Записная книжка Карла Пайкса 4 страница

– Теперь не будешь хвататься за сердце, – ехидно сказал Смоляк и расхохотался.

От этого грудного, леденящего душу хохота мурашки побежали по спине Андрея. Он видел убийц в солдатской форме гитлеровской армии, видел палачей в коричневых рубашках гестаповцев, видел садистов в форме эсэсовцев. И все они выполняли свое грязное дело автоматически, как заведенные машины, с тупым равнодушием или с открытым остервенением. Но он еще ни разу не видел, чтоб муки людей вызывали радость и наслаждение. В этом было что‑то неестественное и до отвращения омерзительное.

Беник все еще стоял возле проволоки. В его застывших от ужаса и боли глазах медленно угасали искры разума. Темные волосы, разделенные простриженной полосой, на глазах у сотни узников стали белеть, белеть, словно их посеребрили осенние заморозки. А хохочущий Смоляк неторопливо отъехал на велосипеде и, придерживая левой рукой руль, правой спрятал пистолет.

– Мы, германцы, гуманная нация. Живи!

Бенику нужно было срочно оказать помощь. Но старший охранник не пожелал возвращаться назад, в лагерь. Тогда Славко оторвал от своей рубахи рукав. С помощью Бурзенко он перевязал поляку кровоточащую рану.

Колонна снова тронулась в путь. Смоляк ехал рядом, напевая:

 

Если весь мир будет лежать в развалинах,

К черту, нам на это наплевать…

 

Узники двигались к каменоломне. Солнечные лучи, прорвав пелену утреннего тумана, ложились яркими пятнами на овсяное поле, которое показалось справа от дороги и вдали упиралось в зеленую стену леса, освещали красную черепицу высоких крыш эсэсовских вилл, играли сотнями зайчиков в окнах солдатских казарм. Туман медленно уползал в долину, в межгорье, повисая плотным покрывалом над мрачными хвойными чащами.

Вдали показался всадник. Серый породистый скакун, игриво перебирая тонкими ногами, стремительно приближался. Андрей присмотрелся. В седле сидела женщина. Темный камзол, лаковые сапожки и рыжие, взбитые ветром, волосы. Мгновенье – и она поравнялась с колонной.

Узники, как по команде, нагнули головы. Пархоменко одернул Андрея:

– Не смотри. Заметит охранник, получишь двадцать пять горячих по заду.

Про Эльзу, жену Коха, Андрей слыхал. Неужели эта изящная амазонка, эта огневолосая красавица и есть та зверюга, о которой ему рассказывал Пархоменко?

Фриц Рэй, едва всадница показалась на дороге, замер на месте. Эльза проскакала рядом, и комья земли, вылетевшие из‑под копыт жеребца, застряли в велосипедных спицах. Смоляк, смачно прищелкнул языком, повернул машину и, налегая на педали, устремился следом за всадницей.

Весь день Андрей двигался, работал, разговаривал, а в его ушах все время звучали крики умирающих, рычание овчарок, грудной хохот эсэсовца… Бурзенко с остервенением бил киркою в твердый камень и думал, думал. «Надо что‑то делать… надо что‑то делать…»

Вечером, когда оранжевый закат позолотил серые камни, лег румянцем на бледные лица узников, когда уставшие от безделья охранники разминали затекшие ноги, в каменоломне неожиданно появился Смоляк. Глаза его свирепо сверкали. Лицо перекосила злоба. Волосы были взъерошены, а воротник мундира расстегнут. Никто, даже старожилы, не видели еще унтершарфюрера в таком разъяренном виде.

Старший надсмотрщик, не успевший вовремя вскочить и отдать рапорт, получил пощечину.

Фриц Рэй приказал команде 62‑го блока прекратить работу и выстроиться.

– Хлопцы, – приказал Пархоменко, – лопаты не бросать.

Андрей сжал в руках свою лопату. Подняв голову, он заметил, что все узники, как один, последовали этому примеру. Не выпуская из рук лопаты и кирки, они угрюмо занимали свои места в строю.

Размахивая пистолетом, Фриц Рэй побежал к левому флангу. Он извергал ругательства и повторял:

– Я знайт, что есть «накуся выкуся»!

Люди на левом фланге замерли.

– Кто сказайт «накуся выкуся»? Шнель!

Строй ответил угрюмым молчанием.

Смоляк, взмахивая пистолетом, начал считать:

– Айн, цвай, драй…

Заключенные знали, что при счете «десять» он нажмет на спусковой крючок. Заключенные, побледнев, застыли.

И вдруг, перебивая Смоляка, раздался твердый и властный окрик:

– Стой, гадюка!

С левого фланга вышел коренастый русский. Андрею не было видно его лицо, он видел только мускулистую спину и широкую шею.

– На‑кось, выкуси! – вышедший сделал жест, пояснявший смысл восклицания.

Рэй, не ожидавший такой смелости, в недоумении поднял брови. Его глаза стали наливаться кровью.

– А‑а‑а! – завопил он и двинулся к смельчаку.

В ту же секунду коренастый принял оборонительную позу. Острый край лопаты блеснул, как штык.

Фриц Рэй вдруг остановился. Он увидел сотню поднятых лопат и кирок. Но еще внушительней были скрещенные на нем взгляды узников, острые, как ножи, полные лютой ненависти.

Мгновенно в памяти унтершарфюрера всплыла смерть Штерка, изуродованное кирками и лопатами тело. Эсэсовца охватил страх. Медленно, шаг за шагом попятился он назад.

На помощь Смоляку спешили два охранника. Он окинул их презрительным взглядом и выругался. И тут Фриц Рэй заметил поляка Беника. Тот продолжал сидеть в тени и, поддерживая здоровой рукой кровавый обрубок, улыбался блаженной улыбкой помешанного.

– Взять его! – приказал Фриц Рэй охранникам.

Уходя, он оглянулся на коренастого:

– Ты есть счастливый!

 

Глава седьмая

 

Когда подполковника Смирнова уводили два эсэсовца, узники тридцатого блока, не скрывая сочувствия, столпились у двери и долго смотрели ему вслед.

– Неужели Ивана Ивановича в расход? – вслух подумал Виталий Логунов, который больше других за эти дни сблизился с прямым и суровым командиром.

– А то куда же? Ясное дело, в «хитрый домик», – широкоплечий костистый волжанин глубоко вздохнул. Иван Иванович шел прямо, высоко подняв голову.

– Такие люди, как подполковник, вроде стали. Они не гнутся. Русский характер!

Узники смотрели на удаляющихся. Вот они, поднимаясь в гору, прошли широкую площадь, миновали солдатскую лавку, подошли к главным воротам. Остановились.

«Если повернут направо, – значит, в гестапо, будут пытать, – думал Логунов, – а если выведут из лагеря и направятся вдоль колючей проволоки, – значит, в „хитрый домик“, на расстрел…»

Ивана Ивановича повели к воротам. У Логунова сжалось сердце. У ворот к ним присоединился еще один эсэсовец. По блеснувшей на солнце нашивке Виталий определил: офицер. Они вывели Смирнова из лагеря и повернули налево.

Заключенные переглянулись: куда же повели?

– Может, в канцелярию? – предположил волжанин.

– В той стороне нет канцелярии, – ответил Логунов. – Там офицерский городок.

Ивана Ивановича действительно конвоировали к офицерскому городку. Миновав двухэтажные солдатские казармы, расположенные полукругом на вершине Эттерсберга, направились по широкой аллее вниз. Этот южный склон резко отличался от северного. Здесь было больше тепла, солнца, зелени. Зоркий глаз подполковника отмечал расположение казарм, запоминал планировку улиц, определял важные объекты: гараж, склад, столовую, офицерские виллы.

Подполковника привели в штаб к коменданту лагеря. Штандартенфюрер Карл Кох, прежде чем расстрелять Смирнова, пожелал увидеть его и побеседовать с этим русским старшим офицером, который не скрывает ни своего звания, ни взглядов и даже перед лицом смерти держится гордо и независимо. Ивана Ивановича ввели в кабинет. Карл Кох встал навстречу.

– Это вы и будете подполковник Смирнов? – спросил на чистом русском языке высокий унтер‑офицер, переводя вопрос коменданта. – Кох пристально посмотрел на Ивана Ивановича.

Они стояли друг против друга, почти одного возраста, почти равные по воинским званиям: сын костромского крестьянина и уроженец Дармштадта, наследник мясной лавки Кохов. За плечами у каждого – большая трудная жизнь, прожитая по‑разному. Иван Иванович Смирнов прошел суровый путь от рядового солдата до командира артиллерии дивизии, сражаясь за свободу трудового народа. Карл Кох добился звания штандартенфюрера, полковника дивизии СС «Мертвая голова», сражаясь против трудового народа, против его свободы.

В годы гражданской войны, когда жители Даурии, Иркутска, Читы, освобожденные Красной Армией от колчаковцев, цветами встречали молодого красного командира Смирнова, в эти годы, изнывая от неудовлетворенной жажды власти, юный Кох организовывал тайные кружки националистов, в которых зарождалось коричневое движение.

В начале 30‑х годов, когда командир группы бронепоезда Иван Смирнов, отстаивая независимость Советской Республики, сражался с японскими самураями, громил белокитайского генерала Ляна во время конфликта на КВЖД, в эти годы молодой начальник СС Карл Кох сражался против граждан своей страны: разгонял демонстрации, подавлял забастовки, устраивал еврейские погромы и открыто призывал к созданию грандиозных концлагерей.

Перед самой войной, когда преподаватель высшей офицерской артиллерийской школы подполковник Иван Иванович Смирнов отдавал свои знания и опыт будущим командирам, будущим героям обороны Москвы, героям Ленинграда, Сталинграда, Севастополя, в это же самое время штандартенфюрер Карл Кох, комендант крупнейшего в Европе политического концлагеря Бухенвальд, учил своих подчиненных пытать, убивать, организовывать массовые казни, проверял действие печей крематория, готовился претворить в жизнь гитлеровский план «Обезлюживания Европы».

– Садитесь. Вы большевик?

Иван Иванович ответил утвердительно.

Кох усмехнулся.

– Странно видеть подполковника в таком жалком виде. Вам, вероятно, предлагали вступить в «Российскую освободительную армию», которой командует русский генерал Власов? Вы могли бы иметь видное положение в этой армии.

– Быть военнопленным – не значит быть предателем.

– Отдаете ли вы себе отчет в своих поступках здесь, в положении военнопленного?

– Что вы имеете в виду?

– Вы разводите большевистскую пропаганду, надеясь сорвать планы немецкого командования.

– Митингов я не устраивал. Будучи лишен свободы, я не лишен права мыслить, не лишен языка, чтобы своими мыслями обмениваться с людьми, которые окружают меня.

Переводчик внимательно посмотрел на спокойное лицо Ивана Ивановича и стал переводить его ответ.

– Ваша агитация вредна для вашей родины. Мы хотим привлечь военнопленных для налаживания порядка в вашей стране. Советские офицеры вступают в немецкую армию. Советские инженеры и рабочие‑специалисты идут на наши заводы. У вас в стране в целом и в армии полное разложение, хаос. Мы должны спасти Россию общими усилиями.

– В Советском Союзе существуют такие организующие силы, которые не допустят разложения в армии и беспорядка в стране. Я глубоко убежден в победе моего народа.

Кох рассмеялся:

– Вы наивный человек!

Комендант открыл ящик письменного стола и вытащил листок, исписанный мелким почерком.

– Я покажу вам документ, который лишний раз свидетельствует о том, что разложение в Красной Армии явилось следствием больших пробелов в воспитании. Немецкий офицер никогда бы не решился написать донос на другого офицера, да еще старшего! Вот, почитайте, – штандартенфюрер протянул бумагу подполковнику.

Это был донос.

Иван Иванович пробежал взглядом по неровным строчкам, написанным, видимо, дрожащей от страха рукой: «Военнопленный подполковник Смирнов ведет в бараке большевистскую пропаганду…» «Комиссар Смирнов рассказывает о каких‑то новых победах Красной Армии…» «В течение суток у него на беседах бывают десятки военнопленных…» «Коммунист‑подполковник является очень опасным человеком в лагере…» Взглянул на подпись: «лейтенант Песовский».

Кох выжидающе наблюдал за подполковником.

Тот свернул лист вчетверо и положил его на стол:

– В семье не без урода.

Их взгляды встретились. Иван Иванович сурово смотрел в серые, оловянные глаза коменданта:

– Что же касается некоторых пробелов в воспитании, то, как показывают события на фронтах, Красная Армия их успешно исправляет.

Кох вскочил:

– А откуда вам известно положение на фронтах!?

Подполковник ответил, что в концлагерь поступают люди, попавшие в плен значительно позднее его, и он считает их сведения достоверными.

– Вы заблуждаетесь! Незначительная уступка территории, предпринятая немецкой армией для выравнивания линии фронта, не есть отступление!

Унтер‑офицер едва успевал переводить. Он хорошо знал характер коменданта. Такая разговорчивость обычно ничего хорошего не обещала.

– О каких успехах вы можете говорить, когда немецкая армия находится в центре вашей России? Инициатива в наших руках. Мы диктуем ход войны. Это видит весь мир! Я даже могу сказать больше: на днях начнется новое грандиозное наступление, и доблестные войска фюрера пройдут до Урала! Вы, русские, еще увидите это!

– Господин полковник, сомневаюсь, что я увижу подобное.

Штандартенфюрер сел.

– Вы правы. Вам, подполковник Смирнов, этого не увидеть. Через пятнадцать минут вас расстреляют.

Иван Иванович гордо улыбнулся:

– Вот в этом, господин комендант, я не сомневаюсь.

Кох пришел в бешенство.

– Встать!

Узник неторопливо поднялся.

– Русская свинья, ты не умрешь! Ты будешь жить. Великая Германия умеет наказывать своих врагов. Ты будешь жить, чтобы мучиться в этом аду, гнить, сожалея и раскаиваясь. Ты будешь ползать на коленях и видеть торжество Германии!

Подполковника Смирнова вывели из кабинета.

В коридоре его догнал переводчик.

– Герр подполковник, я несколько смягчал ваши показания. Вас не расстреляют, – унтер‑офицер заискивающе глянул в лицо Ивана Ивановича. – Надеюсь, вы не забудете этого.

 

Глава восьмая

 

Первые недели новых «гофлингов» – заключенных – приучали к лагерным порядкам. Около барака ежедневно по три часа проводились занятия. Капо – капрал рабочей команды уголовник Август Скауц – добивался, чтобы каждый новичок и все вместе выполняли приказания дружно бегом. Только бегом. Стоило одному замешкаться – и все начиналось сначала. Особенно «отрабатывались» приемы снятия головного убора.

Андрей раньше никогда не подозревал, что такое простое действие – снятие шапки – может стать серьезным «делом», требующим внимания и ловкости.

Громила – Август Скауц – требовал, чтобы при встрече с эсэсовцами заключенные мгновенно снимали головные уборы. Делать это следовало по команде «Мютцен ап!». Услышав «мютцен», заключенные должны были схватить правой рукой шапки и при возгласе «ап!» стукнуть себя по бедру. Идиотское упражнение проделывали сотни раз. И если Громила замечал разнобой, виновник получал затрещину.

Вечерами, после проверки – «аппеля» – и отбоя наступало свободное время. Охранники, эсэсовцы уходили из лагеря, капо расходились по своим каморкам или шли в клуб смотреть очередной кинобоевик. Только усиленные патрули с собаками бродили вокруг лагеря, а с пулеметных вышек зорко всматривались в квадраты кварталов автоматчики. Хождение по лагерю после отбоя воспрещалось.

Однако в эти вечерние часы, рискуя жизнью, из блока в блок пробирались заключенные, искали близких, земляков. А зеленые в это время открывали меновую торговлю.

Тускло светят электрические лампочки. Одни заключенные, измученные непосильной работой, едва‑едва переступив порог, сразу же повалились на нары, спят. Другие занимаются своими делами: латают полосатую робу, чинят обувку, мастерят из куска дерева или кости какой‑нибудь замысловатый мундштук или портсигар.

Сегодня в блок пробрался незнакомый заключенный с маленькими мышиными глазами.

– Кто у вас тут русские? – с заговорщицким видом тихо спросил он.

Его тотчас окружили советские военнопленные. Пархоменко толкнул локтем Андрея:

– Пойдем послушаем.

Гость уселся на табуретку и, обведя всех хитрым взором, начал:

– Ну как, ребята, надоело здесь?

– Еще бы, – сочувственно закивали окружающие, а кто‑то вздохнул:

– Эх, домой бы сейчас…

– Домой? – оживился незнакомец. – О доме, друг, забудь.

– Это почему?

– Да по всему, – дома у тебя нет и с родными никогда в жизни не встретишься.

– Ты баланду нам не разводи. Выкладывай дело, – зашумели заключенные.

– А я и не развожу, – незнакомец уставился на Андрея. – Вот ты, парень, кто ты есть?

Андрей от неожиданности растерялся. На него со всех сторон смотрели товарищи по блоку. Андрей не знал, что ответить. Кто он есть? Над этим вопросом он никогда не задумывался, ибо считал себя все тем же, кем он был два года назад – советским человеком.

А человек с мышиными глазами, воспользовавшись замешательством Андрея и глядя ему в лицо, бросил:

– Ты есть предатель родины!

– Что‑о? – у Андрея заходили желваки.

– Ты не кипятись, – замахал руками незнакомец и вместе с табуреткой попятился назад. – Я тебя не считаю предателем… нет, нет!

– А кто считает?

– Там, дома. Дома на родине, на родине тебя считают предателем! И тебя, и меня и всех нас считают предателями! Изменниками! Мы нарушили устав, мы нарушили военную присягу. Там, дома, нас ждет наказание, статья уголовного кодекса. Это факт! Мы здесь мучаемся, а там, на родине, для нас в Сибири места подготовлены. Вот что, земляки, – немного выждав, продолжал незнакомец, – все мы, выходит, стали людьми без родины. Это как пить дать. И тут плохо и там хлебом‑солью не встретят…

– Да… – неопределенно протянул кто‑то из заключенных.

– Но есть люди, которые о нас думают, беспокоятся, – таинственно произнес провокатор. – Есть русские патриоты! Они собирают армию. Российскую освободительную армию! Тот, кто запишется в нее, получит сразу освобождение из лагеря, шерстяное обмундирование и другие привилегии. Вот, прочтите!

И он вытащил из кармана пачку листовок.

– Постой, постой, – поднялся вперед Пархоменко, – а почему эту армию зовут освободительной? Она что – Родину от немцев освобождает?

– Чудак! – усмехнулся «гость». – Не от друзей‑немцев, а от врагов России, от большевиков!

Наступило молчание. Первым не выдержал Андрей. Он молча снял с ноги тяжелую деревянную колодку и потряс перед носом негодяя:

– Вот видишь эту штуку? Если ты, шкура, еще рот откроешь, я этой колодкой тебе по морде! Понял?

Незадачливый вербовщик съежился.

– Убирайся отсюда, гадина…

Видимо, привыкший к тому, что его награждают кулаками, незнакомец вскочил и попятился к двери. Пархоменко сгреб листовки и сунул их в карман:

– У нас в нужнике нынче бумага кончилась…

Под улюлюканье вербовщик выскочил из блока. Утром, после проверки, Андрея оставили в лагере. Его вызывали в канцелярию гестапо.

Низкое, каменное здание, темные глазницы окон. В дверях лагершуце – полицейский из заключенных уголовников. Он лениво курит сигарету, прислонясь спиной к дверям. Солнечные зайчики играют на его белесых бровях, ресницах, гладко выбритом круглом подбородке. «Совсем деревенский парень, – решил Андрей, подходя к дверям. – Такой, как и наши ребята… Снять с него только форму…»

Но стоило Андрею подойти к дверям, как полицейский преобразился.

– Шнель!

У Андрея в предчувствии чего‑то нехорошего страшного сжалось сердце.

Лагершуце быстро вынул изо рта сигарету и резким движением хотел ткнуть ее, как в пепельницу, в лицо Андрею.

Бурзенко тут же отклонился назад и по‑боксерски «нырнул» под руку полицейского.

– Шнель! – взревел тот и ударил Андрея палкой по спине.

В полутемном коридоре три двери. В какую? Лагершуце палкой направил Бурзенко в крайнюю правую.

Просторная комната, низкий потолок, на окнах цветы.

Справа у окна – письменный стол. Рядом с окном на тумбочке – радиоприемник. Пухлолицый с глазами навыкате грузный немец в форме младшего офицера смерил Андрея холодным взглядом и жестом руки показал да середину комнаты:

– Битте!

Потом протянул руку и толстыми, как сосиски, пальцами включил приемник. Полились мелодичные звуки танго. Как давно Андрей не слыхал такой музыки!

Но танго служило сигналом. Два рослых эсэсовца, вооруженных палками, выскочили из боковых дверей. На голову, плечи, спину Андрея посыпались удары. «Только бы не упасть», – подумал он, прикрывая голову руками.

Офицер глянул на ручные часы и через три минуты выключил музыку. Запыхавшиеся эсэсовцы прекратили избиение.

У Андрея гудела голова, в ушах стоял звон, все тело горело, с лица текла кровь.

В комнату, широко шагая, вошел худощавый немец в штатской одежде. На его носу блестели очки. Офицер кивнул ему головой и стал переводить вопросы:

– Лейтенант?

– Рядовой, – ответил Андрей и вытянулся.

– Врешь?

– Врать с детства не учили.

– В каких парашютных войсках служил?

– Я рядовой пехоты.

– Молчать! Отвечать быстро, не задумываясь. Почему очутился в тылу наших войск?

– Наша рота оказалась в окружении, и мы разбежались.

– Коммунист?

– Нет.

– Кем работал?

– Я был спортсменом.

– Кем?

– Боксером был.

Вопросы сыпались один за другим: где учился? в какой части служил? собирал ли профсоюзные взносы, какие носил оборонные значки? и т. д. и т. п. И в этом потоке вопросов упрямо повторялись одни: когда и где был высажен с самолета, какое имел задание. Андрей понял: в лагерь пришло его личное дело из Дрезденской гестаповской тюрьмы.

Там Андрея допрашивал такой же грузный немец в форме гестапо, с таким же тупым взглядом, задавались те же вопросы. И так же били палками. Только там, в Дрездене, одновременно с Бурзенко допрашивали Усмана и майора москвича Ефима Семеновича. Попали они в руки гестаповцев через месяц после побега из Ганноверского «Шталанга» – лагеря военнопленных.

 

Глава девятая

 

Это был дерзкий побег: троим советским воинам, не зная немецкого языка и местности, без компаса и продовольствия, предстояло пройти через всю фашистскую Германию и Польшу. Они ясно понимали, как малы их шансы на успех, но они предпочли бы погибнуть в неравной схватке при поимке, чем жить в фашистском плену.

Шли ночами, пробираясь по оврагам, перелескам, полям. Населенные пункты обходили стороной. Любой дом, даже одинокая усадьба лесника, маленькая будка у железнодорожного переезда грозили страшным пленом.

Путь держали на юго‑восток, ориентируясь по звездам.

– Только бы выбраться из проклятой Германии, – говорил Ефим Семенович, – а там будет легче. В Польше – это почти что дома!

В первые же дни после побега, когда у беглецов немного улеглось нервное возбуждение, их стал мучить голод. Небольшой запас высохшего хлеба и соли, который удалось тайно сэкономить в лагере, растягивали на целую неделю. А пьянящий весенний воздух и утомительные переходы возбуждали неутолимый аппетит. Пробовали есть молодую траву, зеленые побеги пшеницы и кукурузы. Но от них пучило живот и тошнило.

На десятые сутки Ефим Семенович решил во что бы то ни стало раздобыть еду.

Глубокой ночью подкрались к дому, стоящему на окраине небольшой деревушки. Бурзенко направился к сараю. Он быстро нашел небольшую дверь и открыл железный засов.

В сарае темно. Ноздри щекочет запах квашеной капусты и вяленого мяса. Раздумывать некогда. Прикрываясь полою куртки, Андрей чиркает зажигалкой и видит аккуратные приземистые бочонки с капустой, помидорами, огурцами. С железных крюков свисают два обвяленных, но еще не копченных окорока. С усилием подавляет Андрей желание вцепиться в них зубами, снимает оба окорока, набивает карманы огурцами. Осматривается: что бы еще прихватить? На полке он замечает небольшой картонный коробок с сыром. Забирает и его.

Осторожно, стараясь не шуметь, Андрей выбрался из сарая и, прижимаясь к стене, крадучись, добрался до угла дома. Там его ждали Усман и Ефим Семенович.

– Что‑то вкусно пахнет, – Усман потянул носом.

Полчаса быстрой ходьбы – и маленький отряд далеко углубился в лес. Как приятно шагать с такою ношею! И когда Ефим Семенович объявил привал, Усман толкнул локтем Андрея:

– Сейчас наш праздник будет.

Но майор твердо сказал:

– Никакого пира не будет. Немного подкрепимся – и ходу. Надо как можно дальше уйти.

С этими словами он отрезал самодельным ножом каждому по ломтю мяса, дал по соленому огурцу и по кусочку сыра.

– Ешьте стоя. Чтоб на земле следов не оставлять.

Еду проглотили мгновенно – и снова в путь. Перед самым рассветом, когда отмахали несколько километров, остановились в глухом лесу около заброшенного дома. По стеблям прошлогодней травы, которая густо росла возле дверей, можно было заключить, что здесь давно никто не живет. Влезли на чердак и втянули туда за собой небольшую шаткую лестницу.

Впервые за многие месяцы наелись до отвала. Андрей, устроившись на охапке сена, чувствовал, как по всему телу разливается приятная слабость. Сон, словно пуховый платок, окутывал голову…

Разбудили выстрелы, лай собак, брань на немецком языке. Сна как не бывало. Андрей взглянул на товарищей.

Ефим Семенович поднял палец:

– Тсс!

И осторожно выглянул в дыру, заранее проделанную им в чердачной крыше. Лицо майора стало жестким.

– Подлюги, – выругался он, – что делают… Андрей прильнул к небольшой щели в крыше. Рядом с домом в зарослях кустарников немецкие полицейские и несколько вооруженных парней поймали двух девушек.

Девушки отбивались, как могли. Били кулаками, царапались, кусались. Но дюжие лапы парней скрутили их. Одна из девушек, которая повыше, не выдержала, зарыдала:

– Мамочка… дорогая моя мамочка…

Вторая, видимо старшая, цыкнула на нее:

– Терпи, Катюшка… Придут наши, отомстят за все!

Это были русские девушки. Конечно, они из тех, которых гитлеровцы насильно увезли в Германию. Андрею уже приходилось встречать таких.

Гнев и ненависть охватили Андрея. На его глазах били ни в чем не повинных девушек. Били мужчины. Но что трое беглецов могли сделать без оружия с целым отрядом врагов?

– Мы трусливы, как ящерицы! – темные глаза Усмана впивались то в Андрея, то в Ефима Семеновича. – Мы, будто ящерицы, свои хвосты бережем… Стыдно! Надо бороться. Бороться!

Ефим Семенович нервно жевал соломинку и ответил сдержанным шепотом:

– Надо сначала выбраться отсюда и соединиться с партизанами.

– Долгая история! – Андрей сел на солому. – Пока мы доберемся к партизанам, нас вот так, как девчат. И еще хуже. Надо мстить здесь, в самом логове врага!

– Чем? Голыми руками?

Андрей и Усман примолкли. Майор был прав.

– Сейчас самое важное – сохранить свои жизни, свои силы, – закончил Ефим Семенович. – И это тоже борьба.

…С каждым днем они уходили все дальше и дальше на юго‑восток. Пока им везло.

Неоднократно удавалось уходить от погони, ускользать от своры тренированных собак, с которыми полицейские устраивали настоящую охоту за беглыми русскими.

Много пришлось перенести лишений и трудностей, но никто из них ни разу не пожаловался на усталость, на слабость.

Как‑то перед рассветом беглецы вышли на железную дорогу. Она тянулась на восток. Следовательно, по ней могли двигаться войска и грузы для фронта. Жгучая ненависть к врагу с новой силой вспыхнула в сердцах трех товарищей.

– Эх, если б мы могли взорвать! – вздохнул Ефим Семенович и даже потрогал руками рельсы. – Хоть бы лом какой…

Слева, за поворотом, сквозь редкие деревья мелькал огонек полустанка. На переезде стоял товарный эшелон. Над паровозной трубой попыхивал белый дымок.

– Встречного ожидает, – заключил Усман и, задумавшись, спросил: – А что если стрелку сдвинуть?..

– Правильно! – похвалил майор.

Но переставить стрелку не удалось. Когда Андрей и Усман подползли к ней, оказалось, что она автоматическая.

– Пошли назад, – шепнул Андрей.

– Постой, – Усман вытащил из кармана железный костыль, который он подобрал на откосе. – Давай куда‑нибудь? А?

Андрей посмотрел на костыль, на развилку дороги и подумал: «Может быть, все‑таки удастся?»

Лежа на земле, они с Усманом вогнали костыль в стрелку и натискали в нее камней. Потом Усман насыпал пригоршнями в автоматический механизм песок.

Оглядываясь, осторожно поползли назад. Было до боли обидно, что ничего серьезного не сделали. Сюда бы мину!

Уверенности в том, что стрелка испорчена, не было. И действительно, появившийся вскоре поезд прогромыхал через разъезд. Андрей и Усман с замиранием сердца прислушивались к стуку колес. Потом уныло опустили головы: не вышло! Ефим Семенович ругал их за бессмысленный риск.

– Ничего путного не сделали, а загубить себя в два счета могли. Мальчишки!

Но костыль все же «сработал». Состав, который стоял на разъезде, пыхтя, тронулся в путь. И не успел он набрать скорость, как послышался лязг буферов, грохот, скрежет железа…

Беглецы взволнованно вслушивались.

Усман, сбегавший на разведку, радостно сообщил:

– Паровоз передними колесами сошел с рельсов и прочно «сел» на землю. Он наклонился набок, как верблюд… Молодец, Андрей. Инженер!

Друзья поспешно уходили.

Дни складывались в недели. Позади сотни километров, пройденные по фашистской Германии ночами. Сотни километров тяжелого и голодного похода.