Целебные силы матушки-земли

На мой взгляд, основным отличительным свойством земли, ее сущностью является способность и готовность земли вмещать, хранить и оберегать; а так как женские элементы внутри нас, следуя природе, тянутся именно к этому ее качеству, то, когда наступает момент трансформации, именно туда мы и направляем нашу мужскую составляющую. Преобразование, принятие, покорность, непротивление и преданность требуют почти физического погружения в недра земли[111]; именно поэтому отправляет Инанна своего мужа Думузи в подземные глубины, а Ситтукан готова выйти замуж за султанского сына только после того, как его мать завернет его в семь саванов, пройдет с похоронной процессией через весь город и похоронит его во дворцовом парке. На все эти условия отвечает султанский сын (в отличие от Думузи): «И это все…?!».

Подневольное нисхождение негодующего Думузи в преисподнюю порождает в нем покорность перед матриархальным колесом жизни – смерти – жизни и смирение с ним, в то время как похороны довольного приговором восточного принца приносят еще и другие плоды: возрождение из земли обогащает как женскую, так и мужскую составляющие души – Ситтукан становится женщиной, знакомой с секретами вращающегося колеса жизни, а избалованный сын султана превращается в ответственного мужчину, который способен связать себя брачным обетом.

Похороны заживо юного возлюбленного Ситтукан напоминают мне закон кашрута относительно посуды, предназначенной для молочной пищи, которая оказалась в контакте с мясом: посуду опускают в землю особым образом, тогда она опять становится кашерной.

Для многих из нас работа с землей, на земле, да и просто контакт с ней становятся источником новых жизненных сил и даже чудодейственным лекарством. Именно об этом пишет в своей книге «Лекарственные растения и пряности» Дрора Хавкин[112]: как-то в самый разгар болезни, возвращаясь с очередного сеанса химиотерапии, она зашла в садоводство и неожиданно для себя самой купила два горшочка с саженцами. Этот поступок так и остался для нее загадкой, ведь она никогда не занималась и не интересовалась разведением растений… А затем: «Еле живая я пересаживаю жасмин и бугенвиллию в землю и валюсь на кровать. Только спустя несколько часов я вновь выхожу во двор навестить моих новых жильцов. Похоже, они начинают приживаться, набираться сил, и я вдруг понимаю, что между нами много общего. Каждый из нас набирается сил по-своему, однако между нами установилась какая-то скрытая связь. И чем больше я касаюсь земли или саженцев, тем лучше я себя чувствую». Вот так, наслаждаясь своим цветущим садом, каждым его кустиком, каждым цветком, грядкой и даже кучей компоста, Дрора победила свою болезнь. Это заняло у нее два года.

Стоит нам, превозмогая усталость или недомогание, выйти в сад, присесть среди зеленой листвы и ярких цветов, дотронуться рукой до коричневой земли или выдернуть несколько упрямых травинок, и мы почувствуем, как постепенно набираемся сил – земля отдает нам свою целительную силу. А может, это наша болезнь уходит в воду, которой мы поливаем цветы, и вместе с ней – все дальше и глубже, в самое сердце земли.

Древние люди понимали и чтили духовную связь между небом и землей, между солнцем и золотистым колосом, между молодой луной и семенем, дремлющим и просыпающимся в сырой земле; между звездами и цветами; между водой, что на небе, и той, что на земле. Возьмем, к примеру, древнеперсидский миф о войне сил добра и света во главе с Ахуромаздой, сотворившим скот, растения и воду, с его вечным врагом, носителем тьмы и зла Ахриманом – источником вредных сил природы, болезней, неурожая, творцом хищных зверей и ядовитых змей. Легенда рассказывает, что Ахуромазда явился персидскому царю Джамшиду, как водится, во сне и дал ему золотой плуг. А древние персы действительно научились пахать, сеять и растить хлеб. Каждая вспаханная борозда была их вкладом в борьбу с демоническими силами Ахримана, каждое брошенное в землю семя приближало их бога Ахуромазду к победе над носителями зла и мрака. Они трудились на земле, и она давала им жизнь. Земля была для них домом.

Дети, подобно нашим предкам, верят в святость земли и в святость всего, что она порождает. Девочкой я чувствовала пульсацию земли у себя под ногами; просила разрешения у куста сорвать с него цветок и устраивала похороны нечаянно сорванным листьям…

Как я уже упоминала, мне было неполных пять лет, когда мои родители вместе со мной эмигрировали из тогда еще советской Латвии в Израиль. Очень скоро мы оказались в кибуце, где я делала все что могла, чтобы быть «как все»: ведь только так я могла почувствовать себя «дома». Детская интуиция мне подсказывала, что секрет деления на «своих» и «чужих» каким-то образом связан с землей. К детскому корпусу прилегало поле, в котором я и еще одна девочка, ставшая моим первым личным инструктором, обнаружили длинную тропу. Вот по этой каменистой, усыпанной колючками тропинке я и заставляла шагать мои бледнокожие ноги. Побитые и исколотые, они упрямо шагали навстречу прекрасному будущему.

Не было там широких зеленых лужаек, которые могли бы раскрыть мне всю правду о наших отношениях с землей: единственная дорожка, ведущая к бассейну, была покрыта плавящимся на солнце черным асфальтом; и ни один ребенок даже не пытался нарушить негласный закон: «Кибуцные дети ходят босиком». Очень скоро кожа на наших ступнях могла соперничать с лошадиными копытами, и мы спокойно вышагивали по раскаленной тропе. И вместе с тем, как нас научили подавлять боль и как загрубела наша кожа, в нас заглушили и многое другое, а чувство коллективизма стало заменой всему: независимости, любви, самовыражению…

Когда был убит премьер-министр Рабин, люди вокруг меня говорили: «У нас отняли нашу Землю». А я молчала. У меня не отняли землю, потому что у меня ее не было. Через несколько лет я вспомнила это ощущение неприкаянности, когда как-то услышала девушку-бедуинку, которая сказала в споре об обязательной военной службе: «Если бы у меня была земля, ради которой я должна была бы пойти в армию, я бы пошла. Но у меня ее нет». Я не уверена, можно ли сравнивать отсутствие привязанности к этой земле у меня – эмигрантки с тем, что чувствует юная бедуинка по отношению к земле, которая ее отвергает. Причины недуга, скорее всего, разные, а следствие одно: отсутствие связи, оторванность.

Мне кажется, я не знала, что значит чувство настоящей причастности, пока не оказалась в Индии. Именно там по пути из одной деревни в другую среди бескрайних зеленых полей, расположенных по обе стороны пыльной разбитой дороги, по которой полз наш допотопный маршрутный автобус, я увидела местного мужчину. Он просто стоял на невысоком пригорке неподалеку от дороги, но что-то в его позе поразило меня. Я сразу поняла: это хозяин земли. Глядя на него, я поняла, что равно как он принадлежит земле, земля принадлежит ему.

Несколько лет назад я слушала лекцию известной в Израиле ученой и общественной деятельницы по имени Амаль Сана аль-Хаджадж о высокой цене, которую платят женщины-бедуинки за невозможность жить привычной им жизнью. По ее словам, раньше бедуинская женщина жила в открытом шатре, стенки (крылья) которого опускались только в непогоду. Она была защищена, но при этом могла наблюдать за всем происходящим вокруг на расстоянии трех километров. Если кто-то приближался к шатру – друг или враг – она успевала подготовиться к встрече. Все пространство вокруг принадлежало ей. Даже когда семья покидала одно место и переходила на другое, ее мир оставался нетронутым; она по-прежнему продолжала отвечать за главные энергетические ресурсы семьи: землю, скот и воду. Прежде чем поставить шатер, муж был обязан посоветоваться с ней, достаточно ли близко выбранное место к колодцу, хороша ли земля и подходит ли место для стада?.. Сегодня бедуинская женщина живет в поселке городского типа, в закрытой типовой квартире. Если кто-то стучит в дверь, у нее нет времени подготовиться. Если она открывает окно, муж требует его закрыть: живущие рядом соседи относятся к другому племени, и это считается неприличным. Она отрезана, оторвана от колодца, от земли, от стада – она беспричастна. То более чем скромное влияние, которое имела бедуинская женщина в жестко организованном патриархальном обществе, традиционно привязанном к земле, было сведено к нулю государством, не признающим ее права быть хозяйкой своей земли и запершим ее в современной городской квартире. «Эти квартиры проектируют мужчины, – добавила Амаль с грустной улыбкой, – и поэтому там всегда большой диван (салон, гостиная), где они по-хозяйски принимают своих гостей, а кухня, принадлежащая женщине, стала больше похожа на небольшую нишу или на тесный склеп».

Я не думаю, что это отдаление, этот уход от земли является случайным. Чем больше человечество (ведомое мужчинами) подчинялось разуму – двигалось от поклонения материнству и природе в сторону религий отцов и индустриального производства, тем более оно страшилось своей связи с бурым, излучающим тепло, всепоглощающим перегноем, терпеливо ожидающим нашей смерти, чтобы принять в себя и нас, и тем чаще оно поднимало свой взгляд вверх, ввысь – к ясным, прозрачным небесам.

И вот, земля, которая дает нам жизнь, пищу, среду обитания, чью твердую поверхность мы ощущаем под своими ногами, постепенно стала восприниматься как огромное скопище мертвых минералов и организмов на разных стадиях их распада или разложения, как глобальное кладбище, где из смерти прорастает жизнь (на основе воды и воздуха, так или иначе «сворованных» у неба). «Земля как темная и при этом женская материя представляет собой материю грубую и в физическом, и в духовном смысле, – пишет на эту тему Эрих Нойманн, – это зловещий организм, порочная плоть этого мира. Это лоно смерти, кровожадный зев мрака; это могила, подобно саркофагу пожирающая живое мясо»[113][114].

Мне, как женщине, тяжело понять мужской страх погружения их бесценного члена в женщину, который вызван ассоциацией этого процесса с актом погребения их тела в землю, но, похоже, что эта ассоциация одинаково работает и когда они дрожат от страсти к женщине, и когда их бьет озноб перед боем. Неясно, пытался ли патриархат растоптать женщину, потому что та своими качествами напоминала вызывающую отвращение землю, или, наоборот, земля страдала, потому что ассоциировалась в патриархальном мозгу с ужасной женщиной, так или иначе, эта двусторонняя метафора продолжала самозаряжаться и поддерживать стереотипные абсурдные чувства, которые испытывали мужчины по отношению к ним обеим.

Я не уверена, был бы земной шар лучше при матриархате, но так как единственная знакомая нам действительность – это тысячелетия патриархата, и так как земной шар находится, как известно, в весьма плачевном состоянии, было бы наивно (или лицемерно) не признавать явную связь между эксплуатацией, унижением, угнетением, подавлением всего женского и женщин в целом и тяжелой долей их метафорического аналога – земли.

Об огромном ущербе, нанесенном нам, женщинам, патриархатом, сказано мною не так уж и мало, что же касается земли, то и она страдала не меньше от того же недружелюбного, враждебного отношения, что в последние сто лет выразилось в бесконтрольном хранении отбросов, загрязнении водоемов, бездумном использовании химикатов и превратилось в настоящую угрозу всему живому на земле.

Когда Ситтукан и Инанна предложили нам обратиться к целительным свойствам земли, они вряд ли могли предположить, что придет день, и сама земля будет нуждаться в лечении; что это будет земля, которую насиловали, использовали и практически загубили полностью. И теперь наша земля заражена, больна и, возможно, даже в состоянии при смерти – и сам факт нашего существования зависит от ее спасения.

Вот уже много лет я знакома с одной женщиной, живущей в Санкт-Петербурге, большом городе, где осталось очень мало голой свободной земли. Но в часе езды оттуда ее терпеливо дожидается небольшой садик: на скромном дачном участке расположился маленький летний домик, окруженный огородными грядками. Она приезжает туда на выходные, нагруженная бидонами, а в них – ее подношение земле: в течение недели она складывает туда пищевые отходы, чтобы потом накормить ими кусочек земли. Яичная скорлупа и овощные очистки, чайная заварка, кофейная гуща и даже волосы из шерсти ее собаки – все тщательно собирается и хранится: она заботится о питании кормящей ее земли.

Когда-то давно в начале нашего знакомства эта женщина подарила мне замечательное упражнение, которым я пользуюсь, когда чувствую необходимость подключиться к целебным токам земли: «Представь себе, – сказала она, – место, где ты всегда чувствуешь себя уютно и спокойно. Найди там свободный участочек голой земли. Встань на него. А теперь мысленно заройся в нее так глубоко, как тебе захочется. Ты сама почувствуешь нужную глубину: до колен, до пояса, а может, по шею. Оставайся там ровно столько, сколько понадобится, пока почувствуешь, что к тебе вернулись силы».

Матушка земля всегда готова быть в нашем распоряжении, чтобы обеспечить нас пищей, чтобы служить нам убежищем, чтобы дать нам приют, чтобы учить и приобщать; она с нами в смерти и в рождении. И у меня вызывает боль мысль о том, с какой легкостью мы отказываемся от ее щедрот, или, наоборот, насколько тяжело нам, одержимым горячкой перемен, принимать ее дары. Я жила в Латвии, в кибуце «Рашафим» и в Тивоне, в Эйлате, Нью-Йорке и Сиднее, в Иерусалиме и в Тель-Авиве, в Вифлееме Галилейском и Ципори. А теперь, после двух лет в Ципори, в доме, который мы спроектировали и построили «своими руками», мы опять переезжаем в Галилейский Вифлеем. Мы покидаем пятилетние деревья, на которых только что появились первые плоды. Каждое дерево принесло в подарок один плод, совсем маленький, птицы опередили нас, забрав его себе. Мы покидаем сплетающиеся виноградные лозы и их наполняющиеся соком гроздья; покидаем розовые кусты, которые успели забраться под самую крышу, и древние оливковые деревья на заднем дворе, которые посадили жители арабской деревни, стоявшей здесь до войны. Теперь жители этой деревни живут в нескольких километрах отсюда в тесном современном пригороде Назарета, чье название – Спафра очень напоминает название разрушенной более шестидесяти лет назад Сафории.

Как-то, в первый год нашей жизни здесь на застраивающейся новыми домами окраине Ципори я увидела, как к двум «нашим» оливковым деревьям подошла арабская семья – бабушка, мать, отец, тетя и их взрослые сыновья – и начала собирать маслины. Старухи с невероятной проворностью взобрались на верхние ветки, а старик стал ударять длинной палкой по стволу. Мы вынесли им кувшин с чаем, завязался разговор. Как выяснилось, тетя родилась в Сафории. Мать попросила, чтобы я принесла пустую пластмассовую бутылку, наполнила ее маслинами и солью и сказала, что я могу открыть бутылку через три недели. Нази, молодой рослый мужчина, оказавшийся их сыном, посадил у нас во дворе побеги дикого винограда и регулярно заглядывал к нам, чтобы проверить, как чувствует себя подрастающая лоза.

В День Независимости возле нашего дома остановилась группа всадников, среди них – крупная фигура, это был Нази. Казалось, у него за спиной выросли крылья. Довольно улыбаясь, он проскакал с нашей счастливо визжащей дочкой вверх и вниз по улице и аккуратно опустил ее на землю. Он сказал, что обожает ездить верхом, что здешние поля для него все равно, что дом родной, и с лихим цокотом присоединился к товарищам.

Теперь мы переезжаем. Что-то гонит нас дальше; и одна лишь дочка не скрывает своего сожаления: «Мама, – грустно повторяет она, – мы только привыкли к этому месту и уже опять перебираемся…».

Наступит день, я надеюсь, и в каком-то месте у меня будет земля, которая станет моим домом, которая одарит меня радостью, легкостью, покоем… А покамест я ограничиваюсь простым прикосновением к пульсирующей земле. Лечь на траву, ощутить, что она живая и начать дышать в такт ее дыханию. Полить цветы; выдернуть вьюнок, грозящий задушить розовый куст; нарвать листьев рукколы, от свежей горечи которых щекочет в носу. Наслаждаться запахом лаванды, пить чай из чудотворных трав, растущих на нашем дворе: мелиссу – от боли в животе, алоизию – для хорошего настроения, базилик – от головной боли, микромерию – от кашля, ну и мяту – потому что она издревле растет на этой земле…

Много лет назад я получила в подарок от подруги небольшую книжку – сборник стихов Леи Гольдберг. Стихи показались мне до скуки повседневными, ничто в них меня не задевало. И вот в последнее время меня вдруг потянуло к этим стихам – я подолгу задерживаюсь на них, будто ныряю вглубь; то, что казалось мне одновременно чуждым и банальным, стало близким и волнующим. Меня особенно влекут строки, которыми я бы и хотела закончить – они звучат и как надежда, и как обещание:

Надо ждать. И придут

Еще милости дни

И прощенья, наверно.

Ты по полю пойдешь

Так, как детям дано лишь шагать.

И босые ступни

Будут гладить тебе

Нежно листья люцерны,

Колосками жнивье

Будет сладкой щекоткой ласкать.

Иль настигнет тебя

Дождь, и капель иголки