2020-06-10
57Сильвия Аваллоне
Стальное лето
Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=5809689
«Стальное лето»: РИПОЛ классик; Москва; 2011
ISBN 978‑5‑386‑03931‑8
Аннотация
Анна и Франческа – итальянки, которые не знают прекрасной Италии из туристических буклетов. Каждое утро, открывая окно, они видят лишь дым со сталелитейной фабрики, грязный пляж с мутной водой и горы водорослей и уставших, искалеченных жизнью людей. Но девушки знают, что у них все будет по‑другому. Они обязательно вырвутся в большой мир…
Сильвия Аваллоне
Стальное лето
Моим лучшим подругам ‑
Элеоноре, Эрике и Альбе ‑
и всем тем, кто отливает сталь
Лучшие вещи в мире поблескивают от страха.
Дон Делилло, Весы
Часть первая
Неразлучные подруги
1
В кружке, выхваченном линзой объектива, чуть шевелилась фигурка без головы в расфокусе – кусок тела на свету, попавший под оптический прицел.
За пару лет это тело незаметно преобразилось и теперь, летним днем, в объективе бинокля, предстало во всей красе.
Взгляд наблюдателя жадно обволакивал мельчайшие детали: завязки купального лифчика, плавок, ниточка водорослей на бедре, напрягшаяся мышца над коленом, изгиб икры, щиколотка с налипшим на нее песком.
Глаза краснели от исступленной слежки через объектив.
Юное тело снова выпрыгнуло из поля зрения и погрузилось в воду.
Спустя мгновение, через настроенный объектив с правильно выставленным фокусом, это же тело продемонстрировало роскошную гривку светлых волос и захохотало так, что, несмотря на приличное расстояние, наблюдателя тряхнуло. Он будто провалился туда, внутрь, в отверстие между белоснежными зубами.
И еще были ямочки на щеках, ложбинка между лопаток, впадина пупка и все остальное…
Она резвилась вместе со своими сверстницами, не подозревая, что за ней наблюдают, разевала рот, чтобы что‑то прокричать.
Кому? И что?
Она ввинчивалась в волну и выскакивала из воды со сбившимся купальником. На плече выделялся след от комариного укуса.
Зрачки мужчины то сужались, то расширялись, как от наркотика.
Энрико разглядывал свою дочь – это было сильнее его. После обеда, если не нужно было возвращаться на завод, он следил за Франческой с балкона. Он рассматривал, изучал ее сквозь объектив рыбачьего бинокля. Франческа болтала ногами, растянувшись на полотенце рядом со своей подругой Анной, они носились вдогонку друг за дружкой, касались друг друга, дергали за волосы, а Энрико обливался пóтом на своем наблюдательном пункте наверху, зажав в пальцах сигару. Огромный, в промокшей насквозь майке, изнывающий от невыносимой жары, он не отрывал от дочери глаз.
Сам он объяснял, что начал контролировать Франческу, когда та стала ходить на море с какими‑то парнями старше ее, не внушавшими ему доверия. Эти типы курили и, без всякого сомнения, баловались травкой.
Когда Энрико говорил жене о проходимцах, с которыми общается его дочь, он срывался на крик. Эти подонки курят травку, ширяются, колеса толкают и ждут не дождутся, когда трахнут нашу – мою! – дочь. Последнюю фразу он не произносил вслух, а лишь лупил кулаком по столу или по стене.
На самом деле он стал следить за Франческой еще раньше, с того самого момента, когда тело его дочурки словно вылупилось из кокона и обрело новую кожу и новый запах – древний, зовущий, вполне определенный. У малютки Франчески появились задница и пара дерзких маленьких грудок. Тазовые кости разошлись, образовав нежный изгиб между туловищем и поясницей. А он был ее отцом.
Энрико как раз наблюдал, как его дочь мечется, всем телом бросаясь вперед за мячом. Ее мокрые волосы липли к спине и бокам, облегая просолившуюся кожу.
Подростки, выстроившись кружком, играли в волейбол на мелководье, и вместе с ними, посреди криков и брызг, боролась за мяч изящная Франческа. Энрико ничуть не занимала игра. Он думал о купальнике своей дочери. Боже мой, он же ничего не прикрывает! Такие вещи следовало бы запретить. Если только кто‑нибудь из этих поганых ублюдков посмеет к ней притронуться, перетяну дубиной поперек хребта!
– Что это ты тут делаешь?
Энрико обернулся к жене, которая стояла посреди кухни и подавленно на него смотрела. Розу унижало и угнетало зрелище собственного мужа, который в три часа дня стоял у окна с биноклем.
– Слежу за своей дочерью, если ты не возражаешь.
Даже ему порой было нелегко выносить взгляд этой женщины. В зрачках его жены навечно застыл немой укор.
Энрико наморщил лоб, сглотнул и пробормотал:
– Это самое малое, что я могу…
– Ты смешон! – прошипела Роза.
Энрико посмотрел на жену, как смотрят на что‑то, что зверски достало:
– То есть то, что я приглядываю за нашей дочерью, тебе кажется смешным? Когда на улице черт знает что творится? Ты не видишь, что за шпана ходит на море? Что это за типы там, а?
Когда Энрико свирепел, что случалось с завидной регулярностью, его лицо багровело, жилы на шее устрашающе надувались.
В двадцать лет, когда еще не было ни бороды, ни лишних килограммов, он не был злым. Он был красивым юношей, только что получившим работу на заводе «Луккини», мускулистым, как любой, кто с детства мотыжил землю. В великана он превратился, когда работал на томатных плантациях, а потом лопатами выгребал угольный кокс. Обычный мужчина, приехавший из деревни в город с жалкими пожитками в рюкзаке.
– Ты что, не понимаешь, что она творит, в ее‑то возрасте!.. И черт побери, как она одевается!
Потом, с годами, он изменился. Мало‑помалу, незаметно для окружающих великан, который никогда не выезжал за пределы провинции Ливорно и никогда не видел других мест в Италии, будто бы обледенел внутри.
– Не молчи! Твою мать, ты видишь, в чем ходит твоя дочь?!
В ответ Роза мозолистой рукой чуть сильней сжала тряпку, которой только что вытерла тарелки. Розе было тридцать три года, но в день своей свадьбы она поставила на себе крест. Ее средиземноморская красота растворилась в моющих средствах, растеклась по периметру пола, который она вот уже десять лет протирала каждый божий день.
Она молчала тяжело, будто готовилась к нападению.
– Что это за парни, а? Ты их знаешь?
– Это хорошие ребята…
– Ах, ты их знаешь! Что ж тогда мне ничего не говоришь? Почему в этом доме мне никто ничего не говорит? Франческа все тебе рассказывает, так? С тобой‑то она часами готова трепаться!
Роза швырнула тряпку на стол и выдохнула:
– А ты сам себя спроси, почему она с тобой не разговаривает.
Но Энрико уже не слушал:
– Мне никогда ни слова! Мне никто ничего не рассказывает, мать ее так!
Роза склонилась над тазом с грязной водой. Некоторые ее ровесницы до сих пор ходили на летние дискотеки. Она же ни разу в жизни там не была.
– Я что, идиот? Ты меня за идиота держишь? Одевается, как шлюха! А ты как ее воспитываешь, а? Ну ничего, я как‑нибудь решусь…
Роза подняла таз и вылила воду в сточный желоб на балконе, наблюдая за черными комками в воронке стока. Она мечтала увидеть, как ее муж умирает, как в агонии корчится на полу.
– И пошлю вас обеих к чертовой матери, и тебя, и ее! Я зачем работаю? Ради тебя? Ради этой шлюхи?
Она бы с радостью проехалась по нему на машине, вдавила бы его в асфальт, превратила в кашицу, в гадкого червяка, какой он, в сущности, и есть.
Франческа бы поняла, если бы я его убила. Если бы только я тогда не влюбилась, если бы нашла работу, если бы десять лет тому назад ушла отсюда куда глаза глядят…
Энрико отвернулся от жены и всем своим огромным телом высунулся за балконные перила, под солнце, которое в три часа дня давило на темя свинцовой тяжестью и прибивало к земле. По другую сторону дороги пляж кишел зонтиками и голосящими купальщиками. «Скотобойня», – подумал Энрико и снова зажег тосканскую сигару, которую сжимал в пальцах, красных, коротких и мозолистых, – пальцах рабочего, который не надевает перчатки, даже когда измеряет температуру чугуна.
С одной стороны было море, которое в этот адски жаркий час заполонили подростки. С другой, вдоль пустынной улицы, – унылая физиономия типовых домов‑коробок с наглухо запертыми ставнями. Мопеды, припаркованные вкривь и вкось на тротуарах, пестрели наклейками и разноцветными надписями: «Франческа, я тебя люблю!»
Под обжигающим июньским солнцем море и бетонные стены друг напротив друга напоминали жизнь и смерть в непримиримой борьбе. Ничего не поделаешь: улица Сталинграда производила удручающее впечатление на всех, кто на ней не жил. Более того, именно так люди со стороны представляли себе нищету.
Этажом выше еще один мужчина, навалившись на ржавые перила, смотрел вдаль, в направлении пляжа.
Кроме него и Энрико, никто больше не осмеливался высунуться на балкон. Солнце немилосердно палило, и крупными кусками обваливалась штукатурка.
Человечек с голым торсом захлопнул крышку мобильного телефона. По сравнению с великаном с четвертого этажа он казался карликом. Говоря по телефону, он почти что кричал – не от злости, а просто потому, что всегда разговаривал таким тоном. Он называл какие‑то астрономические суммы и ни на минуту не отводил цепких маленьких глазок от пляжа, будто разыскивал что‑то такое, что без очков с такого расстояния все равно не разглядеть.
– Как‑нибудь на днях и я выберусь на море. Почему бы и нет? Все равно меня уволили, – сказал он вслух и усмехнулся собственным словам.
В глубине квартиры раздался вопль:
– Чтооо?!!
– Да ничего! – ответил он, вспомнив о существовании жены.
Сандра вышла на балкон со шваброй, распространяющей запах аммиака.
– Артуро! – воскликнула она, потрясая шваброй. – Ты совсем, что ли, из ума выжил?
– Да шучу я, – отмахнулся он.
– Он шутит, видите ли! Какие сейчас шутки, когда нужно заплатить за посудомойку и погасить кредит за магнитолу твоего сыночка – больше миллиона[1] за автомагнитолу! Не смешно!
На самом деле Артуро не шутил. Администрация «Луккини» просекла, что он выносит канистры с горючим.
– Отойди‑ка, я тут пол вытру.
С того самого дня, как Артуро взяли на работу, он воровал бензин у господина «Луккини» – так, по мелочи, чтобы заправиться самому и немного перепродать крестьянам. Три года никто ничего не замечал, и тут вдруг на тебе!
– Отойди, говорю, на этот пол уже смотреть невозможно!
Насвистывая песенку, Артуро вышел с балкона на кухню. Он был веселый, открытый человек, с кучей друзей. Отсутствие работы и долги не мешали ему радостно посвистывать.
Схватив хурму из корзинки на столе, он рассеянно вгрызся в нее. В его голове теснились самые разные варианты добывания денег не вставая с дивана.
– Прекрати ты уже здесь мыть. Только и занята все время, что уборкой!
– Да что ты говоришь! Может, ты приберешься?
В жизни Артуро трудовые будни, с которыми его жена познакомилась в шестнадцать лет и более не расставалась, тем самым предоставляя семье возможность ежемесячно платить за квартиру и растить двоих детей, случались лишь периодически. В строго хронологическом порядке он был: карманником, рабочим на «Луккини», потом на заводе «Дальмине», на предприятии «Магона д’Италия», после чего снова вернулся на «Луккини», уже начальником цеха. Уроженец Прочиды, в девятнадцать лет Артуро уехал в Пьомбино, чтобы устроиться на завод и начать новую жизнь, законопослушную и честную. Членов Федерации рабочих‑металлургов он считал неудачниками и твердо верил только в то, что работа убивает.
– Где Анна? На море?
– Да, с Франческой.
– А Алессио?
Точно: завтра ему должно повезти за покерным столом, и на выигранные деньги можно будет развернуться. Он чувствовал: так и будет. Как там говорится? Это судьба. А Сандре с прибыльной сделки он купит бриллиант, как его… Де Бирс, который навсегда.
– Наверное, тоже на море.
– Мне нужно серьезно поговорить с твоим сыном. Он во что бы то ни стало хочет купить «Гольф GT»… Зачем ему такая машина?
Сандра подняла голову от уже высохшего пола и, вся в поту, постояла так какое‑то время, подставив лицо солнцу.
– Пусть треплется, все равно у него нет таких денег.
Зайдя в дом, она села за стол на кухне и внимательно посмотрела на своего мужа. За столько лет он ничуть не изменился. «С завтрашнего дня…» – говорил он каждый раз, и она снова и снова верит ему.
– Твой сын голосует за Берлускони, – сказала она, вымученно улыбаясь. – Ему нужна классная машина, а не социальная справедливость. Он хочет повыпендриваться, покрасоваться перед девицами… Ну а ты‑то, кстати, о чем говоришь – у тебя самого машина за пятьдесят миллионов. Кстати, ты заплатил налог?
– Налог?
Натянутая улыбка мгновенно слетела с лица Сандры.
– Прежде чем считать деньги сына, попробовал бы хоть раз не проиграть свои.
– Ну, началось… – Артуро надул щеки и фыркнул, как лошадь.
– Да, началось! – Вскочив со стула, Сандра вскинула руки в давящей духоте маленькой кухни. – Нечего тут кривиться. Ты меня не обманешь! Куда делась твоя последняя зарплата?
– Сандра!
– Ты даже на счет ничего не положил! Ты ведь все проиграл, так? Все спустил, не доходя до банка! У меня что, здесь написано «идиотка»?! – Сандра постучала пальцем по взмокшему лбу, на который спускались закрученные на бигуди локоны, доходя до невыщипанных бровей.
Артуро раскинул руки и заворковал:
– Ладно, иди поцелуй меня…
Он так поступал всякий раз, когда крыть становилось нечем, – демонстрировал свою любовь.
Муж с женой исчезли в недрах тесной квартиры. Теперь и жалюзи на окне супругов Соррентино с треском покатились вниз, как и все остальные в доме (за исключением одних), но застряли посреди окна.
– Когда же наконец ты починишь жалюзи, Артуро?!
Ответом ей была тишина. Потом из ванной послышались шум воды из крана, стук бритвы о край раковины и голос Артуро, который напевал свою любимую мелодию, «Маракаибо» Луизы Коломбо, о танцовщице‑мулатке. Бежим? – Да, но куда?
В три часа пополудни в июне дети и старики укладываются спать. Снаружи нещадно палит раскаленное солнце. Домохозяйки и пенсионеры, пережившие длительное общение с доменной печью, в неизменных тренировочных костюмах из ацетата, в изнеможении оседают перед телевизором.
В послеобеденный час прилепленные один к другому одинаковые муниципальные дома напоминают кладбищенскую стену с погребальными нишами, вытянувшимися в ряд. Женщины с отечными икрами и дряблыми ягодицами под фартуком спускаются во двор и рассаживаются в тени вокруг пластиковых столов. Они играют в карты, яростно обмахивают себя веерами и разговаривают ни о чем.
Их мужья, если не нужно идти на работу, носа из дому не высовывают. Полуголые, они обливаются потом на продавленном диване и тыкают в кнопки телевизионного пульта. Тех засранцев, что выступают по телевизору, никто из них не слушает. Они смотрят только на девушек из развлекательных программ, потаскушек, которые являют собой полную противоположность их собственных жен. В следующем году точно куплю кондиционер, хотя бы в гостиную. А если мне завтра не заплатят премию – увидят они у меня!
Артуро брил подбородок, напевая песенку своего детства. Когда он был ребенком, муниципалы отстроили типовые дома напротив пляжа для рабочих сталелитейных заводов. Согласно представлениям коммунистической джунты, рабочие‑металлурги тоже имели право на дом с видом не на заводские корпуса, а на море.
Спустя сорок лет все изменилось: появились спутниковые навигаторы, платное телевидение и не стало ни христианско‑демократической, ни коммунистической партии. Теперь, в 2001 году, жизнь была совершенно другой, но муниципальные дома, завод и тем более море никуда не делись.
Пляж вдоль улицы Сталинграда в такой час был под завязку набит кричащей ребятней, сумками‑холодильниками, зонтиками, сваленными в кучу. Анна и Франческа с победным криком с разбегу плюхались в воду, поднимая ворох брызг. Рядом подростки, напрягая мускулы, ловили летающую тарелку или мячики от пинг‑понга.
Многие считали, что пляж никуда не годится: он не оборудован, в песке полно ржавчины и мусора, прямо посреди него устроена свалка и ходить сюда могут только уголовники и нищета из муниципальных домов.
А коммуна все никак не находила времени, чтобы дать распоряжение на вывоз огромных куч водорослей.
Напротив, в четырех километрах, манил своим блеском, как недостижимый рай, белоснежный песок пляжей на Эльбе. Там располагалась нетронутая вотчина миланцев, немцев и прочих лощеных туристов в черных спортивных автомобилях и темных очках. Но подросткам из муниципальных домов, детям тех несчастных, что проливали пот на сталелитейных заводах, пляж перед домом казался раем – единственно возможным раем на земле.
Когда солнце плавило асфальт, когда зной валил с ног и токсичные облака, выплюнутые трубами «Луккини», нависали над головой, жители улицы Сталинграда отправлялись на море босиком. Переходишь дорогу – и можно бросаться в воду.
Девчонки вообще не вылезали из воды. С удивительной легкостью, параллельно друг другу, они доплывали до самого последнего буйка. Однажды они собирались добраться вплавь до Эльбы и больше не возвращаться.
Двадцатилетние, прежде чем искупаться, рассаживались кружком в баре. Обычно они перемещались стаями, которые складывались по элементарному принципу: из жителей одного дома, из рабочих одного участка, из потребителей одного и того же наркотика, из болельщиков одной футбольной команды, наконец.
В отличие от тринадцатилетних, эти ребята не спешили бросаться в море. Сначала легкий коктейль, папироска, партейка в покер. У кого‑то из них была груда мышц, другие потрясали необъятными животами. Для младших они были сродни олимпийским богам. Пока подростки грезили о прямоточном глушителе и о дискотеке, куда их пока не пускали, они строили всех вокруг на словах и на кулаках, а субботним вечером на своем болиде со спойлером, опустив стекло и высунув локоть наружу, устремлялись вдаль на скорости не менее 190 километров.
Девушки тоже дрались, особенно если речь шла о таком крутом парне, как Алессио. Лето предоставляло уникальную возможность дефилировать с мокрыми распущенными волосами между кабинок для переодевания. Те, кто подходил по возрасту и телосложению, занимались любовью в темноте кабинки – никаких сомнений, никаких презервативов. Если забеременеешь и парень не бросит – дело сделано.
«Теперь уже скоро», – шептались Франческа и Анна. Когда какую‑нибудь взрослую девицу привозили на пляж на пышущем жаром скутере, они мысленно сбрасывали ее на песок и усаживались на ее место. «Теперь уже немного осталось», – думали они, когда субботним вечером другие девушки уходили развлекаться, накрасив щеки мерцающей пудрой, покрыв губы ярким блеском, в туфлях на шпильке, а они оставались дома и примеряли наряды под звук приемника, орущего в полную мощь.
Вся жизнь была у них впереди. Жизнь начиналась в четырнадцать лет.
Они вместе плескались в пенистых волнах, когда проходил паром и от этого морская гладь начинала сильнее морщиться. В баре, за столиками парней постарше, их обсуждали уже года два: говорили, что девицы очень даже ничего. Вот подрастут еще – увидишь.
Анна и Франческа, тринадцать лет, скоро четырнадцать. Темненькая и светленькая.
В воде они бултыхались среди парней, их глаз и тел, которые в воде превращались в одну единую массу, в один могучий восторженный организм.
Они развлекались тем, что выхватывали мячик в тот момент, когда какой‑нибудь парнишка собирался зашвырнуть его в ворота. Ворота были обозначены двумя палками, воткнутыми в полосе прибоя. А набегающая волна подтверждала состоявшийся гол.
Они носились в толпе, посматривая друг на дружку, часто держась за руки. Природа была на их стороне, и они прекрасно знали, что это мощная поддержка. В определенных кругах для девушки важна только красота. Если же ты уродина, жизни тебе не видать. Если парни не пишут твое имя на столбах во дворе, не подсовывают записки под твою дверь – ты никто. Тогда в тринадцать лет уже хочется умереть.
Темненькая и светленькая, Анна и Франческа, искрились улыбками. Нино, который таскал их на плечах, ощущал тепло их промежности на своем затылке. Массимо, прежде чем бросить девчонок в воду, щупал их, щекотал, покусывал – у всех на виду. А девчонки позволяли первому встречному делать, что ему заблагорассудится, без зазрения совести, ничего толком не соображая, назло тем, кто смотрит. Настоящая жизнь – вот она, только руку протяни.
Но не только они переживали какие‑то новые ощущения в теле. Такие уродины, жабы, как Лиза, завернутая в полотенце, тоже хотели бы кататься кубарем в полосе прибоя и сломя голову носиться вдоль берега на глазах у всех.
Девочки в полуразвязанных лифчиках, щедро раздающие тычки и улыбки, ловко кидающие теннисные мячики, казалось, бросали вызов всем. Те, кто смотрел на них, завидовали им, завидовали их грудкам, задницам, бесстыжим улыбкам, которые кричали: да, я существую!
Песок на мелководье смешивался с водорослями, превращался в мутную кашицу. Темненькая и светленькая бегали вдоль моря, ощущая на себе мужские взгляды. Этого они и хотели – чтобы на них смотрели, без всякой причины, просто так. Было ясно, что они так ведут себя с расчетливым кокетством, но все же по‑детски непосредственно.
Темненькая и светленькая… Всегда вдвоем, и только вдвоем. Выходя из воды, девчонки держались за руки, как жених и невеста. В туалет в баре они тоже ходили вместе. Прохаживались туда‑сюда вдоль пляжа и по очереди оборачивались, услышав комплимент. Их красота угнетала, была жестока. Если Анна иногда здоровалась даже с уродинами, Франческа никому не кивала и никогда не улыбалась – только Анне.
Лето 2001 года им не забыть. По большому счету, даже взрыв башен‑близнецов стал для Анны и Франчески частью оргазма, который они испытали, обнаружив, что их тела меняются.
Теперь жалюзи были подняты только на одном окне. Только один мужчина обливался потом на балконе с биноклем в руках.
Энрико упорно разыскивал белокурую голову своей дочери в волнах, среди других подростков, игравших в волейбол, в футбол и бадминтон. С помощью объектива он выхватывал из муравейника рук, ног и грудей фигурку Франчески, фокусировал на ней взгляд, в животной тревоге следил за ее движениями в морской воде.
Вот спина Франчески, покрытая мокрыми светлыми прядями, вот круглая задница, на которую нельзя смотреть никому и никогда. Но Энрико, весь мокрый от пота, смотрел на изящное, идеальное тело, которое его дочь внезапно выставила всем напоказ.
2
Вместо защитного шлема на нем была потертая кепка «Чикаго Буллс» с парой гвоздей, вставленных по обе стороны козырька.
Он только что дал этому кретину по морде. Специально отстегнул бретели комбинезона, чтобы освободить правую руку. Груз, прицепленный к гигантской лебедке мостового крана, качался в раскаленном воздухе, подобно часовому маятнику. Бицепс все еще был напряжен, как и лицо, вымазанное чугунной пылью.
– Повтори, что ты сказал! – прокричал Алессио, перекрывая грохот. – Повтори, твою мать!
Молокосос потрогал синяк, быстро наливающийся красками.
– Вот, видишь? – Алессио постучал рукой по шершавой поверхности ковша на шестнадцать тонн.
Молокососу и шестнадцати еще не исполнилось.
– Так что там моя сестра делает? Еще раз услышу, – Алессио сплюнул и снова показал на ковш, – сюда попадешь.
Сталь отливают при температуре тысяча пятьсот тридцать восемь градусов. В природе стали не существует, это не железо, которое могут найти геологи. Сталь – это продукт человеческих усилий, электрических реле, механических рычагов и прочего. Сталь – это сплав органических веществ… и порой тушки кота, ненароком попавшего в переделку.
Парнишка опустил глаза. Его совсем недавно взяли на работу, на его подбородке только‑только начала пробиваться щетина. Все смотрели на него, довольные, что пришлось понаблюдать за перепалкой.
– Я тебя предупредил! – еще раз прорычал Алессио и закурил.
Пожилой рабочий ремонтного цеха вскарабкался на кран, чтобы проверить тросы. Теперь уже досталось Алессио, который оставил ковш болтаться в воздухе без креплений. Другой рабочий перевернул страницу календаря «Максим». Снятую со спины брюнетку в стрингах и с огромными сиськами сменила блондинка верхом на мотоцикле.
Алессио стянул с себя майку, насквозь пропитанную потом. Никому, даже своему лучшему другу, он бы не позволил сказать такое о сестре. На ум снова пришло словцо, произнесенное молокососом. Чтобы успокоиться, пришлось сделать усилие и проглотить ком слюны пополам с железной пылью.
Пространство между катанками и черной трубой четвертой домны поросло травой; от жары трава давно высохла. Алессио бросил окурок на землю и тут же растер его ногой – в два часа дня запросто может загореться. Затем отключил систему противовесов мостового крана. Кран был впечатляющих разимеров: двенадцать метров в высоту и двадцать четыре в ширину. Алессио уже привык к этому зоопарку: в небо вздымались башни и стрелы самых разных видов и цветов – проржавевшие животные с рогатыми головами.
– Придурок рогатый! – крикнул ему мужик из ремонтного цеха. Алессио резко заблокировал трос, и тот чуть не лишился ноги.
В ковшах и пузатых бочках, прицепленных к локомотиву поезда‑чугуновоза, булькала плотная черная жижа; цистерны напоминали первобытных существ. Смена Алессио закончилась, и он с удовольствием вылил на себя бутылку воды.
На заводе, где он работатал, рождался металл. В цехах лились тягучие водопады стали и чугуна. Раскаленная жидкая масса заливалась в изложницы‑мульды – большие формы, помогающие превращать металл в слитки. Каждая мульда краем перекрывала соседнюю, чтобы жидкая масса не проливалась в зазоры. Но она все равно иногда проливалась – и тогда образовывались маленькие лужицы. Затвердевший металл вываливали в желоб, откуда он попадал на платформы. Пустые мульды отправлялись в обратный путь, обдуваемые паром и омываемые известковым молоком.
Материя преобразовывалась в любое время дня и ночи. В порт на гигантских кораблях привозили минералы и уголь, доменная печь работала без остановки. Кровь пульсировала в бешеном темпе, наполняя артерии и капилляры, мышцы набухали и увеличивались – человек, руководивший процессами отливки, сам становился частицей этого необъятного организма.
Прежде чем уйти, Алессио бросил взгляд на блондинку с календаря. Когда он работал, все время хотелось трахаться – так его тело реагировало на контакт с преображающейся материей. У материи было имя и формула, включающая железо и углерод. Экстрокорпоральное оплодотворение происходило в сосуде высотой с небоскреб – в огромной ржавой урне, сторукой и стобрюхой, с треуголкой вместо головы. Но были еще бесчисленные конвейеры, прокатные станы, десятки труб, каждая из которых имела свое назначение.
Алессио торопливо направился к южному выходу. После восьми часов работы на мостовом кране он еще два часа прыгал на боксерском ринге, а по вторникам, пятницам и субботам отрывался на дискотеке. Он думал о своей сестре Анне, о том, что они с Франческой, пожалуй, перегибают палку: слишком яркая помада, слишком символические купальники, слишком много мальчишек вокруг… Надо бы за ними присмотреть, а еще лучше – мозги прочистить.
Путь его лежал через склад стальных катушек, рядом с которыми он казался карликом. Здесь, на территории завода, были свои железнодорожные развязки, свои площади и перекрестки. Алессио не глядя пересек рельсы, по которым каждые пятнадцать минут проходили поезда. Не останавливаясь, приветственно махнул водителям грузовиков, которые, опустив стекло и вытянув ноги на приборную доску, ждали на жаре, пока им загрузят блюмсы, бруски и болванки, чтобы потом разъехаться по разным городам Европы. На слоноподобных фурах был нарисован Иисус Христ, зеленый или лиловый, без вариантов.
На подъездном пути, где Кристиано любил устраивать гонки на погрузчиках, Алессио раздраженно пнул разложившийся трупик крысы. В затылке ощущалась тяжесть. Над головой нависали трубы, изрыгавшие огонь, подобно драконам. Голубоватого токсичного дыма хватило бы, чтобы отравить не только провинцию Ливорно, но и всю Тоскану.
Душа уходила в пятки при взгляде на газохранилище, взрыв которого мог бы стереть с лица земли весь Пьомбино, на скелеты трех отработавших свое доменных печей, на коксовый завод, где до сих пор собирали уголь лопатами, как в XIX веке.
Алессио казалось, что в небе кто‑то устроил лазерное шоу. Фиолетовые всполохи, языки черно‑красного пламени, желто‑черные угольные облака – одно сплошное непрекращающееся наваждение. Все это называлось комплексным производственным процессом.
Парень шел по дорожке, поросшей крапивой, из‑под ног разлетались обломки жаропрочного кирпича. Подъезжали все новые и новые грузовики; фуры выстроились в огромный хвост, потому что где‑то опять что‑то сломалось. Нескончаемое ожидание плавило мозги, шоферы глушили двигатели.
Чтобы подсчитать все недочеты этой системы, не хватит пальцев на руках и ногах.
Алессио шел быстрым шагом, пот стекал по его спине липкими струйками. Миллионы поршней в моторах возбуждения – да‑да, именно так – синхронно двигались в бешеном ритме.
Думая о своей сестре и о шикарном «Гольфе GT», парень все больше злился. Кто его реально бесил, так это левые – плаксивые придурки‑демократы, партия Возрождения коммунизма, все эти чудилы, которые только и умеют, что языком чесать. На выборах 13 мая Алессио голосовал за Берлускони, потому что был уверен на все сто: словами делу не поможешь.
Добрая половина указателей на развязках была свернута – рабочие делали это специально, чтобы поржать над шоферами и проверяющими. Алессио однажды так подшутил над Кристиано и отправил его на склад рельсов вместо заготовочного цеха. Сейчас в этом проржавевшем парке аттракционов можно было развлекаться сколько угодно, а тридцать лет назад здесь работали двадцать тысяч человек, рынок вовсю развивался, Запад кормил весь мир.
Когда это было… Теперь рабочих осталось не более двух тысяч, включая тех, кто трудится в фирмах по подряду. Владельцы переводили производство на Восток. Отмирали целые отрасли, ненужные корпуса взрывали с помощью тритола. Все шло вразнос. Работяги в седьмом поколении веселились, разъезжая верхом на экскаваторах, как на оседланных быках, под истошные вопли радио, с таблеткой амфетамина под языком.
Ко всему можно привыкнуть. Лучшее доказательство – коты, которых в подвалах под столовой было не пересчитать. Все больные, все черно‑белые из‑за постоянного спаривания друг с дружкой.
Алессио шагал по пустырю среди последних промкорпусов. Теперь можно было вздохнуть полной грудью: фабричные постройки редели, начинались болота и заросли тростника.
За неудачников я голосовать не собираюсь. Пусть отваливают в кегли играть, коммунисты придурочные!
Алессио отметился на проходной, попрощался с толстой теткой, окончательно скисшей в своей будке, и выскочил наружу. Там было море.
На парковке роились рабочие, приехавшие на смену. Прежде чем усесться в свой «пежо» с двумя боковыми спойлерами и одним задним, Алессио оглянулся на домну. АФО4, или УФО, неопознанный объект, – так ее все называли. Что бы ни происходило, пусть хоть война (как во время Второй мировой, в сорок четвертом, когда завод заняли нацисты), домна казалась символом стабильности. Глядя на нее, все время хотелось улыбаться. И сейчас Алессио смотрел на нее и улыбался.
С длинным хоботом‑углесосом, с треугольной мордой, домна напоминала мощный скелет готического храма в самом начале его строительства. Вот именно, в самом начале… Алессио подумал о том, что розовое тело его сестры только‑только начинает развиваться. У нее появились грудь и бедра. Призывно манит темный пушок в паху и под мышками; когда она возвращается с моря и скидывает купальник, чтобы пойти в душ, по комнате распространяется животный запах.
Алессио не верил, что Анна уже уединяется с мужчинами в кабинках для переодевания. Страшно представить, что они там вытворяют.
3
Все это понарошку, но и не совсем.
В заляпанном зубной пастой зеркале над раковиной отражаются светленькая и темненькая. Обе – в бесстыжем виде. Обе трепещут в ожидании, распустив волосы и призывно надув губы. На стиральной машине, в опасной близости к краю, стоит переносная магнитола, из которой на полной громкости вырываются мелодии девяностых.
Анна и Франческа одни, дома у Анны. Как только начинается новая песня, девчоночьи тела отзываются ритмичными движениями.
Дверь ванной закрыта на ключ, окно распахнуто. Во время летних каникул, каждый понедельник утром, когда все на работе, они поднимают жалюзи, отодвигают занавеску и крутятся перед зеркалом. В доме напротив только пенсионеры и бездельники – бояться особо некого.
Девчонки ярко красятся; помада размазывается по лицу, тушь течет на жаре и склеивает ресницы, но им все равно. Так начинается их маленький стриптиз. Они прекрасно понимают, что за ними будут подглядывать, и при этом кто‑то уж точно расстегнет свои штаны.
Начинается новая песня. Анна и Франческа копируют Бритни Спирс. Судя по глазам, следящим за ними из соседнего дома, им это удается неплохо.
The summer is magic, is magic. Oh, oh, oh… The summer is magic…
В прямоугольнике оконной рамы видно Анну – она нацепила мамин кружевной бюстгальтер, который в комплекте с розовыми трусами в цветочек смотрится нелепо.
Франческа стоит за ее спиной, без тени улыбки на лице. Сквозь белую майку просвечивает небольшая грудь. Из джинсовых шортов с низкой талией выглядывает край трусиков – в этом вызов: отец запрещает ей так одеваться.
Главное – делать то, что нельзя, главное – доказать миру, что ты все можешь.
The summer is magic, is magic. Oh, oh, oh… The summer is magic…
Девчонки не поют, а просто открывают рот под музыку. Когда припев повторяется в сотый раз, Анна расстегивает бюстгальтер, призывно крутит тазом и начинает поигрывать с краешком трусов. Вскинув руки, она лохматит свою шевелюру, сдувая упавшие на лоб кудряшки. Голая грудь отражается в зеркале. Жара впивается в бетонные стены…
Вслед за Анной майку стягивает Франческа. Ее обнаженный торс напоминает статую, кожа бледная даже летом. Загар к ней не пристает, как будто Франческа и не итальянка. Девочка двигается медленно и спокойно, ее лицо серьезно. Приблизившись к подруге, Франческа берет ее руку и приникает к ней губами.
This is the rhythm of the night, the night… Oh, yes. The rhythm of the night…
Музыка грохочет на маленьком пространстве, облицованном зеленым, кое‑где облупившимся кафелем, сливается с какофонией звуков, доносящихся со двора и балконов. Стоя у окна напротив с сигаретой в руке, девчонок разглядывает дядя Лизы.
В их представлении стриптиз – это танцы из клипов, что крутят по MTV, думает он. Но им всего тринадцать, что они могут в этом понимать! Тем не менее в микрорайоне из четырех огромных домов не менее десятка пар глаз устремлены к окошку этой ванной.
Но этого‑то девчонки и добиваются. В этом и состоит прелесть игры, которую они устраивают каждый понедельник в половине одиннадцатого утра. Слухи об их развлечении разносятся по квартирам.
В это время многие завтракают. А кто‑то теперь специально просыпается к этому часу.
Франческа поворачивается к зеркалу спиной, собирает копну белокурых волос в узел на затылке. В грязном, проржавевшем по бокам зеркале отражаются худенькие фигурки – спина одной и грудь другой.
Чуть нагнувшись, Франческа расстегивает и снимает шорты. Анна тем временем стягивает трусы.
Видел бы нас мой отец…
Не глядя друг на друга, они продолжают извиваться под музыку. В соседних домах замужние дамы выбивают ковры на балконах.
Девчонки поводят тазом, скользят руками от пупка к груди и обратно. Закрыв глаза, они обнимаются, прижимаются одна к другой, сплетаются тесно, как змеи.
Франческа склоняется к плечу Анны, медленно проводит губами по ее шее, и Анна, тревожно улыбаясь, откидывает голову назад.
Первое, что приходит на ум, когда их видишь, – да что они, черт побери, возомнили! И еще: извращенки!
Теперь девчонки уже не танцуют, а просто обнимаются перед зеркалом, двигаясь в замедленном темпе. Где одна и где другая – теперь не разобрать. Они гладят друг другу лица, бедра, скользят пальчиками вдоль позвоночника. Слегка подрагивая от страха, они изучают друг друга носом и губами.
This is the rhythm of the night, the night… Oh, yes. The rhythm of the night…
Им нет никакого дела, что за ними подглядывают.
Голые, они полны желаний, которые начинает обуревать в тринадцать лет, а ты еще не знаешь, что с этим делать. И когда твоя лучшая подруга прижимается к тебе животом…
Сплетенные воедино, они впадаяют в тягучее, животное забытье.
Закрыв глаза, Анна улыбается. Они трутся друг о друга носами, щеками, лбами.
Франческа все так же держит Анну в своих объятиях, ее губы слегка подрагивают, она несильно впивается ногтями в кожу подруги.
Анна прижимается губами к губам Франчески.
Oh, yes. The rhythm of the night…
И тут очарование рассеивается. В какой‑то момент девочки размыкают объятия, выключают радио и задергивают оконную занавеску.
Первой всегда отодвигается Анна. Девчонки еще не знают, как продолжать, не умеют этого делать. Зато мужчины, которые за ними наблюдали, не могут остановиться. Дядя Лизы специально просыпается пораньше, чтобы поонанировать на тринадцатилетних милашек из дома напротив. И даже сама Лиза чувствует странное волнение в груди. И ком в горле от подступающих слез. Она решительно закрывает оконные створки.
Как была, голышом, Анна высунулась в окно, поставив локти на подоконник, и пару минут понаблюдала, как в доме номер восемь крепкая женщина что‑то перемешивала деревянной лопаткой в сковороде; затем хозяйка подошла к столу и вытащила из пакета длинные веточки сельдерея.
Многие женщины уже начали готовить обед. Так у них принято: в одиннадцать утра на плите побулькивает соус к пасте. Внизу мальчишки играли в мяч, на одном из балконов ссорилась молодая пара – парень вымещал свою злобу на горшке с базиликом.
А наверху было чистое небо.
Анна любила это место. Она смотрела на дома‑коробки, на суетню во дворе, на шестнадцатилетнюю беременную Эмму, которая возвращалась домой из магазина с сумками, полными продуктов, и чувствовала себя частью всего этого.
– Классно, правда? Представляешь, я буду ездить в школу на скутере! На спуске с Монтемаццано поднажму– полечу просто! Брат сказал, что оставит скутер мне – все равно он ему больше не нужен.
Франческа сидела на биде, расставив ноги и потупив глаза.
– Мы вместе будем ездить. Теперь им придется заткнуться – никаких больше «Сегодня никуда не пойдешь!». На скутере нас черта с два поймаешь! Например, твой бабуин скажет: «Сегодня остаешься дома!» – а мы прыг в седло и вон из Пьомбино!
Говоря это, Анна вся светилась от радости. Но Франческа не разделала ее восторгов. Ей было страшно. Вдруг она вскочила и, сохраняя каменное выражение лица, выпалила:
– Тебе вообще по барабану, что мы расстаемся? Пофиг просто, да?
В домах‑коробках стояла удушающая жара, такая, что мозги плавились.
– Обалдела, что ли?!
Франческа обиженно отвернулась к зеркалу. Ее всегда раздражал оптимизм подруги. Да что там раздражал – ее бесило, что Анна прыгает от счастья, когда заводит разговор о будущем. Она будет учиться в другой школе… Теперь они больше не смогут есть один завтрак на двоих на переменке…
Анна собиралась в классический лицей, она всегда с удовольствием училась и с отличием окончила первую ступень[2]. Еще она спокойно целовалась с парнями, и у нее не было гематом на спине и животе. А вот Франческе не нравилось учиться.
– Слушай, – сказала Анна, – ты что, забыла, что твое училище напротив моего лицея? Утром будем вместе ходить на занятия, и возвращаться тоже будем вместе. На скутере.
– Класс! – усмехнулась Франческа, смывая косметику с глаз.
– Терпеть не могу, когда ты так себя ведешь, лицемерка! Только и думаешь, что о всяких глупостях, а не о том, что все вокруг меняется!
– Отойди, мне пописать надо.
Шел первый час, мамаши начали звать детей со двора.
– Что, никак? – фыркнула Анна.
– А ты не смотри.
Каково это, вырасти в микрорайоне из домов с осыпающимися балконами, во дворе, где дети играют под ногами наркоторговцев, а на лавочках сидят вонючие старухи? Здесь считается нормальным не ездить в отпуск, не ходить в кино, не читать ни газет, ни книг и ничего не знать о мире.
Но именно в таком месте они нашли друг друга.
Глядя в пол, Франческа слушала, как в унитазе журчит струйка. Внезапно она прыснула: Анна так глупо на нее таращилась! Девочка оторвала кусок туалетной бумаги, смяла ее и бросила в подругу, та со смехом швырнула бумажный комок в ответ.
– Ну что, под душ? – спросила Анна, открывая кран. Мир был восстановлен.
Вслед за подругой Франческа залезла в душевую кабинку с покосившейся дверцей. Потоки теплой воды успокаивали. Ощущение прикосновения одной задницы к другой рождало смутные чувства.
Обе молчали: слова ни к чему, из‑за них только ссоры.
Затем они стали намыливать друг друга, с удивлением отмечая различия – родинки, форму ногтей, – как будто в этом было что‑то странное.
Почему у Анны бедра шире и грудь больше?
Почему у Франчески задница круглая и высокая, и пупок глубже?
– Почему мы не одинаковые? – спросила Франческа, намыливая кудри Анны.
– Мы и разные, и одинаковые.
– Почему это?
– Потому что мы вместе родились, вместе живем, вместе умрем и все будем делать только вместе.
– Как же у нас выйдет умереть вместе?
– Не знаю…
Вытирались они второпях, чтобы их не застала Сандра, которая должна была вернуться с минуты на минуту, и на лестничную площадку выскочили с мокрыми волосами.
На первой же ступеньке Франческа остановилась и повернулась к подруге. Выражение ее лица изменилось, глаза стали еще больше, чем были.
– Не хочу возвращаться домой. Сегодня с нами бабуин обедает…
В полумраке вонючей парадной казалось, что она сейчас расплачется. Но Франческа плакала редко – ей никогда не нравились плаксы.
Анна попробовала подбодрить подругу:
– Слушай, мы ведь совсем скоро увидимся, ровно в два.
– О’кей, – кивнула Франческа, но не сдвинулась с места.
Из темноты длинных коридоров доносились крики и другие звуки. Ревели дети; какая‑то мамаша, видимо, вырвала из рук сына супер ружье, из которого он только что окатил ее водой, – послышались звонкий шлепок и крепкое словцо. Родители постоянно орали на детей, в их доме это было в порядке вещей.
– Я зайду за тобой сразу после обеда, и сразу на море.
– Конечно. Когда придешь – проходи, не стой на пороге.
– Может, пообедаешь с нами?
– Не могу, – Франческа попыталась выдавить из себя улыбку, но не смогла, – знаешь, как бабуин разойдется!
Мальчишки, затеявшие на лестнице игру в догонялки, истошно вопили. Стены были испещрены следами от пневматического оружия, со всех сторон слышался грохот, явственно донесся звук пощечин. «Шлюха!!!» – кричал какой‑то мужчина своей жене.
4
Анна знала, в чем дело.
Вернувшись в квартиру, она вытерла пол в ванной и убрала волосы из слива, чтобы не выслушивать потом нотаций.
Она знала, что происходит, но понятия не имела, чем можно помочь.
Девочка поставила на огонь воду для пасты и стала накрывать на стол. Подумав, аккуратно разложила салфетки по правую сторону от тарелок. Ей хотелось порадовать мать, подготовить все к ее приходу. Но мысли были только о Франческе.
Анна взяла пульт от телевизора и включила первый канал. С точностью до минуты на экране появилась заставка программы новостей.
Позывные выпуска неслись из всех телевизоров, из всех открытых окон на улице Сталинграда. Анне нравилась эта заставка и нравились позывные, слушая их, она представляла себя взрослой, частью чего‑то большего – Милана, Рима, той Италии, которую она, итальянка, никогда не видела.
– Молодчина какая, – сказала Сандра, увидев, что дочь перемешивает макароны. – Что бы я без тебя делала! С твоим папашей‑идиотом и братцем‑неудачником!
Сандра поставила сумки и устало потянулась – спина опять весь день болела. Потом, не теряя времени, пошла разгружать стиральную машину, которую включила утром, перед работой.
Анна любила мать: Сандра много работала, но находила время и для того, чтобы раздавать листовки и устраивать вместе с демократами праздник Объединения Италии. Кроме того, она читала газеты, «Республику» и «Освобождение», и все время твердила дочери, чтобы та училась – тогда она сможет стать депутатом парламента или даже сенатором. Анне хотелось в это верить.
– Откидывай макароны, – крикнула Сандра, – эти двое все равно не придут к обеду.
С тазом, полным мокрых простыней, носков и трусов, Сандра вышла на лестничную площадку и вызвала лифт. По лестнице, смачно переругиваясь, поднимались соседки в чавкающих шлепанцах. Выстроить нормальные отношения с соседями было нелегко: войну могли объявить даже из‑за носка, упавшего на балкон. Однако Сандра не сдавалась. Более того, перед каждыми выборами она упорно распространяла листовки, которых почти никто не читал.
Под самой крышей, на двенадцатом этаже, было как в печке. Сандра зажмурилась: лето роилось вокруг миллионами цикад.
Разлепив глаза, она осторожно взглянула на бесконечную голубизну неба, сливавшегося с морем. Яркие краски кружили голову. Лазоревые силуэты далеких островов – Эльбы, Капрайи, Джильо – заставили ее мечтательно улыбнуться, хотя на поездку надеяться было нечего.
Затем Сандра увидела мать Франчески. Та развешивала белье. Ветер путал ей волосы и норовил унести прочь выстиранные носовые платки.
– Роза! – окликнула Сандра, и та медленно, с опаской обернулась.
На женщине были стоптанные башмаки не по сезону и перепачканный фартук поверх черного домашнего платья. «Одевается, как моя бабушка, – подумала Сандра, – а ведь совсем молодая». Роза действительно была на десять лет младше Сандры, и в ушах ее поблескивали совсем неплохие сережки.
– Ты тоже до обеда белье развешиваешь? – спросила Сандра, чтобы завязать разговор.
Черные, как смоль, глаза Розы оживились. Она не подошла к соседке, но было видно, что ей хочется поговорить.
– Жаль, что мы редко встречаемся. Зашла бы как‑нибудь ко мне кофе попить… В субботу я не работаю, – сказала Сандра.
– Я бы с радостью, – сдержанно ответила Роза.
Активистка‑общественница и домохозяйка украдкой изуча ли друг друга. Они не стояли – одна наступала, другая пятилась, – а запах вареной капусты с нижних этажей все усиливался.
– Так, значит, буду тебя ждать! – продолжила Сандра. – Она знала, как нужно разговаривать с людьми, и мечтала, что когда‑нибудь сможет выступить на митинге, хотя всю жизнь только и делала, что раздавала листовки. – Ведь странно, правда? Живем рядом, наши дочери – лучшие подруги, а мы едва знакомы.
– Да, ты права. Я зайду на неделе, – с вежливой улыбкой ответила Роза и вновь принялась развешивать простыни.
Сандра разглядывала хрупкую женщину, о которой ничего толком не знала, хотя и догадывалась о некоторых подробностях ее жизни.
– Если хочешь, я принесу десерт, – неожиданно предложила Роза. Удивительно, но дочь на нее ничуть не похожа.
– Прекрасно, принеси десерт, а то я совсем не умею печь сладкое. Анна все время на меня ругается, говорит, что мама, которая не умеет печь тортики, – это неправильная мама, – засмеялась Сандра.
Розу одновременно и притягивала, и пугала эта уверенная в себе, энергичная женщина, которая каждый день накладывает макияж и на работу ходит в туфлях с высокими каблуками. Она испытывала к соседке необъяснимую, инстинктивную симпатию, как к подружкам‑одноклассницам в школе. С тех пор как Роза в восемнадцать лет переехала из Калабрии в Тоскану, подруг у нее не было. А потом она вышла замуж.
– Анна такой красавицей стала! – сказала Роза, окончательно преодолев робость.
– Надеюсь, дочка не будет задаваться, – фыркнула Сандра. – Франческа тоже похорошела. Как раз вчера я видела, как она возвращается с моря в купальнике, и подумала: вот это да, как девочка выросла!
Глаза Розы заблестели.
Далекие острова, подернутые дымкой, манили и ее.
Женщины продолжали развешивать белье на свободных веревках.
– А как твой муж поживает? У него все в порядке? – спросила Сандра.
Роза изменилась в лице, корзинка с прищепками выскользнула из ее рук, и прищепки разлетелись по всему полу.
– Да, – невнятно проговорила она.
Сандра заметила и ее смятение, и синяк на шее.
Свежий ветер трепал белье. В полной тишине Роза собрала с пола прищепки и пошла к выходу, даже не попрощавшись.
– Так я тебя жду в гости, не забудь, – повторила Сандра.
Худенькая Роза двигалась неуверенно, будто боялась, что на нее нападут; сжимая кулачки, она смотрела под ноги. Разговор с Сандрой заставил ее на мгновение вспомнить, что она еще молода и, может быть, красива.
Она внезапно остановилась, потом решительно обернулась к Сандре и прокричала:
– Пока! Я обязательно зайду к тебе!
Сандра, достававшая из таза последнюю пару носков, улыбнулась:
– Я на это рассчитываю!
Роза была счастлива. В конце концов, что плохого в том, что у нее может появиться подруга?
5
Ровно в два Анна позвонила в дверь квартиры, где проживала семья Морганти.
Мать Франчески приоткрыла дверь – ровно настолько, чтобы разглядеть, кто стоит на площадке.
– Здравствуйте. Франческа готова или еще ест?
Тонкими пальцами Роза теребила дверную цепочку, не решаясь ее снять. Почему‑то она не решалась смотреть в глаза Анне.
– Я могу попозже зайти, – сказала девочка. Ей казалось, что Роза хочет загородить не только проход, но и обзор.
Анна никогда не переступала порог этой квартиры. Она дружила с Франческой с самого рождения, но ни разу не была у нее в гостях.
Хотя света было мало, девочка заметила, что у Розы что‑то не так с лицом: по щеке, под влажным, угольно‑черным глазом, разливалась лиловая тень.
– Сегодня Франческа не пойдет на море.
– Почему?
Роза вздрогнула от ее вопроса. Девчонка в купальнике, в босоножках на высоченной платформе, с кучей заколок в темных волосах, с губами, намазанными ароматным клубничным блеском, с сеткой для ловли морских собачек в руке, с рюкзачком, набитым тюбиками крема, и полотенцем через плечо казалась ей пришелецей из другого мира. Мира, в котором по праву должна была жить и ее дочь. Обезоруженная, Роза сказала с виноватой улыбкой:
– Она плохо себя чувствует, пусть лучше дома посидит.
– Но ведь лето на дворе! Что с ней такое? – не отступала Анна – так просто ее не проведешь.
– Приходи завтра. Завтра Франческе будет гораздо лучше.
Из квартиры не доносилось ни звука, даже телевизор не работал.
По тому, как Анна поджала губы, Роза поняла, что девчушка обо всем догадывается.
– Обещаю, завтра она придет, – отрезала женщина и захлопнула дверь. Дело не в обещании, подумала она, просто нужно восстановить справедливость. Как только этот монстр уйдет, она поговорит с дочерью. Скажет ей, что она тоже может гулять и развлекаться, как и все ее подружки. Хватит, натерпелись. Сама она возьмет себя в руки, найдет работу и заявит на мужа в полицию. Точно – и потребует развода.
Франческа должна понять, что единственная проблема – это работа. Ей, Розе, надо найти работу, чтобы у них были деньги. Она ненавидит своего супруга и больше не даст ему творить это безобразие.
Анна пару минут постояла перед закрытой дверью. В оцепенении. Как кошка, которую внезапно ослепили светом автомобильных фар.
Что же теперь делать? На море идти не хочется… Чертов бабуин, врезать бы ему как следует! Зачем вообще нужны отцы?
За дверью по‑прежнему тишина.
Девочка спустилась во двор, со всех сил пнула камешек, швырнула рюкзачок на землю и уселась на полуразвалившуюся скамейку.
С места не сдвинусь, пока не выйдет Франческа.
Неподалеку старушки увлеченно играли в карты, попутно обсуждая последнюю серию «Инспектора Деррика». Анна смерила их ненавидящим взглядом.
Звонить в дверь не имело смысла. Достаточно было взглянуть на эту женщину, чтобы все понять. И про тумаки, и про все прочее. Девочка сжала пальцы. Ей хотелось что‑то сделать, например взобраться по водосточной трубе к окну Франчески, но этот монстр, отец подруги, наводил на нее ужас.
Анна принялась рассматривать дома, загораживающие вид на соседние кварталы. Ей нравилось подмечать детали. На подоконниках было полно всякого разного хлама: засохшие растения, только что вымытые кастрюли, ботинки, выставленные сушиться. Моря отсюда не видать, вместо него в глаза бросаются куски облупившейся штукатурки и ржавые прутья, как когти, выступающие из бетонных столбов.
Мама ей объясняла, что в обществе существуют два класса. Они борются друг с другом, потому что класс проходимцев и бездельников угнетает хороший, работящий класс. Так, по маминым словам, устроен мир. Мама поддерживает партию Коммунистического возрождения. За эту партию на выборах проголосовали всего пять процентов населения, поэтому Алессио называл мать неудачницей. У отца Анны были другие кумиры – Аль Капоне и герои «Крестного отца» Фрэнсиса Форда Копполы. Ее брат был членом Федерации рабочих‑металлургов, но голосовал за Берлускони, потому что «он‑то уж точно не неудачник».
Солнце пекло, но Анна и не думала уходить со двора. Это был ее мир. Опять прошла Эмма с огромным животом: в шестнадцать лет она поспешно выскочила замуж за восемнадцатилетнего Марио. В день их свадьбы все жители квартала гуляли, накупив чипсов, кока‑колы и конфетти, – как в школе, когда отмечают чей‑то день рождения.
Она вдруг подумала, что не доверяет ни словам матери, ни словечкам брата, ни бредням отца, – это уж точно. Она верит в свой двор – и точка. Верит вот в эти балки, столбы и вот в этот потрескавшийся бетон. Ей нравится структура этих домов‑коробок, чьи окна напоминают погребальные ниши. И она не завидует тем, кто живет в центре или на прибрежных виллах: глупо завидовать, ведь она никого там не знает.
Что же ты не спускаешься, Франческа?
«Она плохо себя чувствует» – так уже не раз случалось.
На выжженном солнцем пространстве играли в футбол, торговали наркотиками и дышали свежим воздухом. В любое время во дворе стоял невыносимый гвалт, за исключением летних полуденных часов, когда двор вымирал и напоминал пустыню.
Анна понимала, что в окурках и шприцах, валяющихся на земле, нет ничего хорошего. Она знала, что парни, вкалывающие дозу в руку или шею, – не лучшее зрелище для детей. И тем не менее она иногда перекидывалась парой слов с некоторыми из них. Наркоманы были обычными людьми, не чудовищами. Чудовищем был отец Франчески.
Что же она не выходит? Что он с ней сделал?
От нечего делать она стала читать надписи на скамейке – многолетние летописи ссор и влюбленностей, среди которых было и ее имя, и имя ее подруги. «Франческа – супермегакласс. Нино» – эти слова, вырезанные перочинным ножиком, она разобрала сразу. Потом нашла надпись, которую сделала сама: «Анна и Франческа forever together».
Бормотание бабулек разбавляло удушающую тишину, царящую в бетонном кубе. Анна с головой погрузилась в чтение признаний на скамейке.
«Марта + Альдо = любовь».
«Соня, ты невероятная шлюха» (слово «шлюха» зачеркнуто).
«Дженнифер и Кристиано 4ever».
Одна из свежих надписей заставила ее улыбнуться:
«Анна, ты очень даже ничего, жаль, что ты моя лучшая подруга… Масси 84».
Прочитав «У Алессио 24 см», Анна расхохоталась. Ниже было подписано: «Люблю тебя, твоя Соня».
«Мой брат – лучший», – подумала она.
Соня, которая приходила к Алессио смотреть порнофильмы в его комнате, Анне не нравилась. Могли бы и какую‑нибудь музыку врубить, но нет – все было слышно. Ей приходилось сидеть на кухне и дожидаться, пока они кончат. Такова расплата за брата‑красавчика. Был бы уродом… нет уж, спасибо! Анна гордилась Алессио. Пройтись рядом с таким мускулистым блондином было одно удовольствие. Взрослые девицы всегда с ней здоровались, звали ее с собой покататься на мопеде, красили ей ногти на пляже и даже учили, как правильно наносить подводку на глаза. Естественно, все это делалось, чтобы выведать у нее что‑нибудь об Алессио.
– При‑вет, А‑ан‑на.
Анна вздрогнула и обернулась.
Доната в инвалидной коляске, которую катила Лиза, прилагала неимоверные усилия, чтобы поднять руку для приветствия. Рука не слушалась.
– Привет, Доната! Что поделываешь? – с натянутой улыбкой ответила Анна. Никто бы не поверил в ее радушие – на лице крупными буквами было написано разочарование.
С Лизой она даже не поздоровалась.
– Ды‑ы‑шу во‑оз‑ду‑хом.
Чтобы произнести хотя бы одно коротенькое слово, Доната концентрировала всю свою энергию. Губы и челюсть с левой стороны у нее одеревенели навсегда, улыбаться она не могла. Ноги не двигались, и вот уже год как перестала шевелиться левая рука. Скрюченные пальцы правой руки крупно дрожали.
Анна изо всех сил старалась не смотреть на это пятнадцатилетнее тело, которое вовсе не было пятнадцатилетним телом.
– А‑а ты‑ы что де‑е‑ла‑ешь? По‑о‑че‑му‑у не на мо‑о‑ре‑е?
Несмотря на болезнь, Доната тянулась к жизни. Ей хотелось гулять, разговаривать с людьми и как можно больше узнать о мире, пока ее мышцы окончательно не онемеют – все‑все, включая сердце.
Анна была уверена: окажись она на месте Донаты – ни за то бы не вышла из дому и при первой же возможности бросилась бы с лестницы.
– Сегодня я решила не ходить на море, – сказала Анна и, бросив мрачный взгляд на окно Франчески, добавила: – Мне нужно подумать.
– На‑а‑сто‑я‑а‑щий фи‑ло‑о‑соф!..
Доната шутила, даже пыталась смеяться, а красавица Анна, чье имя писали на скамейках, чувствовала себя полной дурой.
– Да ладно… Но я буду изучать философию: в сентябре пойду в твою школу.
В глаза Донаты можно было различить лукавый огонек.
– Зна‑а‑чит, ты‑ы бу‑у‑дешь в одно‑ом кла‑а‑ссе с Ли‑и‑зой!
– Да? – скривилась Анна.
На эту каракатицу ей даже смотреть не хотелось.
Солнце палило. Народ начал спускаться во двор со своими стульями. Пристроившись в тени, мужчины вели неспешные разговоры. Из десятков переносных магнитол раздавалась музыка. Сидеть на воздухе все же лучше, чем в квартирах, которые летом превращаются в душегубки.
Доната изо всех сил напрягала губы, горло, язык, чтобы извергнуть слова, которые копились у нее внутри. Слов, предназначавшихся таким красивым, здоровым людям, как Анна, было бесконечное множество. Но мышцы рта искажали их, превращали в отвратительные, болезненные звуки. Доната прекрасно понимала это: она вела войну с болезнью, и битва не прекращалась ни на секунду.
Сейчас она пыталась объяснить, в чем состоит предмет философии, которую Анне предстояло изучать. Еще говорила о греческом и латинском языках. Она рассказывала об «Илиаде» и «Одиссее», величайших творениях человеческого ума, – и все это посреди гвалта улицы Сталинграда.
Анна понимала ее только наполовину. Она видела, как по вискам Донаты от напряжения струится пот, и внутри у нее все переворачивалось. Доната говорила об интересных вещах, она была симпатична Анне, но… Но таким, как она, не место в этом мире. Анна была в этом уверена.
Мир принадлежит красивым людям. Она поняла это, когда у нее выросла грудь и появилось море бесстыжего обаяния. Все ровесники были у ее ног, но… Вот это «но» и не давало ей покоя. В конце концов она пришла к выводу, что лучше уж причинить кому‑нибудь боль, хотя бы в мыслях, чтобы зло не прилепилось к ней самой. Доната вообще не должна была появляться на свет.
Поэтому, едва завидев, как Нино поставил свой пышущий жаром скутер в тень под столбами, присел на корточки и извлек из ящика с инструментами английский ключ, Анна немедленно попрощалась с Донатой, не удостоив Лизу даже кивком головы, и бросилась к ослепительному шестнадцатилетнему блондину.
«Была бы у тебя такая сестра, ты бы нос не задирала», – подумала Лиза, направляя коляску с Донатой к дому. Краем глаза она увидела, как Анна бросилась на шею Нино.
Лиза подолгу разглядывала себя в зеркале, закрывшись в ванной. Каждый новый прыщ на лбу заставлял ее сердце сжиматься. В очередной раз убеждаясь в том, что живот, бедра и ляжки не собираются уменьшаться в размерах, она свирепела. Лиза чувствовала себя уродиной. И она действительно была некрасива – с остреньким мышиным личиком, на котором загибался к губе огромный нос, и тонкими, редкими бесцветными волосами.
Но потом Лиза вспоминала о сестре, отводила глаза от зеркала, и ее начинали мучить угрызения совести.
Сейчас Лиза катила коляску по двору и исходила ненавистью. Нет, не по отношению к сестре – она ненавидела болезнь Донаты. При мысли, что через пару лет Доната умрет, Лиза заходилась от несправедливости. Почему Доната? И что в этом может понимать Анна? Да эта смазливая штучка ни черта не знает, что такое настоящая боль!
Лизе хотелось наброситься на мир с кулаками. Было непросто толкать инвалидную коляску, то есть быть частью этого недуга, перед такими потаскушками, как Анна и Франческа, которые развлекались с парнями и даже – она видела это – разрешали себя целовать.
Шлюхи! Лиза кусала губы, сдерживая ярость. Долбаные потаскухи: как только у них месячные, так конец света наступает, будто с другими такого не случается! А Джессика, Мария, Соня эта, ну идиотка, – то члены, то минеты! Лиза понятия не имела, что это за минеты такие, о которых девицы все время говорили.
Точно она знала только одно: несправедливо, что в мире у кого‑то есть все, а других – ничего. Совсем ничего.
Лиза еще раз взглянула на Нино и Анну, возившихся с мопедом. Они хохотали так, как сама она никогда в жизни еще не смеялась.
Отвернувшись, Лиза поспешно вошла в подъезд дома номер восемь, того самого, из окон которого прекрасно просматривалась ван
