Школа музыкального мышления

 

Недавно я прочел книгу Берлиоза, в которой великий композитор дает характеристики инструментам симфонического оркестра. Естественно, я сразу же нашел главу про альт. Берлиоз пишет, в каком ключе записываются ноты, про альтовый ключ, о том, что инструмент строится на квинту ниже, о том, как замечательно в различных произведениях композиторы использовали уникальный тембр альта. И далее следует рассказ о том, как не справляющиеся со скрипкой музыканты в оркестре пересаживались в альтовую группу. "Какая глупость, – пишет он, – ведь если они не могут справиться со скрипкой, каким же образом они сумеют справиться с альтом!" То же говорится и о виолончелистах, которые становятся контрабасистами. Можно продолжить – неудачные контрабасисты становятся дирижерами… Шутка, конечно.

Мой учитель Вадим Васильевич Борисовский, как рассказывала Долли Александровна, его супруга, был замечательным скрипачом, играл в студенческом оркестре, по-моему, был концертмейстером всей струнной группы, то есть первой скрипкой. Потом увлекся альтом. Буквально влюбился в него и оставил скрипку. У него был феноменальный инструмент "Гаспаро де Сало" (сейчас он находится в Музее имени Глинки), он потрясающе звучал – ярко и чисто. До Борисовского альт был в консерватории вторым обязательным инструментом для скрипачей. На протяжении одного года скрипачи должны были пройти курс альта. То есть изучить альтовый ключ, освоить сам инструмент. Но с появлением Вадима Васильевича была образована кафедра альта и арфы, которую он и возглавил. Он преподавал в консерватории на протяжении многих лет. Практически все наиболее известные советские альтисты – а это концертмейстеры самых лучших оркестров Советского Союза – его ученики. Самый знаменитый ученик Борисовского – Федор Серафимович Дружинин. Таким образом, я в одном лице являюсь и сыном Борисовского, так как начинал у него учиться, и в то же время его внуком, ибо впоследствии учился у Дружинина.

Что было замечательного в тот единственный год, когда я учился у Вадима Васильевича Борисовского? Прежде всего то, что он постоянно освежал альтовый репертуар, расширяя его. Я думаю, что на протяжении первого полугодия первого курса консерватории я выступил более семи раз с произведениями малой формы. И часто это было первое исполнение только что сделанных переложений. Таким образом, с одной стороны, увеличивался репертуар альтиста, а с другой – нужна была невероятная скорость в изучении нового. Это не означает, что вся Московская консерватория жила по таким принципам. Хотя на фортепианных кафедрах за скоростью тоже всегда следили – пианистов нагружали и нагружают и сегодня очень мощно. Это замечательно, потому что количество в конце концов переходит в качество. Я знаю по моей дочке, что это так.

Так вот, Вадим Васильевич сделал невероятное количество переложений для альта. Это и Шостакович, и Прокофьев, и другие классики – русские и европейские. Знаменитые его переложения – цикл пьес из музыки к балету Прокофьева "Ромео и Джульетта" и "Павана на смерть инфанты" Равеля. "Павана" была его первым переложением, которое он исполнил на государственном экзамене по окончании консерватории.

Он совершенно не терпел равнодушия, когда студент стоит и просто отыгрывает нотный материал. Не терпел. Мог даже подойти и сильно ударить по спине кулаком. А сам он был красавец, высокого роста, то, что мы называем "голубая кровь", и даже картавил как-то по-дворянски. Когда Вадим Васильевич появлялся перед экзаменом в коридоре, у нас душа уходила в пятки, потому что он следил не только за тем, как человек занимается и какие у него успехи, но и за тем, как студент говорит, двигается, что читает. Он требовал весьма обширных знаний. Допустим, студент выступил на экзамене, исполнил какое-то произведение и уже уходит, а он ему вдогонку: "Скажите, а когда жил этот композитор?" Он требовал, чтобы все его ученики были образованными людьми, и не только в музыке.

Федор Серафимович Дружинин, продолжая во многом традиции Борисовского, создал абсолютно свою школу, я бы сказал, школу музыкального мышления. Но и он тоже, как и Вадим Васильевич, был очень внимателен к тому, что называется культурой поведения и речи. Тогда очень много студентов было из различных республик Советского Союза. Скажем, я приехал из Львова, и у меня был говор, типичный для Западной Украины. А кто-то приехал из Азии и делал невероятные ошибки просто в произношении слов. Для Федора Серафимовича язык был частью культуры, как и одежда, и манеры, и профессиональное мастерство. Все это равные части единого целого. Я помню прослушивание к какому-то конкурсу. После меня играл один сильный альтист. Играл он не очень удачно, но не в этом дело. Когда он уходил, Федор Серафимович сделал ему замечание: "Когда будете в следующий раз играть, пожалуйста, надевайте галстук". А парень был в джинсах и какой-то свободной рубашке. Я-то как раз отношусь ко всему этому очень легко, но на экзамен, я абсолютно убежден, студент должен прийти подтянутым. Это его же настраивает на самую высокую ноту.

 

"Твой итальяшка тебя ждет…"  

 

Уже многие годы я играю смычком, когда-то привезенным мне еще из ГДР, из города Дрездена. Смычок был куплен в музыкальном магазине и стоил двенадцать восточных немецких марок. Конечно, я встречал смычки и получше, у меня самого есть и лучше, и дороже, но играть продолжаю все-таки этим старым смычком. Он весь уже поломанный, но я так к нему привык! Он для меня как живой.

Я уже говорил, что инструмент должен не просто подходить исполнителю, его характер должен соответствовать характеру исполнителя – и наоборот. Мой альт, например, очень ревнив. Для поездок я купил двойной футляр, и альт привык к тому, что рядом с ним может лежать еще и скрипка, но, если я играю на скрипке (а делаю я это очень редко), он действительно обижается. Я знаю, в чем это проявляется. Он начинает немножко шипеть – дескать, нет в нем силы. В общем, противный становится.

Если я неважно себя чувствую, устал, не выспался, я достаю альт, позанимаюсь – и мне лучше. Мой альт доставляет мне радость, он отзывчив. Если я ищу звук, который мне хочется услышать, я его тут же получаю. Альт меня очень хорошо понимает. Знаменитый, ныне живущий в Париже скрипичный мастер Этьен Ватло сказал: "Конечно, есть лучше альты на земном шаре. Но нет лучшего альянса между инструментом и исполнителем, чем у тебя с твоим альтом. Вы невероятно друг другу подходите. Никогда ни на что его не меняй". Я вполне серьезно отношусь к этим словам, потому что мне приходилось играть и на абсолютно фантастическом инструменте работы мастера Страдивари.

Был концерт памяти погибшей принцессы Дианы в Лондоне. Играть на этом альте было очень сложно. Я потом болел дней десять – у меня болели руки, плечо. Но если удавалось вынуть из него звук, то эффект был феноменальный.

После концерта ко мне подошла королева Англии Елизавета II со свитой и спросила:

– Скажите, как вам игралось? Вам понравился инструмент?

Поскольку мне выдали его из коллекции Королевской музыкальной академии музыки в Лондоне, я сказал:

– Да, это потрясающий инструмент, но мне было очень трудно.

– Почему?

– На нем давно никто не играл, он не разыгранный.

– А конкретнее вы можете объяснить мне, что именно, какие были проблемы?

Ну, я и говорю:

– Не знаю, как точно выразиться, но попытаюсь: получается так, как с молодой лошадью, которая никогда еще не была под седлом.

Королева рассмеялась. Ей это очень понравилось, свита продолжила свое движение, и женщина, шедшая последней, видимо, из королевской семьи, вдруг спрашивает:

– Простите, пожалуйста, скажите, вы долго готовились к встрече с королевой?

– Я готовился к исполнению Моцарта на альте знаменитого Страдивари, – сказал я.

– То есть вы не готовились к встрече с королевой?

– Нет.

– А вы знаете, единственное, что любит наша королева, – это лошади…

Вот такая история.

 

Как мой теперешний альт попал ко мне? До него у меня был простой фабричный альт фирмы Циммермана. Это был такой завод, который делал копии хороших итальянских инструментов. На моем альте было написано "Страдивари", но ничего похожего на настоящего Страдивари, конечно, не было и в помине. С ним я и поступил в Московскую консерваторию. Профессор Борисовский на уроке мне и говорит: "Тебе нужен хороший инструмент. Ищи". Но это не так просто – найти хороший инструмент, итальянский.

Я был тогда на первом курсе, 1971 год. И вдруг однажды мне снится сон – я играю на сцене в большом концертном зале на каком-то изумительном инструменте. Тогда у меня не было, конечно, никаких концертов и до конкурсов оставалось еще лет пять. Но сон такой почему-то снится. До сих пор помню необыкновенный тембр. И слышу, как две женщины, сидящие в зале, шепотом разговаривают. Одна другой говорит: "Какой замечательный инструмент, как звучит!" А та, вторая, утвердительно кивает.

Утром я проснулся в нашем консерваторском общежитии на Малой Грузинской и пошел завтракать в буфет, а там для меня у дежурной записка: "Срочно позвонить профессору Борисовскому". Я позвонил. Он и говорит: "Приезжай. Твой итальяшка тебя ждет".

Вот мистика! Мне приснился такой сон – и тут же сообщение.

Я приехал. Борисовский при мне долго играл на "моем" инструменте. Должен сказать, что это очень важный момент. Вадим Васильевич всю жизнь был сторонником больших альтов. А этот, в его понимании, конечно, маленький. Даже чуть меньше среднего размера. Колебания размеров корпуса у альтов очень большие: от тридцати восьми сантиметров до сорока семи. Но понравился ему этот инструмент, и он впервые задумался над тем, что, видимо, для мощного, сочного и красивого звучания не обязательно нужен большой размер.

Борисовский сказал мне, что он всячески поможет, поручится перед людьми, которые дадут в долг деньги на мое имя. Он считал, что это мой инструмент, что он мне очень подойдет, и не ошибся. Словом, в 1971 году я приобрел этот альт. Стоил он полторы тысячи рублей. По нынешним временам деньги совсем небольшие. Но тогда этой суммы ни у меня, ни у моих родителей не было.

Правда, у меня оставались деньги от моих гитарных приработков еще в юные годы. Мама не хотела, чтобы я работал, но я выглядел старше, носил усы и тайно играл на гитаре за деньги на танцах. И однажды, когда мама искала мне рубль на школьный завтрак, сердце мое не выдержало: в карманах было рублей триста-четыреста, заработанных на дискотеках. Я во всем признался. "Хорошо, только папе не говори", – сказала мама. В тот вечер я принес домой торт и шампанское. И вот теперь достал те школьные деньги, отложенные "на случай". Пятьсот рублей сразу же выделил дедушка. Представляете, "запорожец" тогда стоил тысячу шестьсот, "жигули" – пять. Остальную сумму папа одолжил у знакомых.

Папа приехал из Львова, привез деньги, и мы стали выплачивать долг. В течение года всю сумму надо было выплатить. Борисовскому еще пришлось отвоевывать альт для меня. Он у кого-то его отобрал, заявив, что на этом альте должен играть Юра. Так что я ему бесконечно благодарен.

Должен сказать, что сначала, когда я попробовал его на сцене Большого зала консерватории, в паузе репетиций Госоркестра, никакого чуда не произошло. Альт "не открылся". Звучать по-настоящему он начал где-то через год, но уж зато как! Сейчас он отвечает всем моим стремлениям и чаяниям.

 

"А вы скрипочку свою на крыше забыли…"  

 

С ним бывали разные истории. Одна из самых невероятных случилась в самом начале моей концертной деятельности.

Союзконцерт – была такая организация – организовал фотосъемку для буклета обо мне. Для этого нужно было поехать куда-то на Ленинский проспект в мастерскую фотографа. У меня был тогда "запорожец" – двухдверная машина с откидывающейся спинкой переднего сиденья. Я приехал, нашел адрес, пришел, мы провели съемку, и тут фотограф говорит: "А знаете, было бы здорово снять вас на фоне берез, на открытом воздухе. Здесь очень недалеко Солнцево, мы как раз там живем. Давайте подъедем, у вас есть машина?" Я отвечаю: "Да". Он обрадовался: "Вот и хорошо, подъедем к лесу и там сделаем эту съемку".

Мы садимся в машину, рядом его супруга оказалась, они тут же решили сполна использовать подвернувшееся транспортное средство и перевезти то, что давно уже нужно было доставить домой. Поэтому появился мешок картошки, какие-то сумки, какая-то аппаратура и двое пассажиров – фотограф с супругой.

Я никогда не оставлял инструмент в машине. А когда выезжал куда-то, клал его на заднее сиденье. Выглядело это так: спинка переднего сиденья отодвигалась, альт клался на заднее сиденье, спинка возвращалась на место, и я садился за руль. А тут из-за всей этой суеты произошло следующее: я положил альт на крышу автомобиля и занялся мешками, сумками и прочим. После чего спокойно сел за руль и поехал.

Выезжаю из арки на маленькую дорогу, вижу, что прохожие провожают меня недоуменными взглядами. Ощущение такое, будто стоишь на сцене и забыл застегнуть ширинку. Очень напоминает. Ну, думаю, ладно, смотрят – и пусть себе смотрят. Выехал на дорогу. То же самое: и что они такого увидели?! Выехал на шоссе. Было такое пыльное лето, очень теплый, солнечный день. Я, значит, с ветерком еду, вдруг слышу глухой звук – бум-бум, такие два удара. Что-то случилось… Смотрю на приборы автомобиля – вроде все в порядке там со стрелочками. Но звук какой-то странный. Я спрашиваю: "Вы ничего не слышали?" И тут супруга фотографа спокойно говорит: "А вы скрипочку свою на крыше забыли…" У меня все внутри похолодело. Тут же затормозил, смотрю в заднее стекло и вижу: как ракета на воздушной подушке, несется по дороге мой альт. В футляре, естественно. Причем футляр тоненький такой, из картонки какой-то. Катастрофа! Я быстренько включил заднюю передачу скорости. Поехал было, но понял, что не получится – сильно виляю. Остановился, выскочил. Вижу, альт тоже остановился. Я бегу, но до него еще не близко. А там, вдалеке, открывается светофор, и лавина машин начинает свое движение. Думаю – все, не добегу! Впереди пара молодая. Парень увидел, что кто-то что-то потерял по дороге, вышел прямо на проезжую часть, поднял и… бросил на тротуар. И это все происходит на моих глазах. Чтобы сломать инструмент, которому больше двухсот лет, достаточно высоты в пять сантиметров. Резкий удар – и он может треснуть: дерево высушенное, старое. В общем, я добежал, взял футляр, сел в машину. Первым делом открыл его, взял альт за шейку – это обратная сторона грифа, осторожно так взял. Смотрю – не рассыпался. Дальше вообще невероятное. Когда мы приехали, оказалось, он даже не расстроился. Мало того: зазвучал очень свежо, по-новому, видимо, от этого падения встала иначе дужка, и это повлияло на звук.

Да, вот еще другая история. Накануне знаменитого концерта на инструментах Моцарта в Зальцбурге, с Олегом Каганом, я взял в руки альт Моцарта (состояние – слов нет, ведь это инструмент, на котором играл сам Моцарт!) и, естественно, сначала посмотрел верхнюю деку, затем нижнюю, голову, а потом глянул, что там написано внутри. И оказалось, что альт Моцарта – брат моего инструмента! Мастер Паоло Тестори из Милана. У меня 1758 год. А у него старше на три года. Невероятное совпадение! Так что, видимо, это планида моя – жить с Тестори. И я своему альту не изменяю, это бессмысленно, иначе он мне начнет изменять.

Мы с ним все прошли. Все конкурсы и концерты, которых уже немало сыграно, и все мировые премьеры, как, например, мой сольный концерт в "Ла Скала" в Милане или концерты в Мюзикферайн в Вене, в Большом зале Московской консерватории и в Ленинградской филармонии. Так что это настоящий творческий союз, и не только творческий, но и душевный, человеческий. Очень, очень важный союз. Уже пора отмечать юбилей – тридцать лет вместе. Это больше, чем серебряная свадьба, на пять лет.

А самому альту уже скоро 250 лет. Он приехал в Москву из Одессы. Кто на нем играл, как играл, где играл… Подлинную историю его узнать никак не удается, но есть несколько версий. По одной версии – это был трофейный инструмент, по другой – его привез в Одессу какой-то моряк, и он пятьдесят лет провалялся там где-то на шкафу. Люди, которые передали этот инструмент, уезжали в Израиль на постоянное место жительства. После чего альт попал к одному очень хорошему скрипачу, который работал в Государственном симфоническом оркестре, а он в свою очередь передал этот инструмент концертмейстеру группы альтов Госоркестра Михаилу Толпыго, ученику и ассистенту Борисовского, который и показал альт самому Вадиму Васильевичу…

Какие приключения испытал он в свой жизни, сам альт рассказать не может.

 

Страдивари под кодовым названием "Александр Второй"

 

Но интересна даже не история владельцев моего Тестори, а какая у него была душа до того, как я с ним встретился. Потому что, безусловно, есть какая-то очень мощная энергия в старых вещах, тем более предметах искусства. Это и с живописью – с картинами и с иконами – происходит, ну и, конечно, со старыми инструментами. Бывает, что музыкант покупает выдающийся инструмент, потом начинает болеть и даже умирает. Мистика. Так было с Семеном Снитковским, так произошло, к сожалению, с Олегом Каганом. За два года до смерти он приобрел потрясающую скрипку, даже успел немножко поиграть на ней… Всякое бывает. Пока еще ученые не научились читать мысли, но кто-то говорил, что такая техника вскоре появится. Она сможет расшифровывать, переводить в видеоряд энергию разной материи, например дерева или камня.

Это уже не мистика. Это научная фантастика. А есть еще и исторический детектив. И все про инструменты – альты и скрипки.

Вот, к примеру, наша знаменитая и замечательная государственная коллекция. Создавалась и пополнялась она после Великой Октябрьской социалистической революции ровно так же, как и многие художественные музеи. Специалисты от товарища Луначарского попросту реквизировали, отбирали у буржуев и врагов советской власти среди прочих ценностей и старинные инструменты.

В Госколлекции есть несколько инструментов, подаренных когда-то царю. Например, замечательный Страдивари, который называется Юсуповским. А вот скрипка, на которой я иногда играю, это Страдивари под кодовым названием "Александр Второй". Как-то во Франции после концерта ко мне подошла пожилая пара, и мужчина сказал: "Я специально зашел к вам в артистическую, потому что хочу вам кое-что показать. Мой прапрапрадед был знаменитым ювелирным мастером и когда-то по заказу русского царя для его скрипки Страдивари изготовил вот эти два предмета". И он показал мне потрясающую работу: сурдина – золото с инкрустацией очень тонкой работы – и коробочка для канифоли – точно такой же почерк, видно, что сделаны одновременно.

Когда я надел эту сурдину на скрипку русского царя Александра, мы поняли, что это и есть та самая скрипка. Старик прослезился. Невероятно! Мы оказались свидетелями встречи предметов через много-много лет! Старик ничего больше мне не сказал – расплакался, повернулся и ушел. А сурдина и коробочка для канифоли остались у меня в руках. Я его окликнул, догнал и вернул ему эту пару…