Вторая часть. Аргонавты

 

 

Пролог

 

I

 

-- Уж ты мне поверь, матушка, -- сказала бродяжка, запивая обильное угощение еще более обильным вином. -- Это я тебе не как пророчица говорю, а по долголетнему опыту: мало ли вас, молодок, у меня перебывало в руках! И вижу я по всему -- это у тебя опять к девочке...

-- Отсохни твой язык! -- в сердцах тут вставила Полимела, пожилая няня маленькой царевны Прокриды. -- Вот уже стоило подбирать всех этих юродивых, шатающихся вокруг нашего Акрополя!

-- Оставь ее, -- строго заметила царица Праксифея, -- чем она тут виновата? А ты мне вот что скажи, почтенная странница, и этот раз уже как пророчица: как мне вернуть себе милость богов, чтобы они меня благословили царевичем?

Бродяжка еще отпила вина и призадумалась. Наступило торжественное молчание; Полимела и та невольно затаила дух.

-- Сначала ты мне скажи, матушка царица: после твоей свадьбы была ты паломницей у Геры Киферонской?

Царица покраснела. Ее собеседница грустно покачала головой и посмотрела на нее своими большими глазами.

-- Богам не нужны почести смертных, -- продолжала она. -- Но смертным нужно освящение их жизни общением с богами; и народу нужен пример благочестивых царей.

Опять Полимела недовольно зашевелилась, но, встретив строгий взор царицы, смолчала.

-- Не забудь же в следующий праздник Царицы Небесной -- это будет через месяц -- отправиться к ней на Киферон и вымолить ее прощение.

-- Но... -- хотела возразить Праксифея.

-- Знаю твое "но"; слава богам, не девочка. И все-таки скажу тебе: иди. Не бойся ничего: и я там буду.

-- Еще бы без тебя обошлись! -- не вытерпела Полимела. -- Тоже невеста на славу, нечего сказать. Только смотри, Зевсу на глаза не попадайся: не ровен час, Гера приревнует, и будешь ты рогата, как Ио.

-- Итак, мы там встретимся; приходи непременно. А теперь спасибо на твоем угощении; и если у тебя нет других вопросов, то я уйду.

-- Уйдешь, коли встанешь! -- не унималась Полимела. -- Легко сказать, два кувшина выкачала.

-- Ты бы лучше, -- оборвала ее Праксифея, -- помогла страннице и проводила ее до ворот.

Случилось, однако, то, чего никто не ожидал. Бродяжка легко встала и, простившись со всеми кивком головы, плавной поступью направилась к дверям хоромы. Казалось, она даже выросла против прежнего; особенно поразила она всех белизной своих полных рук, которой раньше никто не заметил. Напротив, Полимела, сколько ни старалась, никак не могла подняться с места.

-- Полимела, что я тебе сказала?

-- Сама не пойму, матушка царица; ты ведь видела, я к кубку и не прикоснулась. И все вино, которое выкачала эта юрод...

Она не могла кончить; всю хорому озарило внезапным светом. В дверях стояла бродяжка, но ее риза точно золотом горела и жидким золотом стекали кудри с ее головы. Это продолжалось только одно мгновение; двери захлопнулись, и серая мгла зимних сумерек вновь наполнила хорому.

Все невольно встали; только Полимела, как ни барахталась, никак не могла покинуть своего злополучного стула.

-- Уж, видно, придется мне сидеть, сколько угодно будет Дионису, -- сказала она со вздохом.

Но уже никто не обращал внимания на нее.

 

II

 

Ночной праздник Геры Киферонской близился к концу. Огромный костер, поглотивший четырнадцать деревянных изображений богини, догорал; уже виден был серп молодой луны, плывущий, точно лодка, по синеве зимнего неба.

Праксифея со своей хозяйкой, танагрейской царицей Асопидой, возвращалась в свою палатку, у входа в которую стояли две танагреянки с факелами в руках. Одна из них подняла завесу, чтобы впустить обеих цариц.

Но они вошли не сразу; какой-то далекий звон заставил их оглянуться.

Последние огни костра уже успели погаснуть; вершина Киферона была всеми покинута. Но над алтарем Геры виднелись какие-то странные белые фигуры, светившиеся бледным, призрачным светом. Не то женщины, не то птицы, но птицы огромные, со сверкающими крыльями. Они кружились с бешеной быстротой, все ниже и ниже, все ближе и ближе; и все явственнее раздавался серебристый звон их крыльев. Праксифея судорожно сжимала руку своей хозяйки:

-- Что это значит? Кто они?

Но Асопида сама вся тряслась от страха, и багровый свет факела не мог закрасить мертвенную бледность, покрывшую ее лицо.

-- Не знаю... Каждый год посещаю праздник почтенной киферонской владычицы, но их вижу в первый... и, боюсь, в последний раз.

-- Это Вьюги, -- произнес внезапно громкий, глубокий голос из палатки. И хотя в этом ответе не было ничего утешительного, но Праксифея почувствовала внезапное успокоение. Она узнала свою странницу.

-- Вьюги, резвые нимфы северного царя Борея, -- продолжала та. -- В неурочный час пожаловали они к нам, до конца алкиониных дней; но это одна из прихотей старика. Войдите, царицы, и не бойтесь ничего.

Они вошли. Странница взяла обеих за руки и потянула их к себе -- с неземной силой, как им показалось. Но и эта сила действовала на них успокаивающе.

Звон становился все громче, сопровождаемый оглушительным треском.

-- Шалят, -- пояснила странница. -- Схватили недогоревшие брусья костра, играют ими точно мячиками. Раскидали весь костер. И, смотрите, всю площадку снегом засыпали.

Она все видела -- полотно палатки стало для нее точно прозрачным.

Еще громче, еще ближе -- и звон, и свист, и вой. Гнется, гнется полотно палатки. Долго ли выдержит? Но царицам не страшно. Странница держит за руку Асопиду и обвила руками стан Праксифеи, тихо наклоняя ее к себе на грудь.

-- Не бойся, дочь моя; они совсем близко, я знаю, но не бойся!

Палатка гнется, колья трещат; смех и звон слышится отовсюду. Вот один канат лопнул, за ним другой, третий. Обрушилась палатка, похоронила под собой своих обитательниц, завернула их в себя. Вьюги ее подхватили и стали ее кружить с диким смехом вокруг последнего кола. Наконец и он был вырван, они взлетели со своей добычей на воздух и понесли ее высоко над склоном горы, вниз по долине Киклобора...

Когда Праксифея проснулась, утреннее солнце мирно улыбалось с ясного неба. Она была цела и невредима, рядом с нею, тоже невредимая, стояла Асопида. На руках у нее, завернутый в кусок полотна разорванной палатки, дремал младенец -- девочка, как и было предсказано странницей. Ее самой уж не было видно.

И нарекли новорожденную Орифией. Это значит "бушующая на горе".

 

III

 

Прошло семнадцать лет. Орифия стала невестой; да, но только по возрасту. В женихах недостатка не было, да и она не чуждалась брака. Но до помолвки дело не доходило никогда.

-- Отец мой, -- отвечала она на упреки Эрехфея, -- разве я тут виновата? Я пойду за всякого, которого ты мне выберешь, будь то царевич или парнетский дровосек; я требую только одного -- чтобы мой жених меня любил и мне в этом признался. Разве это так трудно?

Эрехфей не мог не согласиться с дочерью; и все-таки никто из юношей не решался. Казалось, весь тот страх, которого не испытала Праксифея во время хоровода Вьюг, передавался женихам "бушующей на горе". Стоило кому из них остаться наедине с нею, стоило ей направить на него свой ждущий, испытующий взор -- его точно молнией прожигало, руки сковывало, дыхание захватывало. Постоит царевна, постоит среди глубокого обоюдного молчания -- и уйдет, гневно захлопнув за собою дверь. И не сразу прежняя самоуверенность возвращалась к юноше.

-- Нет, нет! Легче признаваться в любви самой Гере Киферонской, чем ей!

-- Послушай, дочка, -- сказала ей однажды Праксифея, -- мне приснился вещий сон о твоей свадьбе. Явилась мне она, -- знаешь, та, чьими благостными руками ты была повита в ту ночь. И говорит она мне: представь ты ее в ближайшую феорию Артемиде Делосской. От нее она вернется невестой -- невестой царственного жениха.

 

IV

 

Но и эта надежда как будто обманула. Никогда Делос не видал более блестящей феории; казалось, юноши со всей Эллады собрались на ласковые берега Круглого Озера, чтобы увидеть вторую Артемиду -- так ее называли -- и попытать счастья. Но исход был неизменно один и тот же.

И вот афинская ладья опять рассекала волны, пробираясь через лабиринт Киклад к стране родной Паллады. Праксифея с дочерью сидели, вдыхая прохладу вечернего ветра, в грустном раздумье.

Зашло солнце, настала ночь -- душистая весенняя ночь. Полная луна привольно купалась в голубых волнах.

И вдруг...

-- Что с тобой, матушка? -- озабоченно спросила Орифия.

Та только порывисто прижала ее к себе.

-- Смотри!.. Смотри!..

-- Какие-то белые тучки; что же в них страшного?

-- Ты их не знаешь, но я их знаю. О дочь моя, мы погибли: это опять они...

-- Да кто же?

-- Вьюги! Боже, и здесь, на море, среди утесов!.. Мы бы и там погибли, если бы не она. А здесь...

Действительно, опять послышался знакомый звон. Вопль отчаяния ответил ему с корабля. За ним последовали молитвы, проклятия. Вьюги резвой толпой нагрянули на пловцов; кто-то бросился спускать парус, но не успел, одна из Вьюг со звонким смехом разорвала его пополам, а другая в то же время разломала мачту и бросила верхнюю часть в море.

-- Тритоны! Тритоны! Послышался издали протяжный гул, точно кто-то на рожке играет; вслед на тем расходившиеся волны закишели толпою юношей на всевозможных морских чудищах.

-- Здорово, сестры! Что прикажете? Бросать, заливать, топить?

-- Бросать -- бросайте, заливать -- заливайте, а топить не смейте! Знайте одно: вы везете нашу царицу.

Орифия стояла одна на носу, легко держась за борт своей сильной рукой, над лежащей в обмороке матерью, над валяющейся среди ребер трюма командой. Вьюги ласкали ее своими пушистыми крыльями, охраняя ее от заливающих волн. На ее устах была улыбка, в очах -- ожидание: теперь, теперь должно свершиться нечто решающее, великое!

-- Я здесь, я жду: где ты? Объявись, мой суженый, мой желанный!

 

V

 

Он свешивался с черной тучи, весь белый, под навесом своих темных крыльев; снег сыпался с его седых волос и седой бороды, инеем сверкали его густые брови; но ярче сверкал огонь страсти из его глубоких очей.

-- Орифия, я люблю тебя! Я избрал тебя в час твоего рождения и запечатлел тебя своей печатью. Сама Царица Небесная подарила тебя мне. Хочешь последовать за мною?

-- Если ты меня любишь, я последую за тобой; ты -- первый и единственный, сказавший мне это. Но та, которую ты назвал, говорила нам, что ты -- царь: где же твое царство?

-- Мое царство -- необъятная северная страна студеных рек и дремучих лесов. Разбухают реки в дни многоводной весны, широко заливают окружающие поля; но еще шире и выше захлестывает великая скорбь, беспомощное уныние сердца моего несчастного народа... Орифия, при родителе твоего отца твой земляк Триптолем, питомец Деметры, принес нам дар хлеба, и с тех пор и у нас колышутся зеленые нивы; но духовного хлеба еще не знает наша холодная страна; его принесешь нам ты, мой нежный цветок, взлелеянный дыханием теплых морей.

-- Если я вам нужна, я последую за тобой; я с охотой и радостью буду бросать семена нашей Паллады на ниву, взрастившую семена нашей Деметры.

-- Орифия, наш невежественный, несчастный народ не знает и не признает того, что свято для вас. Я зову тебя к нему, но не хочу тебя обманывать: холодно в нашей стране, и ты стоскуешься по белым храмам и душистым рощам, по теплоте и улыбке твоей Эллады!

-- Я принесу с собой и теплоту, и улыбку; это будет моим веном твоему народу. Если я вам нужна, я последую за тобой.

-- Орифия, я не могу тебе обещать даже благодарности от тех, которых ты облагодетельствуешь. Помни, мой народ знал и знает только подъем злобы и взаимоубийственной вражды, от которой он еще больше нищает; он не знает подъема радости и подъема любви. И я уверен, свою злобу он направит и против тебя и твоей науки, науки радости и любви; способна ты перенести и это высшее, крайнее испытание?

-- Мой рок -- давать, а не брать. Я готова на подвиг жертвы для твоего народа; готова любить, не быть любимой и все-таки любить...

 

VI

 

-- Зашло уже солнце?

Царица Праксифея лежала одна в своей светелке у открытого ставня; лежала на той постели, к которой ее приковало горе о гибели ее старшей дочери, царевны Прокриды. Там, в соседней комнате, няня укладывала ее младших, совсем еще маленьких детей, царевича Кекропа и царевну Креусу; сама же она ждала целебного напитка и целебной ласки своей средней дочери, опоры ее дома -- царевны Орифии.

-- Зашло уже солнце?

Она тщетно, приподняв голову, вперяла свои взоры вдаль; густые тучи заволакивали небо со стороны Парнета; в долине был мрак, но мрак ли вечерний или мрак ненастья, этого она себе сказать не могла.

Орифия еще с полудня, когда небо было ясным, отправилась с подругой на Ардетский холм, что над рекой Илиссом: ей надлежало, говорила она, исполнить один предсвадебный обряд в честь Артемиды Делосской; что это был за обряд и что за свадьба, этого она матери не сказала. Она многого ей теперь не говорила, хотя любила ее нежно, по-прежнему и более прежнего.

И вот она ушла и все еще не возвращалась; а солнце, вероятно, уже успело незримо зайти за этим черным Эгалеем.

Чу, шаги... Она? Нет, не ее поступь. Двери раскрылись, и в них показалась... Праксифея выпрямилась верхнею частью своего тела и подняла руку для привета. Странница! Та странница, которую она познала в ночь Киферонского праздника и которой с тех пор не видала.

И как тогда страх и боль, так теперь забота и горе мгновенно исчезли под ее взором, под прикосновением ее руки.

-- Это ты, почтенная? Но где же моя дочь и ее подруга?

-- Ее подруга? -- уклончиво ответила странница. -- Она стоит недвижно на склоне Ардетто в немом горе и тает, тает в слезах, с каждым мгновением все более исчезая. И когда афинские граждане выйдут завтра на берег Иллиса, новый родник с целебной водой напомнит им и об исчезновении девы, и о причине ее горя -- о похищении Орифии ее женихом Бореем.

С этими словами она села на постель больной царицы и обвила ее стан своей белой рукой, запрещая кручине проникнуть в ее сердце. Царица посмотрела на нее; безграничное доверие светилось в ее очах.

-- Она похищена, говоришь ты? Я никогда больше ее не увижу?

-- Нет, увидишь... еще один раз увидишь.

Она толкнула другой ставень своей свободной рукой; широкая полоса неба открылась взорам царицы. Посредине черной тучи горело багровое зарево, точно жерло огнедышащей горы; причудливые белые образы то и дело мелькали перед ним: быстро мчались они вдаль, один за другим.

-- Узнаешь свиту северного царя? -- спросила странница. -- Они мчатся возвестить его народу о приближении своей царицы. А теперь ты увидишь и ее самое.

За белыми образами мчалась туча... нет, не туча, а крылатый исполин с темными крыльями и ясным телом; при багровом свете явственно виднелась его седая голова. И еще явственнее -- белая ноша его могучих рук. Она протянула правую руку для последнего привета скале Паллады, дому Эрехфея и той, которая ждала ее в этом доме. Еще мгновение -- и все исчезло.

Праксифея закрыла глаза.

-- Она там получит счастье? -- шепотом спросила она.

-- Она его даст, -- ответила странница.

Праксифея улыбнулась; вслед за тем ее голова тяжело опустилась на плечо ее утешительницы. Та уложила ее на ее белой, облитой багровым сиянием постели.

-- Да будет к тебе милостива моя сестра, царица блаженных полян!

 

Первая часть ПЕЩЕРА ГАРПИЙ

 

I

 

Солнце третьего дня, проникая в светлицу через смазанное жиром полотно окна, освещало бледное по-прежнему лицо княжича Финея. У его одра чередовались, в ожидании его пробуждения, его мать, одетая во все черное, старая княгиня Амага, и назвавшая себя его спасительницей красавица незнакомка Идая.

Красавица -- да, ее можно было так назвать, все в ней было хорошо, только странно колючие глаза портили общее впечатление ее лица. Даже старой княгине было не по себе, когда она, внезапно взглянув на гостью, замечала устремленные на нее две стрелы ее взора.

Теперь они сидели вместе у изголовья больного; Идая в десятый раз, по желанию княгини, рассказывала ей о том, как она спасла Финея от неминуемой смерти на дне буерака. Но этот раз глубокий вздох княжича прервал ее рассказ.

-- Просыпается! -- радостно шепнула княгиня.

Действительно, Финей зашевелился. Он вздохнул глубоко, набрал в легкие тяжелого воздуха светлицы, пропитанного едким запахом дыма из соседней хоромы и еще более едким -- конского помета, которым, в видах сбережения теплоты, был с начала зимы окружен весь дом.

-- Чувствую по этому противному запаху, что я -- дома, -- сказал он, открывая глаза. -- Здравствуй, матушка. А это кто? -- спросил он, заметив Идаю.

-- А ты разве не узнаешь? Твоя спасительница, мой сын, и...

-- Да где же ей пришлось меня спасать?

-- Не помнишь, как ты опустился на самое дно буерака? Видно, слабый по весне лед не вынес тебя. Там она тебя и нашла, уже в беспамятстве.

-- Не помню. Но кто же меня сюда принес?

-- Да все она же.

-- Она? Женщина, и одна?

-- На то она -- поляница, дочь князя Тудала -- там, за десятым лесом.

Идая молча схватила постель и перенесла ее, вместе с больным, под белое окно.

-- И она тебя уже привела было в чувство, там, на поляне. Ты открыл глаза, улыбнулся ей и сказал: "Радость моя, невеста моя, как я люблю тебя!" И этого не помнишь?

-- Нет, это я помню... Эти слова я действительно сказал; только ей ли?

-- А то кому же? -- удивленно спросила Амага. -- И вообще, где провел ты эти семь дней?

Идая не сводила с княжича своих колючих глаз -- и ему казалось, что под влиянием ее пристального взора все нити в его сознании путаются и рвутся. Он силился, слегка приподнявшись, что-то припомнить, но скоро в изнеможении опустился.

-- Ничего не могу припомнить, -- ответил он уныло. -- Но те слова я действительно сказал.

-- Ну вот видишь! -- сказала Амага. -- Я и приняла ее в дом как твою невесту, а свою дочь. Нам с князем Тудалом породниться -- и выгода, и почет; лучше и загадывать нечего. А уж по части красоты -- сам видишь. Да ты бы ей хоть руку дал!

Но Финей не торопился. Он все еще старался припомнить что-то.

-- Мне кажется, -- сказал он, -- я скорее бы разобрался в своей памяти, если бы она не смотрела на меня так пристально.

Идая, точно не слыша этих слов, еще глубже запустила в него свои острые взоры. И действительно -- после короткой борьбы он сдался.

-- Ну, невеста так невеста, -- сказал он утомленно. -- Так и быть, вот моя рука.

При дворе князя Тудала молодежь бывает учтивее, -- сказала Идая. Все же она протянула руку, чтобы пожать руку Финея, -- как вдруг раздавшийся с поднебесья оглушительный шум заставил ее отскочить в самую глубь светлицы.

 

II

 

Зазвенело, загудело, точно от многих сотен девичьих голосов -- и смеющихся, и плачущих, и ликующих. Тут же и тяжелые, грозные звуки, точно лязг железа, и призыв набата, и подавленный хохот надземных сил. Все ниже и ниже, все ближе и ближе.

Радостно заблестели глаза Финея.

-- Узнаю, припоминаю! -- крикнул он в восторге. -- Это Царица Вьюг!

-- Афинянка! -- гневно прошипела Идая.

-- Царица Вьюг! И с ней ее дочь -- моя радость, моя невеста. О, теперь я вспомнил! Матушка, послушай: ведь я был там -- у Горного Царя. Вот у кого я провел эти семь дней. Сплошное веселье -- свадьба княжича Финея и царевны Клеопатры. И они, белые, плясали на нашей свадьбе -- Вьюги небесные, товарки моей невесты. И потом я ушел, чтобы приготовить мой двор к приему новой княгини. Матушка, ты не слушаешь меня?

Амага слушала, но нехотя, и лицо ее становилось все сумрачнее и строже.

-- С тех пор как в хоромах Горного Царя поселилась эта афинянка, все у нас пошло по-новому: иначе строятся и работают, иначе поют и любят. Только у князя Тудала да у нас держались нравы предков. Что же теперь будет... Но я прервала твой рассказ: как же ты все-таки очутился в буераке?

-- Какой там буерак! -- с досадой ответил Финей. -- Иду я лесом, а перед глазами все она, моя ненаглядная. Ну, и понятно -- заблудился. А тут -- сумерки, лес чернее и чернее. Вдруг -- скала, в ней пещера. Вхожу -- и отскакиваю обратно: такой в ней отвратительный, удушливый смрад. Со свода какие-то комья свешиваются, точно спящие нетопыри, только красные. Я крикнул: "Кто там, выходи!" И вижу: комья встрепенулись, расправили красные крылья и все на меня. Тут я понял, что передо мной -- пещера Гарпий, но было поздно: они окружили меня, бежать было некуда. Задыхаясь от смрада, я упал. И если дочь Тудала спасла меня, то именно от Гарпий, и я ей благодарен. Но где же она?

Тем временем небесный звон, спускаясь все ниже и ниже, стал раздаваться уже у самого дома. Порывом ветра унесло полотно с окна -- и взорам княжича представилась дивная картина. Вьюги сбросили с себя свои белые покровы; цветущие, румяные, с крыльями мотыльков, они окружали свою царицу. Через открытое окно ворвался в комнату упоительный запах роз. Да и сама она изменилась: низкие стены стали расти в гору, окно превратилось в высокую дверь, все кругом зацвело, зазеленело. Вот Вьюги расступились; с колесницы, запряженной двумя крылатыми конями, спустились две женщины невиданной красоты, одна постарше с факелом в руке, другая совсем молоденькая. Они вошли в светлицу, превратившуюся тем временем в роскошную, царственную хорому. Финей бросился навстречу младшей, все повторяя в упоении счастья: "Невеста моя, радость моя!" Старшая подошла к княгине Амаге:

-- Радуйся, сватья, и прости, что мы свадьбу там без тебя правили -- такова была воля Горного Царя.

Княгиня низко поклонилась гостье, не принимая, однако, ее руки.

-- Воля Горного Царя священна для его рабов.

-- Ты ошибаешься, Амага, -- строго ответила царица, -- рабства нет среди вас: свобода -- вот то вено, которое я вам принесла из богозданных Афин. И если я выдала свою Клеопатру за твоего сына, то именно для того, чтобы и отсюда изгнать Гарпий неволи, чтобы и в этом их последнем убежище засияли свобода и ее блага.

Затем она, проходя мимо княгини, подошла к очагу, на котором уже лежали заготовленные с вечера дрова, и зажгла их своим факелом. Тотчас запылал веселый огонь. Она призвала Финея и Клеопатру.

-- Дочь моя, -- сказала она невесте, -- пусть с этим огнем, принесенным из твоего отчего дома, и все хорошее, что ты в нем познала, перейдет и в твою новую обитель. Ты отныне уже не будешь резвиться с моими Вьюгами: тебя здесь ждет подвиг -- какой, это ты знаешь. Финей и Клеопатра, дайте руку друг другу перед пламенем вашего очага и смотрите, чтобы он никогда более не потухал.

Молодые исполнили приказание царицы.

В эту минуту Идая с красным от злобы лицом бросилась между ними.

-- Этому не бывать! -- крикнула она. -- Мне здесь княжить, не тебе. Уходи, афинянка. Какое тебе дело до нас?

Но царица, сорвав розу со своего венка, бросила ею в соперницу. Та завизжала от боли, съежилась -- и что с нею затем произошло, этого никто уже в точности припомнить не мог. Кто-то из челяди уверял впоследствии, что видел, как она красным нетопырем вылетела через открытую дверь.

А в саду раздавалась песнь Гименея из уст заполнивших его Вьюг. Долго звучала она; затем ее сменила пляска, затем новая песнь. И лишь когда солнце стало заходить, царица, простившись с молодыми, вернулась одна на свою колесницу. Вмиг ее окружили Вьюги, опять послышался знакомый звон, смешанный с кликами: "Гимен, Гимен", -- и вскоре затем все, точно видение, исчезло в сиянии вечерней зари.

 

III

 

Прошло десять лет.

В зимнее утро старушка в черной одежде осторожно пробиралась на двуколке по болотистому лесу. Она держала путь в самые дебри и остановилась у входа в объемистую, но низкую пещеру.

Она сняла с двуколки корзинки с хлебом, мясом и вином и внесла их в пещеру, поскольку ей это дозволил невыносимый смрад, которым она была наполнена. Потом она опять отошла к ее входу.

-- Могучие Гарпии, -- сказала она, молитвенно поднимая руки, -- примите милостиво мои дары и помогите мне в моем горе.

Пещера мгновенно оживилась. Безобразные красные комья, свешивавшиеся там и сям с ее свода, приняв форму исполинских нетопырей, слетелись на запах свежей живности и принялись усердно есть и пить.

Старушка подождала немного и затем повторила свою молитву.

Поздно вспомнила ты о нас, черная княгиня, -- сказала старшая из Гарпий, -- Еще месяц или два -- и не нашла бы ты нас здесь. Твоя сноха со своими Вьюгами предполагает нынешней весной исполнить свое и своей матери давнишнее желание и изгнать нас на край света; и нам теперь более приходится думать о своем горе, чем о чужом.

Против нее и я пришла просить вашей помощи.

-- Ты? Против нее?..

Долго плакалась им старушка; когда она кончила, воцарилось глубокое молчание. Гарпии тихо перешептывались между собой; наконец старшая обратилась к гостье:

-- Мы согласны помочь тебе, черная княгиня. Не возвращайся домой: иди по косогору направо, затем круто поверни налево; ты найдешь новый дом, в котором жил приставленный твоим сыном лесник, пока мы его не прогнали. Дом стоит над бездной, имеющей сообщение с нашей пещерой -- чего твой сын не знает. В этом доме ты должна поселиться; там за тобой будет ходить... Но довольно, увидишь сама. Спасибо на твоем угощении: прощай!

С этими словами она взлетела к своду и, свернувшись комом, свесилась с него; остальные последовали ее примеру. Старая княгиня села на двуколку и погнала лошадь по указанному пути.

 

IV

 

-- Госпожа, у входа стоят, прося гостеприимства, двое молодых людей; судя по одежде, эллины.

-- Скажи им, что я прошу их обратиться в другой дом; князь уже несколько дней на охоте, старая княгиня тоже еще не вернулась, а мне непристойно принимать в отсутствие мужа и свекрови молодых людей.

-- Я им это уже говорила, но они настаивают на том, чтобы ты сама к ним вышла.

Клеопатра надела фату и, приказав двум своим прислужницам последовать за собой, вышла к обоим чужестранцам. Она собиралась повторить им сказанное ранее, но их красота поневоле очаровала ее.

-- Кто вы, чужестранцы? Счастлива мать, что родила вас!

Вместо ответа оба весело стали смеяться. Клеопатра нахмурилась. Видя это, старший ей ответил по-эллински:

-- Она гораздо счастливее тем, что родила также и тебя, не узнающая родных братьев сестра!

Лицо Клеопатры мгновенно прояснилось.

-- Калаид! Зет! Вы ли это? Наконец-то навестили сестру! Десять лет не видались! И как вы выросли! И как похорошели! Но с каких пор щеголяете вы в эллинских нарядах? Не очень это любят здешние!

-- Сколько вопросов зараз! Дай ответить по порядку. Навестить тебя раньше не могли, так как волею нашей матери вводили человеческие нравы в других княжествах Скифии так же, как ты -- здесь, в приморской полосе. А оделись мы по-эллински потому, что летим к эллинам. И сюда зашли только, чтобы проститься с тобой, с зятем и племянниками.

-- Летите к эллинам? Чего ради?

-- Сестра, а слыхала ты про аргонавтов?

И он рассказал ей, как отрок Фрикс, спасаясь от злой мачехи, на златорунном овне улетел в далекую Колхиду, царь которой Ээт и стал господином руна; как насильник Пелий лишил престола иолкского царя Эсона; как сын обиженного, Ясон, возвращаясь на родину от своего воспитателя Хирона, сумел приобресть милость Геры; как Пелий согласился вернуть ему отцовское царство под условием, что он сначала принесет ему золотое руно; как Ясон, построив милостью Геры чудесный корабль Арго, созвал лучших витязей Эллады для первого дальнего плавания -- в золотую Колхиду.

Клеопатра, все время внимательно его слушавшая, удвоила свое внимание, когда он заговорил о Гере.

-- Вы должны знать, -- сказала она братьям, -- что Царица Небесная -- всегдашняя покровительница нашего рода. Ее руками повита наша мать; она же благословила ее на брак с Горным Царем Бореем; она навестила ее в день моего рождения. Расскажите подробно, как она явилась Ясону.

-- Возвращался он на родину, -- начал Калаид, -- вдруг видит, на пути горный поток, на берегу сидит старушка: белое платье, белое покрывало, лицо в морщинах, но глаза большие, чудесным блеском горят. "Юноша, -- говорит, -- перенеси меня через поток". Хирон всегда учит своих питомцев уважать старых; Ясон взял незнакомку на спину и перенес через поток, причем одна его сандалия завязла в тине. На том берегу он ее ссадил; она же сказала ему: "За твою услугу тебя наградит Гера, царица Небес". Сказала и исчезла. А Пелию был дан оракул остерегаться полуобутого; увидев Ясона с одной сандалией, он понял, что опасность ему грозит от него, и решил его погубить. Но Ясон не погибнет, а покроет себя бессмертной славой, и стыдно будет городу, не участвовавшему в походе аргонавтов. Афины не могут -- там теперь смута. Вот мы и решили, как афиняне по матери, постоять за честь города Пал-лады и пришли проститься с тобой и обнять наших племянников. Да где же они?

-- Как раз гуляют... да нет, только что вернулись. Плексипп, Пандион! Идите сюда!

Мальчики вошли, очень серьезно поздоровались с дядьями, но видно было, что их головки заняты другим. При первой возможности старший заговорил.

-- Матушка, а у нас дудка-самогудка есть!

-- Что такое?

-- Дудка-самогудка. И все одну только песенку поет, жалостную такую. Ты послушай!

Он добыл из-под хитончика висевшую у него на золотой цепочке дудку из берестовой коры с янтарным мундштуком и золотым ободком и стал на ней играть. Дудка запела:

 

Ах, близок ли день? Пожалейте сирот!

Не виден закат нам, не виден восход,

С тех пор, как чужая в наш дом забрела

И в очи сверкнула злодейка-игла.

Родимая стонет под сводом тюрьмы,

Отца истомили исчадия тьмы,

Не виден закат нам, не виден восход:

О море, земля, пожалейте сирот!

 

У Клеопатры болезненно сжалось сердце.

-- Откуда у тебя эта дудка?

-- А ты послушай. Гуляем мы с братом по роще, вдруг видим -- сидит на кочке старушка, пристойная такая: белое платье, белое покрывало, лицо в морщинах, но глаза большие, чудесным блеском горят...

Клеопатра с братьями переглянулись.

"Ох, -- говорит, -- не могу больше. Детки, милые, принесите мне напиться". Ручей был недалеко; мы с братом побежали. "А как мы ей принесем воду-то?" -- спрашивает Пандион. "А вот как", -- отвечаю, срываю большой слой бересты и свертываю лукошком. Принесли. Напилась, смотрит на лукошко. "Его ты, -- говорит, -- хорошо смастерил; а еще что умеешь ты из бересты делать?" -- "У нас, -- говорю, -- из нее лапти плетут, да я не умею". -- "А дудку, -- спрашивает, -- сделать умеешь?" -- "Нет", -- говорю. И вот берет она мое лукошко, отрывает кусок бересты поменьше, свертывает трубочкой, приделывает с обоих концов, что надо, взяв из своего мешочка. "На, -- говорит, -- готова, можешь играть". Я и стал играть -- я играю, а она сама поет. А она, старушка-то, все смотрит на меня, а у самой слезы в глазах. "Ее ты береги, -- говорит, -- как зеницу ока... нет, лучше зеницы ока". И повторила медленно: "лучше зеницы о к а". Добыла из того же мешочка золотую цепочку, приладила ее к дудке и сама мне ее повесила на шею. "Прощайте", -- говорит. И поцеловала нас обоих. И так нам хорошо стало от ее поцелуя... так хорошо.

Он замолк. Все молчали.

-- Однако, -- сказал Калаид, -- нам уходить пора... точнее, улетать, раз мы Бореады. Прощай, Клеопатра, прощайте, дети.

Он расцеловал их и вышел. Дети, с любопытством на него смотря, вышли за ним.

Клеопатра стояла точно в забытьи.

Видя, что и второй брат собирается ее покинуть, она вдруг взмолилась к нему:

-- Милый, родной, не уходи. Я не понимаю, что со мной творится -- точно душу у меня вытягивают.

-- Не бойся, Клеопатра! Уйти я должен, но ненадолго, надеюсь. Итак, до скорого, радостного свидания!

Она бросилась ему на шею и стала судорожно его целовать.

-- До свидания! Непременно до свидания! До скорого, радостного свидания!

Зет, нежно обняв ее, ушел. Она все стояла, прижав руки к сердцу.

-- Дети, дети! Где же вы?

 

V

 

Князь Финей в недоумении остановился.

-- Да где ж ты, проказник? По всему лесу водил меня и вдруг точно в землю провалился!

Но медведя не было видно. Князь крикнул что было силы -- никто не отозвался. Он схватил свой охотничий рог и заиграл ясный призывный напев -- но и его звуки беспомощно развеялись в летнем ветре.

Он покачал головой. "Куда я, однако, забрел?"

Местность была самая дикая; черные ели, скалы, мох; слышался шум водопада. Он пошел по направлению к нему. Действительно, водопад со скалы низвергается в бездну; оттуда точно пар восходит. Но рядом лесная хижина.

-- А, узнаю: здесь мой лесник живет. Отдохну у него.

Постучался; кто-то молча открыл дверь.

Но князя словно отбросило от порога.

-- Матушка! Какими судьбами? Черная княгиня презрительно улыбнулась.

-- Невмоготу было. Я теперь здесь живу.

Князь все на нее смотрел, не веря своим глазам.

-- Матушка, как же это? Неужели в мое отсутствие... Клеопатра... с тобой непочтительна была?

-- Я не девчонка, чтобы втыкать свой палец между стеной и дверью. Тебе с ней жить, а не мне. Сказала, невмоготу, и все тут.

-- Матушка, да кто же за тобой ухаживает в этой глуши?

-- Войди и увидишь.

Князь вошел и в горнице увидел Идаю. Та тотчас смиренно припала к его ногам.

-- Прости, князь-батюшка, мое тогдашнее дерзновение!

-- Встань, Идая. Мне нечего тебе прощать: напротив, я благодарен тебе, что ты тогда спасла меня от Гарпий. А теперь и вдвойне благодарен. Говорю тебе, встань.

Она встала и тотчас засуетилась. Вмиг стол был накрыт, появилась всякая снедь, хлеб, сыр, вино. Князь утолил свой голод, а от вина пришел окончательно в хорошее настроение.

-- Ну, матушка, -- сказал он, -- голодать, я вижу, тебе не приходится. Но не чувствуешь ли ты себя очень одиноко в этой глуши?

-- Ничуть, -- сказала княгиня, загадочно улыбаясь. -- Я вижу всех, кого хочу видеть. И тебя видела недавно и знала, что ты вблизи.

-- Видела? Каким образом?

-- Да все благодаря ей. О, она такая умная...

Она с лаской посмотрела на Идаю. Та подняла свои колючие глаза на князя -- и он почувствовал, что от этого взора все его хорошее настроение прошло. Ему страстно захотелось домой.

-- Как же ты это делаешь? -- спросил он Идаю.

-- В пене и брызгах водопада, -- ответила та. -- Он ведь низвергается в бездну, в самые недра Матери-Земли, где витают первообразы всего сущего. Надо только уметь их вызвать; мы, поляницы, многое умеем.

Князь посмотрел на нее с недоверием и страхом.

-- Вижу, ты волшебница. Ну, а мне ты можешь показать то, что я захочу?

-- Могу; ты только прикажи. Князь глотнул еще вина; тут только он заметил, какое оно было крепкое и душистое. Он глотнул еще и еще, пока не почувствовал приятного кружения в голове. Ему опять захотелось домой, но уже по-другому.

-- Идем, скорее! К водопаду! Идая встала, взяла с полки всякого снадобья, странного с виду, и напоследок маленькую жаровню с угольями и огниво.

-- Идем.

Они вышли к водопаду; княгиня Амага за ними. В другое время князь был бы очарован величавостью открывшейся перед ним картины. Отвесная скала, поросшая мхом и лишаями, увенчанная рощей высоких черных елей. Среди них пробивался широким руслом поток, падал на нижний выступ, стекал пятью струями по покатому ложу и затем, соединившись, через каменные ворота вторично падал этот раз уже в недосягаемую для взора глубину. И оттуда, в синеватом полумраке, восходила крутящаяся, сверкающая пыль брызгов и тумана, в котором разгоряченным взорам князя уже и теперь представлялся ряд то соблазнительных, то страшных образов.

Скорее, -- сказал он волшебнице. -- Вызови мне ее!

Ее? -- спросила Идая, пристально смотря на князя своими недобрыми очами. -- Кого?

Мою ненаглядную. Прости, Идая, я понимаю, что это тебе неприятно, но если ты тогда искренно повинилась передо мной...

Мне это неприятно, князь, но не по той причине, о которой ты думаешь. Я свое место знаю, и если ты мне это твердо прикажешь, то я твою волю исполню. Ты только прикажи.

Приказываю: вызови мне княгиню Клеопатру.

Идая развела в жаровне огонь, бросила в него разных трав, которые тотчас загорелись красным светом, и стала, беззвучно шевеля губами, произносить связывающие тело и душу причитания. Князь сам почувствовал, что его точно приковывало к тому месту, что он, даже при желании, не мог бы уйти. Кончив причитания, Идая подняла жаровню над бездной и опрокинула ее. Тотчас она вся озарилась красным светом.

Вначале он ничего не мог разглядеть, кроме сплошного красного тумана. Мало-помалу туман стал местами плотнеть, местами разрежаться, очертания стали определеннее, -- князь узнал женскую хорому своего дворца. И в ней туманные пятна качаются, переливаются. Идая продолжала беззвучно шевелить губами. Некоторые пятна слились вместе, сплотнились, составили человеческий образ, -- князь узнал свою жену.

-- Клеопатра, голубушка! Взгляни на меня!

Но княгиня стояла точно в забытьи, смотря пристально перёд собой. Затем она подняла руки, точно умоляя кого-то, стоящего перед ней.

-- Что это? На кого она смотрит? Там, перед ней, все еще реяли пятна красного тумана. Идая продолжала свои немые причитания. Опять пятна стали сливаться; наконец они вылились в стройный образ юноши в эллинском хитоне и с лихой всаднической хламидой через плечо.

Клеопатра бросилась ему на шею и стала судорожно его целовать.

И юноша нежно ее обнял.

Тут князь громко вскрикнул -- вернее, зарычал от нестерпимой душевной боли. Идая прекратила свои причитания, картина медленно расплылась в багровом тумане, который и сам стал постепенно угасать.

-- А, вот как ты коротаешь время моего отсутствия! Эллин! О да, конечно, он эллин, как и ты, а я -- презренный скиф, варвар, нас вы привыкли даже людьми не считать. Теперь я понял, почему матушке с тобой невмоготу было. О, теперь я понял все! Прости меня, матушка... прости меня... Идая!..

И он расплакался как ребенок. Идая положила ему руку на плечо.

-- Ты что думаешь делать, князь? Князь дико расхохотался.

-- Что делать? Вспомнить, что я варвар и скиф! Да, я варвар, но я князь, и смеяться над собой вам, эллинам, не дам!

-- Помни одно: в ее русых волосах есть один золотой, подаренный ей Герой при ее рождении. В этом волосе -- волшебная сила. Помни это.

-- Волосы... да, волосы... конечно, -- бормотал князь, точно не понимая того, что ему говорила Идая.

Вблизи раздался треск, точно кто сухие ветви ломает.

-- А, приятель! Вовремя пришел, -- сказала волшебница. Затем, обращаясь к князю: -- Это -- проводник. Иди за ним, он приведет тебя туда, где ты оставил свиту и коня. Остальное -- твое дело.

Князь в немом повиновении направился туда, где раздавался треск.

Идая долго смотрела ему вслед: когда он исчез, она рассмеялась.

-- Спасибо, славные аргонавты! От вас, говорила бабушка, нам гибель грозит. Это мы еще увидим; пока же вы нас выручили.

-- Кто? -- спросила Амага.

-- Не твое дело! -- грубо ей ответила Идая. -- Я совсем забыла, что ты еще здесь. Ну, идем домой.

 

VI

 

Княгиня Клеопатра все еще сидела в своей женской хороме, прижимая к себе и обнимая своих детей. Ее сердце было не на месте. Все еще звучал в ее ушах напев детской песенки, все еще витали перед ней глаза ее любимой богини, полные зловещих слез.

-- Ах, если бы отец скорее вернулся!

Раздался топот одинокого коня.

-- Он! -- радостно вскрикнула она. -- Но отчего же он возвращается один, без свиты? Видно, в нетерпении опередил всех, хотел поскорее обнять... своих деток.

Топот слышался все ближе и ближе. Княгиня вышла в главную хорому дворца.

Конь остановился у входа; всадник с него соскочил. Дверь широко распахнулась, и князь Финей появился у порога.

-- Финей! -- радостно вскрикнула Клеопатра и побежала ему навстречу. -- Но что с тобой? Отчего ты такой бледный?

Финей опять зарычал, как тогда у водопада; бросившись на жену, он схватил ее за волосы, пригнул к земле; сверкнул меч -- и роскошная коса беспомощно повисла на левой руке исступленного.

Тотчас высокий свод хоромы стал опускаться все ниже и ниже; красная роспись стен потонула в белесоватых пятнах; дверь точно съежилась и превратилась в низкое оконце, заделанное жирным полотном. Финей стоял, дико озираясь кругом.

Клеопатра поднялась:

-- Что это, Финей? Кто меня оклеветал перед тобой?

Эти слова вернули Финею его сознание.

-- Кто оклеветал? -- спросил он с диким хохотом. -- Вот кто! -- и он показал рукою на свои два глаза. -- Но пока они видят свет солнца, Финей им больше будет верить, чем лживой эллинской ласке! Ступай!

И, схватив ее за руку, он увел ее из светлицы, не обращая внимания на плач своих детей. Вскоре затем он вернулся, бросился на стоявшую у стены постель, и сознание покинуло его.

Когда он проснулся, был тусклый осенний день. У его изголовья сидела княгиня Амага; несколько поодаль стояла у кросен Идая и ткала; ее ткацкий челнок, перебегая взад и вперед между нитями основы, уныло жужжал. Весь воздух светлицы был пропитан едким запахом, знакомым ему с детства.

-- Матушка, я долго спал? Амага испытующе посмотрела на него.

-- Да, мой сын, очень долго. Мы уже думали, что ты не проснешься совсем.

-- Мы, говоришь ты. Кто это мы? И скажи, кто эта женщина там, у кросен? Как страшно сверкает игла ее челнока!

-- Игла как игла. Но как же ты не узнал собственной жены?

-- Жены? Кто моя жена?

-- Идая, дочь князя Тудала; своя, не чужая. Ты, видно, все позабыл?

-- Идая? Нет, не помню. Идаю помню. Только, что она моя жена, этого не помню. Но отчего ее игла так сверкает? Вся красная, точно раскаленная. И отчего с нее все время сочится кровь?

-- Это у тебя в глазах мутится, мой сын. Лучше постарайся еще заснуть; проснешься, будешь совсем здоров.

-- Нет, матушка, спать я теперь долго не буду. Я и то спал слишком много. И сон видел, такой чудный сон... Были у меня дети... и жена была... только не эта...

Последние слова он прибавил шепотом, боязливо озираясь на Идаю.

-- И зачем она все время ткет? Так жалостно поет ее челнок, точно песню плача. И все кровь капает с иглы. Добежит до края направо -- и капнет! Смотри, как нарастает лужа крови! Матушка, скажи ей, чтобы она перестала!

Идая гневно швырнула челнок, и он повис на нити утока.

Песнь прекратилась, но еще явственнее послышалось Финею: кап-кап-кап.

Внезапно умолкшую песнь жалобы сменила другая, песнь гнева и кары. И раздалась она не в светлице, а над домом.

-- Что это? Матушка, что это? Все громче и громче -- шум, треск, звон. Особенно звон -- страшный, грозный, смешанный с завыванием и ревом. Финей вскочил с постели.

-- А, знаю! Матушка, это был не сон! Это она, она -- Царица Вьюг!

Шум спустился; слышно было, как трещали стропила кровли, разносимые Вьюгами. Все ниже и ниже. Вот вырвало бревно потолка -- широкая волна белого света сорвалась вместе с клубящимся снегом в комнату Финея.

Вьюги продолжали свое дело, вырывая бревна с потолка и стен.

-- Что это? -- повторил Финей, весь бледный.

-- Расплата! -- крикнула ему Идая со злобным смехом. -- Прощай, Финей, скоро увидимся. Увидимся ли? Нет, этого не знаю; но я-то тебя увижу. Прощай!

Сказала и исчезла.

Вьюги, все в белых покровах, искали по всей площади разрушенного дворца. Песнь гнева опять сменилась песнью жалобы.

-- Нет ее! Нет нашей царевны, товарки Вьюг! Бедная царица!

Но в их песнь ворвался голос, точно раскат грома:

-- Финей, Финей! Где мои внуки? Финей поднял свои испуганные глаза. За снежной завесой он разглядел на колеснице рядом с Царицей Вьюг грозный образ ее супруга, Горного Царя.

-- Финей, Финей! Где твои сыновья, мои внуки?

Финей потупил глаза.

-- Ты, презренный отец, отдал их во власть злейшей из Гарпий, и она, проколов ткацкой иглой их ясные очи, ввергла их в подземелье над морем, недоступное для моих Вьюг!

Финей глухо стонал.

-- Финей, Финей! Где твоя жена, моя дочь?

-- Изменница! Я наказал ее.

-- Кто тебе сказал, что она изменница?

-- Вот кто! Вот кто! -- яростно продолжал Финей, указывая на свои глаза. -- И пока эти свидетели видят свет дня...

Горный Царь, спустившись с колесницы, стоял прямо над ним, осеняя его своими крыльями.

-- Пока эти клеветники-свидетели видят свет дня, моей дочери оставаться изменницей, да? Так вот же им -- им и тебе!

Он взмахнул крыльями -- и черная ночь окружила Финея.

-- Час расплаты настал! Встань, старая, -- крикнул он Амаге, лежавшей в его ногах. -- Уведи сына в свой лесной дом над пещерой Гарпий; пусть там искупает свое и твое преступление. Будут ему милосердные люди приносить яства и вино, но немногое из многого подкрепит его тело. Гарпии будут похищать их приношения, оставляемое же отравлять своим смрадом. И все-таки голод заставит его питаться этой отвратительной снедью, невыносимой даже для тебя. Ты покинешь его, и никто, кроме его Гарпий, не будет ухаживать за слепцом. И будет он мучиться до тех пор, пока...

Благоговейная песнь из сотни девичьих уст прервала его пророчество.

-- Слава! Слава! Слава Царице Небесной!

Он сделал Амаге знак, чтобы она увела сына, и посмотрел вверх. На его колеснице, рядом с его женой, стояла другая женщина, выше и царственнее ростом. Белые Вьюги, подняв молитвенно свои руки, окружили колесницу и громко славили богиню.

Та прижала к себе плачущую царицу.

-- Не предавайся отчаянию, дочь моя. Я сама благословила тебя на этот брак; но я знала, и ты знала, что путь твой покрыт терниями, что зависть и неблагодарность будут ответом людей на твои благодеяния. Но не считай разрушенным свое великое дело, не считай длительным торжество Гарпий, твоих непримиримых врагов. Будет свет, будет радость, будет любовь; пламя Паллады все-таки будет пылать в этой дикой стране. И пусть одно слово утешает тебя во все это лихолетие...

Горный Царь, молитвенно подняв правую руку, с умилением смотрел на жену, как она доверчиво направляла свои взоры на богиню, улыбаясь ей сквозь слезы.

-- Это слово -- аргонавты.

 

 

Вторая часть АРГОНАВТЫ

 

I

 

-- Теперь! Теперь или никогда!

Темно-синяя каменная стена, преграждавшая путь чудесному кораблю, начала медленно раздвигаться; и тотчас, словно через открывающиеся стенки шлюза, в образовавшуюся расселину против бушприта стала вливаться морская волна. "Арго" чувствовала ее напор; опытный кормчий Тифис, принявший его заранее в свой расчет, приказал гребцам удерживать судно, пока стены не раздвинутся настолько, чтобы образовался достаточно широкий пролив. Когда это случилось, он дал знак своим громовым голосом, гребцы вмиг осушили весла -- и "Арго" стрелой устремилась промеж уходящих стен.

Ликующий крик пронесся по всему кораблю; но он быстро замер, лишь только гребцы убедились, как им еще далеко до выхода. Напор течения ослабевал по мере того, как обе грозные стены уходили все дальше и дальше; пришлось налечь на весла. Все аргонавты были на скамьях -- Калаид, Зет, Пелей, сам Полидевк, сам Ясон; только кормчий Тифис был освобожден да певец Орфей. Он стоял под мачтой со своей волшебной кифарой в руках и пел товарищам бодрую гребецкую песню; могучая сила его голоса, его игры вливалась в мышцы гребущих. Он это замечал и нарочно ускорял ритм своей песни; влажные лопасти весел то и дело сверкали в лучах заходящего солнца, и багровые жилы разъеденных волнами черно-синих скал быстро мелькали перед взорами.

Но вот эти скалы остановились.

-- Бодрее, друзья! -- крикнул Тифис с дрожью в голосе. -- Только бы нам через срединную черту перескочить; а там, как будут сдвигаться скалы, сами волны нас вынесут в открытое море.

 Все же ослабевание напора давало знать о себе: при всем усердии гребцов ход "Арго" становился все медленнее и медленнее. Орфей все пел и пел, стараясь своими бодрящими звуками заглушить беспокойство собственной души. Ему, стоявшему под мачтой, лучше прочих было видно, что темные утесы, раздвинувшись до крайних пределов, уже начали сдвигаться, а средина все еще не была достигнута.

Быстрее и быстрее становился ритм его песни; пот градом струился с гребцов, "Арго" летела. И вот наконец желанный предел.

-- Средина! -- крикнул Тифис -- Теперь мы спасены!

Но его надежда на благоприятное течение не оправдалась; напротив, появилось новое препятствие в виде сильного встречного ветра. Правда, парус был давно уже спущен, и лишь пустая косица качалась над кораблем; но сила ветра была такова, что даже борт ее чувствовал. И не одна только сила: какое-то странное, вяжущее зловоние разлилось по всему судну; у гребцов спирало грудь, они с ужасом замечали растущее утомление своих испытанных мышц.

А темные скалы подходили все ближе и ближе; опять стали видны багровые жилы на их разъеденных боках. Жилы? Нет! Это явственно была кровь, кровь неосмотрительных смертных, некогда застигнутых здесь смыкающимися челюстями ненасытных Симплегад.

Аргонавты все гребли и гребли, поминутно оглядываясь, скоро ли наконец выход; но им казалось, что они остановились. Да, стоит "Арго", стоит море: только стены Симплегад подходят все ближе и ближе, медленно, но неумолимо. Вот уже и выхода не видно, все потонуло в какой-то красной мути; и в то же время вяжущее зловоние становится сильнее и сильнее. Заволновалась, закопошилась красная муть; вот из нее выделяются образы -- чудовищные, отвратительные, какие-то женщины с ногами птиц и с крыльями нетопырей. Они кружатся над обреченным кораблем, одна садится на бушприт, другая на косицу. Громко, как отчаяние, раздается песнь Орфея; но ее заглушает смех чудовищ.

-- А, вот вы где, Зет, Калаид, земляки, питомцы Вьюг! Поклон вам от царицы-матери! Поклон вам от сестры в подземелье! И поклон от племянников, внуков Горного Царя! Они вас не увидят, когда вы будете проплывать мимо -- их глаза вытекли под иглой нашей сестры, новой жены вашего зятя.

-- Утешьтесь! -- крикнула злобно вторая. -- Не будете вы проплывать мимо их пещерной обители; вы здесь оставите ваши влажные следы на стенах утесов. А то, хотите, вознеситесь в воздух, попляшите с нами; в наших жарких объятиях вам слаще будет умирать, чем в ледяных тисках Симплегад!

"Арго" стоит; реже и реже становятся взмахи весел, только обе скалы надвигаются все ближе и ближе; уже чувствуется сквозь удушливый смрад их холодное дыханье.

-- Гребите, друзья -- отчаянно крикнул Тифис -- Ваше усердие -- наша единственная надежда.

-- Не единственная! -- восторженно воскликнул Орфей. И, бросив кифару, он молитвенно поднял обе руки.

-- Госпожа, царица Олимпа! Если ты подлинно явилась Ясону и милостиво обласкала его, когда он перенес тебя через шумящий поток; если твоей волей возникла чудесная "Арго", заглядение смертных и твоя незакатная слава -- о, теперь возлюби нас, Белораменная! Не дай исчадиям тьмы торжествовать победу над тобой и над нами; освободи нас от тисков сдвигающихся Симплегад!

Молитва прозвучала и умолкла -- но ее сменил внезапный крик радости, вырвавшийся из пятидесяти уст.

Смыкающиеся стены были уже так близко, что их задевали краями своих лопастей гребцы средних скамей; но вдруг над богатырской фигурой Тифиса появилась другая, исполинская, вся утопающая в блеске своих золотых риз -- аргонавты узнали свою заступницу, Царицу Небесную. Схватив могучей рукой корму корабля, она изо всей силы толкнула его по направлению к выходу. Крылатые чудовища при виде богини с жалобным писком умчались; "До свиданья!" -- крикнули им вслед два юношеских голоса.

Еще мгновенье -- и "Арго" выплыла в открытое море. Богиня милостиво махнула рукой уплывавшим и исчезла в лучах заходящего солнца. И словно от движения ее руки поднялся ветер -- свежий, душистый, бодрящий. Аргонавты вскочили со своих скамеек; тотчас белый парус весело повис на косице, надулся, зашумел; зашумели и зеленые волны, рассекаемые грудью устремленной "Арго".

Но и тот и другой шум был заглушён могучей благодарственной песнью аргонавтов в честь их спасительницы, Царицы Небесной. Уже зашло солнце, мягкие лучи Селены залили палубу корабля -- не смолкала лира Орфея, не смолкала ликующая песня его товарищей. Никому не хотелось на отдых; после такого чуда спать было невозможно. Мало ли ночей посвятили они веселию в те беспечные лемносские дни, пируя с Ипсипилой и ее амазонками! Ясон понял настроение своих товарищей; когда Орфей кончил песню, он велел выкатить из емкого трюма "Арго" чан душистого лемносского вина -- и начался пир. Первая кратира в честь Геры, царицы Олимпа; вторая -- в честь Ипсипилы и ее ласковых подруг, да за успех с золотым руном в таинственной Колхиде, да за что кто хотел... "За успех в борьбе с красными нетопырями!" -- крикнуло два юношеских голоса. Но третья и последняя -- опять в честь Геры-Спасительницы, супруги Зевса-Спасителя, всегдашнего владыки третьей кратиры.

Лилось вино, лились и разговоры. Благоприятный ветер, посланный Герой, "славный товарищ", освободил аргонавтов от их гребецких тягот; даже Тифис счел возможным поручить руль своему молодому ученику Акмону и присоединиться к пирующим.

Все были радостно возбуждены; после такого явного знака божьей милости уже никто не сомневался в конечном успехе. Но поговорить хотелось о многом. И все говорили под двойной лаской вина и удачи; но все умолкали, когда заводил речь Орфей.

-- Мы можем гордиться, друзья, слава о нас не заглохнет. Аргонавты, Колхида, золотое руно -- эти слова, эти картины со всепокоряющей силой будут витать перед умами молодых, отважных пловцов, побуждая их к новым походам в неведомые моря и земли. И когда, после многих веков, пределы Атланта перестанут сдерживать мысль и волю людей в кругу старого света, когда их будут звать к себе другие земли за заповедным рубежом волн -- это будут лишь новые аргонавты, и новое золотое руно будет их наградой на открытом ими материке.

Но вы не должны думать, что вся цель и весь смысл нашего похода -- чудесный клад, доставшийся колхидскому царю из рук эллинского отрока: мы больше дадим, чем получим. Вспомните о деяниях и событиях, которыми уже ознаменовалось начало нашего похода...

Тут речь певца прервал крик молодого кормчего: "Земля!" Тифис вскочил со своего места и вперил свои зоркие глаза в туманные очертания берега, облитые светом полной луны: "Да, земля, -- сказал он, садясь, -- но не материк, а остров. Он весь белый, но не от лунного света; а от чего, не могу разглядеть".

-- Белый остров! -- воскликнул Орфей, и его глаза загорелись пророческим блеском. -- Белый остров! -- повторил он медленно, погружаясь в глубокое раздумье. Никто не решился нарушить воцарившегося молчания.

-- Великие, смелые образы зашевелились в заповедной глубине моей души; не могу еще облечь их в слова. Белый остров! Вглядись в него внимательно, друг Пелей: он некогда будет тебе дороже твоей родной Эгины, дороже твоего фтиотского царства. Помните, аргонавты, как мы огибали Пе-лионский мыс, впервые выплывая в открытое море? Как вокруг нашей "Арго" зарезвились, взапуски с дельфинами, певучие дочери морского старца Нерея? Тогда впервые беспечное веселье молодости покинуло нашего товарища: запали ему в очи огненные взоры красавицы Фетиды, запала ему в душу ее звонкая песнь. Мужайся, друг! Правда, Фетида -- краса выше человеческой доли, и не люди, а боги будут спорить из-за нее; но достанется она все-таки тебе. И за первой наградой последует вторая, еще более желанная: она дарует тебе сына могучее тебя, Пелид превзойдет Пелея, превзойдет всех когда-либо бывших богатырей... Туман застит взорам, едва вижу тебя, Немезида, едва вижу твою дочь, едва вижу твою страшную кару всему человеческому роду во исполнение воли Зевса и Матери-Земли... Но блеск очей Пелида победоносно сверкает из тумана, слава ему! Его начало -- Фтия; его завершение -- Белый остров...

Мало-помалу смутные очертания промелькнувшего берега потонули во мгле, оставив в умах аргонавтов сознание того, чего они не замечали до тех пор: сознание чудесной быстроты, с которой мчался их корабль. Видно, благодать Геры все еще была с ними. Все это заметили, но никто не решился сообщить свое наблюдение другим: все ждали, чтобы Орфей возобновил прерванную речь.

После краткого молчания, во время которого улеглось его волнение, он продолжал:

-- У Пелионского мыса -- первое приключение, благодать коего в будущем неисповедима; на Лемносе -- второе. Вы, аргонавты, беспечно сорвали цветы амазонской любви, предложенные вам царицей Ипсипилой; о ее плодах вы не думали, но боги думали именно о них, дозволяя вам этот чарующий отдых у порога Геллеспонта. Знаете вы, чем был до сих пор Лемнос?

-- Знаем, -- ответил Калаид, -- гнездом морских разбойников, тирренцев, они отсюда и на нашу Аттику нагрянули, усиливая смуту этой несчастной страны.

-- Он им и останется еще некоторое время, но ненадолго: в царстве Ипсипилы зародится ячейка эллинского Лемноса; оттуда мягкие нравы распространятся на весь остров. Всякий бог действует своим оружием: лемносская Афродита -- чарами любовной неги, сплетая в кратковременные браки аргонавтов и лемносских амазонок. Но цель у всех одна: очеловечение человека.

Отныне Лемнос, преддверие Геллеспонта, перестанет страшить эллинских пловцов; а помните вы, после этого второго приключенья, третье: помните грозу чужестранцев, чудовищного Амика, царя диких фракийцев на Босфоре? Это -- твой незабвенный подвиг, друг Полидевк: ты в счастливом бою сразил исполина. Мы имели право убить этого насильника; но мы оставили ему жизнь, взяв с него торжественную клятву, что он и сам станет впредь гостеприимнее и научит гостеприимству своих варваров-подданных. Мы, аргонавты, не проливаем крови: мы содействуем облагорожению человечества, распространяя жизнь, а не смерть.

И вот за третьим приключением четвертое: Симплегады и страшная опасность, грозившая нам от них. Заметили вы, друзья, то, что заметил я? Когда мы, милостью Геры, выплыли из роковой теснины -- сдвинулись ли за нами утесы?

-- Нет, -- воскликнул Ясон. -- Правда, они быстро скрылись с очей, но пока они были видны, был виден и проход между ними. Я и то хотел спросить тебя, друг богов, что это значит.

-- Это значит, что Симплегады, побежденные нами, остановились навеки, исполняя назначенный им рок: они перестали быть засовом Понта и стали его вратами. Теперь, после аргонавтов, уже нетрудно будет эллинам пускаться в плавание по его зеленым волнам: мы открыли его для Эллады.

Вдохновляемый внезапной мыслью, он встал: другие в недоумении последовали его примеру. Он схватил свой кубок и направился к борту судна.

-- Понт-Аксен! -- возгласил он. -- Угрюмое море! Довольно, суровая стихия, был ты ужасом пловцов: отныне ты будешь встречать их радушной лаской твоей сверкающей глади и твоих приветливых гаваней. Ты расцветишься белыми и алыми парусами судов, которые ты понесешь к загадочным берегам Скифии; дозволь же нам, твоим первым пловцам, первым наречь тебя именем, которое тебе дадут твои благодарные гости!

И, выливая свой кубок в стремительно скользящие мимо корабля волны, он молитвенно закончил:

-- Будь к нам милостив, Понт-Евксин -- Гостеприимное море!

Все аргонавты вслед за ним опрокинули свои кубки, и долго еще носились над бурным шумом их радостные клики:

-- Будь милостив, Понт-Евксин!

Луна уже склонилась к закату; на востоке слабо зарделись персты Зари. Многих одолела усталость, и они заснули, расположившись кто на палубе, кто в трюме под скамейками. Ясон с ближайшими товарищами опять наполнили свои кубки.

-- Скифия! -- задумчиво продолжал Орфей. -- Эллада и Скифия! Всегда я верил и теперь верю более, чем когда-либо, что нечто великое таится в соединении этих двух имен. До сих пор затвор Симплегад их отделял непреоборимой стеной, и лишь воздушные пути были открыты для редких избранников. На крылатой колеснице Триптолем перенес к скифам дары Деметры и с ними первые зачатки оседлой и достойной человека жизни; из Скифии перенес к нам вино мой учитель Дионис, а с ним и таинственное знание, впервые зародившееся в смутной, чарующей душе этого погруженного в глубокую дрему народа. Это было первое общение, дар и обратный дар; за ним последовало второе. По воздушным путям скифский Борей перенес к себе афинскую царевну Орифию, нынешнюю Царицу Вьюг далекого севера...

Он опять замолк, пораженный внезапной мыслью, и стал беспокойно искать кого-то глазами.

-- Калаид, Зет, сыновья Царицы Вьюг! Что значили странные слова, с которыми к вам обратились эти чудовища? И кто они сами?

Но прежде чем Бореады могли ответить, с кормы вторично раздался голос рулевого:

-- Земля!

Тифис направился к форштевню.

-- Да, земля, -- сказал он, вернувшись, -- и этот раз, кажется, материк. Нас прямо туда и несет посланный Герой ветер. Пойду принять руль от ученика; пусть отдохнет.

Когда он ушел, Орфей повторил свой вопрос.

Эти чудовища, -- ответил Калаид, -- Гарпии, язва нашей страны, всегдашние противницы моей матери и ее Вьюг; но их слова мне самому непонятны. Они некогда властвовали над нашим народом; со времени прихода нашей матери они стали терять удел за уделом и под конец были оттеснены к приморской полосе. В ней они укрепились; но когда ее князь Финей женился на нашей сестре Клеопатре, можно было надеяться, что их зловонному царству и здесь наступит конец. Прощаясь с сестрой, чтобы присоединиться к вам, мы были уверены, что, вернувшись, не застанем их больше: молодая княгиня процветала, боготворимая своим мужем, благословенная мать двух отроков, таких же эллинов духом, как и мы. И меня беспокоит, что они все еще там.

А помнишь, брат, -- прибавил Зет, -- наше прощание с сестрой и с племянниками? Помнишь ее грусть, их странный рассказ о встрече с Царицей Небесной, еще более странную песнь подаренной ею дудки-самогудки?

Калаид вздрогнул:

-- Постой, постой! Слова я, конечно, забыл, но в них было жуткое сходство с насмешливым приветом Гарпий. Они принесли нам поклон от нашей сестры в подземелье -- почему в подземелье?

И от племянников, будто их очи вытекли под иглой их сестры, сестры Гарпий. Но они же говорили, что мы оставим влажный след на стенах Симплегад, и тут уже явно солгали; нечего тревожиться их бреднями.

Ты был бы прав, если бы о том же не говорилось в вещей песне мальчиков... и о темнице их матери, и об игле