаревший миф, который продолжает жить только благодаря поэтам. Люди любят химией мозга, и сердце не имеет к этому никакого от­ношения. Очарование, ведущее к внезапным эмоциональным осложнениям, которые мы называем любовью, начинается с появления в мозгу крохотной семиатомной молекулы, име­нуемой фенилэтиламином из группы амфета­минов. Ее наличие вызывает химические и эле­ктрические изменения в мозгу. Последние можно наблюдать на энцефалограммах у влюб­ленных. Явственные пики альфа-волн, ино­гда — наличие тета-волн, возникающих почти исключительно у тех, кто спит и видит сон, ли­бо у монахов, глубоко погруженных в молитву.

Любовь как тета-волна очарования? На амфетамине? А тут еще май…