2020-06-10
65
В краале Синиг чистил Погрома, своего лучшего боевого коня. Карса почувствовал исходивший от скакуна жар, хотя тот казался лишь чёрным пятном во тьме.
— Красноглаз всё ещё ходит неосёдланный, — проворчал Карса. — Ты что, совсем ничего не сделаешь для родного сына?
Отец продолжил чистить Погрома.
— Я тебе уже говорил: Красноглаз слишком молод для такого странствия…
— Но он — мой, и поэтому я на нём поеду.
— Нет. Ему недостаёт независимости, и он ещё не скакал вместе с конями Байрота и Дэлума. Так ты только всадишь ему шип в узду.
— Так что же мне — пешком идти?
— Я дам тебе Погрома, сын. Я взнуздал его и выгонял рысью. Иди и собирайся быстро, пока он не слишком остыл.
Карса промолчал. Он был потрясён до глубины души. Молодой теблор развернулся и зашагал к дому. Отец повесил его заплечный мешок на столбе у входа, чтобы не пропитался влагой. Меч из кровь-дерева вместе с перевязью висел рядом, тщательно пропитанный маслом, на его широком клинке был заново нарисован боевой герб уридов. Карса снял меч и приладил перевязь на плечи так, чтобы обтянутая кожей двуручная рукоять торчала за левым плечом. Мешок поедет на плечах Погрома, привязанный к ремням, на которых держатся стремена, так, чтобы бо́льшая часть веса приходилась на колени Карсы.
Теблоры ездили без сёдел; воин скакал на голой спине коня, с высоко подтянутыми стременами, чтобы основной вес оказался сразу за плечами животного. Среди трофеев, добытых у нижнеземельцев, были и сёдла, которые, если пристроить их на спину маленькой нижнеземельской лошадки, давали явное смещение веса к крупу. Но истинному боевому коню негоже нагружать задние ноги, ведь он должен быстро и сильно лягаться. И воину следует защищать шею и голову своего скакуна — мечом, а если придётся, предплечьями в наручах.
Карса вернулся в крааль, где ждали Погром и отец.
— Байрот и Дэлум ждут тебя у брода, — сказал Синиг.
— А Дэйлисс?
Карса не смог разглядеть выражения лица отца, когда тот ровно ответил:
— Когда ты отправился к Ликам в Скале, Дэйлисс дала своё благословение Байроту.
— Она благословила Байрота?
— Да.
— Похоже, я её недооценил, — проговорил Карса, хотя горло его сжала непривычная судорога.
— Это легко, она ведь женщина.
— А ты, отец? Благословишь меня?
Синиг передал Карсе повод и отвернулся.
— Пальк тебя уже благословил. Удовлетворись этим.
— Пальк — не мой отец!
В темноте Синиг помолчал, подумал, затем сказал:
— Верно. Не он.
— Так ты благословишь меня?
— Что ты предлагаешь мне благословить, сын? Семерых Богов, которые на деле обманщики? Славу, на деле пустую? Думаешь, я буду рад тому, что ты устроишь бойню среди детей? Возрадуюсь трофеям, которые привяжешь к поясу? Мой отец, Пальк, до блеска полирует свою молодость, ибо таковы его годы. Каким было его благословение, Карса? Он пожелал, чтобы ты превзошёл его подвиги? Сомневаюсь. Подумай над его словами хорошенько, и, сдаётся мне, ты поймёшь, что ему они несут больше чести, чем тебе.
— «Пальк, Первопроходец Пути, по которому ты пойдёшь, благословляет тебя в дорогу». Такими были его слова.
Синиг опять помолчал, а когда заговорил, сын почувствовал в его голосе мрачную усмешку, которой не мог увидеть во мраке.
— О чём я и говорил.
— Мама бы меня благословила, — сорвался Карса.
— Как и следует матери. Но с тяжёлым сердцем. Иди, сын. Спутники ждут тебя.
С рычанием Карса взлетел на спину коню. Погром качнул головой, почуяв непривычного седока, затем фыркнул.
В темноте послышались слова Синига:
— Он не любит возить гнев. Успокойся, сын.
— От боевого коня, который боится гнева, нет никакого проку. Придётся Погрому усвоить, кто теперь на нём скачет. — Затем Карса чуть отодвинул ногу и лёгким ударом повода заставил коня развернуться на месте. А затем одним движением руки пустил его вперёд по тропе.
Вдоль дороги к деревне возвышались четыре кровавых столба: каждый — в память о принесённых в жертву братьях и сестре Карсы. В отличие от других, Синиг не стал украшать столбы; только вырезал знаками имена своих трёх сыновей и одной дочери, отданных Ликам в Скале, а затем окропил древесину родовой кровью, которую смыл первый же дождь. Вместо кос, что обычно обвивали столб высотой в человеческий рост и скрывались под украшенным перьями убором, старое дерево обнимали лозы, а плоскую верхушку пятнал птичий помёт.
Карса считал, что память его родных требует большего, и решил хранить их имена на губах, когда ринется в атаку, чтобы убивать врагов, когда звук этих имён разорвёт воздух. Когда настанет час, голос Карсы станет их голосом, вопль Карсы — их воплем. Слишком долго они страдали от пренебрежения родного отца.
Тропа расширилась, пообок появились старые пни и низкий можжевельник. Впереди мелькали проблески очагов, в дыму проглядывали очертания низких, конических домов. У одного из очагов ждали два всадника. Рядом — третья, пешая фигура куталась в меха. Дэйлисс. Благословила Байрота Гилда, а теперь пришла проводить.
Карса подъехал к ним медленной, размашистой рысью. Он — предводитель, и это всем должно быть ясно. В конце концов, это его ждали Байрот и Дэлум, это он из них троих ходил к Ликам в Скале. Дэйлисс благословила подчинённого. Может, Карса себя слишком высокомерно вёл? Но таково бремя властителей. Она должна была это понять. Глупость какая-то.
Карса остановил коня перед ними, не говоря ни слова.
Байрот был крупным мужчиной, хотя и не таким высоким, как Карса или даже Дэлум. Было в нём что-то от медведя, молодой теблор сам это понимал и даже по-своему гордился. Сейчас он повёл плечами, словно разминал их перед дорогой, и ухмыльнулся.
— Смело начинаешь, брат, — пророкотал он. — Украл коня у собственного отца.
— Я не украл его, Байрот. Синиг дал мне разом Погрома и своё благословение.
— Видно, это ночь чудес. А Уругал тоже вышел из камня, чтобы поцеловать твоё чело, Карса Орлонг?
При этих словах Дэйлисс прыснула.
Если бы он и вправду вышел на смертную землю, то застал бы в святилище лишь одного из нас. На колкость Байрота Карса ничего не ответил. Он медленно перевёл взгляд на Дэйлисс.
— Ты благословила Байрота?
Та презрительно пожала плечами.
— Скорблю, — проговорил Карса, — что тебе не хватило отваги.
Девушка перехватила его взгляд, и в её глазах внезапно сверкнула ярость.
С улыбкой Карса вновь обратился к Байроту и Дэлуму:
— «Звёзды идут по небу. Поскачем же!»
Однако Байрот не обратил внимания на ритуальные слова и вместо того, чтобы провозгласить традиционный ответ, проворчал:
— Дурно ты решил — срываться на ней из-за уязвлённой гордости. Когда мы вернёмся, Дэйлисс станет мне женой. Если бьёшь её, бьёшь меня.
Карса замер.
— Байрот, — глухо и ровно проговорил он, — я бью того, кого пожелаю. Недостаток отваги расходится, точно мор: может, её благословение легло на тебя проклятьем? Я — предводитель. Лучше брось мне вызов сейчас, пока мы не уехали из дома.
Плечи Байрота напряглись, когда он медленно наклонился вперёд.
— Мою руку, — прохрипел он, — сдерживает не недостаток отваги, Карса Орлонг…
— Рад это слышать. «Звёзды идут по небу. Поскачем же!»
Байрот нахмурился, когда Карса перебил его, хотел добавить что-то ещё, затем передумал. Он бросил взгляд на Дэйлисс и кивнул, словно беззвучно подтвердил какое-то тайное знание, а затем нараспев ответил:
— «Звёзды идут по небу. Веди нас, предводитель, к славе!»
Дэлум, молча и безо всякого выражения наблюдавший за происходящим, эхом повторил:
— Веди нас, предводитель, к славе.
Вслед за Карсой оба воина проехали через всю деревню. Старейшины племени не одобрили этого похода, так что никто не вышел с ними проститься. Но Карса знал: все слышат, знал: однажды все они пожалеют, что узнали в эту ночь лишь глухой и тяжёлый стук копыт. И всё же ему очень хотелось, чтобы их вышел проводить ещё хоть кто-нибудь, кроме Дэйлисс. Однако даже Пальк не явился.
Но я чувствую, за нами следят. Видно, Семеро. Уругал, Властитель на высоту звёзд, верхом на колесе потоков, взирает на нас. Услышь меня, Уругал! Я, Карса Орлонг, убью для тебя тысячу детей! Тысячу душ возложу к твоим стопам!
Где-то рядом заскулила в тревожном сне собака — но так и не проснулась.
На склоне к северу от деревни, у самой кромки леса, стояли и молча провожали взглядом Карсу Орлонга, Байрота Гилда и Дэлума Торда двадцать три фигуры. Точно недвижные призраки, они маячили во мраке среди деревьев ещё долго после того, как три воина скрылись из виду на восточной дороге.
Всех их, урождённых уридов, которых затем принесли в жертву богам, связывало с Карсой, Байротом и Дэлумом кровное родство. На четвёртом месяце жизни каждого из них отдали Ликам в Скале: перед закатом матери уложили собственных детей на поляне и ушли. И по воле Семерых дети исчезали к рассвету. Оказывались в объятьях новой матери.
Становились чадами Сибалль Ненайденной, одинокой богини, единственной из Семи, у кого не было собственного племени. Оттого она сотворила себе тайное племя из тех, кого отдали в жертву шесть других кланов, обучила каждого его родословию, чтобы связать с оставшейся в деревнях роднёй, поведала об их особом призвании, предназначении, что принадлежало лишь им одним.
Она нарекла их своими Найдёнышами, и они сами называли себя лишь этим именем, именем их собственного тайного племени. Невидимо жили они среди родичей, и остальные теблоры даже не догадывались об их существовании. Найдёныши знали, что кое-кто мог что-то заподозрить. Например, Синиг, отец Карсы, который относился к памятным кровным столбам с пренебрежением и, может, даже с презрением. Такие теблоры обычно не представляли настоящей угрозы, но порой, когда риск становился велик, приходилось идти на жестокие меры. Как это случилось с матерью Карсы.
Двадцать три Найдёныша, которые стали свидетелями того, как начался поход трёх воинов, были кровными братьями и сёстрами Карсы, Байрота и Дэлума, хотя никогда с ними не встречались — что, впрочем, сейчас мало значило.
— Выживет лишь один, — произнёс старший брат Байрота.
Сестра-близнец Дэлума в ответ пожала плечами и сказала:
— Мы будем ждать здесь, когда он вернётся.
— О да.
Ещё кое-что объединяло всех Найдёнышей. Сибалль отмечала своих чад ужасным шрамом, срывала кожу и мускулы с левой стороны лица — от виска до челюсти, и поэтому их лица были плохо приспособлены к выражению эмоций. Черты слева навсегда изогнулись книзу, будто в вечном горе. Удивительным образом телесная рана лишила выразительности и голоса Найдёнышей, хотя, может, такое влияние оказала на них ровная, холодная речь самой Сибалль.
Поэтому слова надежды, лишённые живого чувства, казались им настолько лживыми, что их не стоило и произносить.
Выживет лишь один.
Возможно.
Когда за спиной Синига открылась дверь, тот как раз помешивал рагу на огне. Одышка, шарканье, стук клюки о косяк. Затем — резкий вопрос, почти обвинение:
— Ты благословил сына?
— Я отдал ему Погрома, отец.
Пальку удалось вложить в одно-единственное слово и презрение, и отвращение, и подозрение:
— Почему?
Синиг так и не обернулся, но услышал, как его отец с трудом доковылял до ближнего к очагу стула.
— Погром заслужил свой последний бой, которого я бы уже не смог ему подарить. Вот поэтому.
— Так я и думал. — С натужным кряхтеньем Пальк умостился на стуле. — Всё ради коня — не ради сына.
— Голоден? — спросил Синиг.
— Не откажу тебе в возможности проявить любезность.
Синиг позволил себе мимолётную горькую улыбку, затем потянулся за второй миской и поставил её рядом со своей.
— Он горы свернёт, — проворчал Пальк, — лишь бы ты хоть на соломинку сдвинулся.
— Он делает всё не для меня, отец, — для тебя.
— Он понимает, что лишь самой неслыханной доблестью можно добиться необходимого — искупления позора, которым стал для нас ты, Синиг. Ты — бесформенный куст меж двух высоких дубов, сын одному, отец второму. Поэтому он и потянулся ко мне, потянулся, а ты — дрожишь ли в холодной тени между мной и Карсой? Зря, выбор у тебя всегда был.
Синиг наполнил обе миски, выпрямился, чтобы передать одну отцу.
— Шрам на старой ране ничего не чувствует, — сказал он.
— Бесчувствие — не доблесть.
С улыбкой Синиг сел на другой стул.
— Расскажи мне, отец, как бывало прежде, о днях, что настали после твоего триумфа. Расскажи о детях, которых убил. О женщинах, которых зарезал. Расскажи о горящих домах, о криках волов и овец в пожарище. Хочу снова увидеть, как это пламя вспыхнет в твоих глазах. Повороши пепел, отец.
— В последние годы, сын, я слышу в твоих словах лишь голос этой проклятой женщины.
— Ешь, отец, чтоб не оскорблять меня и мой дом.
— Поем.
— Ты всегда был вежливым гостем.
— Верно.
До самого конца трапезы оба молчали. Затем Синиг отставил миску, поднялся, забрал миску у Палька, а затем повернулся и швырнул её в огонь.
Отец широко распахнул глаза. Синиг сурово посмотрел на него:
— Ни один из нас не доживёт до возвращения Карсы. Мост между нами смыло. Если вновь придёшь к моему порогу, отец, я убью тебя.
Синиг протянул руки и силой поставил Палька на ноги, затем подтащил плюющегося старика к двери и без церемоний вышвырнул наружу. За хозяином последовала и клюка.
Ехали по старой тропе, которая шла вдоль хребта. Тут и там старые осыпи полностью скрыли дорогу, потащили ели и кедры вниз, к долине. В таких местах смогли закрепиться кусты и широколиственные деревья, так что пройти было трудно. В двух днях и трёх ночах пути лежал край ратидов, с которыми уриды враждовали сильней всего. Многочисленные набеги и жестокие убийства опутывали кланы вековой сетью ненависти.
Карса не намеревался пробираться по землям ратидов тайно. Он хотел клинком мести прорезать кровавый след в ткани настоящих и воображаемых обид и при этом привязать к своему имени два десятка теблорских душ — или даже больше. Карса знал, что его спутники ожидали скрытного подхода. Их ведь было всего трое.
Но с нами Уругал и год Его имени. И мы покажемся — во славе этого имени и в крови. Грубо разворошим осиное гнездо, и ратиды научатся бояться Карсы Орлонга. А затем и суниды.
Кони осторожно ступали по каменистой осыпи, оставшейся после недавнего обвала. Прошлой зимой выпало много снега, больше, чем Карса мог припомнить за всю жизнь. Давным-давно, задолго до того, как Лики в Скале пробудились и сообщили старейшинам во снах и трансах, что победили прежних теблорских духов и требуют теперь поклонения; задолго до того, как собирание душ стало для теблоров единственным достойным устремлением, духи, что правили народом и землёй, были костями камня, плотью земли, щетиной и шерстью леса и дубравы, а дыханье их — ветром всякого времени года. Зима приходила и уходила с жестокими бурями высоко в горах, с дикими плясками духов в их извечной войне друг с другом. Лето и зима были едины: неподвижны и сухи, но в последней являлось истощение, а в первом — ледяной, хрупкий мир. Поэтому теблоры смотрели на лето с сочувствием к утомлённым битвою духам, а зиму презирали за слабость Взошедших бойцов, ибо иллюзия мира и покоя ничего не стоила.
Меньше десяти дней осталось до конца весны. Бури утихали, приходили всё реже. И хотя Лики в Скале давным-давно истребили старых духов, а сами казались равнодушными к извечному круговороту времён года, Карса тайно воображал себя и своих спутников предвестниками последней бури. О да, их мечи из древесины кровь-дерева отзовутся на эхо древней ярости среди ничего не подозревающих ратидов и сунидов.
Теблоры разобрали завал. Тропа впереди вилась и уходила в неглубокую долину, где открывался в ярком свете послеполуденного солнца высокогорный луг.
За спиной Карсы прозвучал голос Байрота:
— Нам следует разбить лагерь на другом конце этой долины, предводитель. Коням нужен отдых.
— Видно, твой конь притомился, Байрот, — ответил Карса. — Слишком часто ты пировал. Надеюсь, наш поход снова сделает из тебя настоящего воина. Слишком часто ты валялся на соломе в последнее время.
А Дэйлисс на тебе скакала.
Байрот рассмеялся, но больше ничего не сказал.
Дэлум заговорил:
— Моему коню тоже нужно отдохнуть, предводитель. На этом лугу можно разбить удобный лагерь. Здесь водятся кролики, и я расставлю на них силки.
Карса пожал плечами.
— Значит, тянут меня к земле две тяжёлые цепи, а не одна. Боевые кличи ваших желудков оглушили меня. Что ж, будь по-вашему.
Разводить костёр было нельзя, поэтому пойманных Дэлумом кроликов съели сырыми. В прежние времена это было бы рискованно: кролики часто разносили болезни, по большей части смертельные для теблоров. Но с появлением Ликов в Скале хвори покинули племена теблоров. Безумие, впрочем, по-прежнему поражало их, но к сумасшествию ни еда, ни питьё не имели никакого отношения. Старейшины иногда говорили, мол, бремя, возложенное на того или другого теблора Семью богами, оказалось слишком тяжким. Разум должен быть силён, а сила обретается в вере. Для слабого человека, для того, кто поддался сомнениям, обряды и ритуалы становились клеткой, застенком, заключение в котором вело к безумию.
Воины сидели вокруг небольшой ямки, выкопанной Дэлумом для кроличьих костей, и за едой почти не разговаривали. Небо над их головами померкло, и звёздное колесо вновь пришло в движение. В скорых сумерках Карса прислушался к тому, как Байрот обсасывает кроличий череп. Гилд всегда заканчивал трапезу последним, ни кусочка не оставлял, а завтра даже снимет тонкий слой жира, оставшийся на шкурке. Наконец Байрот бросил череп в ямку и облизал пальцы.
— Я, — сказал Дэлум, — обдумал дальнейший путь через земли ратидов и сунидов. Нам лучше не выбирать дороги, которые выведут нас против чистого неба или голых скал. Потому нужно идти нижними тропами. Но они подведут нас ближе всего к стойбищам. Думаю, теперь стоит путешествовать не днём, а ночью.
— Тогда лучше напасть, — кивнул Байрот. — Передвинуть камни очага, украсть перья. Может, прибрать несколько душ спящих воинов.
Карса сказал:
— Если будем прятаться днём, не увидим дыма и не поймём, где расположены стойбища. По ночам ветры переменчивы, они не помогут нам найти очаги. Ратиды и суниды — не глупцы. Они не будут разводить огонь под природным навесом или у голых скал — отблесков пламени на камне мы не увидим. К тому же наши кони лучше видят днём и реже спотыкаются. Поскачем днём, — закончил он.
Некоторое время Байрот и Дэлум молчали. Затем Гилд откашлялся:
— Это будет война, Карса.
— Мы полетим через лес, точно ланидская стрела, что меняет направление на каждом сучке, ветке и камне. Мы соберём ревущую бурю душ. Война? Да. Ты боишься войны, Байрот Гилд?
Дэлум сказал:
— Нас трое, предводитель.
— Да, мы — Карса Орлонг, Байрот Гилд и Дэлум Торд. Я сражался с двадцатью четырьмя воинами и всех их убил. В боевой пляске я не знаю себе равных — будешь это отрицать? Даже старейшины говорили обо мне с почтением. А ты, Дэлум, носишь восемнадцать языков у пояса. Тебе по силам разглядеть след призрака, услышать, как камешек упадёт в двадцати шагах. И Байрот: во времена, когда мышцы твои ещё не заплыли жиром, разве не ты голыми руками сломал хребет одному буриду? Не ты ли повалил наземь боевого коня? Жестокая ярость дремлет в тебе, и наш поход её разбудит. Будь на нашем месте иные три воина… да, им бы следовало проскользнуть по тёмным, извилистым тропам, перевернуть камни в очагах, своровать перья да сломать шею-другую посреди лагеря спящих врагов. Такая слава достойна любого другого воина. Но нас? Нет. Ваш предводитель сказал своё слово.
Байрот взглянул на Дэлума и ухмыльнулся:
— Давай поднимем головы и взглянем на звёздное колесо, Дэлум Торд, ибо мало таких зрелищ нам осталось.
Карса медленно поднялся:
— Ты должен идти за своим предводителем, Байрот Гилд. Без лишних вопросов. Твоя трусость может отравить всех нас. Верь в победу, воин, или возвращайся домой.
Байрот пожал плечами и откинулся на спину, вытянув ноги в меховых сапогах.
— Ты — великий предводитель, Карса Орлонг, но глух к шуткам. Я верю, что ты снискаешь ту славу, которой ищешь, и мы с Дэлумом воссияем рядом с тобой, — как меньшие луны, но всё равно воссияем. Для нас и того довольно. В этом можешь не сомневаться больше, предводитель. Мы здесь, с тобой…
— И оспариваете мою мудрость!
— О мудрости мы вообще ещё не говорили, — ответил Байрот. — Мы — воины, как ты и сказал, Карса. И мы молоды. Мудрость — удел стариков.
— Да, старейшин, — фыркнул Карса, — которые отказались благословить наш поход!
Байрот рассмеялся:
— Такова наша правда, и нам нести её в наших сердцах — неизменную и горькую. Но когда вернёмся, предводитель, мы увидим, что эта правда изменилась за время нашего отсутствия. И окажется, что благословение всё же было дано. Подожди, сам увидишь.
Глаза Карсы широко распахнулись:
— Старейшины солгут?
— Разумеется, солгут. И потребуют от нас признать эту новую правду, и мы признаем — должны признать, Карса Орлонг. Слава нашего успеха должна сплотить народ — жадно хранить её лишь для себя не просто глупо, но смертельно опасно. Подумай об этом, предводитель. Мы вернёмся в деревню лишь со своими рассказами. Да, конечно, мы принесём какие-то трофеи в подтверждение своих слов, но если мы не разделим с ними славу, старейшины позаботятся о том, чтобы наши рассказы познали яд недоверия.
— Недоверия?
— Да. Они поверят, но лишь если смогут приобщиться к нашей славе. Поверят, если мы, в свой черёд, поверим им — уверуем в изменённое прошлое, в не данное благословение, ставшее данным, в то, что вся деревня провожала нас в поход. Все до единого пришли, так они скажут и в конце концов сами в это поверят, запечатлят эту сцену в памяти. Тебе по-прежнему непонятно, Карса? Если так, лучше нам больше не говорить о мудрости.
— Теблоры презирают игры обмана, — прорычал Карса.
Байрот некоторое время молча разглядывал его, затем кивнул:
— Верно. Всё так.
Дэлум забросал ямку землёй и камнями.
— Пора спать, — сказал он, поднимаясь, чтобы ещё раз проверить стреноженных коней.
Карса смотрел на Байрота. Ум его, точно ланидская стрела в лесу, но поможет ли это ему, когда мы обнажим клинки и со всех сторон зазвучат боевые кличи? Вот что бывает, если мышцы зарастают жиром, а к спине прилипает солома. Умение биться словами ничего тебе не даст, Байрот Гилд, разве что язык твой не так быстро высохнет на поясе ратидского воина.
— Не меньше восьми, — пробормотал Дэлум. — И скорей всего, один юнец. Два очага. Они убили седого пещерного медведя и несут добычу.
— Значит, они зазнаются, — кивнул Байрот. — Это хорошо.
Карса нахмурился, глядя на Байрота:
— Почему?
— Нужно знать мысли врага, предводитель. Они себя чувствуют непобедимыми, это делает их беспечными. Есть у них кони, Дэлум?
— Нет. Седые медведи уже знают, что значит конская поступь. Если они и брали на охоту псов, то ни один не выжил.
— Ещё лучше.
Некоторое время назад теблоры спешились и теперь сидели на корточках у самой кромки леса. Дэлум уходил вперёд, чтобы разведать расположение лагеря ратидов, — прокрался по высокой траве среди невысоких пней так, что ни один лист не шелохнулся.
Солнце сияло высоко в небе, в сухом, горячем воздухе — ни ветерка.
— Восемь, — проговорил Байрот и ухмыльнулся Карсе. — И юнец. Его нужно убить первым.
Чтобы выжившие были опозорены. Он считает, что мы проиграем.
— Оставьте его мне, — сказал Карса. — Я брошусь в атаку и окажусь потом на другой стороне лагеря. Все выжившие воины обернутся ко мне. Тогда в бой вступите вы двое.
Дэлум удивлённо моргнул:
— Ты хочешь, чтобы мы ударили в спину?
— Да, чтобы уравнять число. Затем каждый вступит в свой, равный поединок.
— В атаке будешь уклоняться и пригибаться? — спросил Байрот. В глазах его появился блеск.
— Нет, я буду бить.
— Тогда они остановят тебя, предводитель, и ты не сможешь добраться до другого конца лагеря.
— Меня не остановят, Байрот Гилд.
— Их девять.
— Тогда узри, как я спляшу.
Дэлум спросил:
— Почему нам не поскакать на конях, предводитель?
— Я устал от разговоров. Следуйте за мной, но медленно.
Байрот и Дэлум обменялись взглядами, затем Байрот пожал плечами:
— Мы станем тебе свидетелями.
Карса отстегнул кровь-деревянный меч, обеими руками взялся за обтянутую кожей рукоять. Древесина была багровой, почти чёрной, блеск масла создавал иллюзию того, что боевой знак парит в пальце от клинка. Кромка казалась прозрачной там, где загустело втёртое в волокна кровь-масло. На лезвии не было ни единой зарубки, лишь волнистые углубления там, где сами собой затянулись следы прежних битв, ибо кровь-масло помнило прежнюю свою форму и не терпело повреждений. Карса поднял перед собой меч, а затем скользнул в высокую траву и, ускорив шаг, вошёл на бегу в боевую пляску.
Добравшись до кабаньей тропы, которую указал Дэлум, он пригнулся и ступил на плотно утоптанную землю, не сбившись с шага. Широкое, листовидное остриё словно вело его вперёд, прорезало свой собственный бесшумный путь через колодцы света и тени. Карса побежал быстрее.
В центре ратидского лагеря трое из восьми взрослых воинов сидели на корточках вокруг куска медвежьего мяса, которое только что извлекли из свёртка оленьей кожи. Ещё двое сидели рядом, положив оружие на колени, и втирали в клинки густое кровь-масло. Оставшиеся трое стояли и беседовали друг с другом всего в трёх шагах от кабаньей тропы. Юнец остался на дальнем конце.
Вылетев на поляну, Карса достиг предела скорости. До семидесяти шагов теблор мог бежать вровень с идущей галопом лошадью. Он ударил как гром. Мгновение назад восемь воинов и юнец отдыхали после охоты, а теперь головы двоих снёс один горизонтальный взмах. В сторону полетели обрывки кожи и обломки костей, кровь и мозги плеснули в лицо третьему ратиду. Тот пошатнулся и отпрыгнул влево, только затем, чтобы встретиться с обратным взмахом меча Карсы: удар пришёлся ратиду под подбородок. Удивлённо распахнутые глаза ещё успели увидеть, как внезапно завертелась поляна, а затем вспыхнула тьма.
Не сбавляя шага, Карса подпрыгнул, чтобы не споткнуться о голову воина, которая с глухим стуком покатилась по земле.
Те ратиды, что втирали в клинки масло, уже вскочили и подняли оружие. Они разделились и бросились вперёд, чтобы напасть на Карсу с разных сторон.
Урид расхохотался и прыгнул к трём воинам, которые ещё сжимали в окровавленных руках разделочные ножи. Поставив меч в позицию ближней защиты, он низко пригнулся на бегу. Все три малых клинка попали в цель, пронзили рубаху, кожу, мускулы. Инерция потащила Карсу дальше, так что ножи вырвались из ладоней ратидов, оставшись в теле. Он развернулся, взмахнул мечом, отсёк пару рук и завершил удар подмышкой, так что вырвал плечо вместе с лопаткой — плоская лиловая кость, обвитая сетью пронизанных венами связок, вместе с конвульсивно сжатой рукой взмыла к небу.
Один из врагов с рычанием рухнул под ноги Карсе и крепкими руками обхватил его бёдра. Продолжая хохотать, предводитель уридов резко опустил меч, так что рукоять с хрустом врезалась воину в затылок. Руки разжались.
Справа свистнул меч, направленный в горло Карсе. Не опуская лезвия, воин крутанулся на месте и встретил вражеский клинок своим. Столкнувшись, оба меча громко зазвенели.
Карса услышал за спиной шаги другого ратида, почувствовал движение воздуха, который рассекал клинок, направленный ему в левое плечо, и молниеносно бросился на землю, накренившись вправо. И в полёте вытянул руки, рубанув мечом наискось. Клинок прошёл точно над оружием врага, рассёк пару толстых запястий, вспорол живот от пупка и ниже, вырвался наружу между рёбрами и тазом.
Продолжая вращаться в полёте, Карса возобновил удар, потерявший силу при столкновении с костями и плотью, вывернул плечи вслед за клинком так, чтобы тот прошёл под телом урида и вынырнул с другой стороны. И обрубил ногу последнего ратида на уровне лодыжки. Затем земля молотом врезалась в правое плечо Карсы. Он перекатился, прикрываясь мечом, но не смог полностью отразить нисходящий удар — боль огнём вспыхнула в правом бедре — и оказался вне пределов досягаемости воина, который затем завопил и неуклюже отступил назад.
Инерция переката позволила Карсе оказаться в приседе, отчего кровь хлынула из раны на правой ноге, и боль пронзила левый бок, спину под правой лопаткой и левое бедро, откуда по-прежнему торчали ножи.
И тут он оказался лицом к лицу с юнцом.
Не больше сорока лет от роду, ещё даже не достиг полного роста, тонкорукий и тонконогий, как и многие Неготовые. В глазах застыл ужас.
Карса подмигнул ему, а затем развернулся, чтобы сойтись в бою с одноногим воином.
Тот завопил неистово, отчаянно, и Карса увидел, что подоспели Байрот и Дэлум. Воины включились в игру: их клинки отсекли ратиду вторую ногу и обе руки. Вражеский воин извивался на земле между ними, поливая кровью смятую траву.
Карса оглянулся и увидел, как юнец исчезает в лесу. Предводитель улыбнулся.
Байрот и Дэлум нагнали отползавшего ратида и принялись отрубать новые куски от его рук и ног.
