Либеральный консерватизм и учение о двух царствах

 

В ХХ веке не только потерпели крушение коллективистские формы идеологии и политики ‑ фашизм и социализм. На пути к своему краху находится также и либерализм. Пройдет еще какое‑то время, пока мы осознаем, что до коллапса либерализма нас отделяет не такая уж большая дистанция. Чувство триумфа по поводу поражения социализма прошло, поскольку событие это лишь ускорило кризис либерализма и сделало его еще более очевидным. Модель государства благосостояния переживает процесс эрозии так же, как и другие идеологии, выросшие на почве Просвещения и Французской революции. Между тем либерализм выступал в облике именно государства всеобщего благосостояния.

В этой книге много говорилось о процессах внутреннего распада в ФРГ. Однако кризис демократии не означает конца демократии. Кризис обозначает, если можно так сказать, последний пункт, за которым может последовать общий поворот к лучшему. Это должно нам удасться, так как либеральной демократии в Германии нет альтернативы.

Единственную силу, способную преградить путь к новому экстремизму, представляет собой разумный консерватизм, который может взять на себя ответственность за судьбу нации. Без интерпретации всемирно‑исторических процессов и выработки соответствующих новых понятий трудно будет дать ответ на этот вызов. Нам нужно такое понимание политики, которое соответствовало бы новой ситуации.

Социалистическая модель, которая осуществлялась в Советском Союзе, была воплощением логики двухсотлетней эпохи Нового времени. Крушение социализма разрушило фундамент самой этой эпохи. Поражение современных политических утопий задело все прогрессивные теории и идеологии в ФРГ в самой их сути.

Слабость всех либеральных систем состоит в том, что они не могут дать человеку осознание смысла жизни. Мы живем в таком мире, где все возможно, но уже не осталось ничего, что было бы важно. Конечно, у нас есть демократические структуры, разделение властей и рыночная экономика. Но все это инструменты, методы, механизмы упорядоченной совместной жизни.

Сами по себе эти инструменты и механизмы не в состоянии обосновать духовные ориентации. Они не являются самостоятельными носителями культуры. А без духовных ориентаций человек жить не может. Кто‑то должен избавить его от столкновения с основными истинами. Смысл жизни, принадлежность к какой‑то общности, сопричастность с общим, прочную основу в жизни политика дать человеку тоже не может.

Й.Фишер, деятель партии "зеленых", признается в своей книге "Левые в эпоху после социализма", что мечты об осуществлении социалистической утопии испарились. Перед лицом явного кризиса эпохи Нового времени возникает сомнение, возможна ли вообще стабилизация общества и человека без религии. Автор высказывает сожаление по поводу того, что церкви представляют ныне христианство таким образом, что не могут дать ответа, который соответствовал бы современной ситуации. Какой надлом: бывшие левые осознают значение религии для обеспечения стабильности либерального строя!...

Кризис эпохи Нового времени выражается особенным образом в кризисе религии и политики. Тема "религия и политика" возникает во все времена, во всех культурах постоянно, вновь и вновь, как бы ни менялись обстоятельства. Религия, а для нас это означает конкретно христианство, существует в этом мире как реальная действительность. Существование религии, естественно, не может поэтому не иметь также определенных политических последствий.

Не будем забывать, что несмотря на упадок христианских церквей, все же каждое воскресенье несколько миллионов человек в церковь приходит. Каждое слово, произносимое в Германии священнослужителями, приобретает общественное и политическое значение. Какую бы позицию ни занимал священнослужитель по отношению к политике, каких бы политических целей он ни придерживался, слово его приобретает всегда политический смысл.

Характерный признак христианства состоит именно в том, что возвещение истины Евангелия имеет общественную значимость. Когда христиане прячутся в нишу частной жизни и перестают слышать и воспринимать то, что касается судьбы общества в целом, это наносит серьезный ущерб самому христианству, не говоря уже об ущербе для политики.

С другой стороны, возрастает значение политики. В ней снова получает отражение глубинный смысл жизни, ибо каждое политическое решение, каждая политическая программатика включают в себя последствия, определяющие судьбу людей, народов и государств, их культур. Мы между тем утратили сознание серьезности политической жизни, превратив политику в мероприятие средств массовой информации. Развлекательный эффект этого мероприятия все более слабеет.

Мы перенесли понятия постмодернизма на определенные типы политиков, полагая, что от голоса политика и, быть может, от расцветки его галстука больше зависит судьба общества, чем от его политических целей. В политике человек познает, хотя и не всегда отчетливо и непосредственно, конечные вопросы своего бытия. Поэтому политика имеет также свое теологическое измерение. Так же, как религия включает в себя политическое измерение.

Один из виднейших представителей Франкфуртской школы, никто иной, как сам Теодор Адорно произнес однажды фразу, с которой я согласен целиком и полностью: политика без теологии ‑ это не более чем гешефт. Нарастающая эрозия идеи "политического" приносит нам почти каждодневно свидетельства истинности этих слов.

Взаимоотношения религии и политики в Европе совершенно своеобразны, если сравнивать с другими культурами. Решающая особенность состоит в том, что в Европе проводится строгое различение между политикой и религией. Знаменитым образом, воплощающим это различение, является учение о двух царствах, сохранявшееся на протяжении веков.

Как было отмечено еще у Августина, Царство Божье и царство человека разделены. Они имеют разное происхождение, у каждого из них свой путь жизни. Каждое из этих царств имеет свои цели в этой истории. Разделение между царствами снималось лишь в потустороннем мире.

Если мы зададимся вопросом, в чем заключался секрет и причина динамизма Европы, причины богатства и многообразия европейских культур и различных форм жизни, что отличает Европу от других культур, то нужно прежде всего вспомнить об этом различении между двумя царствами.

Что означало для Европы разделение между политикой и религией, становится нам ныне особенно ясно, когда мы сталкиваемся с исламом. Как бы ни интерпретировали ислам, в основе его остается то положение, что различия между религией и политикой не проводится. Политика в мусульманских странах ничто иное, как форма осуществления религии, в конечном счете воплощение воли Аллаха в нашем мире. Какие конкретные последствия это еще будет иметь, над этим, наверняка, нам еще придется поразмышлять в будущем.

К сказанному надо, однако, добавить, что проведение различий между политикой и религией вовсе не означало для истории и культуры Европы вплоть до XVIII века, что между политикой и религией вообще не было ничего общего. Дело обстояло как раз иначе. Считалось, что при всей необходимости различения между двумя царствами их не следует все же полностью отделять одно от другого. Речь идет о весьма сложном взаимоотношении, которое определялось как различением, так и единством. Оба момента, различения и единства, играли в равной степени существенную роль.

Почему это так важно? Почему для политики, которая ограничивается лишь регулированием и упорядочиванием земных отношений, вроде заботы о всеобщем благе, почему для такого рода политики столь важно, чтобы ей противостояла религия, а также церковь как институционализированная форма религии? Это важно для того, чтобы политика могла, сверяясь с истиной религии, устанавливать рамки своих возможностей, что она может и что нет.

Не имея противовеса в виде религии, политика подвержена почти непреодолимой склонности выйти за все рамки и границы. Тогда политика не располагает более критерием, посредством которого она могла бы определять, что подлежит ее компетенции и что нет. Из опыта ХХ столетия мы знаем, что политика, лишенная таких критериев и такого понимания своих возможностей и прерогатив, выходит за свои рамки и границы. А это означает, как мы знаем опять‑таки из исторического опыта, саморазрушение политики.

С другой стороны, религии, христианству также должна противостоять независимая и самостоятельная политика, подчиненная только критериям и императивам разума. Если религия в свою очередь не признает этих границ и начинает заниматься политикой таким образом, чтобы осуществить свои религиозные требования политически, тогда перед нами опасность религиозно обусловленной нетерпимости, религиозного безумия и фанатизма. Религиозное безумие и фанатизм могут иметь для народов и их культур, а также для благочестивых верующих и церквей такие же катастрофические последствия, как и вдохновленная квазирелигиозными идеями политика, служащая тем, кто обещает спасение.

Человечность человека и корни свободы зависят от того, удастся ли провести различение между политикой и религией, в то же время не разделяя их полностью. Религия и политика должны существовать во взаимодействии. Религии в той же мере предназначено считаться с политикой, как и политике ‑ уважать религию, учитывать ее истины.

Когда их взаимоотношение разрушается, когда предпринимается попытка исключить одно из этих явлений, тогда мы и наблюдаем картину, характерную для кризиса эпохи Нового времени. Тогда наступают величайшие трагедии нашего века. Нам предстоит еще пережить ситуации, когда могут произойти новые трагедии. Поэтому я хотел бы обратиться в заключение к взаимоотношению политики и религии, имеющему конституирующее значение для европейской культуры. Ныне взаимодействие религии и политики, как видно, разбалансировано.

Обратимся сначала к позиции Карла Маркса, который подчеркивал, что критика религии имеет первостепенное значение. Маркс как никто иной понимал, какую решающую роль играет религия для осуществления его собственных революционных замыслов. Проблему критики религии он понимал намного глубже, чем представители вульгарно‑материалистической критики религии.

Ибо Маркс был всегда того мнения, что одной лишь теоретической критики религии недостаточно, чтобы уничтожить религию, добиться исчезновения религии. Религия может быть преодолена только тогда, когда будут устранены корни, которые питают ее, дают ей жизнь. Эти корни заключаются в том, что Маркс называл "самоотчуждением человека". Такое самоотчуждение выявляется в условиях капитализма.

Маркс считал, что человек располагает религией не для того, чтобы быть человеком, а для того, чтобы стать кем‑то иным. Чтобы вернуть человека к его подлинной человечности, нужно освободить его от религии. Общество и мир должны быть преобразованы и изменены революционным путем. Нужно создать такие условия, при которых человек утратит потребность в религии. Из этих рассуждений Маркса мы можем сделать вывод: существование религии ‑ признак того, что самоотчуждение человека еще не преодолено.

Чем закончилась практическая попытка разрушить и преодолеть религию, известно. К сожалению, мы обсуждаем тему гибели социализма лишь как крах социально‑экономического эксперимента. У нас бытует мнение, что если бы социалисты были поразумнее и нашли бы более умное сочетание плана и рынка, то социализм, вероятно, мог бы существовать и далее.

В действительности же социализм в его коммунистическом варианте был одним из самых грандиозных ‑ и в то же время самых роковых и трагических ‑ экспериментов, которые когда‑либо предпринимались в истории человечества. В основе этого эксперимента было намерение создать новое человечество, новое общество, добиться тотального осуществления свободы и равенства в рамках радикального атеизма.

От этого эксперимента осталась полностью разрушенная страна, которой угрожает внутренний распад. Преступность, анархия, дикая, безрассудная готовность к насилию ‑ последствия семидесятилетней практики атеизма. Если предполагалось отмирание религии при социализме, то можно считать поразительным феноменом, что русская православная церковь снова становится политической силой в посткоммунистической России.

Взаимодействие политики и религии, выведенное из равновесия Просвещением, имеет также еще один значительный исторический опыт ‑ это, естественно, опыт Третьего рейха. Ученые давно размышляли над тем, в чем могли бы состоять наиболее глубокие корни всемирно‑исторического феномена национал‑социализма. Бытующее представление, будто Гитлер и те, кто его выбирал, были просто сумасшедшие или преступники, не объясняет того, почему этот феномен смог столь глубоко изменить ход мировой истории и облик нашей планеты.

При более серьезном рассмотрении оказывается, что национал‑социализм так же, как и коммунизм, был постхристианским, квазирелигиозным феноменом. Не обладай этот жуткий человек способностью собрать воедино религиозную энергию немцев, которая была до этого в аморфном состоянии, и превратить ее в политическую силу, феномен национал‑социализма не был бы возможен.

Мы знаем сегодня, что определенная часть народа считала этого человека не только политическим руководителем, фюрером, но и спасителем, приветствовала его именно как нового спасителя и молилась на него. Я напоминаю об этом, чтобы уяснить, что как коммунизм, так и национал‑социализм черпали свои энергию и духовные силы из постхристианской квазирелигиозности.

Вывод из этого исторического опыта вытекает следующий: если распадается религия, исторически сформировавшаяся и выросшая в недрах определенной культуры, и возникает религиозный вакуум, то вакуум этот не остается пустым и незаполненным. Вопреки всем распространенным теориям секуляризации я берусь утверждать, что религиозный вакуум не может существовать в истории длительное время. Если уничтожается исторически сложившаяся религия, тогда в образовавшееся свободное пространство врываются квазирелигиозные, в конечном счете демонические силы.

Если и есть на свете великий мыслитель, постигший эти взаимосвязи до конца, так это был Достоевский. Он сформулировал свой взгляд на эти вещи так: "если Бога нет, тогда все позволено". Исходя их этой предпосылки, Достоевский пришел к заключению, что тогда в конкретных духовных и общественных условиях России дело может дойти до победы атеистического социализма. Этот атеистический социализм уничтожит человека и коренящуюся в христианской культуре идею человеческой личности.

Ныне возникает вопрос: извлекли ли немцы вообще какие‑то уроки из истории после опыта нигилистического национал‑социализма и атеистического социализма, если иметь в виду вопрос о соотношении между религией и политикой? Несомненно, объединение верующих обеих христианских конфессий после 1945‑го в единую политическую партию было таким важным фактором, без которого экономический подъем и восстановление Германии не были бы возможны.

Однако экономическое чудо имело, естественно, и свои последствия. Сегодня мы наблюдаем, что религия и христианство все более рассматриваются как частное дело каждого индивида. Разрастание социального государства привело к тому, что человек избавлен от всякого риска, какой только может случиться в жизни. Религия, христианство перестали быть творческой силой, имеющей важное значение для политики. Религия не ставит более границ политике.

В ФРГ дается правовое оправдание убийства еще не родившегося ребенка; между тем более безвинного и беззащитного живого существа и представить себе невозможно. Однако такое убийство оправдывается и оно ненаказуемо. В этом духе принято соответствующее решение бундестага об абортах. Но это означает расшатывание основ нашего правового государства.

Конституция ФРГ в одном отношении определенно взяла на себя ответственность перед Богом. Она провозгласила, что высшую ценность для государства представляет достоинство человека и тем самым жизнь человека. Наша конституция признала также естественный нравственный закон. Однако обсуждение параграфов, касающихся абортов, показало, что нравственное чувство ослабело, у некоторых людей оно вообще исчезло. Если же происходит эрозия нравственности, ее ослабление, а у меня такое подозрение, что именно этот процесс в нашей стране и имеет место, тогда не может выстоять в течение длительного времени и правовое государство.

Правовое государство, не имеющее в качестве своей основы и предпосылки своего существования нравственный образ жизни граждан, придет в перспективе к саморазрушению. При нем становятся возможными новые формы варварства, уже известные нам по некоторому опыту в этом столетии.

Достоевский, а также Гете в поздние годы его жизни видели, что в современном индустриальном обществе христианство представляет собой единственный источник, из которого может возникнуть нравственность. Гете во многом способствовал новоязычеству, которое распространялось среди немцев вплоть до ХХ века. Но в поздние годы жизни Гете полностью преодолел эти идеи нового язычества и пришел к выводу, что Христос ‑ воплощение самой высшей идеи нравственности, до которой человечество поднималось в своей истории.

Наиболее важный вклад, который способно внести христианство в политику, ориентированную на осуществление свободы и права, состоит в формировании нравственного сознания. В современном мире ответственность несут лишь церкви. Если же они оказываются несостоятельны и не могут предложить правовому государству определенные нравственные основы, политика может оказаться в трудном и даже безысходном положении.

Безысходность выражается в том, что с политикой тогда связываются ожидания и надежды на общее спасение, на создание такого общества на Земле, в котором все были бы счастливы. Нужно признать, что никакая политика в этом мире не в состоянии осуществить подобные ожидания и надежды.

В разочаровании, вызванном тем, что политика не может осуществить этих ожиданий, состоит глубочайшая причина кризиса доверия, в котором находится наша демократия, наше свободное правовое государство. Люди теряют доверие к политикам, которых они выбирали. Наступает эрозия не только предполитических нравственно‑религиозных основ, но и основ нашего демократического правового государства.

У нас есть ныне видные политики, которые считают, что мы находимся уже в предфашистской ситуации. Они полагают, что если процесс эрозии будет продолжаться, страна снова может пережить судьбу Веймара. Если распад религиозной, христианской субстанции в нашем обществе будет идти и дальше, мы рискуем лишиться возможности проводить разумную политику. Имеется в виду политика, ориентированная на конкретные условия в этом мире и на реальные возможности, которыми мы располагаем, и не вынуждающая нас ориентироваться на цели, не относящиеся к этому миру непосредственно.

Отстранение нашей исторической религии имеет катастрофические последствия для политики. Процесс этот происходит в то время, когда повсюду наблюдается возвращение религий, в том числе мировых религий. Еще двадцать лет тому назад я выступал с тезисом, что в конце нашего столетия решающей темой будущего будет не экономика, а религия. У нас тому признаков пока не видно.

Но если взглянуть на мир в целом, то истинность высказанного тезиса получит ныне подтверждение. На фоне повсеместного возвращения религий обращает на себя внимание прежде всего ислам. Это реакция на крах социалистических обещаний принести народам спасение, на прогрессирующую секуляризацию в западных странах. Религии возвращаются как политический фактор. Озабоченность моя вызвана опасением, что наш либерализм, переродившийся в либертаризм, не найдет уже в себе сил дать ответ на новую ситуацию в мире, выдвинуть политическую и культурную альтернативу.

Наилучшую возможность понять причины нашего кризиса и определить пути его преодоления дает нам философия Гегеля. Причем именно потому, что Гегель видел в христианстве культурную предпосылку либерализма. Гегель проанализировал учение о двух царствах Августина и Лютера в условиях эпохи Нового времени, в контексте взаимоотношений государства и общества. В своей диалектике Гегель отдал должное всякой частичной истине, преодолев тем самым антагонизм между прогрессизмом и консерватизмом.

Все идеологии эпохи Нового времени содержат некоторый момент истины. Было бы совершенно неверно утверждать, что все эти идеологии представляли собой заблуждение и все, что они провозглашали, было ложным. Социализм точно так же содержит элемент истины, как и либерализм. Нам еще предстоит горечь познания того, что даже так называемый национализм и тот содержит момент истины. Так же, как и другие "измы".

Современный немецкий писатель и публицист Мартин Вальзер правильно заметил, что причина наступления неонационализма в Германии состоит в мазохистском вытеснении того факта, что наши граждане ‑ не только люди, живущие в этой стране, но и немцы. Можно в течение долгого времени абстрагироваться от этого, однако принадлежность к немцам остается общим свойством всех этих людей. Это реальность, которую невозможно ни отрицать, ни вытеснить из сознания.

Данный момент истины все равно выйдет на поверхность. Чем больше мы подавляем его, тем хуже будет в дальнейшем, когда он возвратится к нам однажды вновь в облике национализма. Так что и национальная идея содержит частичную истину.

Понятие целого у Гегеля предполагает, что из этого целого ничто не исключается, ничто не отрицается и не игнорируется. Каждый феномен имеет право на существование. Представители партии ХДС изображали до сих пор Гегеля родоначальником тоталитаризма. По указанию Хайнера Гайсслера, деятеля ХДС, выражающего интересы либерального крыла партии, партия была ориентирована на иные философские традиции ‑ от Аристотеля до Монтескье.

В общем, это действительно великая традиция, следовать которой, конечно, имеет смысл. Однако блоку христианских партий предстоит все же в будущем открыть для себя христианско‑либерально‑консервативного Гегеля. Это неизбежно.

И это необходимо, если партия хочет сыграть еще какую‑то значительную роль в политической жизни Германии. Ибо Гегель был первым, кто познал диалектику эпохи Нового времени и попытался показать выходы из нее. Гегель непревзойденным образом постиг то, что мир, стоящий на почве рассудка и организованный на основах науки, абстрактен. Эпоха Нового времени превратила науку в свою религию. Мы доверили науке все те функции, которые до эпохи Нового времени выполняла религия.

Что делает современный мир с действительностью, с природой, с человеком? Он подчиняет их абстракции. Глубочайшая суть кризиса культуры в эпоху Нового времени состоит лишь в том, что страдания людей, живущих в этом абстрактном мире, стали невыносимы. Это становится выше человеческих возможностей.

Если следовать по тому же пути и дальше, то в последующем всякая организация мира обратится против человека, антропологические возможности которого исчерпаны и перенапряжены сверх предела. Люди пытаются спастись бегством от этого мира, предаваясь утопиям. Но теперь рухнули и все утопии. Тогда люди обращаются к прошлому, к истории, связывая с этим свои надежды. Рост рационализма ‑ лишь одно из проявлений такой реакции.

Единство и преемственность истории распадаются в эпоху Нового времени на две части. Прошлое и будущее разорваны, разобщены, взаимосвязь между ними утрачена, вплоть до того, что они начинают взаимно отрицать друг друга. Идея всех прогрессистов состояла в том, что в будущем обществе исчезнут все специфические особенности людей, культур, наций.

К сожалению, мы слишком часто забываем о том, что не только коммунизм, но также и либерализм стремится к устранению всех идентичностей, с которыми связано происхождение каждого человека. Эти идентичности должны быть, как предполагается, упразднены. Место их призвано занять универсальное человечество, деятельность которого подчиняется соображениям рациональности.

Возникновение консерватизма было обусловлено в эпоху Нового времени тем внутренним импульсом, что консерватизм пытается спасти от угрозы исчезновения и сохранить исторически сложившуюся идентичность. Этот импульс будет мотивировать консерватизм и впредь к самоутверждению.

Консерватизм и прогрессизм ‑ две стороны одной и той же медали, они срослись вместе как сиамские близнецы. Всякий прогресс вызывает стремление сохранить исчезающее. Консерватизм точно так же является составной частью эпохи Нового времени, как и прогрессизм. Определенные формы прогресса можно лишь приветствовать, однако они означают вместе с тем стирание, уничтожение каких‑то явлений.

Консерватизм представляет собой ничто иное, как попытку конкретизировать абстракцию, заложенную в прогрессе, и противопоставить ей в какой‑то мере историческую действительность. Конечно, при этом возникает опасность, что консерватизм, защищая исторически сложившиеся идентичности, будет мыслить так же абстрактно, как и прогрессизм, стремящийся к преодолению этих идентичностей.

Гегель не является ни прогрессивным мыслителем ‑ в смысле отказа от истории, ни консервативным ‑ в смысле сохранения исторического наследия для будущего. Гегель мыслил на более высоком уровне, чем уровень выработанных нами политических понятий консерватизма и прогрессизма. Он пытался сохранить оба эти элемента.

Когда не существует уже мощной прогрессивной силы, по отношению к которой консерватизм мог бы определиться в своем интересе к сохранению определенных ценностей, тогда становится невозможно и самоопределение консерватизма. Можно сформулировать ту же мысль политически и в заостренной форме следующим образом: современный просвещенный консерватизм нуждается в существовании мощных левых сил, бросающих ему вызов.

В действительности же ныне идут к своему концу и консервативные, и левые силы. Ни та, ни другая идеология не способна сегодня предложить убедительную теорию и выработать соответствующие новой реальности понятия. Поэтому наступило то, что, собственно, и составило предмет опасений Гегеля: господство рассудочности приводит общество к двойному нигилизму.

Со своего рода двойным нигилизмом мы и сталкиваемся ныне в Германии. ФРГ осуществляет в чистейшем виде ту абстракцию, которая внутренне присуща современной эпохе, ибо мы стали страной без будущего и без прошлого. В случае новых кризисов почти все другие народы могут обратиться к своему историческому наследию. Все демократические страны обращаются в таких кризисных ситуациях не к абстрактным заповедям демократии. Они активизируют историческое сознание, в том числе религиозное.

Иначе обстоит дело в ФРГ: мы расчистили это духовное пространство. В обществе, которое превращает себя в абсолют, имеет место, по Гегелю, "атеизм нравственного мира". Тогда между индивидом и обществом устанавливаются лишь отношения расчета, пользы, включая рыночные отношения. Господство абстракции в облике свободы защищают либералы. Нужно признать, что в этом тоже есть момент истины. Потому что свобода индивида вообще немыслима без господства в обществе формальных правил. Формальный характер процедур и права действительно дает индивиду шансы проявления свободы. В этом состоит определенный момент истины, содержащийся в либерализме.

В данном вопросе национализм и социалистический коллективизм роковым образом заблуждались. Общим для них обоих было то, что они хотели преодолеть и вообще устранить либералистскую абстрактность. Характерный признак нашего времени состоит в том, что страдания людей от абстрактности этого мира вновь и вновь порождают призывы создать какое‑то совершенно другое общество. Кроме призыва заменить общество общиной или органичным сообществом.

Заметим в этой связи, что Гегель не обращается к понятию "другого". Рассудок не отрицается абстрактно во имя достижения "другого", а признается. Признается при этом определенная, конкретная, частичная необходимость рассудка, но именно как момента разума. Рассудок не должен занимать место разума в целом.

В этом состоит современность Гегеля. Признание значимости абстрактного момента в мышлении приводит Гегеля закономерным образом к диалектике, в которой особенное не уничтожается ради общего, не приносится в жертву ему. Диалектика противостоит фурии уничтожения, господству одного лишь рассудка.

Достижением эпохи Нового времени, заслуживающим сохранения, была для Гегеля субъективность индивида. Однако это индивидуальное сознание ведет свое происхождение именно от христианства и находит свое оправдание только в нем. Когда сама эпоха Нового времени лишилась этой духовной основы, убедительность в глазах людей могло обрести даже уничтожение целых народов. Тогда нет уже решающих аргументов против фашистских форм варварства. Хоркхаймер справедливо говорил о том, что если нет Бога, то нет в конечном счете аргумента, который можно было бы выдвинуть против применения пыток.

Рассуждая чисто рационально, люди всегда находят аргументы в пользу, скажем, убийства еще не родившихся детей. Завтра, без сомнения, будет поставлен также вопрос, что делать с ослабевшими и больными стариками. И тогда мы вернемся к временам, когда практиковалось понятие "людей, не представляющих ценности". Причем ссылаться у нас будут на "гуманитарные и социальные соображения". Пока единственной инстанцией для оправдания остается рассудок, всегда найдутся аргументы для оправдания убийств и насилия.

К подлинным свободам принадлежит, по мнению Гегеля, по существу, признание самостоятельности и тем самым автономии индивида. Государство, в котором самостоятельность и независимость индивида не закреплена в праве и не осуществлена, вообще не является, по Гегелю, государством.

Вместе с тем Гегель обращается против такого либерализма, который игнорирует христианскую субстанцию и основывает политическую систему лишь на принципе свободы воли индивида. Первую ступень свободы составляет для Гегеля сфера формального и абстрактного права. Это почва, на которой покоится всякая свобода. Гегель остается тем самым полностью в рамках традиции естественного права Просвещения. Не отрицая моральность и абстрактное право, он признает момент истины, содержащийся в либерализме.

Абстрактное право и моральность индивида не отрицаются и тогда, когда Гегель переходит от абстрактного и формального права и моральности к нравственности. Они не отрицаются, а сохраняются. В гегелевском нравственном государстве абстрактное, формальное право и моральная автономия индивида не отрицаются, а возвращаются к своей сущности. Их осуществление зависит от определенного условия. Конкретно это выражается в следующем: если нет нравственного государства, то нет и формального правового порядка. А если общество не упорядочено формальным правом, то нет и моральной автономии индивида.

Для Гегеля существует, таким образом, не только формальное право и индивидуальная моральность, но и нравственность. В этом заключается новое. Для него семья представляет собой определенную ступень и момент в осуществлении свободы как нравственности. Если семья, как это происходит у нас, распадается, то исчезает основная ячейка нравственности. Семья ‑ то изначальное и главное место, где люди в современном мире могут усвоить нравственность.

Без восстановления авторитета семьи мы не справимся с проблемой насилия среди молодежи, потому что для приобщения к нравственности семья незаменима. Распад семьи делает решение проблемы молодежи совершенно невозможным. Ни телевидение, ни различные детские учреждения не могут заменить семьи.

Семья ‑ то место, где хранится опыт нравственности. Именно в семье человек принят как таковой, в отличие от общества, где человека принимают лишь в зависимости от его определенных функций и достижений. В семье люди приобретают опыт единства и целостности. Здесь каждый член семьи встречает бережное отношение. Нормальная, действенная так называемая христианско‑бюргерская семья ‑ незаменима.

Далее Гегель выделял буржуазное общество как форму нравственной свободы. Но он видел здесь определенное раздвоение. С одной стороны, в буржуазном обществе идет речь преимущественно об удовлетворении индивидуальных потребностей, а не о заботе об общем благе. В этом аспекте Гегель подвергал буржуазное общество резкой критике с моральной точки зрения. Критика буржуазного общества Марксом в том же плане, по существу, не отличалась от гегелевской критики.

И все же несмотря на это Гегель считал буржуазное общество, с другой стороны, ступенью в развитии свободы. Если же общество оказывается предоставлено самому себе, это ведет, по Гегелю, к распаду и исчезновению нравственности. Выходя за рамки общества, Гегель обращается к нравственному государству.

Благодаря нравственному государству явление становится действительностью, а раздвоенное обретает единство. Обращаясь к нравственному государству, Гегель хотел предотвратить саморазрушение буржуазного общества, предоставленного самому себе в своей раздвоенности.

С либеральной точки зрения гегелевское государство всегда воспринималось как репрессивное, как ограничение свободы современного общества. В действительности же Гегелем был предложен путь спасения современной свободы.

Существенное значение для понятия свободы имеет, по Гегелю, разделение между государством и обществом. Характерное для либеральной политической философии разделение между обществом и государством уже перестало быть реальной предпосылкой, как это было прежде. Государство существует ныне лишь как форма самоорганизации общества. Субъектом государства является, следовательно, опять‑таки общество. Когда исчезает разделение между государством и обществом, наступает реидеологизация политики.

Немецкий философ Никлас Луман понимает государство, так же как и политику в целом, лишь как определенную субсистему наряду со многими другими системами, которые рассматриваются им в его структурно‑функциональной теории систем. Это означает, что государство имеет для Лумана совершенно такую же ценность как и экономика, наука и другие субсистемы общества. Тем самым кладется конец классическому пониманию государства.

Социология рассматривает ныне государство как реликт старой Европы. С этой точки зрения либеральное разделение между государством и обществом и значение, которое придает либерализм такому разделению, выглядит архаично.

Упомянутую позицию Лумана не следует все же обобщать. Конечно, есть другие мнения. К примеру, Эрнст‑Вольфганг Бекенферде всегда выступал за то, что должно сохраняться определенное разделение между государством и обществом. Он был того мнения, что от этого разделения зависят шансы свободы индивида, придерживаясь в этом вопросе той же позиции, что и Гегель. Это означает, что в современном мире ничто и никто не защитит индивида, если этого не сделает государство.

Новый опыт состоит в том, что индивид нуждается не только в защите от государства, способного ограничить права гражданина. Он нуждается также в защите от общества и организованных общественных сил. Этот жизненный опыт человек испытывает на своей шкуре. Если люди предоставлены на волю общества, они пропали. Как индивиды они оказываются беззащитны.

Общее благо каждым интерпретируется в перспективе как возможность наилучшим образом удовлетворить собственные интересы. Что бы ни понималось под общим благом, но отныне нет уже компетентного субъекта, который мог бы определить, что это такое, и утвердить данное суждение несмотря на все конкурирующие между собой интерпретации этого понятия и несмотря на противодействие партикулярных общественных групп.

Остается под вопросом, есть ли сейчас в Германии такой субъект, который был бы в состоянии сформулировать, что следует понимать под общественным благом. Такая ситуация заставляет нас снова обратиться к проблеме государства.

Плохо в этой современной ситуации то, что у нас нет теории государства, которая соответствовала бы новому положению вещей. После того как была достигнута договоренность, что государство ‑ это функция общества, дискуссии о государстве смолкли. В контексте господствующего либерального постмодернизма было принято общее мнение, что вопрос о политическом единстве решен и мы имеем теперь дело только с плюрализмом различных сил в обществе.

Примечательно, что после актов насилия, совершенных правыми экстремистами по отношению к иностранцам, многие наши левые интеллектуалы вдруг стали взывать к государству. Они стали требовать сильного государства, которое не только располагает монополией на применение насилия, но и применяет средства насилия для поддержания правопорядка и соблюдения законов.

Это представляет собой важный поворотный пункт в идеологических дебатах. Проблему нельзя уже, оказывается, преодолеть, ссылаясь на ценности и лозунги, посредством которых левые силы на протяжении сорока лет систематически сводили роль государства лишь к достижению компромиссов между различными общественными группами. Провозглашалась цель: больше демократии.

Прежде всего против этого нет смысла возражать. Однако если число людей, принимающих решения, расширяется, то нет гарантии, что результатом действительно будет более правильное решение. Партия ХДС тоже прагматически следовала модели демократии, в соответствии с которой государство приспосабливалось к случайным и спонтанно развивающимся потребностям общества, пока дело не дошло до постепенного растворения государства в обществе. Если государство отказывается от выполнения своих собственных задач, исчезает инстанция, которая должна защищать право и долгосрочные императивы выживания нашей республики против случайных вожделений политических будней.

Просвещенному консерватизму и новой философии государства не избежать обращения к проблеме взаимоотношений между религией и политикой, а также вытекающего отсюда отношения между государством и обществом, в том плане, как это обсуждалось в философии Гегеля. Гегель понимал, что либеральное государство живет культурными предпосылками, которые само оно не способно создать и гарантировать. Наша задача в том, чтобы в соответствии с этой мыслью Гегеля вспомнить о культурных корнях и найти связь с ними.

Наше общество скреплялось до сих пор социальным государством. Рост социального государства в Германии после 1945 г. был уникальным явлением. Кроме своих чисто социальных функций это государство выполняло также функцию интеграции общества, которую в других странах, у других народов выполняет национальная идея.

Возникает вопрос: что будет скреплять наше общество, если и дальше пойдет нынешняя эрозия социального государства, да и государства в целом?

После 1945 г. нашей стране не приходилось нести никакой политической ответственности в мире. Освобожденная от множества политических обязанностей, страна могла бурно отдавать все свои силы росту материального благосостояния. Социальное государство приняло на себя в принципе все заботы, освободив немцев от всякого риска. И немцы могли тем самым без какого‑либо стеснения и без всяких ограничений посвятить себя полной эмансипации каждого индивида.

Мы не поняли, однако, что время это миновало. Наступает серьезная, чрезвычайная ситуация. Теперь жизнь покажет, как обстоит дело с культурными основами нашего сообщества.

Günter Rohrmoser ‑ Der Ernstfall. Die Krise unserer liberalen Republik

© 1994 Verlag Ullstein GmbH Berlin ‑ Frankfurt am Main

ISBN 3500 070659

РОРМОЗЕР Г. Кризис либерализма / Пер. с нем. ‑ М., 1996. ‑ 298 с.

© А.А.Френкин, перевод, 1996

© ИФРАН, 1996

ISBN 5‑201‑01900‑5

Российская Академия Наук

Институт философии

Научное издание

РОРМОЗЕР Гюнтер

КРИЗИС ЛИБЕРАЛИЗМА

Утверждено к печати Дирекцией

Института философии РАН

Редактор А.А.Френкин

Корректор Т.М.Романова

Лицензия ЛР № 020831 от 12.10.93 г.

Подписано в печать с оригинал‑макета 12.03.96.

Формат 60х84 1/16. Печать офсетная. Гарнитура Таймс.

Усл.печ.л. 18,25. Уч.‑изд.л. 16,59. Тираж 1000 экз. Заказ № 004.

Оригинал‑макет изготовлен в Институте философии РАН

119842, Москва, Волхонка, 14.

Компьютерный набор Т.В.Прохорова

Компьютерная верстка М.В.Лескинен

Отпечатано в ЦОП Института философии РАН

119842, Москва, Волхонка, 14

 

 

[1] Платон (427‑347 до н.э.) ‑ античный философ, ученик Сократа

 

[2] Гегель, Георг Вильгельм Фридрих (1770‑1831) ‑ немецкий философ

 

[3] Вебер, Макс (1864‑1920) ‑ немецкий социолог

 

[4] Прудон, Пьер Жозеф (1809‑1865) ‑ французский социалист и писатель

 

[5] Шеллинг, Фридрих Вильгельм Йозеф фон (1775‑1854) ‑ немецкий философ

 

[6] Гоббс, Томас (1588‑1679) ‑ английский философ

 

[7] Сократ (470‑399 до н.э.) ‑ античный философ

 

[8] Шмитт, Карл (1888‑1985) ‑ немецкий правовед

 

[9] Аристотель (384‑322 до н.э.) ‑ античный философ и ученый, ученик Платона

 

[10] Декарт, Рене (1596‑1650) ‑ французский философ, математик и естествоиспытатель

 

[11] Гердер, Иоганн Готфрид фон (1744‑1803) ‑ немецкий писатель, философ и теолог

 

[12] Кожев, Александр (1902‑1968) ‑ французский философ русского происхождения

 

[13] Мальро, Андре (1901‑1976) ‑ французский писатель и политик

 

[14] Йонас, Ханс (1903‑1993) ‑ американский философ немецкого происхождения

 

[15] Мёзер, Юстус (1720‑1794) ‑ немецкий государственный деятель, публицист и историк

 

[16] Штирнер, Макс (1806‑1856) ‑ немецкий философ и журналист

 

[17] Лукач, Дьердь (1885‑1971) ‑ венгерский историк литературы и философ‑марксист

 

[18] Гелен, Арнольд (1904‑1976) ‑ немецкий философ и социолог