Геополитическая ниша как социальная западня

Модернизация выступает также как способность занимать определенную выигрышную нишу в современном геополитическом и экономическом пространстве, эффективно интегрироваться в него. Политическая модернизация призвана скорее обеспечить возможности для подобной интеграции. Ясно, что искомая ниша может быть очень разной. Одни общества имеют своими козырями привычку к дисциплинированному монотонному труду, другие — нефть, третьи — наличие семейно-родственных кланов, которые выступают эффективными ячейками-связками, обслуживающими потоки товаров. «Модернизация» может быть взята в кавычки, когда обнаружение своей ниши сопровождается архаизацией социальной структуры, разрушением передовых отраслей хозяйства.

Былая форма включенности Осетии в советский мир, ее ниша, определялась следующими важнейшими характеристиками: а) наличием высокотехнологичного ВПК на ее территории; б) ее стратегическим положением; в) ее относительно благополучной внутрироссийской и советской биографией (относительно, например, некоторых других горских народов); г) ее общей дотационностью (за вычетом предприятий ВПК, являвшихся преимущественно «русскоязычными», Осетия и в славные советские времена была дотационной, как и остальные республики Северного Кавказа).

Форма включенности (ниша) есть не только некоторые объективно-функциональные отношения, как, например, потоки средств из федерального бюджета или число людей с высшим номинальным образованием. Форма встроенности как тип политического и экономического бытия воспроизводит еще и определенную культуру, привычные способы действия, то есть известную «практикующую ментальность». Ниша приучает к некоторой привычке, иногда — к некоторым удобным болезням.

Этнокультурный нексус — это связка культурных черт или исторических обстоятельств, которые в своем взаимодействии определяют то, как данная этническая группа осваивает свое будущее, как она встречает вызовы перемен. Такая связка определяет, будет «модернизация» успешной, или она будет провальной. И дело здесь не в самой модели перемен, или в вызовах времени, дело в различии внутренних культурных измерений этого эмбриона будущего развития, возможных успехов или падений. В ряду культурных элементов, которые определяют горизонты будущего, могут фигурировать «раскол» как алгоритм российской истории (А. Ахиезер) и веберовская протестантская этика, то есть существуют некие культурные матрицы, обнаружение которых позволяет объяснить, почему развитие идет тем или иным образом и определяет в конце концов «тип развития», «национальный характер», «историю». Некоторые культурные фрагменты, образы или обычаи, существуя в ряду других, оказываются константами национального развития, исподволь обрекают или возвеличивают. Подобно тому, как Тора гонимого еврейства сохранила его через столетия после гибели «великих государств»-притеснителей.

На кавказском материале также можно проследить попытки фиксировать некоторые «факторы» (обстоятельства), определяющие контуры развития, устойчивый тип отношений, то есть некий социо-культурный нексус, который обусловливает образ горских обществ в контексте русской истории. Например, связка-взаимодействие трех базовых элементов — ислама в его суфийской форме, тейповой социальной структуры и специфики русского давления — обусловила кристаллизацию «чеченского пути» в российском культурном и политическом пространстве. Именно эти три элемента пользуются наибольшим вниманием в работах по истории русской колонизации Кавказа (см., например, работы школы Александра Беннигсена, в частности — Bennigsen-Broxup M. (ed.) The North Caucasus Barrier. The Russian Advance towards the Muslim World. L. 1992).

Возвращаясь к современности кавказской периферии России, где находимся и мы, можно отметить, что в качестве одного из элементов, составляющих матрицу нынешнего типажа, выступает характер государственности горских народов, точнее говоря — «извне привнесенная государственность». Эта государственность, политическая система, формальные структуры управления не являются выражением собственного социального и политического развития горских народов. Они выступают как реконструкции русской, а затем советской политико-правовой и государственной культуры на «чужой культурной территории».

Так, одной из характеристик советских автономий являлось то, что они были не столько формами национального САМОопределения, сколько формами внешнего контроля над этим самоопределением. Они были извне-положенным миропорядком, господствующей логикой и языком, внешним политическим каркасом и стилем жизни. Устойчивость советского миропорядка и логика развития обусловливались не внутренними духовными и политическими ресурсами горских народов, а определенной внешней системой координат, в которую эти ресурсы втискивались. Кавказские общества существовали как бы в двух политических измерениях: а) в официально-советском, формально-легальном, «чужом» и б) в традиционно-на-полненном, неформально-привычном, «своем». Такая двойственность может быть отмечена в любом обществе как различение политической и социальной сфер, но в данном случае это различение маркировалось еще и этническими критериями.

Я не буду здесь говорить о различных социальных эффектах этой извне-привнесенной государственности (таких, скажем, как политическое отчуждение или наличие в советской культуре сильных механизмов его преодоления). Здесь уместно только отметить, что эти два пространства выступали и как два специфических «рынка» символического капитала. Первый из этих рынков (сейчас модно говорить «дискурсов») — сфера государственных учреждений, официальной идеологии, статусов, подтверждаемых дипломами, ролей, обслуживаемых советским рационализмом, и т.д. Второй — пространство неформальных первичных связей, традиционных уз. Ясно, что «ценности» первого и второго «полей» будут серьезно различаться. Капиталом в первом случае может выступать занимаемая должность, официально подтвержденный профессиональный статус. Во втором случае капиталом является потенциал первичных связей, обеспеченность ими. Очевидно, что эти капиталы взаимосвязаны, а возможности социального продвижения (вертикальной мобильности) обеспечиваются их взаимодействием. Очевидна также разница в потенциалах первичных связей у кавказцев и русских. Здесь можно отметить некоторые моменты, сопровождающие развитие «извне-привнесенной государственности»:

а) горизонт государственной жизни именуется Россией. Россия ответствует, «заведует» его оформлением, правилами политического существования. Эти «правила» с их правильностью коренятся не в собственной культуре, не вырастают из нее, но некоторым образом «навешаны» из Москвы в облике, например, «комиссии из министерства» или «закона о налогообложении». (Ослабление государства выражается в разрушении этих правил.)

б) источником средств существования, и не только политического, является в решающей степени также это государственное пространство. Эта неистощимая Держава, бескрайняя Россия, была и остается горизонтом, где кроются начала тех потоков, которые затем, разбиваясь на ручейки, создают социальные позиции своим канализаторам в республиканских коридорах власти. Существенно то, что «дотационность» создает устойчивый и привычный режим, когда «капиталы», обретенные в государственной жизни (эти звания, регалии, статусы, должности, знания, опыт) обращаются прежде всего в контексте традиционного общества. При этом их «весомость» перестает зависеть от того, что, собственно, данные капиталы реально значат в той сфере, где они и должны обращаться. Однажды обретенные «знания», «статусы» превращаются в средства воспроизводства власти и влияния в своем обществе. Но они весьма эпизодически подтверждаются как «настоящие знания» — нет этого «вечного экзамена» на состоятельность, именуемого профессиональной конкуренцией. Статусно обретенное пространство-для-влияния обставляется первичными связями, как неприступный бастион. Подобным образом обрамленная сфера деятельности превращается в маленький монопольный рынок, где вас никто не уличит в несостоятельности и где вы присутствуете как «специалист», «профессионал», «управленец». Искусство же управления нередко исчерпывается навыками первичных коммуникаций, а конкурентная среда заменяется плавно текущим и нерискованным междусобойчиком.

Это и есть болезнь имитационизма. Она пронизывает многие социальные институты от системы высшего и среднего образования до государственного управления. Следы этого имитационизма и соответствующий ему «деятельный тип» присутствуют на всех этажах того единого властно-хозяйственного комплекса, о котором говорилось выше. Псевдоразвитие — создание структур, имитирующих свою способность к развитию и претендующих на инвестиции. Но в связи с неспособностью или неготовностью к реальному развитию подобные структуры оказываются средствами усиления дотационности всей «корпорации», укрепления ее «дойной» ориентации.

Главное напряжение всего переходного периода в постсоветском развитии Осетии будет обусловлено противоречием между необходимостью «структурной перестройки», прежде всего — неизбежным сокращением «надстройки» (разбухшая система управления; система высшего образования, главным образом гуманитарного профиля; система правоохранительных органов) и, с другой стороны, — необходимостью укрепления этих структур, обслуживающих парадигму суверенизации.

В перспективе вряд ли можно ожидать, что Северо-Кавказский пояс (от Адыгеи до Дагестана), в том числе и Северная Осетия, сможет обрести в российском экономическом пространстве какую-либо доходную производственную нишу. Даже нефтеперерабатывающий комплекс Чечни не позволит ей преодолеть «дотационности» республиканского бюджета. Вероятно, Северная Осетия, единственная из республик Северного Кавказа, обеспечила в 1992–1996 году основные финансовые потоки в республику не за счет федерального бюджета, а за счет своей производственной ниши на федеральном рынке (водка). Но этот «спонтанный успех» был достигнут главным образом благодаря тому фактически льготному налоговому режиму, который обеспечивался самим характером политического режима в республике, его функционированием в качестве легального прикрытия для водочного бизнеса.