Глава двадцать первая 9 страница

Досадуя на Сокача за то, что тот оказался плохим собутыльником, Андрей медленно побрел по Виноградной, раздумывая, где и как поинтереснее скоротать ночь. Он вышел на конец улицы, в безлюдный скверик, сел на мокрую скамейку, закурил и, запрокинув голову, прижмурившись, прислушался к шороху дождя в кроне каштана.

Чьи‑то шаги, прозвучавшие невдалеке, заставили Андрея опустить голову, открыть глаза. Мимо проходил человек в длинном плаще, в черной шляпе, с черным футляром подмышкой. Это был музыкант из Цыганской слободки. Тот самый, что пиликал на своей скрипке, пока Андрей и Олекса ужинали.

– Ты куда, Шандор? – спросил Андрей по‑мадьярски.

– Домой. Сигарета есть?

– Есть. На. Бери всю пачку. Почему так рано домой?

– Жена приказала не задерживаться. – Огонек сигареты осветил лицо цыгана, его черные усики, белые литые зубы. – У нас сегодня домашний праздник: десять лет как поженились. По этому случаю…

Андрей все понял. Вот где он скоротает ночь – в Цыганской слободке.

– Приглашай, Шандор, и меня, – Андрей позвенел в кармане мелочью. – Дукаты и кроны имеются.

– Пойдем, если твоя душа праздника захотела.

Андрей и цыган взяли такси. Проехав центр Явора, они покатили по узкой темной улочке южной окраины города. Машина остановилась перед небольшим домиком в Цыганской слободке.

Цыганская слободка была одним из примечательных мест молодого советского города Явора. Возникла она давно, еще во времена австро‑венгерской короны, росла и расширялась во времена президента Масарика. Здесь, на международном перекрестке, в нескольких километрах от стыка трех границ, удобно и выгодно было стоять постоянным табором конокрадам, контрабандистам, содержателям тайных квартир, друзьям заграничных перебежчиков, гадальщицам, скрипачам, коновалам, кузнецам, лудильщикам. Десятки лет, из поколения в поколение, Цыганская слободка воровала у тех, кто не умел беречь свое добро, обманывала доверчивых, предсказывала судьбу простодушным, нарушала законы императора Франца Иосифа и короля Михая, диктатора Пилсудского и президента Масарика, плясала и пела, клянчила милостыню на закарпатских базарах и лишь иногда, в тяжкие своя дни, трудилась: кузнечила, слесарничала, делала саман – необожженный кирпич. Исчезали императоры, президенты, диктаторы, менялись правительства, а Цыганская слободка оставалась все той же – независимым государством в государстве.

Советская власть уравняла цыган Закарпатья в правах со всеми гражданами страны, дала им высокое право трудиться на своей земле, на своем заводе, на своей шахте. Тысячи и тысячи цыган приобщились к постоянной трудовой жизни, но Цыганская слободка молодого советского города Явора не сдавалась, пыталась бороться за свою независимость, независимость от честного труда, от социалистических человеческих норм жизни. Почти никто из яворских цыган, не говоря уже о женщинах, не заботился о своем постоянном трудоустройстве. Ни одно учреждение и предприятие в Яворе не имело в своем штате цыган. Приглашали часто – не шли. Говорили: «Не привыкли мы от гудка до гудка, от звонка до звонка работать». Ковали. Лудили. Кровельничали. Делали саман. Рыли котлованы. Клали стены новых зданий. Выгружали и грузили иностранные и советские вагоны на перевалочной базе. Но все только аккордно, сдельно, поденно, от случая к случаю. Поработают неделю или две, получат хорошие деньги – и гуляют до тех пор, пока в кармане не останется ни одной копейки. Женщины, как и в старые времена, рыскали по большим базарам, гадали на картах. В понедельник они в Ужгороде. В среду мчались в Хуст. В пятницу заполняли Мукачево. Владельцы скрипок и длинных «музыкальных» волос по вечерам кочевали по яворским забегаловкам, по пивным, барам, по закусочным, искали желающих послушать чардаш и цыганскую рапсодию.

В так называемые «воинские дни», когда из‑за границы прибывали поезда с военнослужащими, молодые цыганки прогуливались в привокзальном яворском скверике, выпрашивали у солдат и офицеров австрийские «оккупационные» сигареты.

Вот в этой Цыганской слободке, среди людей, презирающих труд, и нашел себе приют Андрей Лысяк. Жена ресторанного скрипача Шандора оказалась той самой гадальщицей, которая предсказала Андрею в Рахове его счастливую судьбу.

Прогулял Андрей до рассвета. Вышел от «Кармен» без единого рубля в кармане, без плаща и шляпы. Кое‑как дотащился домой, перелез через забор, нашел с помощью черной Марии свою постель и, не раздеваясь, завалился спать. Весь день провалялся в кровати. Вечером его разбудил Крыж. Он принес пива, моченого винограда, и все пошло, как и вчера. Выпили. Закусили. Покурили. Опять выпили. Поговорили о том, как прошло угощение Олексы Сокача.

– Значит, твердо договорился с Олексой? Берет тебя на свой комсомольский паровоз?

– Берет. Скоро машина будет под парами.

– Не раздумает?

– Да вроде бы нет, парень крепкий на слово.

– Смотри держись его. Большие дела будешь делать, работая плечом к плечу с Олексой Сокачем.

Марта Стефановна несколько раз пыталась вторгнуться к пирующим, но Крыж не открыл ей запертую на ключ дверь.

– Там, где двое, третий лишний, – бесцеремонно объявил он.

Когда Андрей опять захмелел, Крыж выразительно потер указательным пальцем большой палец.

– Ну, а как насчет презренного металла? Все сплавил на угощение Олексы Сокача?

– До единого рубля! – Андрей засмеялся, вывернул карманы и вопросительно посмотрел на своего щедрого друга, надеясь на то, что он раскошелится и на этот раз.

Но дядя Любомир укоризненно покачал головой:

– Плохо дело. Я тоже свои запасы вчера растратил. Придется добывать капитал. Хочешь, Андрей, заработать тысяч пять?

– Пять? Да я и единой тыще буду рад.

– Пять заработаешь, не меньше. Если, конечно, храбрости наберешься.

– Чего‑чего, а храбрости у соседей не попросим. Какая работа?

– Деликатная. Очень деликатная. Слушай меня внимательно и на ус наматывай. В конце Урожайной улицы, в крайнем доме, под Виноградной горой, живет новый помощник начальника станции Явор Василий Петрович Горгуля, железнодорожный майор по званию. Понятно?

Андрей нетерпеливо кивнул головой: понял, мол, говори скорее дальше.

– У него есть машина. Личная, «Москвич». Несколько дней назад, глухой ночью, Василий Петрович возвращался с прогулки домой. На проселочной безлюдной дороге, что спускается из колхоза «Червона поляна», он догнал запоздавшего велосипедиста, протаранил его буфером «Москвича», сбросил в кювет и скрылся в темноте. – Крыж достал бумажник, извлек из него фотографию и положил на стол.

Андрей увидел дешевый некрашеный гроб и мертвого человека с забинтованной головой, небритого, с тоненькой церковной свечкой в скрещенных на груди руках.

– Это велосипедист, сбитый майором. Ясна ситуация?

Андрей отрицательно покачал головой.

– Какой недогадливый! Ты пойдешь к Горгуле домой и скажешь: «Здравствуйте, Василий Петрович! Я к вам по важному, деликатному делу». Он посмотрит на тебя с удивлением и, может быть, спросит: «Что вам надо? Я вас не знаю». Ты не смущайся и храбро приступай к делу. Так, мол, и так, уважаемый Василий Петрович, мне доподлинно известно, что вы убили моего отца.

– Моего отца?

– Да! Помощник начальника станции так будет перепуган, что поверит каждому твоему слову. Ты скажешь ему, что твой отец, умирая, назвал тебе, одному тебе, номер «Москвича». Потом ты помолчишь, покуришь и добавишь, что это скандальное дело можно уладить мирно, если… если Горгуля не пожалеет пять тысяч. Если пожалеет, то тебе придется сообщить в милицию о совершенном преступлении. Вот и все.

Крыж многого не договорил. Андрей Лысак еще не созрел для откровенных разговоров. Крыж решил пока, до поры до времени, использовать его вслепую, не посвящая в то, кому служит. Впоследствии, когда парень окончательно увязнет в делах Крыжа, ему можно открыть глаза.

Гнусное предложение Крыжа не вызвало у Андрея Лысака возмущения, не оскорбило его. Наоборот. Он имел самое смутное понятие о чести и совести, обожал деньги и готов был их заработать любым способом.

Сколько уже было на свете таких, как Андрей Лысак, сколько их погибло на этом скользком пути! И все‑таки вот появился еще один, полный надежды, что ему повезет. Другим не повезло, а вот ему обязательно повезет.

Крыж отпил из стакана пива, вытер губы и продолжал:

– Майор Горгуля, известное дело, не сразу отсчитает деньги. Для приличия он пошумит, повздыхает, может быть, даже станет отнекиваться: я, мол, не давил людей. Тогда ты тихо и мирно скажи ему: «Не давили? Хорошо, пойдем в гараж, посмотрим ваш «Москвич». После этого он сразу присмиреет. Некуда ему больше податься: правая фара у «Москвича» разбита и крылышко помято. Дальше все пойдет как по маслу. Ясное дело?

– Наполовину ясное, а наполовину темное, – Андрей посмотрел на фотографию. – Откуда родом этот велосипедист? Где проживал?

– Без роду, без племени. – Крыж взял фотографию и положил в боковой карман Андрея. – Тебя это не касается. Твое главное дело – выколотить из майора пять тысяч. Пойми, он все отдаст, только бы избежать тюрьмы, не потерять партийного билета.

Андрей почесал бровь над прищуренным глазом.

– Да, дело очень деликатное.

– Я же тебя предупреждал: храбрость немалая требуется.

– И еще какая!.. А что, если этот майор схватит меня за горло и скажет: «Сукин ты сын, отца родного за пять тысяч продаешь!»

– Пусть скажет. А ты усмехнись ему в ответ и ласково упрекни: «Вас я, гражданин, вас от тюрьмы спасаю, грех тяжкий на свою душу беру». Эх, Андрейка, да я бы на твоем месте всю операцию в полчаса обтяпал!

– А почему вы, дядя Любомир, сами не пойдете к этому майору и не обтяпаете его?

– Нельзя мне в такие дела соваться. Человек я приметный в Яворе, а ты… он тебя завтра встретит на улице – не узнает. Ну, пойдешь или струсил? – Крыж поднялся. – Поищу храброго.

– Согласен. Пойду, – решительно сказал Андрей Лысак.

– Если пойдешь, так иди сейчас. Василий Петрович в это время всегда дома, отдыхает. Иди, а я тебя здесь подожду.

– Один вопрос, дядя Любомир. Скажите, как вы раскопали всю эту историю?

– На ловца и зверь бежит. Такие истории меня хлебом всю жизнь кормят. Иди, не задерживайся.

Не переодеваясь, в помятом пиджаке, в несвежей рубашке, опухший от вчерашней пьянки и нездорового сна, Андрей отправился с визитом к Василию Петровичу Горгуле.

Крыж был твердо уверен в том, что Андрея Лысака ждет удача. Деньги, которые даст ему помощник начальника станции, будут только началом большого дела, первой зацепкой. Через некоторое время к Горгуле пойдет сам резидент Крыж, Он напомнит Василию Петровичу темные страницы из его биографии, никому в Яворе не известные. Вступая в партию, Горгуля объявил, что его отец был мелким служащим. На самом же деле он еще в сороковом году арендовал большие виноградники в Словакии, владел лавкой в Чехии, спекулировал в Румынии и Польше. Крыж также напомнит Горгуле о том, что тот однажды, пять лет назад, проезжая на мотоцикле по шоссе Ужгород – Мукачево, сшиб девочку‑школьницу, сломал ей ногу, за что привлекался к ответственности. В заключение Крыж объявит, что ему известно и последнее преступление Горгули: где и когда он убил велосипедиста, как и чем откупился. Майор, конечно, опять испугается и готов будет откупиться новыми тысячами. Нет, Крыж ничего не возьмет. Покачает головой и скажет: «Не нужны мне ваши деньги, Василий Петрович. Я вам верну и те, которые вы дали сыну убитого вами человека. Верну все до копейки, если каждый месяц буду получать справку: сколько, воинских поездов и грузов отправлено в Австрию, сколько вагонов принято из Венгрии и сколько ушло туда, какими грузами обменялся Явор с Чехословакией». Горгуля для приличия поартачится, но, припертый к стене, согласится служить Крыжу.

Крыж, с тех пор как стал резидентом, начал охотиться за Горгулей. Имея такого агента, можно знать почти все железнодорожные тайны Закарпатья, этих главных советских ворот на Венгерскую равнину, в Австрию и Чехословакию.

Изучив Горгулю, его характер, вкусы и привычки, его прошлое, Крыж понял, что помощник начальника станции был уязвлен в самом главном: он оказался неправдивым и трусоватым, маскировал свое происхождение. Правда, теперь он пользуется хорошей репутацией. Любит работать. Не болтун и не хвастун. Пьет в меру и главным образом домашнее вино – продукт приусадебного виноградника. На деньги не жадный. Жену имеет скромную и простую. Друзей у него мало, и все такие же, как и он: не обладающие никакими данными, необходимыми кандидату в агенты. Но это обстоятельство не обескуражило резидента. Агентами бывают не только откровенные подлецы, морально павшие, продажные души. Агентом можно сделать и вполне порядочного человека, скрывающего кое‑какие старые грехи. И этот так называемый порядочный человек представляет гораздо большую ценность для разведки, чем какой‑нибудь подонок. Короче говоря, Крыж стал думать и гадать, как можно в самый кратчайший срок совратить Василия Петровича Горгулю. Придумал довольно простой способ.

Однажды вечером, узнав, что Горгуля отправился на прогулку на своем «Москвиче», Крыж сел на велосипед и помчался за город, на дорогу, идущую из колхоза «Червона поляна» в Явор. Проезжая по глухому проселку туда и сюда, он ждал возвращения Горгули. Майор возвращался домой поздней ночью. Легкий туман перекрывал местами дорогу. Недавно прошедший дождь сделал узкую колею скользкой, опасной даже для профессионалов‑шоферов, а не только для любителей, каким был Горгуля. На этом и построил свой рискованный расчет Крыж.

Он ехал, не оглядываясь, по обочине дороги, по внутренней кромке кювета. Свет фар «Москвича» упирался ему в спину, хорошо освещая дорогу. Подъехав поближе к велосипедисту, не уверенный в своих силах, шофер снизил скорость. И на это рассчитывал Крыж. Когда правое крыло машины поравнялось с плечом Крыжа, он резко вывернул руль и закричал, что называется, благим матом, рассчитывая смертельно напугать водителя. Велосипед ударил в фару, разбил стекло, сделал вмятину в крыле. Падая на землю, Крыж ухитрился так приземлиться, чтобы вымазать лицо в грязи, но не причинить никакого ущерба ни своей голове, ни ребрам, ни костям. Распластавшись на мокрой дороге, он ждал, что будет делать Горгуля. Надеялся, что тот не остановится, удерет. Может, конечно, и попытаться помочь сшибленному велосипедисту. Крыж предусмотрел и этот вариант. Он не позволит себе помочь. Симулируя невменяемость, поднимется с земли, и, оглашая ночные поля криками насмерть перепуганного человека, побежит по зеленеющим озимым, скроется с глаз Горгули. Как в первом, так и во втором случае владельца «Москвича» можно шантажировать. В первом случае на том основании, что убил, мол, человека и удрал. Во втором случае: сшибленный велосипедист в горячке, мол, вскочил, пробежал метров четыреста от дороги, потом упал, кое‑как дополз домой и там, на руках у родного сына, распрощался с жизнью. Умирая, он, дескать, рассказал, как его сбила машина, имеющая желтый номерной знак «УЧ 13‑99».

Горгуля не остановил своего «Москвича», трусливо удрал. Потом он каялся, потом его грызла совесть, не спал он ночами, не знал днем покоя, но все‑таки не заявил о своем поступке ни в милицию, ни в автоинспекцию. Боялся, что вспомнится случай на шоссе Ужгород – Мукачево, когда он покалечил мотоциклом девочку. Постепенно совесть Горгули успокоилась, так как ночное преступление не получило огласки, оставалось нераскрытым, никому не известным. Прошел день, другой, третий, и Василий Петрович Горгуля снова хорошо зажил, снова с чистым сердцем с утра до ночи отдавался работе, был примерным семьянином, держал на прежнем высоком уровне свою заслуженную славу одного из лучших работников станции Явор и не чувствовал, что над его головой уже занесен острый топор неумолимого «Креста»…

Марта Стефановна, прервав размышления Крыжа, вошла в комнату, стала допытываться, куда и зачем он послал Андрея.

– За счастьем пошел твой сынок! – засмеялся Крыж.

Он выпроводил хозяйку и, шагая из угла в угол, курил, тревожно прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы.

Загремела калитка. Секунду спустя кто‑то легким и стремительным шагом, как добрый, окрыленный вестник, прошел по деревянному крыльцу дома Марты Стефановны, победно хлопнул дверью.

Крыж с очками на кончике носа, не дыша, с застывшей улыбкой на синих, морщинистых губах, смотрел на дверь. Она распахнулась, и в комнату ворвался Лысак.

– Все в порядке! – сказал он и положил на стол пачку денег. – Три тысячи. Больше в наличии не оказалось. Остальные Василий Петрович пообещал вручить завтра.

Крыж вздохнул и мысленно поздравил себя с очередной крупной победой. Наполнив стаканы вином, он чокнулся с Андреем.

– Выпьем за Велосипедиста. За Велосипедиста… с большой буквы.

– Почему с большой?

– Потерпи, скоро все узнаешь.

Так «Велосипедистом» был окрещен новый кандидат в агенты «Креста» – Василий Петрович Горгуля.

 

Глава десятая

 

Дубашевич, известный в бандеровском подполье под кличкой «Учитель», был определен «Бизоном» первым подручным Джона Файна. В свое время, служа в особой гитлеровской команде, он набил руку на взрывном деле: уничтожал мосты, туннели, вокзалы, железнодорожные депо, водокачки, электростанции, заводские цехи, фабрики, дворцы культуры, жилые дома и больницы, Дубашевича направили в Явор вслед за «Черногорцем» и тоже кружным путем.

В Линце, дунайском порту Верхней Австрии, «Учитель» был тайно принят на борт самоходной баржи «Альпийская королева», следующей в нижнее течение реки за румынской нефтью. Дождливыми сумерками, когда «Альпийская королева» проходила мимо венгерских берегов, Дубашевич покинул самоходную баржу. С небольшим дорожным чемоданчиком в руках, в подержанной опрятной шляпе, в коричневой куртке, он поздним вечером появился на будапештском вокзале. Купив билет, сел в поезд, отходящий на восток страны, в Дебрецен. Прекрасно владея мадьярским языком, он всю дорогу провел в оживленной беседе с пассажирами, своими попутчиками.

В Дебрецене пробыл недолго, до полудня, пока разыскал попутную машину, идущую в Тиссавару, в очередной рейс с грузом цемента. В пограничный городок Тиссавару прибыли вечером. «Учитель» покинул грузовик на одной из тихих улиц, неподалеку от берегов Тиссы, сказав шоферу, что ему отсюда ближе всего к той конторе, куда он прибыл в командировку.

Сторож и звонарь тиссаварской церкви, стоящей на самом берегу пограничной Тиссы, был старый контрабандист и заслуженный, с довоенных времен, агент иностранной разведки, содержатель тайной квартиры, где когда‑то находили себе приют агенты и контрабандисты, идущие через венгерскую границу в старую Чехословакию или Польшу и возвращающиеся оттуда. Он же, этот хозяин транзитной явки, иногда превращался в переправщика. В течение одной ночи он обычно успевал дважды пересечь Тиссу, туда и обратно.

После того как правый берег Тиссы стали охранять советские пограничники, агент, носящий кличку «Пастух», получил от своего начальства приказ прекратить всякую контрабандистскую деятельность, быть тихим и скромным звонарем, ревностным служителем церкви. Услугами «Пастуха» будапештский резидент Джон Файн пользовался очень редко, лишь в тех случаях, когда надо было переправить через Тиссу особо важного агента и связника.

Вот к этому набожному звонарю и направился Дубашевич, имея шифрованное предписание из штаба разведцентра «Юг», гласящее: «В самое ближайшее время перебросьте на ту сторону подателя сего. Об исполнении немедленно доложите».

Звонарь молча, надев на мясистый нос очки, прочитал шифровку, молча кивнул, приглашая «подателя сего» следовать за собой. По крутой винтовой лестнице, по глухому каменному стояку они взобрались наверх и очутились на пыльной, с крепостными бойницами колокольне.

Не спрашивая гостя, сыт тот или голоден, звонарь поставил перед ним литровый термос, большую банку с гусиным паштетом, положил хлеб, сахар и молча, будто глухонемой, с лицом, не выражавшим никаких эмоций и мыслей, направился вниз. На первой ступеньке железной лестницы Дубашевич задержал нелюбезного хозяина:

– Постойте… Вам ясно приказание?

Звонарь кивнул головой и отвернулся с явным намерением уйти.

– Да постой же ты, чучело! Скажи хоть слово. Долго я просижу в этой дыре?

– Сколько надо, столько и просидишь, – проворчал звонарь.

– Да, но…

– Не беспокойся, – перебил хозяин, – все будет сделано, как приказано.

– Ну, вот и хорошо. Этого я и добивался. Теперь можешь идти.

Оставшись один, «Учитель» подкрепился паштетом, выпил горячего кофе и, устроившись в углу колокольни на подстилке, наброшенной на охапку стружек, стал восстанавливать в памяти маршрут перехода через границу. Тиссаварская церковь стоит на левом берегу Тиссы. Прямо против нее, на правом, советском берегу, – дерево, разбитое молнией, заросшие бурьяном развалины домика бакенщика, Соняшна гора, виноградники. Чуть правее – мост через реку и Явор. Если бы не дождь и не туманная мгла, город был бы виден как на ладони.

Дубашевич знал, что этот участок границы охраняет пятая застава во главе с капитаном Шапошниковым. Ему также было известно от инструкторов из штаба «Бизона» что пограничники пятой заставы отличаются особой бдительностью, что они опытные следопыты, что необыкновенно упорны и выносливы в преследовании, бесстрашны и умелы в бою, способны к тому же разгадать самые хитроумные приемы перехода границы.

Знал Дубашевич, наконец, и то, что здесь, на участке пятой заставы, недавно потерпела поражение группа таких же наймитов, как и он.

Снаряжая первого подручного в путь, штаб «Бизона» счел необходимым сказать ему всю правду о том, с каким сильным противником ему придется иметь дело. Но сказал он и другое: нет, мол, такой силы, которую нельзя победить с помощью хитрости.

«Бизон» и его штаб выработали для Дубашевича остроумный план перехода границы. Оттого‑то «Учитель», отдавая должное советским пограничникам, не очень тревожился за свою судьбу. Риск и неожиданность, конечно, не исключаются, но шансов на успех больше чем достаточно.

Иностранные разведки неустанно изощряются в приемах засылки своих агентов в Советскую страну. Неистощимо их хитроумие. Главные силы и средства разведцентров всегда направлены на то, чтобы найти оригинальный, до сих пор не употреблявшийся и, значит, не разгаданный способ прорыва через границу и благополучного существования в тылу. Один и тот же прием, как правило, никогда не повторялся, если в первом случае он потерпел неудачу и стал известен пограничникам и органам государственной безопасности.

Вот на этом правиле, вернее, на исключении из правила, и решил сыграть «Бизон». Известно, что бизоновцы боятся шаблона, повторения приемов в своей работе. Именно поэтому, рассчитывал «Бизон», для советской контрразведки будет совершенно неожиданным то, что «шаблонно» спланировал разведцентр «Юг».

Дубашевич должен был прорваться через Тиссу так же, как и его предшественник Кларк – «Колумбус» и почти под тем же прикрытием. Посылая его по проторенному, обильно политому кровью своих агентов маршруту, «Бизон» твердо рассчитывал еще и на то, что пограничники пятой заставы, упоенные недавним своим успехом, не ждут прорыва границы на своем участке.

 

На высокой безлесной вершине, открытой всем ветрам, обогретой жарким весенним солнцем, стояли два пограничника: старшина Смолярчук и рядовой Тюльпанов, переведенный недавно сюда с высокогорной заставы. У их ног лежал Витязь.

Получив согласие капитана Шапошникова, Смолярчук вышел в горы, чтобы на практике поучить молодого солдата искусству розыска нарушителя границы по следу. Так пограничники проводили утро своего выходного дня. Поднявшись на вершину, они долго и пристально вглядывались в безбрежный край весенних гор, альпийских лугов, долин, лесов, вечно затененных ущелий и быстрых белопенных потоков.

Горная весна наконец вступила в свои права и была в разгаре. От перевала к перевалу, по склонам зеленых гор, по долинам и ущельям, по всему горному Закарпатью гремели выстрелы, трубили пастухи в трембиты, стлался густой дым «живой ватры» – костров, зажженных старшими пастухами в знак того, что настал долгожданный час красной весны, что воскресли Полонины и готовы принять дорогих гостей – верховинских пастухов и их стада.

И на Верховине началось праздничное шествие, неповторимое «веснование», «ход на Полонины». Старики, дети, женщины, девушки, одетые во все лучшее, что у них было, провожали пастухов до окраин сел и дальше, в горы.

Все дороги и тропинки, ведущие в горы, забиты гуртами овец, коз, коров, волов, лошадей. Блеяние. Рев. Ржание. Лай сторожевых собак. Маржина охвачена предчувствием вольной жизни на зеленых просторах. Величавыми голосами продолжают перекликаться трембиты, пастушьи рога. Гремят выстрелы. Не умолкают бубны, скрипки, свирели. Парубки и девчата поют полонинки:

 

Ой, пиду я в полонину, там затрембитаю,

Щоб мене було чути на девъяту стаю…

Ой, высока полонинка с витром говорила,

Як бы ей разораты – жито б народила.

 

Смолярчук повернул голову к молодому пограничнику, который все еще вглядывался и вслушивался в праздничную жизнь гор.

– Знаешь, как это здесь называется? «Веснование», «Ход на Полонины». В хорошее время начинается твоя пограничная служба на пятой заставе!

Тюльпанов, не отрывая взгляда от Карпат, сказал:

– Все у меня в жизни начиналось хорошо.

– Все? – недоверчиво спросил Смолярчук.

– Да, все. – Тюльпанов покраснел и улыбнулся. – Если бы даже сегодня не было «Веснования», если бы не светило солнце, а шел дождь или снег, гремел гром, все равно день был бы для меня хорошим.

– Это почему же?

– Таким уродился, – пошутил Тюльпанов. – Мать и отец с первого дня моей жизни настроили меня на такую волну, чтобы я видел и слышал только одно хорошее.

– Значит, на границе тебе делать нечего. У нас здесь одним хорошим не проживешь, – Смолярчук глянул на часы. – Пора бы и начинать!

Невдалеке, на южном склоне горы, густо заросшей буковым лесом, послышался резкий, продолжительный свист. Смолярчук приложил к глазам бинокль.

– Наконец!.. Пошли товарищ Тюльпанов. Старайся не отставать.

Витязь был уже на ногах, встревоженно визжал; натянув поводок, рвался вперед.

– Ишь, какой догадливый! Спокойно, Витязь, спокойно!

Спустившись с вершины горы, пограничники попали в старый лес, полный весеннего света, цветов, пения птиц, пчелиного жужжания и аромата разогретой хвои. Витязь, пущенный на обыск местности, обнаружил в густом ельнике тщательно замаскированный велосипед.

– Ну, что мы теперь должны делать! – спросил старшина, глядя на молодого своего напарника.

– Ставить собаку на след, искать велосипедиста.

– Правильно! Так и сделаем! След, Витязь! – скомандовал Смолярчук. – Ищи! Ищи!

Витязь сделал тройной круг по ельнику и, став на след, стремительно рванулся вперед. Преодолел овраг с бурным ручьем на дне. Пробежал поляну, промчался мимо водопада. Вскарабкался на крутой откос. Равнодушно проскочил мимо одной отары овец, догнал другую, с ходу врезался в ее гущу и с ожесточенным лаем бросился на большого барана, стал беспощадно трепать его и вдруг легко содрал шкуру. Под овчиной оказался человек. Витязь бросил шкуру, налетел на обманщика, схватил его за полу брезентовой куртки и свалил с ног.

Смолярчук весело, от души смеялся и, глядя на то, как овчарка треплет задержанного, поощрительно говорил:

– Хорошо, Витязь! Хорошо!

Смеялся и Тюльпанов. Смеялся и белокурый подпасок, вооруженный огромной трембитой. Смеялись и другие пастухи, опираясь на свои буровато‑красные посохи, вырезанные из необыкновенно крепкого и красивого дерева – тисса. «Нарушитель» лежал на земле вниз лицом, закрыв голову руками. Витязь грозно рычал, положив ему лапы на спину.

– Витязь, ко мне! – скомандовал Смолярчук.

Собака покорно покинула задержанного, подбежала к инструктору, села у его ног, потерлась головой о колено. Почувствовав себя в безопасности, «нарушитель», то есть пограничник, которому в этом тренировочном поиске выпало на долю обозначать нарушителя, поднялся с земли. Теперь он был весь хорошо виден – худощавый, долговязый, с черной узкой полоской усиков.

– Ну, как, товарищ Волошенко? – подходя к «нарушителю», спросил Смолярчук.

Волошенко пожал плечами, скривил губы:

– Ничего особенного… Самая простая дворняжка найдет такого пахучего человека, как я. – Он достал белый платок, набросил себе на голову. – Вы забыли, кто я такой? Я же повар. Повар! Весь с ног до головы пропитан духом жареных котлет, масла, борща.

Снял платок, аккуратно сложил его, спрятал в карман.

– Так что зря не хвастайтесь. Советую записать эту победу Витязя на счет пищевой и вкусовой промышленности. – Волошенко остановился, перевел дыхание. – Товарищ старшина, а какие они… настоящие нарушители границы?

– Всякие бывают. Послужишь – увидишь.

Волошенко обнял атласный ствол молодой березки, приложился к нему щекой, нарочито запечалился:

– Все футбольные матчи команда «Трактор» проигрывала, когда я стоял вратарем. В лыжном походе лыжи ломались только у меня. На велогонках портилась обязательно моя машина. Неумелец я, одним словом, неудачник.

Говорил Волошенко серьезно, но глаза усмехались. Смолярчук отлично понимал его. Но Тюльпанов, еще не успевший разобраться в особенностях характера повара, не решился принимать его слова ни как горькую исповедь, ни как безобидное самоунижение.