2020-06-29
94
Маленький человек гулял за городом и размышлял, что ему незачем жить. Все его обижают, все считают его уродом. У него нет друзей! Никто не любит его (мама не считается).
Он думал, что наступит вечер, и надо будет незаметно броситься в пруд. Покончить с этим страданием. Он уже нашел подходящий водоем и расположился неподалеку, ожидая темноты.
И вдруг маленький человек увидел Дюймовочку.
Только такой маленький человек мог заметить эту крошку. И спасибо, что он лежал лицом вниз и готовился к самому худшему в своей недолгой жизни, то есть не смотрел по сторонам.
Да и он едва смог ее разглядеть, она сидела на какой-то травке как на бревне, закрыв ручками лицо. Видимо, она плакала. Но маленький человек не мог точно рассмотреть, плачет ли она.
Маленький человек встал на колени, осторожно вынул из кармана платок, расстелил его перед Дюймовочкой и пригласил ее сесть на это огромное белое поле.
Его голос прогрохотал как гром.
Дюймовочка отказалась, замахала крохотной ручкой. И снова закрыла лицо.
|
|
|
Маленький человек тогда подумал угостить Дюймовочку ягодой и сорвал для нее землянику — Дюймовочка до нее бы не допрыгнула. Ягодка росла на стебельке, а для Дюймовочки это было целое дерево!
И ягода была тоже велика для нее, как арбуз для маленького человека.
А уж рука маленького человека и вообще каждый его палец могли показаться ей чуть ли не с бревно.
Маленький человек осторожно положил огромную ягоду на белый платок.
Она красовалась как арбуз на скатерти.
Дюймовочка не притронулась к землянике, она плакала, закрыв лицо руками. Теперь это было понятно.
— Что я могу для вас сделать? — прогремел как гром голос маленького человека.
Дюймовочка долго не отвечала. Маленький человек тоже осторожно молчал, не хотел ей мешать думать.
Наконец она закричала тонким голоском:
— Мне надо в теплые края!
Маленький человек прогрохотал:
— А как?
Дюймовочка ответила как можно громче:
— Я заблудилась! Меня ждет ласточка, а я не могу ее найти. Она там, наверху, летает.
Маленький человек задрал голову и увидел множество ласточек в небе, они носились далеко в вышине, еле видимые.
Вечернее небо было розовое, и черные крошечные ласточки с большой скоростью рассекали это огромное пространство на невероятной высоте.
Как Дюймовочка собирается сесть на ласточку?
Это же невозможно! Они ее просто не видят!
И потом, ласточки никогда не садятся на землю. Они же не куры и не вороны и даже не воробьи! Они птицы воздуха!
Но маленькому человеку очень хотелось помочь несчастной крошке Дюймовочке.
Маленький человек хотел сказать: «Давай я подниму тебя в небо», но потом раздумал: мало ли, поднимешь ее на ладони, налетит ворона и склюет.
|
|
|
Ласточки-то высоко, пока нужная ласточка заметит Дюймовочку, должно пройти время, а вороны вот они, пешком ходят и вообще сидят близко. Насторожились.
Нет, так не годится.
— Мне нужны крылышки! — завопила еле слышно Дюймовочка. — Вы понимаете? Крылья!
Маленький человек стал оглядываться и заметил белую бабочку как раз с подходящими крылышками. Она финдиляла с цветка на цветок.
Но что теперь, хватать бабочку своими огромными пальцами? Отрывать у нее крылышки? Убивать бедную? Да Дюймовочке эти вырванные с мясом крылышки не пригодятся! Она — даже если возьмет их в руки и начнет ими махать — она никогда не взлетит. Это же глупость!
— Давай пойдем ко мне домой, — загрохотал голос маленького человека, — я тебе там устрою домик с кроваткой. У меня мама очень добрая.
И он чуть не заплакал, вспомнив о том, что собирался ее покинуть навеки. И не подумал о том, как маме будет без него плохо. «Болван, просто болван ты», — сказал себе маленький человек.
— А моя ласточка? Как меня найдет ласточка? Она ведь меня ищет! — прокричала Дюймовочка и, по всей видимости, опять заплакала. Во всяком случае, она закрыла лицо ручками.
Что же было делать?
— И потом, — вдруг завопила Дюймовочка, — там меня ждет мой принц! Мне надо лететь! Надо успеть!
Действительно, маленький человек вспомнил ту детскую сказку. Дюймовочка должна прилететь в страну эльфов!
Солнце уже склонялось, оставлять эту малютку на ночь тут, на опасном месте, не хотелось. Просто нельзя было!
— Идем ко мне домой, а завтра опять я тебя сюда принесу, — тихо, как можно тише сказал маленький человек, но голос его прогремел опять как гром.
— Не надо! Не надо! — заплакала Дюймовочка. — Меня не найдет ласточка! Мне надо вылетать сегодня!
— Что же, как же, каким образом тебе помочь? — как можно тише пробормотал маленький человек.
— Ты крикни: «Ласточки! Ласточки! Найдите ласточку Дюймовочки! Дюймовочка ищет ее рядом с этим великаном!» Так крикни! Будь добр!
Маленький человек гаркнул изо всей силы:
— Ласточки!
Ласточки носились, посвистывая, высоко в вечернем небе.
— Еще раз, — пискнула снизу Дюймовочка.
Маленький человек, напрягаясь, заорал еще раз:
— Ласточки! Найдите ласточку Дюймовочки!
Ребята, которые гоняли мяч у пруда, прислушались и заинтересовались.
Маленький человек боялся их. Они его дразнили и иногда швыряли в него камнями. Некоторые дети, думал маленький человек, не понимают страданий других людей, хромых, безруких, слепых и неходячих, им смешно при виде чужих болезней, они чувствуют себя гораздо сильнее при виде слабых и обездоленных, и им хочется проверить границы своей силы. То есть иногда бывает, что им хочется уничтожить все непохожее, все беззащитное. Во всяком случае, хотя бы поглазеть, показать пальцем и посмеяться.
Маленький человек испытал это на себе, он был совсем небольшой, непохожий на других, ростом с ребенка, и некоторые дети — да и взрослые — когда никто не видел, хотели его поймать, поиграть им и попробовать сломать, как чужую брошенную игрушку. Они не понимали, что он тоже человек.
Но сейчас ему было страшно не за себя.
Ребята кричали уже поблизости. Они подхватили свой мяч и двигались по поляне целой стаей.
Вот-вот они могли подойти.
Маленький человек присел около Дюймовочки и прошептал:
— Ласточки меня не понимают. Твои ласточки не снижаются!
Тогда Дюймовочка крикнула:
— А ты посвисти.
И она что-то там выдула из своего крохотного ротика.
— Повтори, — сказал маленький человек и лег ухом поближе к Дюймовочке.
Она посвистела что-то похожее на песенку «баю-баюшки-баю».
Дети орали друг другу какие-то пакости, заранее смеясь, и шли убыстренными шагами. Они приближались.
|
|
|
— Ну повтори, я не слышу, как ты свистишь, — тихо произнес маленький человек.
И тут он услышал треск!
И немедленно кто-то вцепился ему в ухо, но не как хватаются ребята, а как своими мелкими острыми лапками корябает жук.
Маленький человек испугался и хотел было схватиться за ухо и стряхнуть жука, но Дюймовочка закричала:
— Моя ласточка! Ой! Сейчас! Сейчас!
И она вскочила на ножки, протянула ручки и полезла сначала по толстым пальцам маленького человека, а потом по его огромной руке, она бежала как могла быстро, домчалась до рукава и поползла по рукаву маленького человека наверх, к сидящей на его макушке ласточке.
Ласточка цеплялась одной лапкой за его ухо, второй закрепилась в его волосах. Она покачивалась, вот-вот готовая слететь при первой же опасности.
Потому что уже слышался топот мальчишек, их возбужденные крики и ругань.
Маленький человек хотел вскочить и убежать с Дюймовочкой на рукаве (она уже карабкалась близко к воротнику), но не мог — во-первых, они бы его догнали сразу и повалили бы, а во-вторых, ласточка бы улетела. А так она терпеливо сидела и пока что ждала, взмахивая крылышками и уцепившись одной лапкой за волосы маленького человека, а другой за его ухо.
— Это этот! Лилипут! — кричали мальчишки довольно близко. — Че, он сбежал из цирка? Че он сбежал, надо его поймать! Ща поймаем! По шее ему! Чтобы не бегал!
Голоса их слышались явственно.
— Вон он, тут, я вижу, лови его!
Дюймовочка не успевала добраться до ласточки, а маленький человек не мог пошевелиться, чтобы не спугнуть ласточку.
— Гля, на нем на башке сидит воробей! Смотри! — завопил кто-то рядом.
Они засмеялись, громко и возбужденно.
И тут маленький человек посвистел то, что просвистела ему Дюймовочка. Он запомнил этот короткий мотив, эту маленькую песенку Дюймовочки. Фью-фью-фиии!
То есть: ласточка, ко мне!
Ласточка встрепенулась, быстро-быстро опустилась коготками по шее маленького человека, стараясь приблизиться к Дюймовочке, но подбежали мальчишки — и она вылетела прямо из их протянутых рук.
|
|
|
Маленький человек упал ничком, свернувшись, и лежал тихо на своем платке. Руками он защищал голову. Так он делал обычно, когда на него нападали. Перед его глазами темнела раздавленная ягода земляники, как большая капля крови на носовом платке.
Ласточка улетела, усвистела вверх.
Но Дюймовочка должна была еще ползти по рубашке. Она не успела добраться до ласточки.
— Он лежит, — крикнул другим подбежавший мальчик. — Че ты лежишь?
— Я сломал ногу, — прогрохотал маленький человек.
— Че? Че он сказал? Пищит что-то…
— Я сломал ногу, — закричал маленький человек.
— Поймал что?
— Ногу! Он поймал ногу! — засмеялся еще один мальчишка.
— Позовите мне доктора! — громко-громко сказал маленький человек.
— А че? Кого ему позвать? По морде ему дать, во!
— Видите, у меня сломана нога. Помогите мне. Воды, воды! Мне нужен врач. Помогите мне срочно!
Маленький человек знал, что дети не будут ему помогать и тем более не станут искать доктора в чистом поле. Им это скучно и неинтересно.
Мальчики постояли, один из них дернул маленького человека за ножку.
— Эта нога?
Потом он наступил ему на другую:
— Или эта?
Все заржали.
Кто-то пнул его в бок. Маленький человек не шевелился. Он закрыл глаза и лежал как мертвый.
Тут закричали с пруда:
— Это ваш мяч? Его взяли!
Ребята в ответ засвистели и помчались с криками и руганью. Но кое-кто еще остался.
Маленький человек затаился, окаменел.
Дюймовочка тоже затаилась, видимо. Ее не было видно мальчишкам. Иначе бы они ее растоптали.
Дюймовочка, наверно, спряталась за его воротником.
От пруда доносились какие-то крики и споры.
Те двое, которые еще стояли около маленького человека, заорали, наскоро пнули лежащего еще по одному разику и побежали.
Подождав несколько минут, маленький человек осторожно спросил:
— Дюймовочка, ты где?
— Я тут, — ответила она близко у его уха.
— Топни по мне ножкой! — велел маленький человек.
И тут же он почувствовал, как что-то шевельнулось в его воротнике.
— Сиди там. Я сейчас встану.
Он осторожно, держа ладонь у воротника, сел.
— Держишься? — прошептал он как можно тише в сторону своего воротника.
— Не дуй так сильно, меня унесет, — ответила Дюймовочка.
— Садись ко мне на ладонь.
— А где это?
— Вот посмотри. Я поднесу свою руку к тебе, к воротнику, и шевельну пальцем.
— Осторожно! — запищала Дюймовочка. — Ты сейчас меня задавишь этим бревном.
Наконец он почувствовал, что Дюймовочка забралась к нему на ладонь.
Он на нее не смотрел, не поворачивал к ней своего огромного глаза, чтобы не испугать ее.
Он вытянул перед собой руку.
Дюймовочка, в розовом платьице, в розовых башмачках и сама вся розовая, с блестящей короной на голове, сидела в его огромной ладони. На короне у нее горели мелкие розовые бриллианты.
Или это ее так освещало красное заходящее солнце.
— Свисти! — приказал ей маленький человек.
Дюймовочка как-то поднатужилась, сунула в рот пальчики и тихо-тихо свистнула.
Тут же ласточка присела рядом с Дюймовочкой, и та стала карабкаться вверх, цепляясь за ее огромные перья.
А мальчишки с гиканьем, очень озабоченные, уже бежали к маленькому человеку. Они гнали перед собой отвоеванный мяч.
Видимо, они издали следили за своей жертвой.
— Ты че? Ты че? Че он? Почему воробей птица сел? А ну дай! — вопили они, протягивая руки и подбегая.
Маленький человек не мог пошевелиться.
Дюймовочка была ужасно медлительной, еле-еле ползла по блестящим перьям ласточки.
— Цап! — заорал подбежавший парень, но маленький человек крикнул:
— Ложись! Бомба!
Малый оглянулся, и в этот момент ласточка взлетела. Неуклюжая Дюймовочка опять не успела забраться и упала на ладонь маленького человека. Он быстро-быстро сунул ее в нагрудный карман своей рубашки.
— Где бомба? — угрожающе спросил парень. — Ты че?
— Какая бомба? — удивился маленький человек.
— А вот сейчас я тебе дам, — заорал парень, — че ты тут выставляешься? Бомба еще.
— Я из цирка, ты знаешь цирк? — громко сказал маленький человек (это было его мечтой, выступать в цирке). — Приходи вечером на представление. Ты, вот ты. Как твоя фамилия?
Парни смотрели на него, медленно соображая, что к чему.
— Я дрессировщик ласточек, — продолжал врать маленький человек. — Приходите вечером в цирк, я оставлю ваши фамилии на входе, вы пройдете без билетов на верхние места.
— Че? — спросил самый страшный из ребят. — Че он трындит? Ты че, по шее захотел? В глаз?
— Как фамилия твоя? — не унимался маленький человек.
— Ну… Бябякин. Быбыкин!
Все заржали.
— Так. Бябякин. А твоя?
— Пискин!
Они хохотали, окружив маленького человека.
— Вы что, не хотите вечером в цирк? Там выступают слоны, клоуны… Тигры. Бябякин, хочешь? На слонов посмотреть?
— А че? Какие? Ты кто?
— Билет в цирк хочешь?
— А че?
— Ну вот, — сказал маленький человек, — если вы хотите попасть в цирк, отойдите и садитесь. И тихо смотрите. А то мои ласточки, они хоть и дрессированные, но они боятся людей. Сейчас будет репетиция.
— Че? — спросили подошедшие новые парни. — Кто? Че он шепчет?
Маленький человек строго сказал:
— Сидеть!
Главный, Бябякин или Быбыкин, оглянулся и что-то, усмехаясь, сказал парням. Это были огромные дети, лет по двенадцать-четырнадцать. Они послушались его и сели один за другим. Они тихо пересмеивались.
Маленький человек сунул руку в нагрудный карман, тихим шепотом велел Дюймовочке забраться на ладонь. Почувствовал легкое щекотание и вытянул полузакрытый кулак с Дюймовочкой внутри из кармана. Потом он поднял руку и приоткрыл ладонь.
— Свисти! — велел он тихо.
Это был смертельный номер. Парни напряглись, как собаки на охоте. Они могли раздавить Дюймовочку в одну секунду.
Но они не различали Дюймовочки. Она же была в розоватом платье и сама розовая, такая же как ладонь маленького человека.
Опять защекотало в ладони. Дюймовочка, видно, точно так же как раньше, сунула два пальца в рот и засвистела что есть мочи.
— Гля! — крикнул один из ребят. — Птица летит!
— Тише, — сказал им маленький человек, — сидите, смотрите и не шевелитесь. Сейчас будет фокус.
Тут же ласточка села на руку маленькому человеку. Он стоял неподвижно, строго, как учитель, глядя во все глаза на парней. Те сидели молча и вытаращившись, только один парень рылся в кармане штанов. Он доставал, как понял маленький человек, рогатку.
— Это все убрать, — сказал маленький человек железным тоном. — Рогатку убрать.
Парни шевельнулись и покосились на своего товарища. Тот уже держал рогатку обеими руками. Доставал теперь из кармана что-то, возможно, камень.
Парни шарили вокруг себя. Один нашел довольно большой голыш.
Дюймовочка, растяпа, опять никак не могла забраться на ласточку. Маленькое, слабое существо с крошечными ножками.
— Если он не уберет рогатку, я не оставлю вам билетов. А сегодня вечером будет выступать самый большой силач мира Али Хан. Он поднимет две машины.
Парень, однако, натянул рогатку.
Никто не слушал маленького человека. Здесь, на поляне, они сами были силачи и самые сильные в мире. Они сами могли растоптать маленького человека и его птицу. Зачем им нужен был Али, поднимающий две машины! Тут было интереснее!
Все смотрели то на парня с рогаткой, то на маленького человека и старались не хохотать слишком откровенно, им было дико интересно и смешно, как от щекотки. Они буквально давились от смеха. Они, однако, понимали, что так поступать нельзя! И тем более это им втайне нравилось. Они, опустив головы, оглядывались по сторонам, не видит ли кто из взрослых их преступную затею.
Но никого не было.
Парень приладил камень к рогатке, натянул резинку.
Дюймовочка все щекотала ладонь маленького человека, все забиралась на ласточку. Та терпеливо ждала, присев как верховая лошадь.
Парень выстрелил и попал прямо маленькому человеку в лоб, немного погодя он почувствовал, что полилась кровь.
Все заржали, завозились.
Многие шарили вокруг себя в поисках нового камня.
Но маленький человек даже не вскрикнул, боясь спугнуть птицу.
Тем временем другие ребята тоже полезли в карманы, доставая рогатки. Раз это можно, то почему и не пульнуть?
Они, опустив головы, ржали до слез. Один прямо упал и стал дрыгать ногами, показывая рукой на истекающего кровью маленького человека.
Стон стоял всеобщий.
— Целься в него, в него, — говорили они друг другу. — В воробья. И в глаз ему, в глаз! Лилипуту!
Следующий камень угодил маленькому человеку в шею.
— Слушай мою команду! — сказал маленький человек, не пошевельнувшись от нового удара. Камень вспорол ему кожу, но не слишком больно. — Стрелять надо всем вместе, залпом. Так… Приготовились… Нет. Ты, вот ты! — закричал маленький человек. — Ты почему не готов! Натяни свою рогатку! А ты? Пискин!
Все опять повалились на траву, дрыгая ногами. Они кричали:
— Ты Пискин, Пупискин!
Потом они стали подниматься на ноги и образовали круг.
Маленький человек громко и очень ясно сказал:
— Он целится в тебя сзади, смотри! Сейчас он разнесет тебе голову! Он сейчас пульнет в тебя, тот, сзади. Смотри!
Бябякин обернулся, увидел стоящего позади Пискина и дал ему в лоб кулаком. Тот ответил ногой. За Бябякина вступились двое, остальные начали колотить тех, кто им был ненавистнее (так это выглядело).
Слышалось пыхтение, топот и крики.
Пока они выясняли кулаками, кто прав, неуклюжая Дюймовочка забралась на ласточку.
Видимо, та поняла, что дело сделано, и встала в полный рост, выпрямив лапки (маленький человек не видел ничего, он стоял с поднятой рукой, тем более что кровь теперь заливала ему глаза), а потом ласточка с силой оттолкнулась от ладони маленького человека и, царапнув его коготками, подскочила и унеслась.
Маленький человек с трудом встал на ноги, поднял с земли платок, вытер им кровь с лица и с шеи, отряхнулся, глядя на дерущихся, и неторопливо пошел прочь.
Солнышко почти садилось, где-то в вышине улетала на ласточке Дюймовочка, парни же не на шутку разодрались, но это уже было их дело.
А назавтра маленький человек решил пойти в цирк и попроситься там на работу.
Он уже давно хотел быть уборщиком у слонов, но его не взяли из-за малого роста, посмеялись над ним. В цирке люди простые и прямо называют вещи своими именами. Они сказали ему, чтобы он валил домой, у них не лилипутский цирк!
Но теперь маленький человек запомнил Дюймовочкин свист, которым она подзывала ласточек. Он мог бы показывать этот номер — как ласточки садятся к нему на ладонь.
Правда, для этого надо бы было ловить ласточек и держать их в клетках — но на это маленький человек, это сразу было понятно, никогда бы не согласился. Он слишком полюбил ту ласточку, которая доверчиво сидела у него на голове. Хотя он ее так и не увидел вблизи.
Он теперь собирался предложить цирку номер на вольном воздухе — как он, маленький человек, стоит один среди толпы в центре площадки высоко над городом, как он свистит еле слышно, и к нему на ладонь садится птичка, которая никогда ни к кому не сядет!
Но рогатки! У людей могли быть рогатки!
Тогда надо было бы просить, чтобы зрители, выйдя из цирка на ту поляну, крепко взялись бы за руки. Тогда ни один не полез в бы в карман за рогаткой.
Погодите, а если дождь? В дождь ласточки не летают и люди не стоят на улице, взявшись по-глупому за руки!
Маленький человек, идя по огромной поляне, освещенной низким вечерним солнцем, хотел уже сейчас свистнуть тем особенным свистом, которому он научился от Дюймовочки, и посмотреть, что из этого выйдет, — но потом он передумал, сообразив, что а вдруг та улетевшая ласточка услышит (у них очень хороший слух) и вернется с полдороги и опять сядет ему на голову со своей недотепой Дюймовочкой!
Он решил подождать до завтра.
Завтра ласточка с Дюймовочкой уже будет очень далеко, на пути в теплые края.
Какое счастье, что они спасены, думал маленький человек.
Вот я молодец, думал маленький человек впервые в жизни.
Мама часто говорила ему, что он молодец, но он не верил. Потому что мама его любила как никого в своей жизни и поэтому считала, что он добрый, умный и красивый и молодец.
Все мамы такие.
Поэтому маленький человек не верил в мамины слова.
А вот теперь поверил.
Он маленький, но мало ли маленьких в мире! И кошки, и собаки, и младенцы, и птицы еще меньше его. А бабочки? И все они живут и хотят добра. И им можно помогать и их защищать.
А кто помогает другим, становится больше и сильнее. Это проверено.
Надо стать птичьим доктором, решил маленький человек. Вот закончу школу, думал маленький человек, и буду врачом. Буду лечить орлов и сов, и даже ворон, не говоря о попугаях и соловьях, а уж ласточек особенно! И маленьких колибри, колибри!
И он, высоко подняв голову, пошел домой к маме.
Она же, открыв ему дверь, удивленно воскликнула:
— Господи! Как же ты вырос! Что такое творится!
И заплакала.
Сказка зеркал
В витрине магазина было много зеркал — одно огромное, в резной дубовой раме невиданной красоты, затем десять средних овальных, каждое из которых могло служить прекрасным портретом для прохожих (вообще-то какова морда, таково и изображение; могли бы возникнуть трагедии, думали зеркала, — однако все без исключения граждане приостанавливались и любовались на себя, никто не отворачивался и не плевался при виде собственного отражения).
И наконец, в витрине помещались девятнадцать штук зеркал разнокалиберных, в том числе и самое маленькое, квадратное, которое пристроилось в глубине и, собственно говоря, его никто из проходящих не видел. Зачем его туда сунули, вообще было непонятно. То есть под вопросом оказывался сам смысл существования такого предмета на витрине!
Ведь оно было простое, темноватое, и даже слухи ходили, что изнанка у него оловянная!
Остальные-то зеркала просто красовались перед прохожими — плоские и слегка вогнутые по краям, выпуклые и впалые, как для комнаты смеха, затем шикарные венецианские, с узорчатой стеклянной рамой.
Самое главное вообще называлось Псише!
И они не продавались.
Трудно сказать, то ли хозяин магазина особенно любил эти отражающие поверхности, то ли попросту хотел привлечь внимание к магазину в целях рекламы, — но они стояли на витрине только для вида.
А может быть, дело было в другом.
Поговаривали, что старый владелец — просто обедневший брат короля, и перед тем как покинуть свой проданный родовой замок, он собрал все что в нем было и открыл свою лавочку здесь, в городе, мало ли, а вдруг кто-нибудь соберется что-нибудь купить!
А зеркала он вывесил снаружи, чтобы в них не смотреться. Может быть, ему не хотелось себя видеть.
Во всяком случае, все наличные зеркала располагались именно снаружи.
На вопрос, почему они там стоят, хозяин отвечал строго и преувеличенно любезно:
— Оформление витрины.
Как будто хранил некоторую тайну.
Единственная сотрудница хозяина, дальняя тетка, солидная дама по прозвищу Кувшиня, раз в неделю посещала сообщество зеркал. У тетушки Кувшини имелись в хозяйстве щетки, тряпки и бутылочка со специальной жидкостью (как шептались в магазине, это был эликсир для протирки бриллиантов!).
Итак, прохожие тормозили на бегу и засматривались в зеркала. Главное показывало зрителя целиком, средние по частям, то есть бюст до макушки или центральную часть туловища, а маленькие вообще вразнобой, кто что ухватит — пуговицу, карман, большой палец. Ухо кошки. Растопыренную воронью лапу, промелькнувшую перед приземлением. Дребедень, короче.
В целом это было похоже на картину художника-авангардиста. Пикассо бы позавидовал такому хрустально-чистому, подробному, лучезарному и раздробленному на грани изображению. Бриллиант, а не витрина!
Всякое зеркало в ней имело свое точное место — от ничтожнейшего, того самого, маленького и квадратного, которое пристроилось в глубине неизвестно зачем, до центрального, завитого как парик, в амурах и венках, стоящего слегка слева.
Хозяин строго следил насчет еженедельных протирок, а по поводу самого маленького предупреждал об осторожности, чтобы с места не сдвигать!
Но в витрине царили свои порядки, свои мерки и законы.
Все равно что в семье.
Дело в том, что когда нас оценивают наши близкие и родные, одноклассники и соседи, то вблизи никто никогда и не заподозрит, что имеет дело с выдающейся личностью! А то такую личность и локтем толкнут. Или дадут смешную кличку!
Только иногда и издалека доносится весточка о том, что, оказывается, ваш дальний троюродный дед известен всему миру как автор книги о супах или создатель теории брюк! А в семье его презирали, держали на старом диванчике и попрекали за дневной храп.
Так и в нашем случае — тусклое маленькое зеркало почему-то очень заботило хозяина, а сотоварищи по витрине дружно считали этот стеклянный квадратик ничтожеством, мелким и упрямым.
Что бы тебе немного не подвинуться, тогда Второе Слева трюмо разместится не под углом, а прямо!
Но Маленькое упорно стояло на своем месте.
Ну и стой. Не обращайте на него внимания.
В витрине господствовало, кстати, такое мнение: ничего не принимать близко к сердцу, все провожать лишь беглым взором, проводил — встречай следующее, но ни на чем не останавливайся! Это вредно для нашей отражающей поверхности. Слишком много попадает туда информации!
И то сказать — мелькали велосипеды, собаки, машины, коты и голуби, дальние облака, дождевые потоки, вихри снега, воцарялись туманы. Мимо шмыгали школьники, неторопливо проходили люди в форме, долго громыхали мимо уборочные комбайны. Ползли, обращая на витрину робкое внимание, старушки. Тормозила молодежь, взбивая или затягивая то, что у них было в данный момент на голове. Дамы задерживались, вертелись, якобы интересуясь выставленными антикварными объектами.
Происходили ночи, каждая в своем блеске фонарей, рекламных огней и еле заметных звезд, наступали прекрасные рассветы, особенно глубоким летом, и это были настоящие спектакли — от черного бархата к синеве, к лиловой мгле и затем к сияющим розам.
Что говорить, мир, отражаемый зеркалами, был прекрасен!
Но эти пустые стекла — они ничего не запоминали, еще новости.
Маленькое зеркало в углу тоже получало свою долю света и тьмы, в нем мелькали клочки, блестки и детали нижней части жизни — сверкающий обод велосипедного колеса, качающееся, надутое днище сумки, порхнувшая из рук газета, быстрые каблучки, тяжело прыгающий резиновый колпачок костыля…
И то хорошо.
Мало, видимо, ему было надо.
Тем не менее какая-то тайна заключалась в том, что хозяин берег это ничтожество и каждый раз предостерегал Кувшиню, чтобы она аккуратно обращалась именно с данным объектом. Ни в коем случае чтобы ничего не стряслось с тем в углу, с тем маленьким!
И он даже несколько раз лично протирал его, как глазик ребенка, поджавши губы от усердия и заботливо скрючив руку. А Кувшиня покачивала головой: не беритесь за эту работу, ой не надо. Не для принцев это занятие (сама-то она была рангом пониже, простая графиня, отсюда и прозвище).
Ясное дело, что толстая Кувшиня не очень любила данный мелкий предмет. Пшикнет жидкостью из флакончика, а протрет кое-как, и зеркальце иногда слепло на неделю, особенно если хозяин уезжал по делам.
Но он возвращался и первым делом останавливался перед витриной, проверял, как протерто и блестит ли содержимое его витрины — особенно то, дальнее, то зеркальце заднего вида. И Кувшиня получала выговор и лезла протирать новоявленное сокровище, при этом она шептала что-то, пыхтя. Ей, понятное дело, было тяжело — аристократке и просвещенному человеку да заниматься уборкой! (Прежним королям она вроде бы приходилась десятиюродной кузиной.)
Конечно, среди обитателей витрины ходили всякие предположения.
Народ поговаривал, что Маленькое з. — это явно осколок какого-то большого и очень ценного зеркала. Может быть, царского? И что хозяин явно хочет его продать за большие денежки. То есть мало ли что в нем отражалось. Царицы, царевны! Убийства, заговоры, покойники, тайные младенцы!
Иначе что было беречь такую мелочь.
Спрашивали Маленькое з., в чем его суть. Оно не отвечало, на обидные вопросы не возражало, но и не говорило ничего конкретного. Напускало туману. Гордое слишком!
И у многих рождалось сомнение в том, что тут налицо какие-то свойства. Некоторые не соглашались с тем, что оно якобы древнее и, грубо говоря, волшебное. Магическое? Да глупости все это.
И не раз все население витрины приступало к нему с вопросом: да или нет. Однажды получился ответ «Да».
— Да?!?
А в чем заключается, осторожно стали спрашивать дальше. В чем?
Ответа все не было.
Малому гордецу присвоили прозвище «гений», в шутливой форме, конечно.
— Эй ты, гений! Опять ни шута не видишь? Не помыли тебя?
— Ах оставьте его, он гений! Как он отразил резиновый сапог!
— Он у нас по подробностям. О, о, прославь собачий хвост! Смотри, пакет с мусором понесли! Это твое, важная тематика, ха!
И так далее.
Но однажды из угла витрины донеслось что-то.
— Але, мы не слышим! Повтори, гений! Он проговорил что-то типа: «Я могу остановить».
«Можешь остановить — что?» — последовал законный вопрос.
«То что надвигается», — прошелестело из угла.
«Ну и что?»
«И тогда я погибну», — тихо сказал этот гений.
Гибели боялись они все, и каждый знал, что зеркала умирают. Пятнышко, второе, темная полоска — и дело пропало.
Все они при этом предчувствовали чужую кончину (и ревниво следили за приметами) — однако совершенно не верили в свою.
Поэтому они развеселились и дружно сказали то, что обычно говорят в ответ на такие заявления:
— Ты еще всех нас переживешь!
— Маленькое живучей большого, — вздохнуло Среднее зеркало, которое претендовало на первенство, потому что было без единого изъяна и считало, что рама еще не значит ничего.
— Да ну! Гений, не бойся, тебе сделают новую амальгаму! И вперед по кочкам! — сказало одно Среднее з. с пятнышком, которое верило в оживление с помощью операции.
Большое з. трагически молчало. У него имелась уже темная полоска. Но оно надеялось на свою прекрасную раму и на то, что мы достойны реставрации в первую очередь.
— Да нам всем тут без исключения должны сделать новую амальгаму! — сказало оно наконец. — И главное в чем! Не жалеть серебра.
— Да, и тогда нас наконец купят! — вырвалось у Среднего з. с пятнышком.
(Витрина подозревала, что никто и никогда не интересовался ценой на зеркала, потому что они все были старые. Старое никому не нужно! Сейчас мода на новое!)
— Да некоторым и новое покрытие не поможет, — проскрежетало одно кривоватое зеркало по прозвищу Дядя Свист.
Все довольно посмеялись, имея в виду самого Дядю Свиста, и замолчали, отражая мокрую ночную мостовую, сверкающие лужи, мелкие снежинки и темные дома.
Зеркала, разумеется, чувствовали, что если бы не хозяин, никто бы и не поглядел в их сторону. Это только он обожал старые вещи, свою коллекцию древностей. И он ценил именно знаки времени, муть, пятна, царапины.
Еще бы, это ведь были следы жизни его предков-королей!
Но он один был таковский, подслеповатый чудак.
И у него не было денег на реставрацию. Видимо, поэтому он не раз говорил, что в старой вещи все должно быть подлинно.
Поскольку некоторые покупатели отдавали вещи в реставрацию — купленные темные картины, фарфоровых кукол с сомнительно поцарапанным цветом лица и со слегка побитыми носами, потертую мебель.
Такая была мода, улучшать. Чтобы было старое, но новое. А хозяева города вообще не церемонились с древними домами и сносили всё подряд.
Все выходило из рук ремонтников в возмутительно новеньком виде, якобы старые здания с пластиковыми скульптурами, блестящие, как облитые клеем, картины, куклы с абсолютно розовыми лицами в цветущем состоянии, чисто как витринные манекены.
Это была трагедия, которую могло исправить только время в виде трехсот последующих лет. Или немедленное землетрясение (или приезд на дачу на летние каникулы пятерых внуков с их малолетними друзьями).
* * *
Но мы еще не сказали о главной любви зеркал.
Рыжая Крошка была внучкой хозяина. Ее еще звали Маленькая Принцесса. Родители ее, врачи, трудились в дебрях Африки, а девочка жила с дедом. Она бегала в школу, трудолюбиво ходила в музыкалку со скрипочкой и огромной папкой — и каждый раз мимо витрины. Зеркала любовно повторяли золотой шлем ее волос, машущие веера розовых пальчиков, блеск синих глаз.
— У нас, когда я жил у старых хозяев, у королей, был огромный сад, — говаривал Дядя Свист, любовно провожая всей своей поверхностью вихрь по имени Рыжая Крошка, — и этот сад было видно в окно. Там зрела малина.
— Ну и что ты этим хочешь сказать? Где логика? — вопрошало придирчивое Кривоватое зеркало.
— У нее рот как ягода, вы обратили внимание? Как три ягоды малины.
— Ну ты поэт, Свист! — хихикало Кривоватое з. — Влюбился?
— У меня нет души, — серьезно отвечал Дядя Свист. — А то бы да.
Вообще зеркала все любили Рыжую Крошку, но страсти достигли накала в особенности в тот момент, когда она выпросила у деда одно старое венецианское зеркало, и его долго снимали с крюка, переполошили всю витрину, и старенькое зеркало заплакало от счастья, запотело. Его провожали общими криками зависти, которые звучали как «Ну, старик, поздравляю!» и «Нет слов», и даже зловещее напоминание в виде шелеста вслед: «Мы тебя ждем всегда, имей в виду!» Последнее напутствие было такое: «Когда разобьешься, все равно возвращайся, склеим!»
Венецианца унесли наверх, в прекрасную домашнюю жизнь, отражать принцессу, Рыжую Крошку, все закаты и рассветы ее шестнадцати лет.
А у зеркал появилась робкая мечта когда-нибудь тоже пригодиться девочке. Они иногда видели сны о втором этаже, о маленькой спальне с фортепьяно.
— Ну и вот, и снится мне второй этаж, — как обычно, начинал Дядя Свист, а его перебивали:
— Где его там повесили, ты не рассмотрел?
Они спрашивали его якобы заботливо, а на самом деле завистливо:
— Наверное, в прихожей? Там же темно!
Рыжая Крошка была всю свою жизнь (начиная от колясочного периода, когда они видели разве что ее крутой лобик и золотую кудрявую макушку, и то эту честь имели только маленькие зеркала понизу), — итак, она была любимейшим объектом изображения тридцати стеклянных живописцев и их общим сокровищем, даже тогда, когда она начала взрослеть и предпочла им всем мутноватого венецианского аристократа.
* * *
Стало быть, однажды вечером толпа зеркал молчала, провожая позднее такси.
Шестьдесят стоп-сигналов было трудолюбиво отражено и исчезло.
Вдруг витрина вздрогнула.
Ничего не отразилось в ней, только какой-то сгусток непрозрачной тьмы смазал сверкающие поверхности, убрал в этом месте ночной блеск, мокрую мостовую, свет фонарей…
Одно мгновение — и все вернулось.
Что это было?
Большое зеркало по прозвищу Псише, ощущая боль в старом затемнении и зуд на том месте, где возникало еще одно, новое, сказало:
— Никто ничего не заметил.
— Я, — ответил из угла Гений, хотя его никто не спрашивал.
— Ему видно все, — откликнулся Дядя Свист. — Но частями.
— Ты тоже ничего не видел, — повторило Псише. — Понятно?
Все помолчали.
— А что, что-то произошло? Случилось? — вмешалось Кривоватое з.
Средние заверили, что ничего.
Гений сказал:
— Это прошло одиночество. Я его знаю триста лет.
— Да, — поддакнул Дядя Свист. — Прошла гибель.
Гений тихо продолжал:
— Оно вышло на охоту.
— Я боюсь, — сказало Среднее з. с пятнышком.
— Оно охотится за живым существом, не бойся. — Отметил Дядя Свист. — Мы неживые.
— Мы не мертвые, — откликнулось Псише, — но нас это не касается никак. Мы ничего не принимаем во внимание.
Дядя Свист помолчал и вдруг заволновался, чего с ним раньше не было:
— Сто лет назад оно выбрало ребенка. Знаменитое исчезновение девочки. Судили невинного прохожего и казнили. Мои хозяева оставили газету на столе. Я прочло об этом. И я ведь висело против окна и все отражало. Я могло бы быть свидетелем исчезновения, но мы не храним отпечатки…
— Не надо, не надо об этом, — залепетали зеркала.
Дядя Свист продолжал:
— Девочка шла по улице с няней, одиночество пролетело… Ребенок исчез навсегда. Няню тоже судили и отправили на каторгу. Прислуга потом говорила, что няня там умерла.
— А что ему надо? — спросило Среднее с пятнышком.
— Ему нужно самое лучшее. Оно то, что берет навеки и никогда уже не отдает.
— У него много имен, — откликнулся Гений.
— Зависть к живому, — пояснил Дядя Свист.
— Смерть? — бесстрастно спросило Кривое з. с пятнышком.
— У него много имен, тебе сказано, — повторил Дядя Свист.
— Мы не должны ничего запоминать, — громко произнесло Псише. — Нас ничего не касается. — И добавило ядовито: — Дядя Свист, мало тебе одного пятна?
Но Дядю Свиста было уже не остановить:
— Ты, гений, я что-то слышал о тебе.
— Да, — откликнулись из угла.
— Я слышал о тебе примерно в то же время. Что только ты один мог… В тот самый момент…
— Да, — прозвучало снова.
— А где ты был?
— Меня отдали в ремонт и положили лицом вниз.
— Понятно, — задумчиво сказал Дядя Свист. — Погоди. Ты был на Титанике? Когда одиночество налетело на корабль?
— Нет, я был далеко.
— Хотя да, если бы ты там был… Тебе что-то вообще удавалось?
— Не думаю. Не уверен.
— Ты не хочешь говорить. Да?
Молчание было ответом.
— Конечно, если тебе удавалось кого-то спасти, то спасенные так и не узнали, что им угрожало. Погоди, но ведь ты тоже должен был бы погибнуть?
— Примерно так, — еле слышно откликнулся Гений.
— Но ты здесь. Значит, ты никого не спас.
Что-то неразборчивое прошелестело в углу.
— Что ты сказал? Меньше? — переспросил Дядя Свист. — Ты становился меньше?
Гений не отвечал.
— Мы зеркала, — произнесло Псише как заклинание. — Мы отражаем, и мы ничего не пропускаем внутрь. Мы ни на что не реагируем.
Прошел бездомный старик с большими сумками. Он еле волок свои истощенные ноги. Зеркала подробно его проводили к ближайшей помойке и отпустили с миром.
— Маленькое трусливенькое, — сказал Дядя Свист неизвестно кому.
Вскоре началось представление под названием «Восход солнца», и вся сияющая компания за стеклом витрины дружно отпраздновала это событие, чтобы затем провести сеанс под названием «Утро городской улицы».
— О, если бы мы могли записывать все что видим, — мечтательно произнесло Кривоватое зеркало, — а затем воспроизводить запись… Как это было бы полезно!
— Конечно! — встрял Дядя Свист. — У тебя все башни пизанские! Все люди косые инвалиды! Мастер кривых полурож!
— Это юмор, или ты не соображаешь? — возразило Кривоватое, — это мой тип отношения к жизни. Я все вижу слегка не так. А вот большое зеркало — оно очерняет действительность. У него темные пятна! А Гений вообще ничтожество, у него и собственного взгляда нет.
И потекло обычное заседание Отражателей Реальности, перекрестные обвинения, слово для защиты, попытка примирить стороны… Но внешне все выглядело очень достойно — зеркальный блеск, движение улицы, повторенное до тридцати раз, никому нет отказа, каждый прохожий имеет право видеть себя, а для цветовых эффектов мимо проезжают разнообразно окрашенные машины.
И вдруг все прекратилось. Зеркала временно ослепли, изображения на них смазались, стерлись, превратились в ничто. Никто этого не заметил, кроме самих зеркал.
Псише сказало:
— Оно ищет.
Кривоватое з., оскорбленное всем предыдущим разговором, ляпнуло:
— Оно ищет, наверное, Рыжую Крошку.
— Ты! — Прикрикнул на него Дядя Свист, но было уже поздно. Невидимое придвинулось. Снова как вазелином мазнули по стеклу. Потом все восстановилось. То невидимое, что уничтожало изображение в зеркалах, оно не могло, как видно, долго стоять на месте.
* * *
Стало быть, начались новые времена.
В округе шныряло голодное Одиночество, и нельзя было вслух произносить имени Рыжей.
Все обрушились на Кривоватое зеркало, которое от обиды хихикало и притворялось дураком.
— А пчу? А пчему нельзя ее называть? А если я хочу? У нас свобода слова! Террористы вы!
Пока наконец Дядя Свист не сказал:
— Оставьте его в покое. Кривое не такое дурное как кажется.
— Прям, — на последнем взлете гордости возразило Кривое, однако замолкло наглухо.
— Оно караулит, оно караулит, — все равно шелестели ему зеркала. — Не надо, не надо было произносить…
Кривое наконец запотело и потекло слезами.
И тут, в самый разгар трагедии, из дверей магазина выскочила Рыжая Крошка, тряся своими темными кудрями.
На ней была клетчатая школьная юбка, короткий пиджачок и новые огромные ботинки, которые делали ее похожей на длинноногую муху.
Псише с удовольствием повторило этот незабываемый образ в полный рост (Рыжая Крошка всегда охотно ему позировала), а остальной зеркальный хор подхватил сюжет, и его участники воспели кто что мог — кто подошвы, кто пиджак, кто скрипку, разложив ее на десять граней.
Гению обычно доставалось откликнуться на нижнюю часть нот — но на сей раз только край юбочки трепыхнулся в нем и исчез.
Крошка помахала деду сквозь витрину (целые россыпи розовых вееров отразились в зеркалах) и помчалась со своей скрипкой в школу.
От волнения зеркала немного дрожали (или это прогрохотал мимо очередной мусороуборочный танк).
И тут опять наступила слепота, которая длилась мгновение.
Это Одиночество просквозило мимо в своих жадных поисках.
Оно имело возможность найти жертву в любом месте, в том числе и здесь — и витрина ничего не смогла бы с этим поделать, однако зеркала трепетали. Кривое з. плакало уже откровенно (жалело себя).
И в этот момент прозвучало:
— Рыжая Крошка прекрасней всего что есть на свете!
Они все едва не раскололись от ужаса.
— Кто? Что? Зачем? — зазвенели стекла.
— Дурак! Гений идиот! — рявкнул Дядя Свист.
— Ни Венеция, ни Венера, ни Нефертити, ни все красавицы мира, ничто не сравнится с Рыжей Крошкой!
Это вещал Гений. Это говорил он, тихоня, вечный молчальник.
— Зачем, — тоскливо забормотали зеркала. — Не надо, не надо произносить!
— Она скоро появится здесь, потому что, по-моему, она забыла ноты! — Продолжал Гений своим громким глуховатым басом.
— О, о — зачем — предатель — молчи дурак убьем — что ты делаешь — вот вам и гений — а вы валили на меня — а я всегда знал что он такой — он сошел с ума! — звенело в витрине.
— Она скоро вернется! — трубил Гений.
Дважды промелькнуло взбудораженное Одиночество, дважды все погружалось в мгновенный сон.
— Вот она идет, я сейчас ее отражу! — из последних сил крикнул Гений. Он весь дрожал. Стекло витрины звенело.
— Гений, это злодейство, — перебил его Дядя Свист. — Это предательство!
— Вот она! Смотрите! Вот! Тут! — хрипел Гений.
В этот момент Одиночество всей своей безымянной массой встало в зеркалах витрины, и даже как бы нагнулось всмотреться, откуда идет этот голос — и жизнь ушла, как бы выпитая со стеклянных поверхностей. Не было ничего.
* * *
Однако настало время, и зеркала стали оживать. В них снова заиграл свет, снова отразились машины, люди, облака.
Крошки не было. Она исчезла.
Зеркала всё поняли.
Они запотели, по их стеклам, драгоценным, старинным, поплыли дорожки слез. Жизнь затуманилась, перестала двигаться и сверкать. Порча надвигалась на хрусталь, на деревянные резные рамы. Старые зеркала источали влагу.
В витрину изнутри заглянула встревоженная Кувшиня, позвала хозяина, они вдвоем стали выносить зеркала в дом, потом пытались заделывать какие-то подозрительные щели в оконном стекле.
Зеркала неудержимо плакали. Кувшиня протирала их, выжимала тряпочку и снова протирала — и все бестолку.
Пока вдруг у витрины на улице не остановился хрупкий силуэт, осененный кучей темно-красных кудрей, и пять длинных пальцев не выбили на стекле легкую дробь!
— Деда! Привет! Че случилось? Кувшиня, что с тобой?
— Не Кувшиня, а Графиня, — привычно поправил ее дед.
Зеркала тут же быстро просохли, опомнились, у них закружились от счастья отражения — вот потолок магазина, вот стены, битком забитые шкафчиками и полками со всякой ерундой, вот дорогая Графиня, вот любимый хозяин, который радостно машет в сторону двери, вот принцесса Рыжая Крошка, которая ворвалась в магазин со своей скрипкой и завопила:
— А я ноты дома забыла! Играла по памяти!
Графиня ахнула:
— На экзамен без нот??? Сумасшедшая!
— Три с плюсом! Вот! Закончила, всё! Урра!
— Жива, жива, — пели зеркала.
Все кроме одного.
Гений остался лежать в своем углу кучкой Пепла с крошечным кристалликом внутри.
Вскоре переселенцев протерли насухо и повесили по местам.
Там-то все и обнаружилось.
Большое Псише сказало, как отрубило:
— Гений не выдержал своего предательства.
— Да, да, — откликнулись, сверкая от счастья, остальные.
Ведь произошло чудо — о них позаботились, их приглашали в гости в дом, целое приключение!
А Дядя Свист после долгого молчания вдруг сказал:
— Ну нет. Ну уж нет.
— Что — нет? Да и да! — решительно ответило Псише.
— Я говорю нет, не предательство.
— Докажи! — вякнуло Кривое з. У него снова появилось право голоса. Рыжая Крошка спаслась!
— Гений остановил его. И погиб. Уменьшился до точки.
— Остановил — кого? — спросило Кривое з. недоверчиво. — Мы, зеркала, вообще можем останавливать всех прохожих.
— Он остановил того, у кого много имен, — отвечал Свист. — Поймал его на приманку. Заставил стоять и смотреть. Заставил отразиться в себе.
— Подумаешь! Все останавливаются и смотрят. Я тоже могу заставить любого! — не унималось Кривое з.
— Тот, у кого много имен, должен быть все время в движении. Таков закон. Он налетает как вихрь и не останавливается.
— Гений был такой маленький, он бы не смог поймать Одиночество — возразило Псише. — Даже я не в силах был бы его отразить полностью. Есть, конечно, очень большие зеркала… В Зимнем дворце… Да и то сомневаюсь.
Все уважительно закивали. Царские дела!
— Гений знал свою силу. Он уже не раз использовал ее, и потому стал таким маленьким. А тут он отразил того, у кого много имен, и совсем погиб, — продолжал Дядя Свист. — Помните, он сказал: «Я могу остановить»?
— Мало ли кто что говорит! — ядовито ответило Кривое з. — Я тоже много чего говорю, но это ведь ничего не значит! У меня, ребята, не было никакого желания предавать Рыжую Крошку! Так просто, на язык попало! Я и ляпнул! А вот Гений это да… Он специально!
— Он неоднократно спасал, я теперь понял. И теперь исчез, — настырно твердил Дядя Свист.
Все на всякий случай закивали, но они быстро должны были обо всем забыть. Зеркала, они такие!
А Гений, обратившийся в тусклый холмик стеклянной пыли, лежал в витрине.
Дядя Свист потом молчал целую неделю.
Что может зеркало? Поплакать, и всё.
Семь закатов, шесть рассветов встретили и проводили бедные зеркала, и несчетное число машин и прохожих отразили.
Кучка пыли и есть кучка пыли.
Так все и оставалось до первой уборки, и Кувшиня вымела непрошеный мусор веником на совок, удивившись при этом, как этот пепел попал в витрину, если здесь убирают каждую неделю.
Про Гения она не вспомнила.
Затем путь его был таков: Кувшиня понесла пыль прямо в совке в бак для мусора в подворотню, но тут закрутилась маленькая буря, и с совка все смело подчистую.
Крошечный кристаллик взметнулся вместе со стеклянной пылью и улетел.
Кувшиня пожала плечами и удалилась в магазин.
Облачко пыли полетело над улицей и было втянуто вентилятором в некоторое помещение, где работал стеклодув.
Там мастер как раз собирался варить стекло.
Облачко пыли остановилось около мастера, и тут мастер громко, из глубины души, чихнул — и пыль, бешено закрутившись, осела в емкость, где уже было все приготовлено. Последним, упав, тонко звякнул некий кристаллик — а мастер зажмурился, никуда не глядя и ничего не видя, и тут же загрузил емкость в печь.
И в результате три часа спустя он неожиданно для себя сварил ровную, как зеркало, плитку хрустального стекла.
Ему редко выпадала такая удача. Почти никогда.
Оставалось нанести на поверхность серебро, так называемую амальгаму — чтобы зеркало могло отражать мир.
Мастер покачал бородой и ударил себя кулаком по колену, так он был доволен!
Стекло и серебро — вот и засияло новое зеркало.
Это было новое зеркало, разумеется. Но оно было какое-то странное. Темное и глубокое, как старинное.
Квадратное и немаленькое. Тяжелое.
Его непонятно почему купил один суровый старик, по профессии главный врач, и повесил в раздевалке своей детской поликлиники.
Там оно отражает бегающих детей и солидных подростков, а также младенцев, их курточки, шапки, щеки, носы; в зеркало также озабоченно заглядывают мамаши.
И когда-нибудь туда обязательно придет одна рыжая молоденькая дама с младенчиком…
Зеркало знало, что эта встреча произойдет зимой, на Рождество, и в вестибюле будет стоять нарядная елка, и всем будет некогда — но детей надо же приносить к врачу, когда им исполняется ровно месяц. Так полагается! Хотя бы просто чтобы показать, что у нас растет за чудо.
И Рыжая Крошка остановится перед отражающим стеклом, стараясь одной рукой поправить кудри (другой рукой она будет крепко держать совсем маленького человека).
И зеркало радостно засияет.
Спасенный
Только в лунные ночи случаются такие происшествия, и в маленьком приморском поселке стали происходить в самую глухую пору странные вещи — вроде бы вырастал сам собой дом из дикого камня, почти крепость, зияющий черными провалами вместо окон и дверей, но высотой в три этажа и под крепкой крышей — он стоял, освещенный луной, и исчезал как призрак с первыми волнами рассвета.
Шалые ночные туристы забредали в эти места, ища острых ощущений, они карабкались по осыпающейся дорожке среди бедных строений, жители спали, и только недостроенный замок торчал, сияя белым камнем, как давно разрушенная крепость, и взирал на полную луну черными дырами, за которыми там, внутри, клубился как бы туман.
Но ночные туристы когда-нибудь да ложились спать, на подстилке под кустом, полные страшных впечатлений, но со временем наступало утро и пора было возвращаться на берег моря, и все выглядело беднее, глупее и проще, и никакой зловещей крепости не громоздилось над бедными выселками.
Однако еще кое-кто знал про исчезающий дом — это был мальчик-старшеклассник, который вставал затемно и шел с сетью к морю.
Каждую ночь он видел недостроенную крепость, но днем, когда он возвращался к себе в холмы с уловом, никакой крепости не было; парень, однако, никого ни о чем не спрашивал, в этих краях лучше было ничем не интересоваться, еще и убьют.
Крепость вполне могла оказаться ночным пристанищем таких сил, которые способны были свободно убирать ее на дневное время.
Его мать, владелица трех коз и клочка сухой земли, работала медсестрой в санатории, собирала травы и знала много чего, но тоже никого в эти дела не посвящала.
Они оба с сыном были не из этих мест, когда-то молоденькая мать выцарапалась из развалин со своим трехлетним ребенком, спасла его во время землетрясения, а муж ее так и остался лежать там, в глубине, в случайной могиле под бетонной горой — в момент подземного толчка он возился с машиной в гараже.
Там он, вместе с грудой железа, и остался вопрошать судьбу, уйдя глубоко в бездонную щель, а его жена как только ни мыкалась, где только не надрывалась, бывшая студентка без профессии, однако к зрелым годам все-таки какой-то домишко у нее образовался, сын рос тихим и работящим, видно, его детство осталось там, под камнями, где они с матерью просидели больше суток согнувшись в три погибели, и мать все утешала его, пела песенки, а сама скреблась ногтями, разбирала куски бетона, а земля все вздрагивала. Мать осторожно, стараясь не разбудить нависшую над ними плиту, откладывала камушек за камушком и открыла крошечный лаз наверх, и протиснула туда своего сыночка, а он никуда не ушел от выпустившей его дыры, лежал и плакал, шаря ручкой в узкой норе — мама да мама. Там его по надрывному крику и обнаружили спасатели, хотели унести, но он заверещал, потому что именно в этот момент поймал руку мамы там, внизу.
Один спасатель догадался посмотреть, чем же это защемило ручку младенца, и увидел в глубине, во тьме, несколько окровавленных пальцев. На всякий случай крикнули туда, в щель, и услышали осмысленный ответ, что разбирать нужно осторожно, сижу под нависшей плитой.
Так что мальчик, родившийся в хорошем доме за тысячи километров отсюда, рос под крылом своей молчаливой матери совсем не таким, каким он мог бы вырасти в той, прежней, жизни — он бы там ездил на машине в университет, играл на рояле, жил среди отцовской и дедовой библиотеки — а тут он лазил по скалам, рубил аметистовые жилы на продажу, нырял за раковинами, ловил рыбу, плавал как дельфин и мог на одних руках вскарабкаться на дерево.
Так решила воспитывать его мать, она постановила, что вырастит его человеком, который способен все вынести, любую тяжелую работу, все преодолеть.
Сама она тоже все преодолела, начав строить свой домишко на выселках, в холмах, на улице Палисандр, в том месте, где запрещалось селиться — местные несколько раз поджигали ее сарайчик, старухи предупреждали Лизавету, что место проклятое, но Лизавета так хорошо лечила их детей, что в конце концов ее оставили в покое. Пусть ей будет хуже, решили местные и отступились.
Нигде в другом месте, кстати, ей было бы не построиться — земля тут, на теплом побережье, шла по бешеным ценам.
Поэтому Кита местные сторонились, как прокаженного.
Он ловил рыбу, брал книги в пустовавшей поселковой библиотеке, и мать купила ему в городе дешевую деревянную флейту, пачку нот, кое-что они вместе разобрали в самоучителе, а дальше мальчишка и сам полюбил, сидя в лодке на рассвете далеко от берега, насвистывать Моцарта.
Только товарищей ему не было, поскольку местные ребята и девушки, веселые дети, знали от своих веселых родителей все что надо и сторонились Лизаветиного сына Кита — и правильно делали.
К Лизавете ходили за травами, за Козиным молоком, поскольку ее козы были какие-то не такие, кудрявые, и считалось, что их молоко буквально лечит от кашля.
А свитера, которые Лизавета вязала из пуха своих коз, славились тем, что прогоняли ломоту в костях.
Но у Лизаветы и ее сына было прозвище «спасенные», и в школе Кита так и называли: «Ну ты, спасенный, дай списать».
Их так прозвали, потому что местные туманно помнили историю юной Лизаветы, прибывшей в поселок с сыном — из вещей у них имелся только пакет со справкой, что они спасены при землетрясении.
Но, с другой стороны, это была такая шутка местных — в поселке ходила старая сказка, что когда придет время убийств, против них выйдет один спасенный с крестом в руке.
А убийства начались уже давно: однажды в некотором большом доме на улице Палисандр один брат-колдун извел ребенка другого брата-колдуна, из-за обыкновенной семейной зависти. И хотя вся эта семейка друг друга перебила, а упомянутый дом вскоре сгорел и превратился в развалины, и даже место это было проклято, — но циркулировал упорный слух, что когда вернется кто-нибудь умерший из семейства Палисандр, дом встанет опять, и каждому из поселковых будет дано право на три убийства.
Что же касается Лизаветы, то она получила, как бы в насмешку, участок именно там, в холмах (другая земля нужна была своим).
Однако Кит почему-то знал, что здесь не кончится их жизнь, что она продлится где-то там, вдали, в больших путешествиях, среди иных людей, и поэтому спокойно ловил рыбу на чужой лодке, спокойно отдавал хозяйке этой старой посудины половину своего улова, а другую половину нес домой коптить для продажи: он всему был научен. И его мать умела все.
У нее только не было сил возвращаться в прежнюю жизнь, где она была дочерью врача и сама уже почти врач…
Все ее родные погибли в ту ночь, на их костях возник новый город, понаехало строителей, и Лиза, сбежав оттуда, теперь боялась этого города и его новых жителей.
После больницы ее устроили медсестрой подальше от катастрофы, в детский лагерь на берегу моря, и она так там и осталась…
Таким образом, молодой рыбак Кит каждую ночь видел исчезающий дом, прямо через дорогу от собственной ржавой калитки — но всякий раз, выходя на дорогу, он торопился к морю, тем более что ночи стояли здесь темные, и Кит не мог рассмотреть подробно, что это за дом — и не белеет ли это туча над обрывом. А затем в соседний залив вошла огромная стая местной рыбы-собаки, и Кит выходил на лов уже с вечера.
Но настала первая ясная ночь, и дом явственно возник под неверным, обманчивым лунным светом.
Кит собрался, как обычно, промчаться мимо, спеша вниз по дороге к морю, но вдруг он заметил наверху, в черном проеме пустого окна, что-то удлиненное и блестящее, похожее на рыбку в воде.
Он остановился, держа сеть на плече.
На подоконнике лежала ослепительно белая рука, видная по локоть.
Кит, как на магните, приближался к дому.
Рука выступала из тьмы и сияла в лунном луче там, высоко, под самой крышей, в окне третьего этажа. Она выглядела сверкающей, как будто была сделана из отполированного мрамора. Как экспонат в музее, где Кит бывал с матерью на каникулах.
Кит, добытчик в семье, не мог пройти мимо такого сокровища.
Никакая отдельно лежащая рука его не пугала.
Он начал искать путь вверх по стене.
Кит вообще не боялся ничего. Он тренировал себя, блуждая по горам в поисках хороших камней, устремлялся по опасным карнизам, которые могли сойти на нет над пропастью. Он спокойно ходил среди дикой приморской шпаны, как олень ходит среди львов: это была для него привычная среда обитания. Он учился, кстати, у своего кота Мура, который при виде собак садился неподвижно как тумбочка, никогда от них не убегал и дожил до почтенного уже возраста невредимым.
Кстати, Мур, следовавший за своим господином куда угодно, не выносил берега моря. Там приходилось то и дело сидеть тумбочкой — у прибрежных ресторанов ходили в поисках милостыни вредные собаки.
Итак, Кит немедленно повесил сеть с внутренней стороны своего забора и кошачьим шагом бесшумно пересек каменистую дорогу.
Затем он сунул голову в дверной проем и обнаружил там полную пустоту до самой крыши — собственно, ничего другого ожидать было нельзя, только свет месяца заполнял тьму, туманными пучками лился внутрь, слегка клубясь…
Кит нашел, пошарив глазами, то окно наверху — и внезапно в этом косом прямоугольнике возникла темная тень: как бы приподнялась рука и помахала. Маленькая, узкая рука с длинными пальцами… И опять бессильно легла.
Кит выскочил к своей калитке — сияющая длинная рыбка все так же лежала в оконном проеме.
«Мало спал», — решил юнец и кинулся снова в дом. За ним, отчаянно мяукая, выскочил из дырки в заборе кот Мур.
Мур, кстати сказать, очень любил своего хозяина и не выносил разлуки с ним — особенно когда Кит закрывал за собой дверь, готовя уроки. Или уходил из дому, Мур преследовал Кита даже в горах, объявлялся в самом неподходящем месте, например, на скале, куда Кит лез, и отчаянно орал сверху, взывая о спасении.
Приходилось фукать на Мура. После такого фуканья Мур обижался (видимо, на кошачьем языке это страшное оскорбление) и исчезал на полдня.
Итак, Кит фукнул на кота, уцепился своими сильными пальцами за нижний подоконник, подтянулся и пополз по вертикальной стене вверх. Для опытного скалолаза в каменной кладке всегда найдется трещина и выступ, а в своей погоне за аметистами в горах, среди потухших вулканов, вдруг заметив далеко вверху слом каменной жилы и стеклянный фиолетовый блеск, он добирался до нужного места иногда только на руках, болтая ногами вне опоры и находя ее где-то сбоку и выше.
У Кита, кстати, была лучшая коллекция местных камней, о которой никто не подозревал — дребедень он сбывал местным ювелирам.
Короче, голова Кита появилась на уровне того самого подоконника, но он был пуст — рука теперь висела в пустом и темном пространстве, она указывала куда-то пальцем.
Кит присел на парапет окна и, само собой разумеется, посмотрел туда, куда направлен был палец.
Как раз там, в туманной темной дали, в горах, плавилась яркая белая точка, как фокус в стеклянной лупе под солнцем.
Мальчик присмотрелся к точке, подрассчитал расстояние и понял, что светится что-то на скале, известной в местных кругах как Вражье Копыто.
Рука сама собой растаяла, и Кит немедленно спустился и рысью понесся вон из поселка по горной тропе.
Через час пути он сидел на вершине Копыта, однако никакого сияния здесь не наблюдалось.
Все еще стояла светлая лунная ночь, на горизонте виднелась белая вертикальная полоса — это была лунная дорожка на невидимом море.
Надо было спускаться. Вот примерещилось-то!
Однако он вдруг расслышал чей-то возглас, похожий на стон, склонился над пропастью и увидел там, в густом мраке, маленькую белую руку, вцепившуюся в камень под ногами Кита, на расстоянии двух метров.
Кит потянулся вниз и поймал эту скрюченную руку как раз в тот момент, когда загремела мелкая осыпь из-под ног прилипшего к стене существа…
Кит спустился вместе с этим существом, повисшим у него на плече, и ему пришлось нести бесчувственное тельце назад, и уже на тропе по ту сторону ущелья он рассмотрел раскаленную точку на покинутой им скале — она сияла точна на том месте, откуда недавно отвалился последний камешек, за который держалась бедная девочка — а это была девочка у него на плече, худенькая, с каким-то туманным лицом в свете луны.
Тем временем точка заелозила на далеком камне, сорвалась и стала зигзагами шарить по скалам.
Кит даже опустил свою ношу на тропу, так его заинтересовала пляска этого лунного зайчика.
Точка
