А) Поворот общественной мысли к Западу

Русская общ. мысль эпохи нисходящего

Развития религиозной культуры

(XVI–XVII вв.)

Лекция 3.

(22.05.20г.)

 

Кризис Московской Руси и его влияние на развитие

общ. мысли конца XVII века

 

Кризис Московской Руси назревал задолго до реформ Петра I и началс я он с застоя в развитии общественной жизни...

а) Поворот общественной мысли к Западу

В течение столетия, следовавшего за Смутой, внутренние отношения Московского государства все более и более принимали тот характер, которым отличались великие деспотии Востока. Такой ход развития общественного бытия непременно должен был отразиться на ходе развития общественного сознания. И мы, в самом деде, убедились, что политические понятия московских людей того времени получили яркий восточный оттенок. Но в течение того же времени совершался сначала весьма медленный, а затем все более быстрый поворот Московского государства к Западу. Этот поворот тоже не мог не отразиться на ходе развития русской общественной мысли. Известно, что борьба противоположных влияний в области умственного развития данной страны всегда вносит в эту область более или менее значительный элемент драматизма. Мы увидим сейчас, что история общественной мысли Московской Руси XVII века не лишена этого элемента. Но чтобы лучше выяснить себе общественно-исторические условия той борьбы двух противоположных влияний, которая совершалась в умственной области, полезно будет еще раз остановиться на вопросе о том, почему Московская Русь стала поворачивать к Западу как раз в такое время, когда она, по характеру своих внутренних отношений, более чем когда-нибудь сблизилась и продолжала сближаться с Востоком, т. е. когда она, казалось бы, должна была все менее и менее интересоваться Западом.

Достаточно вспомнить эпоху Смуты, очень близкую к тому времени, когда начался процесс европеизации России. Вот что писали, например, ратные и земские люди Нижнего Новгорода в грамоте к другим городам:

«По Христову слову, встали многие лжехристи, и в их прелести смялась вся Земля наша, встала междоусобная брань в Российском государстве, и длится немалое время. Усмотря между нами такую рознь, хищники нашего спасения, Польские и Литовские люди, умыслили Московское государство разорить, и Бог их злокозненному замыслу попустил совершиться. Видя такую их неправду, все города Московского государства, сославшись друг с другом, утвердились крестным целованием – быть нам всем православным христианам в любви и соединении, прежнего междоусобия не начинать, Московское государство от врагов очищать» и т.д.

Люди, писавшие и рассылавшие эту грамоту, были, как видим, твердо убеждены в том, что Россия для чего-то должна существовать как независимое государство. И нетрудно догадаться, для чего именно. Для того, чтобы ее жители, – те самые, которые писали подобные грамоты, рассылали их или сочувственно внимали им, – не терпели притеснений от чужестранцев и не подвергались разорению со стороны своих собственных «воров»... Всего вероятнее, что у огромного большинства московских людей, – даже тех классов, усилиями которых было восстановлено Московское государство, – убеждение в необходимости существования этого государства становилось ясным только в исключительных случаях, а в обыкновенное время оставалось за порогом сознания. Но у меньшинства их, – у тех, которые управляли страною, – указанное убеждение не могло не быть ясным даже в обыкновенное время: ведь их дело заключалось именно в том, чтобы бороться с опасностями, извне или изнутри грозившими государству.

Уже Иван III приглашал в Россию иностранных мастеров. Если бы мы сказали, что он поступал так из любви к просвещению, то мы сделали бы ту методологическую ошибку, которую осмеивает историк  М.Н.Покровский. Но мы так не скажем, потому что мы знаем от русских историков, какими «конкретными, осязательными» нуждами вызвана была любовь великого князя к просвещению. Благодаря русским историкам, нам известно, например, что сначала Иван III поручил постройку Успенского собора в Москве местным каменщикам, но те оказались неискусными, и здание рухнуло, когда начали сводить своды. Тогда, по совету своей жены Софьи, великий князь обратился в Венецию. Приехавший оттуда Аристотель Фиоравенти удачно закончил постройку собора. Это ясно показывает нам, что итальянский мастер вызван был в Москву не вследствие неопределенной любви ее жителей к просвещению, а вследствие того, что ее правители встретились с «конкретной, осязательной» потребностью.

Фиоравенти не только построил Успенский собор; он чеканил в Москве монету и лил пушки. Этой его деятельностью опять удовлетворялись государственные потребности. Московскому государству нужны были каменные постройки и пушки; ему нужна была монета; наконец, его «обдержатели» испытывали по временам нужду в медицинской помощи. И вот московское правительство вызывает из-за границы каменщиков «хитрых»; лекарей «добрых»; мастеров, умеющих «к городам приступать и из пушек стрелять», и т. п. Для обращения к иностранным мастерам необходимо было только одно предварительное условие: правительство должно было убедиться в том, что заграничные мастера «хитрее», а лекаря «добрее» московских. В этом же ему совсем нетрудно было убедиться; по этой части оно получало от жизни много наглядных уроков, за которые оно особенно дорого платило в случаях, относившихся к военному делу. В царствование Грозного Московская Русь одержала ряд очень важных побед на востоке и юго-востоке. Но когда Иван IV обратился против своих западных соседей, он сам оказался побежденным. Трудно ли было ему понять, что его поражения причинены были превосходством западной военной техники над московской? Я этого не думаю.

Польский король Сигизмунд-Август писал английской королеве Елизавете: «Московский государь ежедневно увеличивает свое могущество приобретением предметов, которые привозятся в Нарву, ибо сюда привозятся не только товары, но и оружие, до сих пор ему неизвестное; привозят не только произведения художеств, но приезжают и сами художники, посредством которых он приобретает средства побеждать всех. Вашему величеству не безызвестны силы этого врага и власть, какою он пользуется над своими подданными. До сих пор мы могли побеждать его только потому, что он был чужд образованности, не знал искусств. Но если нарвская навигация будет продолжаться, то что будет ему неизвестно?»

Скажем ли мы, что, питая и выражая подобные опасения, Сигизмунд-Август вдавался в утопические размышления? Нет, он показал себя сообразительным практиком. Но мы прибавим, что по этой части московские государи не уступали ему в сообразительности. Если он опасался, что, усвоив западную технику, они сделаются слишком могущественными, то они с своей стороны поняли, что усвоение этой техники было необходимо для увеличения степени их могущества. Вот на это и указывали С. Соловьев и другие историки того же направления.

Что военная «необходимость» вызывала мысль о преобразованиях, еще до того времени, когда власть досталась Петру, это очень хорошо видно из наказа, данного кн. В.В.Голицыну в царствование Федора Алексеевича и приводимого тем же С. Соловьевым: «Ведомо великому государю учинилось, что в мимошедших воинских бранях, будучи на боях с государевыми ратными людьми, неприятели показали новые в ратных делах вымыслы, которыми желали чинить поиски над государевыми ратными людьми; для этих-то новомышленных неприятельских хитростей надобно сделать в государских ратях рассмотрение и лучшее устроение, чтобы иметь им в воинские времена против неприятелей пристойную осторожность и охранение, и чтоб прежде бывшее воинское устроение, которое показалось на боях неприбыльно, переменить на лучшее, а которые и прежнего устроения дела на боях с неприятелями имеются пристойны, – и тем быть без перемены».

В то время, когда был писан этот наказ, московские люди должны были хорошо знать, что собственно западные «неприятели» могли научить их чему-нибудь новому в дело войны. И они внимательно смотрели на Запад. Но вот обстоятельства привели их в столкновение с Китаем, и в октябре 1687 года окольничий Ф.Головин, ведший с китайцами переговоры об Албазине, получил между прочим такое приказание: «Разведать подлинно и рассмотреть, каковы китайские люди к войне, какой у них бой, в каком числе, каким ополчением и строем ходят, и воинские промыслы чинят полевыми ль боями или водяными путями или приступами и осадами городов и крепостей, и к чему больше охочи и привычны, и на какой народ в воинских поведениях похожи». Едва ли возможно было внимательнее относиться к тогдашней «военной необходимости».

В виду несомненного значения военной «необходимости», как источника преобразований Московской Руси, приобретает огромную научную ценность та мысль Ключевского, что реформа Петра, по своему первоначальному замыслу, направилась собственно к перестройке военных сил и к расширению финансовых средств государства и лишь постепенно расширила свою программу, причем «взбаломутила всю застоявшуюся плесень русской жизни, взволновала все классы общества». При ярком свете этой мысли становится очевидным, что Петровская реформа, с точки зрения исторического идеализма представлявшаяся чрезвычайно счастливой случайностью, от начала до конца направлялась объективной логикой социально-политической жизни.

Иностранных мастеров вызывали потому, что они были «годны» великим государям для удовлетворения известных практических нужд; а когда ближе познакомились с ними, то стали соображать, что они «хитрее» московских потому, что обладают известными научными сведениями. Соображали это московские «обдержатели» крайне медленно, туго, да и о науках имели такое темное представление, что сильно искажали их названия. Но все-таки кое-как соображали и потому начинали поговаривать об «астроломии» и заставляли переводить космографию. Отсюда еще очень далеко было до принятия серьезных мер для распространения в Московском государстве естественно-научных познаний. Но это нам сейчас неинтересно. Здесь для нас, – как и в соображениях В. Ключевского о реформе Петра Великого, – важно указание на то, что не сознание определило собою бытие, а бытие определило собою сознание: известные «конкретные» нужды заставили московских правителей обратиться к иностранным мастерам, а более близкое знакомство с этими последними убедило их, что Московскому государству нужны также и теоретические сведения.

Та же военно-финансовая необходимость определила собою тот род просветительного влияния, который взял верх в Московском государстве.

В прежнее время русские книжники довольствовались сознанием своей верности православной церкви: «не учен диалектике, риторике и философии, но разум Христов в себе имею». Однако в XVII веке московские блюстители православия столкнулись с вопросом о критерии, с помощью которого можно было бы отличать людей, имеющих в себе «разум Христов». Они увидели, что обряды московской церкви во многом отличаются от греческих. На это не однажды с укором указывали представители греческой церкви. Незадолго до вступления Никона на патриарший престол монахи греческих монастырей на Афоне объявили ересью московское двуперстие, сожгли московские богослужебные книги и в избытке религиозного рвения хотели даже сжечь того монаха, – серба Дамаскина, – у которого нашлись эти книги. Мало того. В славянском тексте молитв и богослужебных книг обнаружились несходства с греческим текстом. Чтобы решить, допустимы ли эти отклонения, и разобраться в вопросе о церковных обрядах, нужно было обратиться к богословию, опиравшемуся, как на вспомогательные науки, на «диалектику, риторику и философию». Словом, нужно было учиться. Сознание нужды в просвещении должно было подкрепляться действием исторической обстановки того времени. В XVII веке православное Московское государство приняло деятельное участие в борьбе Юго-западной Руси с католической Польшей. Если ратные люди боролись оружием, то православному духовенству нельзя было избежать идейной борьбы с католицизмом. Борьба эта давно уже началась в Западной Руси, и хотя москвитяне мало интересовались тонкостями западнорусской православной аргументации, но в половине XVII века им уже невозможно было сохранить полное равнодушие к ним. Наконец, если московские пастыри хотели предохранить свое духовное стадо от «ересей», носителями которых являлись иностранцы, вызывавшиеся в Москву правительством, то и здесь им нельзя было обойтись без «диалектики, риторики и философии». И вот мы видим, что одновременно с западно-европейскими пушечными мастерами и «рудознатцами» Москва зовет к себе ученых греков и западно-руссов, которым она отдает в науку своих молодых людей. Уже в 30-х годах XVII века патриарх Филарет устроил при Чудовом монастыре школу, получившую название патриаршей. В конце 40-х годов боярин Ртищев завел при Андреевском монастыре училище, отданное им в заведывание западно-русских ученых иноков. В 1679 году учреждено училище, названное Еллино-греческим, потом переименованное в Славянолатинскую, а еще позже – в Славяно-греко-латинскую академию. В этой академии преподавали грамматику, пиитику, риторику, диалектику, философию, богословие, церковное и гражданское право. Проект устава для нее написан был знаменитым в летописях московского просвещения западно-руссом Симеоном Полоцким.

Между греческими (византийскими) просветителями, с одной стороны, и западно-русскими – с другой, тотчас возникли несогласия и соперничество. При устройстве школ много спорили о том, к какому типу они должны приближаться: к греческому или же к западно-русскому.

Другими словами: в деле школьного образования, направленном на удовлетворение нравственно-религиозных целей, тоже происходила борьба восточного (византийско-греческого) влияния с западным (киевским). Но эта борьба двух влияний, совершавшаяся в одной и той же области идей, имеет ничтожное историческое значение в сравнении со взаимной борьбой двух влияний, исходивших из двух, вполне различных по своей природе, отраслей знания: технической – с одной стороны, и литературно-богословской – с другой. Хотя московскому духовенству до крайности нужно было пополнить запас своих сведений, но в тогдашней исторической обстановке даже посредственный пушечный мастер или рудознатец был несравненно важнее для Москвы, нежели самый ученый богослов или самый пышный «витья». Москва, как видно, сама сознавала это: «киевские ученые, – говорит В. Ключевский, – вознаграждались умереннее немецких наемных офицеров». Понятно, почему у нас в конце концов одержало решительную победу не греческое и не киевское влияние, а влияние тех западных стран, христианских жителей которых Москва в своей простоте искренно считала «нехристями».

[Намечается интерес к западноевропейской науке и про­свещению. На русский язык переводится довольно зна­чительное количество произведений по самым различ­ным областям знаний: технике, военному делу, меха­нике, географии, медицине, биологии и др. Впервые в Россию проникают сведения о гелиоцентрической си­стеме Коперника. Епифаний Славинецкий осуществляет перевод части многотомного атласа Блеу, которая под названием «Зерцало всея вселенныя» распространилась в обществе. В этом трактате излагаются системы Птоломея и Коперника с пояснительными схематическими рисунками. Другой книгой, из которой русский читатель мог почерпнуть сведения о системе Коперника, было сочинение данцигского астронома И. Гевелия «Селено­графия» («Описание луны»), переведенное приблизительно в 70-х годах XVII в. Показательно, что неизвестный переводчик в предисловии счел нужным подчерк­нуть светский характер астрономии как науки[1].]

[Несмотря на то что церковь и понесла значитель­ный урон в столкновении со светской властью из-за притязаний на руководящую роль в государстве и была несколько ослаблена расколом, вызванным в середине XVII в. реформами Никона, она все же представляла собой большую силу и располагала множеством средств, чтобы противостоять распространению светских наук и просвещения. Религиозное влияние еще сильно сказы­вается на самых различных областях умственной жизни русских людей[2].]

[Не освобождается от роли служанки бо­гословия и философия, которая в XVII в. распростра­няется в форме схоластики. Центрами схоластической философии явились Киевско-Могилянская и Московская славяно-греко-латинская духовные академии, которые были первыми высшими учебными заведениями в России. Они были построены по образцу западных католических университетов и включали весь цикл средневековой схоластической муд­рости. В курс обучения обеих академий, Киевской и Московской, в качестве основных предметов входили латинский и греческий языки, грамматика, пиитика, ри­торика, философия и богословие. Последнему придава­лось первостепенное значение. Все остальные дисцип­лины, в том числе и философия, были подготовкой для усвоения «высшей мудрости». Тем не менее курс обучения в академиях предполагал усвоение некоторых све­дений по психологии, математике и естествознанию, а знание латинского языка делало доступной для уча­щихся европейскую научную литературу. Как бы то ни было, но духовные академии в XVII в. играли важную роль в распространении просвещения и подготовке образованных людей. Далеко не все окончившие стано­вились служителями культа. При недостатке образован­ных кадров в России воспитанники академий пользо­вались большим спросом в различных областях науки. Даже в эпоху петровских преобразований питомцы академии выходили на самые разнообразные поприща административной, дипломатической и научной деятель­ности. Из Киевской академии, например, вышли такие видные деятели просвещения, как Симеон Полоцкий и Феофан Прокопович; в славяно-греко-латинской акаде­мии обучались М. В. Ломоносов, Семен Зыбелин, впо­следствии профессор медицины Московского универси­тета, Степан Крашенинников, видный путешественник, автор первого описания Камчатки, Леонтий Магницкий, знаменитый своим курсом арифметики, Антиох Канте­мир и многие другие. Схоластическая философия, преподававшаяся в ду­ховных академиях, всецело опиралась на авторитет Аристотеля, представленного средневековыми западно­европейскими комментаторами. (Она. - В.Т.) полностью соответствовал(а. - В.Т.) той роли, которая отводилась философии, долженство­вавшей служить преддверием для усвоения богословия. Схоластические учебники громили с богословских по­зиций «богомерзкие» заблуждения «афеизма» античных и новых атомистов, учения которых объявлялись оскор­бительными для «всемогущества божия». Видными профессорами философии в Киеве были Иосиф Кроковский и Феофан Прокопович, впоследствии возглавивший «ученую дружину» Петра I. В Москве преподавание философии связано прежде всего с име­нами братьев Лихудов...]

[Период распространения схоластики в России был весьма непродолжительным. Занесенная с Запада во второй половине XVII в., она преодолевается уже в на­чале XVIII в. как не отвечающая общественным нуждам новой эпохи. Духовные академии утрачивают сколько-нибудь заметное влияние на умственный прогресс и пре­вращаются в замкнутые, сугубо богословские учебные заведения. Однако, принимая во внимание общие со­циальные и культурные условия развития России в XVII в., следует признать, что схоластика, несмотря на все ее пороки, все же сыграла известную роль культур­ного фактора в становлении русской философии. По существу впервые за несколько столетий в России по­явились собственно философские сочинения. Ведь схо­ластика так или иначе шла на смену затхлому визан­тийско-православному богословию, прививала вкус к фи­лософствованию, основанному не только на слепой вере в каноны церкви, но также на вере в человеческий ра­зум и его познавательные способности. А это значит, что утверждались навыки к логическому мышлению и вообще расширялись теоретические горизонты. Немало­важное значение в условиях того времени имело и при­общение к наследству античного мира, в первую оче­редь к философскому наследству Аристотеля. Таким образом, накапливался тот мыслительный материал, на который должна была опираться русская философская мысль в следующий период своего развития, когда она порвала с ролью служанки богословия и окончательно сложилась в самостоятельную область знания.]

Социологическая причина этой победы «еретического» влияния над православным прекрасно выяснена Соловьевым.

«Прежде всего нужно было выйти из экономической несостоятельности, нужно было разбогатеть и усилиться, – разбогатеть посредством торговли, промыслов; нужно было море, – пробиться к морю нужно было с оружием в руках; нужно было свести старые счеты, освободиться от татарской дани, которую платили в Крым под именем поминков, – нужно было, следовательно, выучиться ратному искусству, нужно было выучиться строить корабли и плавать на них, строить крепости. Чтобы поднять торговлю и богатство, нужно было выучиться прокладывать дороги, прорывать каналы, – нужно было выучиться всяким искусствам и ремеслам».