Глава 1. Две стороны реальности

ОПРОВЕРЖЕНИЕ ИДЕИ О СУЩЕСТВОВАНИИ ВНЕШНЕГО МИРА

 

 

— Разве тебя всё время не мучает вопрос, — начинаю я спрашивать Уолта, — существуют ли вещи, когда мы их не видим?

— Не сказать, что мучает, — отвечает он, — но я вполне уверен, что существуют.

Мы в игривом настроении, но это серьёзный разговор, и он это знает. Уолт пришёл ко мне, желая узнать истину. Но к подобным вопросам он относится как к базирующимся на магическом образе мышления и нью-эйджевском мумбо-юмбо — нерациональном, ненаучном мышлении — и очень гордится, что он рациональный, научный человек.

— Вот возьмём, к примеру, эту чашку, — говорю я. — Откуда мы знаем, что она по прежнему существует, когда мы закрываем глаза?

— Ну, в общем…

— А ещё лучше, — говорю я, прежде чем он смог ответить, — откуда мы знаем, что она существует прямо сейчас?

Он выглядит озадаченным.

— Что ты имеешь в виду? — говорит он, указывая на чашку. — Она явно здесь.

Моей первой задачей всегда является развеять этот здравый реализм, который, когда до него доходит дело, оказывается ничем иным как непродуманными мыслями. Для большинства людей очевидно, что мы напрямую осознаём внешний мир, но существует несомненное противоречие в том, что находясь якобы в прямом контакте с самими вещами, мы в то же время проводим различие между тем, какими они нам кажутся, и тем, какими они являются в реальности — однако все, похоже, всё время используют это оруэллское двоемыслие.

— Смотри, когда мы приближаемся к предмету и кажется, что он растёт в размере, мы ведь не думаем, что это на самом деле происходит, не правда ли? — так я объясняю это Уолту.

— Наверное, нет, — говорит он.

— А когда мы видим тарелку под углом, мы же не думаем, что она на самом деле принимает форму эллипса, верно?

— Нет, так нам только кажется.

Такой способ мышления — проводить различие между видимостью вещи и самой вещью — явно несовместим с любой идеей, что мы находимся в прямом контакте с реальным миром. Удерживать в уме оба этих противоречащих взгляда, значит настаивать, что мы как видим вещи, какие они есть в реальности, так и не видим их — что является типичным видом непродуманного мышления, которое мы стремимся устранить.

— Мы должны осознать, что если мы думаем, что мир не такой, каким он нам кажется, мы в сущности допускаем, что не видим вещи напрямую.

— А так как мы именно так и думаем, — продолжаю я, — так как мы проводим различие между миром и тем, каким он нам кажется, мы вынуждены признать, что не находимся в прямом контакте с самими вещами, что мы не видим мира напрямую — что всё это, — я взмахнул руками, — всего лишь изображение мира.

Уолт выглядит немного растерянным. Это ново для него. Оно так сразу не усвоится. Но он записывает наши разговоры, так что может вернуться к ним позже. Ему не обязательно понимать каждый аспект каждой детали прямо сейчас.

Я встаю и начинаю ходить вокруг.

— Ещё один способ увидеть это — рассмотреть иллюзии восприятия, — говорю я. — Они, вероятно, лучше всего иллюстрируют, почему мы не видим мира напрямую.

— Как это?

— Ну, если мы находимся в прямом контакте с самими вещами, как получается, что прямая палка кажется изогнутой, когда наполовину погружена в воду? Палка действительно изгибается?

— Нет, конечно нет. Так только кажется, — отвечает Уолт.

— Это именно то, о чём я говорю. И если мы признаем эти иллюзии — то есть, если будем думать о них именно как об иллюзиях — тогда мы вынуждены будем признать различие между реальным миром и нашим его восприятием, поскольку слово иллюзия подразумевает ситуацию, когда наш субъективный опыт неверно интерпретирует объективную реальность.

— Достаточно справедливо, — говорит Уолт. — Это понятно.

— Вот ещё пример: скажем, кто-то ещё смотрит на эту палку с другого угла. Он будет совершенно по-другому её воспринимать, не так ли? Его восприятие будет радикально отличаться от нашего, хотя мы оба смотрим на один и тот же объект.

— Ага.

— Но, стал бы ты спорить с тем, что палка каким-то образом трансформируется в соответствии с тем, кто на неё смотрит? Она что, решает принять другой вид в зависимости от того, кто на неё смотрит?

— Нет, конечно нет.

— Тогда мы должны заключить, что её вид в каждом из наших относительных взглядов должен обязательно быть отделён и отличен от палки, как она есть в действительности — что в таком случае остаётся от нас скрытым.

 

***

 

— Скрытым от нас? — спрашивает он. — Что ты имеешь в виду?

Я снова сажусь.

— Вот смотри, — говорю я, откидываясь назад и закидывая руки за голову. — Мы имеем две стороны реальности, так? С одной стороны у нас то, как мир выглядит для нас, — я делаю жест, показывая всё, что составляет наш настоящий опыт: комната, мебель, разные вещи вокруг.

Уолт оглядывается по сторонам.

— Давай назовём это мир явлений, — говорю я. — Это то, что появляется в нашем восприятии.

— И это "изображение", о котором ты говорил раньше? — спрашивает он.

— Верно. Это то, как мир выглядит для нас.

Он кивает.

— А с другой стороны, — продолжаю я, — мы имеем мир, как он есть в действительности — объективная реальность. Это тот мир, который есть, смотрим мы или нет — так называемый реальный мир.

— И ты говоришь, что он каким-то образом от нас скрыт?

— Да. Естественно, мы не можем его видеть.

— Почему?

Секунду я колеблюсь. Здесь я мог бы сказать ему, куда всё это ведёт — как его ввели в заблуждение, и почему мы вообще говорим обо всём этом. Но ещё не пришло время подвергать сомнению основную небылицу. Если я буду двигаться слишком быстро, он просто захлопнет створки и перестанет слушать.

Уолт, как и почти 99,9 процента всех остальных, думает, что этот, так называемый реальный мир фактичен, а не выдуман. Сейчас мы закладываем основу, чтобы я смог показать ему обратное, показать ему, как полностью понять, как и почему мир нереален — чтобы в результате ему не было нужды этому верить, но чтобы он попросту видел это, напрямую и без усилий, не опираясь ни на какие внешние авторитеты, верования, догмы или теории — он просто будет знать.

Но учитывая, что Уолт довольно прочно укоренён в современной договорной модели реальности, это будет пошаговое исследование — сперва необходимо сделать наиболее важную уступку в его образе мышления — всё для того, чтобы потом иметь возможность выбить почву у него из-под ног и одновременно дать понять, что на самом деле происходит.

Итак, пока мы двигаемся медленно.

— Почему мы не видим этого? — спрашивает он опять, напоминая мне, что у нас с ним идёт разговор.

— О, — я быстро возвращаюсь туда, где мы остановились, — если бы мы могли видеть это, это было бы нашим опытом — мир явлений. Но так как мы определяем объективную реальность как то, что существует, когда мы не смотрим, то неотъемлемый по своей логичности факт состоит в том, что мы не можем её видеть.

— Не уверен, что догоняю, — говорит Уолт.

— Это нормально. Мы вернёмся к этому через минуту. А пока просто признаем, что мы мыслим с точки зрения этих двух сторон реальности.

Уолт кивает.

— Конечно, — говорит он.

— Теперь, вспоминая о тарелке, мы можем подумать, что нет такой уж большой разницы между этими двумя сторонами — вероятно, мы думаем, что разница лишь в перспективе. Но когда мы всерьёз об этом задумаемся, мы поймём, что с помощью размышления о реальности можно раскрыть гораздо более фундаментальную разницу. То есть, когда мы действительно тщательно всё обдумаем, мы осознаем, что разница между тем, каким мир нам кажется, и тем, какой мир есть в действительности, гораздо более значительна, чем просто разница в перспективе.

— И в чём же тогда разница? — спрашивает Уолт.

— Ну, из чего состоит реальный мир?

Минуту он думает, прежде чем ответить.

— Атомы, молекулы и так далее, — говорит он.

— Однако, это не то, что мы видим в прямом переживании, не так ли? Хотя учёные и философы продолжают говорить нам, что всё состоит из частиц и сил, когда мы смотрим сами, мы находим нечто совершенно другое.

Он начинает озираться по сторонам. Я решаю прийти ему на подмогу.

— Мы не видим мир, какой он есть в действительности — мы не видим сил, или фотонов, или субатомных частиц — но когда мы смотрим сами, мы видим мир, каким он нам кажется с позиции чувств. Если мы взглянем на наше прямое переживание, то мир будет состоять из ощущений цвета, звука и прикосновений, а не из атомов, молекул и так далее.

Он сосредотачивается ещё сильнее. Это разворачивание человека к собственному восприятию, самостоятельному исследованию, является первостепенно важным — и наблюдая за Уолтом, я вдруг вспоминаю своё собственное исследование. Я смотрю на то время с несравнимой благодарностью — как и Уолт будет когда-нибудь смотреть, вспоминая об этих днях, когда он только начинал тянуть нить этой материи.

— Ты прав, — говорит он, — с точки зрения моего прямого переживания — цвета, звуки и прикосновения — это то, из чего состоит мир. Я никогда не думал об этом с такой точки зрения.

Я киваю.

— Эти ощущения — визуальные, слуховые и тактильные — составляют наше восприятие мира. И не важно насколько близко ты смотришь, не важно насколько велико приближение, субатомные частицы, из которых мы думаем состоит мир, никогда в действительности не появятся в нашем восприятии. Всё, с чем мы можем встретиться, это эти ощущения.

— Значит, всё это, — Уолт обводит взглядом комнату, — просто… мысли?

— Верно. Визуальные ощущения. Цвета. И ещё: мы никогда не сможем заглянуть на другую сторону этих ощущений, чтобы увидеть, что там в реальности. Мы никогда не увидим, точно ли отражает видимый нами образ реальный мир — являются ли субатомные частицы, из которых, как мы думаем, состоит мир, тем, что на самом деле существует.

— Но…

— И учёные тоже не могут, кстати. Единственный мир, который они могут изучить — вот этот, — я снова развёл руками, — а именно, мир, который видится нам через наш аппарат восприятия, который состоит из этих ощущений. В лучшем случае учёные могут изучать эти образы в тщетной попытке угадать, что находится на другой их стороне.

Конечно, с их точки зрения они познают реальность. Но даже если сами эти образы соответствовали бы тому, что на самом деле существует, всё, что они могут познать, это ощущения — а соответствуют эти образы реальности или нет, мы никогда не узнаем.

— Это как если бы мы жили в собственном виртуальном описании мира, от которого мы навсегда отгорожены, — так я объясняю это Уолту. — Фантастический ландшафт без выхода, лишь отображающий реальность, которую навечно делает непознаваемой один простой факт…

Он глядит на меня.

— Какой?

— У тебя нет никакой возможности переживать что-либо, кроме своего собственного сознания, — отвечаю я.

 

***

 

— Дай-ка я хорошенько запомню, — говорит Уолт. — С одной стороны у нас реальный мир: в общем куча субатомных частиц, которых мы никогда в действительности не видим. С другой — наш непосредственный опыт, который категорически отличается от объективного мира в каждом аспекте — просто визуальные, слуховые и тактильные ощущения, которые составляют мир, как мы его знаем, и за пределы которого мы никогда не сможем заглянуть.

— Да, хорошее обобщение, — говорю я. — Но что лежит между ними?

На секунду Уолт задумывается.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает он.

— Что вообще разделяет эти две стороны?

Он задумывается надолго, и потом удивляет меня правильным ответом.

— Я, — говорит он.

— Правильно. Ты стоишь одной ногой в объективной реальности — там, где ты существуешь — а другой в своём непосредственном опыте. И разделением этих двух частей является твой аппарат восприятия, в котором физическая реальность на одной стороне становится явной как чувственные переживания на другой.

Уолт какое-то время размышляет.

— А под "аппаратом восприятия", я полагаю, ты подразумеваешь мозг? — спрашивает он.

— Или что-то, из чего возникает наше восприятие, — отвечаю я.

— Уже довольно точно установлено, что наше восприятие происходит в мозгу, — говорит Уолт.

— Ты называешь это " мозг", но ничто не указывает на то, что этот чувственный аппарат не может быть компьютером, генерирующим эмпирическое содержание в хитроумной симуляции или что-то вроде того.

— Ты хочешь сказать, что мы можем находиться в Матрице?

— Или может быть всё это, — я оглядываюсь вокруг, — просто сон в космическом сознании. Или ещё что-то. Я хочу сказать, что что бы ни было источником нашего восприятия, само оно не является его частью, так же, как видео камеру нельзя найти в снятом ею фильме. Таким образом, исследование картинок ничего не скажет о том, какое устройство использовалось в их производстве, в какой реальности это устройство существует, или даже вообще существует ли за ними объективная реальность. Всё, что мы знаем, это что есть картинки — наш непосредственный опыт — и любая идея, что есть что-то за их пределами, навсегда останется непроверяемым предположением.

— Но ведь согласно этой логике, так же может не существовать и "аппарата восприятия"?

— Верно. Может быть, нет ничего, кроме этого поля переживаний, — говорю я, оглядываясь вокруг. — Но коль скоро мы утверждаем идею об "объективной реальности", так называемый "аппарат восприятия" обязательно должен существовать для того, чтобы отвечать за наше субъективное восприятия этой реальности. Они идут в одной упаковке, так сказать.

С минуту он думает.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, — говорит он, — но наш привычный повседневный мир это просто мираж на экране нашего чувственного аппарата — природа которого неизвестна — и когда мы думаем, что видим мир, на самом деле мы смотрим на мираж?

— Мне кажется, "мираж" — неверное слово, — говорю я.

Уолт несколько секунд думает.

— Тогда как насчёт "чувственная копия"?

— Может быть. Но это подразумевает, что наше восприятие действительно передаёт объективную реальность. Это только тогда "копия", когда она похожа на оригинал.

— Ты имеешь в виду, что наше восприятие может не соответствовать тому, что есть в реальности?

— Откуда нам знать? — говорю я. — Всё, что мы можем вообще знать, это собственные ощущения. Действительный мир — то есть, если таковой вообще существует — остаётся от нас скрытым.

— О, верно, — вспоминает он. — Я в ловушке собственного восприятия.

— "В ловушке" — сильно сказано, я думаю. Ты не можешь выйти из своего восприятия и увидеть, что за его пределами, вот и всё.

— Я живу в собственном виртуальном описании мира, от которого навсегда закрыт, — говорит Уолт. — В каком же смысле я не в ловушке?

Я пожимаю плечами.

— Ты хочешь выйти?

— А я могу? — спрашивает он.

— Что если там ничего нет? — отвечаю я.

 

***

 

И, разумеется, мы движемся к опровержению идеи об объективной реальности.

Опровергнуть — не просто заметить, что мы не можем знать, существует реальность или нет, как это сделали бесчисленные люди до меня — нет; я говорю совсем о другом.

Я говорю опровергнуть её безо всяких сомнений.

Я говорю кромсать её неопровержимой логикой, пока она не разобьётся вдребезги.

Пора сдавать экзамены, люди.

До сих пор мы лишь заостряли внимание, стоя на месте. Мы только начали распутывать, что есть что, и наметили общие черты консенсусной реальности, но теперь пора двигаться дальше; вниз по кроличьей норе, освещая сияющей честностью все образцы неверного мышления, затаившиеся там.

И всё, о чём я прошу — обычная честность разума. Уолт, похоже, открыт, но большинство людей — нет. Они не хотят видеть — им не нравится находиться там, где они находятся, но они слишком боятся двигаться.

Генри Дэвид Торо однажды написал: "Я ушёл жить в лес, потому что хотел пожить неспеша, обдуманно, встречаясь лишь с неотъемлемыми фактами жизни, и увидеть, смогу ли я научиться тому, чему жизнь хочет меня научить, и когда придётся умирать, не обнаружить, что я и не жил вовсе".

Вот, что требуется — готовность жить обдуманно, встречать лицом к лицу неотъемлемые факты жизни. После такого исследования Уолт не сможет ясно увидеть только путём прямого отрицания, надев свои шоры, как ведут себя люди всегда, когда сталкиваются с новыми и нарушающими их устои идеями о реальности; люди, на которых теперь мы оглядываемся и качаем головой в изумлении, как они вообще могли в такое верить.

Выбор не жить в отрицании в теории может показаться лёгким, но только тщеславие заставляет нас думать, что мы развились дальше своих предков, сжигавших ведьм на кострах. Мы всё ещё верующие, даже сегодня. Но если мы сможем осознать, что именно из наших верований выстроены стены нашей тюрьмы, мы сможем также осознать, что освободить нас может только честность.