К моменту окончания гражданской войны Коммунистическая партия уже имела обширный штат, занятый бумажной работой. Партийная перепись, проводившаяся в 1922 году, выявила любопытные подробности о его составе. Только 21 % членов партии был занят физическим трудом в сельском хозяйстве или на производстве; остальные 79 % заполняли всевозможные чиновничьи места. [Соловьев Н. // Правда. 1921. № 190. 28 авг. С. 3–4. Хотя эта перепись была не полной — она покрывала лишь 2/3 Российской Федерации, — результаты, касающиеся партии в целом, можно считать репрезентативными. Данные переписи не включали Москвы, сведения по которой были объявлены «недостоверными», но, если учитывать и эти цифры, соотношение партийцев-чиновников было бы еще большим, ведь столица была сердцем всей бюрократической империи.]. Образовательный уровень партийцев был крайне низок и несоразмерим с той властью, которой они были наделены: в 1922 г. только 0,6 % (2316 чел.) имели высшее образование, а 6,4 % (24 318) среднее. Исходя из этого, один русский историк сделал вывод, что к тому времени 92,7 % членов партии были полуграмотными (18000, или 4,7 %, совершенно не знали грамоты)12. Из рядов чиновничества сложилась элита партийных функционеров, подвизающихся в Москве в центральных органах Коммунистической партии. Летом 1922 г. она составляла более 15000 человек13.
|
|
«Бюрократизация партийной жизни влекла неизбежные последствия… Партийные чиновники, занятые исключительно партийными делами, имели неоспоримое преимущество перед теми рядовыми членами партии, которые работали на фабрике или в государственном учреждении. В силу профессионального занятия партийным руководством партаппарат становился центром, из которого исходила всякая инициатива и директивы и осуществлялся контроль. На всех уровнях партийной иерархии наблюдался переход власти, сначала от съездов или конференций к комитетам, которые ими избирались, а затем от комитетов к партийным секретарям, которые якобы исполняли их волю»14.
Аппарат ЦК постепенно, естественно и как-то незаметно подменил собой местные партийные органы не только в принятии большинства резолюций, но также и в подборе исполнительных кадров на всех уровнях. Процесс централизации на этом не остановился, развиваясь с неопровержимой логикой: сначала Коммунистическая партия подчинила себе всё политическое руководство в стране, затем ЦК взял на себя руководство партией, подавляя всяческую инициативу и критику, потом все решения за ЦК стало принимать уже только Политбюро, затем — триумвират — Сталин, Каменев и Зиновьев — стал полностью контролировать Политбюро и, наконец, за Политбюро стал все решать один-единственный человек — Сталин. Достигнув наивысшей точки диктата одного, процесс централизации не мог иметь дальнейшего развития, и в результате смерть Сталина привела к медленному распаду партии и ее власти в стране.
|
|
Уже в 1920 году привычной практикой Оргбюро было так называемое «назначенство», то есть назначение партийных руководителей местных организаций, не сообразуясь с мнением этих организаций15. В стране с многовековым бюрократическим укладом и системой управления путем директив, спускаемых сверху, такая процедура казалась нормальной, и несогласным с ней суждено было оставаться в непредставительном меньшинстве.
Несомненно, среди коммунистов были и такие, кто пришел по зову сердца, из идеалистических побуждений, но большинство вступало в партию ради тех преимуществ, какие это сулило. Члены партии пользовались привилегиями, которыми в XIX веке обладало дворянство, а именно — доступом к «ответственным» постам в правительстве. Троцкий называл таких партийцев «редисками», то есть красными снаружи и белыми внутри. Взобравшиеся достаточно высоко по партийной лестнице получали дополнительные пайки и доступ к закрытым распределителям, а также высокую зарплату. Они были недосягаемы для суда и следствия, что при российском беззаконии было весьма существенно. Следуя практике царизма, советское правительство уже в 1918 году установило принцип, согласно которому партийные функционеры не могли быть привлечены к суду за противоправные действия, совершенные ими при исполнении их партийных обязанностей16. Но если прежде чиновника разрешалось судить лишь по согласованию с его непосредственным начальством, то советский партийный функционер мог быть арестован «только с ведома и согласия партийной организации соответственно рангу, занимаемому им в партии»17. Ленин усиленно боролся с такой практикой, требуя, чтобы коммунистов карали за проступки еще суровей, чем других, но поломать укоренившийся обычай ему оказалось не под силу18. Статус партии, стоящей над законом, который был установлен с первых дней правления коммунистов, распространился и на отдельных ее членов.
Обладание такой властью в сочетании с неприкосновенностью не могло не приводить к злоупотреблениям. Уже на VIII партийном съезде (1919) раздавались жалобы на коррумпированность партийных работников и их отстраненность от народных масс19. Страницы большевистской печати изобиловали рассказами о презрении партийными работниками самых элементарных норм порядочности: судя по некоторым примерам, большевистские руководители вели себя словно помещики-крепостники XVIII века. Так, в январе 1919 года партийный орган печати Астрахани рассказал о визите Климента Ворошилова, сталинского товарища по оружию и командующего 10-й армией в Царицыне. Ворошилов появился в шикарном экипаже, запряженном шестеркой лошадей, в сопровождении десяти повозок с оруженосцами и около 50 подвод, груженных полными сундуками, бочками и всякой всячиной. Во время таких наездов местные жители вынуждены были прислуживать вельможным гостям, под дулом нагана исполняя все их прихоти20.
Чтобы покончить с подобным безобразием, партия в конце 1921 — начале 1922 г. провела чистку своих рядов. Хотя ее формальным объектом были карьеристы, которые вступили в партию, пользуясь упрощенными условиями приема, введенными в период гражданской войны, в действительности чистка была направлена против тех, кто перешел в РКП(б) из других социалистических партий, в основном меньшевиков, которых Ленин обвинял в том, что они заражают демократизмом и другими еретическими идеями коммунистические ряды21. «Вычищены» оказались многие, и вместе с добровольным выходом в основном не согласных с политикой партии рабочих число коммунистов снизилось с 659 тысяч до 500 тыс., а затем упало и вовсе до 400 тысяч. [В сентябре 1922 года Орготдел сообщал Сталину, что в 1921–1922 гг. выход из партии по провинции колебался в пределах от 6,8 до 9,2 % (РЦХИДНИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 2429). По мнению Калинина, большинство тех, кто покидал ряды партии, были крестьянами и рабочими (РЦХИДНИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 27. Л 9).]. В это время была внедрена практика испытательного срока для «кандидатов в члены партии», лишь после прохождения которого они допускались в ряды РКП(б). Исключения и добровольные выходы из партии в ходе последующих чисток (1922–1923) свели численность ее почти к половине22. Эти процедуры могли избавить партию от меньшевиков и других «мелкобуржуазных социалистов», но не в состоянии были искоренить коррупцию в рядах большевиков. Злоупотребления не прекращались, поскольку они проистекали из привилегированного статуса партии и полной свободы от ответственности. Если рядовой гражданин ни как избиратель, ни как собственник не имел никаких способов взыскать с тех, кто управлял им, и если, более того, члены партии не несли ответственности перед законом, то административный корпус неизбежно должен был превратиться в замкнутую, бессменную и служащую исключительно своим интересам касту. Контрольная комиссия, учрежденная в 1920 г. для наблюдения за партийной этикой, сообщала: партийные работники понимают, что за исполнение своих обязанностей они несут ответственность только перед теми, кто им вручил власть, а не перед «партийными массами»23, не говоря уже о массах народных. Этим убеждением новый режим был обязан старому, где подобные настроения разделяло подавляющее число чиновников24.
|
|
Но хуже всего то, что партия сама создавала условия для коррупции. В июле 1922 г. Оргбюро приняло безобидно звучащее распоряжение «Об улучшении быта активных партработников», первоначально опубликованное в сокращенном виде25. Оно предусматривало введение шкалы заработной платы для партийных функционеров: они должны были получать несколько сотен рублей (новых), не считая прибавок на членов семьи и за сверхурочные, которые в совокупности могли составлять сумму, сравнимую с основным жалованьем, и это в то время, когда рабочий зарабатывал в среднем 10 руб. в месяц. Высшие партийные чиновники, кроме того, обеспечивались бесплатным продовольственным пайком, жилищем, одеждой и медицинским обслуживанием, а в некоторых случаях персональным автомобилем с шофером. Летом 1922 года «ответственным работникам», служащим в центральном аппарате партии, были выданы дополнительные продовольственные пайки по 26 фунтов мяса и 2,6 фунта масла в месяц. На железной дороге им предоставлялись специальные вагоны с мягкими диванами и освещением, тогда как простые смертные, которым посчастливилось достать билет, ездили в битком набитых вагонах в третьем классе или просто на товарных поездах26. Партийцы самого высокого ранга могли себе позволить ежегодно проводить от месяца до трех в заграничных санаториях, за что партия расплачивалась золотом. В ноябре 1921 г. не менее шести высших партийных руководителей проходили лечение в Германии, один из них (Л.М.Карахан) приехал оперировать геморрой27. Устанавливал эти льготы Секретариат ЦК, штат чиновников которого к моменту, когда его возглавил Сталин, насчитывал 600 человек28. Летом 1922 года особые привилегии распространялись на 17 тыс. человек, в сентябре того же года Оргбюро увеличило это число до 60 тысяч. Партийным лидерам выделялись дачи. И первым был Ленин, который в октябре 1918 г. занял дом в Горках, в 35 километрах к юго-западу от Москвы, бывшее владение царского генерала. Не заставили себя ждать и другие: Троцкий поселился в одной из самых шикарных подмосковных усадеб в Архангельском, владении Юсуповых, тогда как Сталин облюбовал себе дом нефтяного магната в Зубалово29. В Горках в распоряжении Ленина имелся автопарк из шести лимузинов, которым заведовало ГПУ30. Хотя он не искал благ для себя, но не гнушался просить за родственников и друзей, как, например, когда распорядился присоединять для скорости к военным эшелонам персональный вагон, в котором его сестра с семьей Бухарина ехали отдыхать в Крым31. Посещая театры и оперы, коммунистические вожди, как само собой разумеющееся, располагались в царских ложах. [Яркое описание привилегий, присвоенных себе высшим советским руководством, можно найти в кн.: Павлова И.В. Сталинизм: становление механизма власти. Новосибирск, 1993].
|
|
Неприметно новые правители переняли повадки прежних. Адольф Иоффе в 1920 году жаловался Троцкому на гниение, поразившее организм партии: «Сверху донизу и снизу доверху — одно и то же. На самом низу дело сводится к паре сапог и гимнастерке; выше — автомобилю, вагону, совнаркомовской столовой, квартире в Кремле или «Национале»; а на самом верху, где имеется уже и то, и другое, и третье, — к престижу, громкому положению и известному имени»32.
По словам Иоффе, сложилась новая психологическая установка «вождям все можно». Эти патрицианские замашки «слуг народа» не имели ничего общего с марксизмом, но хорошо соотносились с российской традицией.
Ключевыми фигурами территориального управления при новом режиме были секретари губернских комитетов партии (губкомов). Со времен Петра Великого губерния была основной административной единицей в России, а ее глава — губернатор — пользовался широкими исполнительными и полицейскими полномочиями как представитель императорской власти на местах. Большевистский режим перенял эту традицию: секретари губкомов стали, в действительности, преемниками царских губернаторов. Назначение на такой пост требовало высочайшего покровительства. До революции губернаторы назначались царем по рекомендации министра внутренних дел; секретарей губкомов назначал Ленин по предложению Оргбюро и Секретариата. Особый отдел Секретариата — Учетно-распределительный (Учраспредотдел), созданный в 1920 году, занимался отбором и перемещением партийных кадров. В декабре 1921 г. было постановлено, что пост секретаря губкома может занимать только член партии, вступивший в ее ряды до 1917 года, секретари уездных комитетов (укомов) должны иметь партийный стаж не менее трех лет. Все такие назначения совершались только с одобрения высшего партийного руководства33. Такой порядок мог помочь соблюсти дисциплину и единую идеологическую линию, но лишал партийные ячейки свободы в выборе своих руководителей. Незаметно для окружающих эта система назначений заметно укрепила власть центрального аппарата: «Право Оргбюро или Секретариата на одобрение кандидатуры… стало на практике равносильно праву «рекомендации» или "назначения"»34. Все это наблюдалось еще до того, как в апреле 1922 года Сталин занял пост Генерального секретаря.
В результате рядовые члены партии почти уже не могли влиять на назначения на ключевые партийные посты в губерниях, которые производились в основном из «Центра». В 1922 году 37 секретарей губкомов были смещены или переведены Москвой, а 42 назначены по «рекомендации» из Москвы. [Fainsod M. How Russia Is Ruled. Cambridge, Mass., 1963. P. 633. Note 10. В 1923 г. Е.А.Преображенский утверждал, что 30 % секретарей губкомов были «рекомендованы» ЦК, который он назвал «государством в государстве» (Двенадцатый съезд РКП(б): Стеногр. отчет. М., 1968. С. 146).]. Теперь, как и при царизме, главной характеристикой при назначении стала личная преданность режиму: в циркуляре ЦК «преданность партии данного товарища» предлагалась в качестве основного критерия отбора35. В 1922 году Секретариат и Оргбюро произвели более 10000 назначений36. Поскольку Политбюро было перегружено текущей работой, многие решения о назначениях принимались единолично Генеральным секретарем или Оргбюро. Часто в губернии посылали инспекционные комиссии для проверки деятельности губкомов — отголосок «ревизий» прежнего режима. На X партийной конференции, проходившей в мае 1921 года, было решено, что секретари губкомов должны каждые три месяца являться в Секретариат ЦК с отчетом37. В.М.Молотов, работавший в Секретариате, обосновывал внедрение такой практики тем обстоятельством, что, мол, предоставленные самим себе, губкомы углубляются в собственные, местные дела и не уделяют должного внимания всеобщим партийным задачам38. В действительности губкомы превратились в «приводные ремни московских директив»39.
Кроме того, Секретариат пользовался правом подбирать делегатов на партийные съезды, номинально высшие органы руководства РКП (б). К 1923 г. большинство делегатов назначалось по рекомендации секретарей губкомов, которые, в свою очередь, сами были в подавляющем большинстве назначены Секретариатом40. Эта привилегия давала Секретариату возможность обуздать оппозицию среди рядовых членов. Так, когда на X съезде партии (1921) в остром споре столкнулись с ЦК так называемая «Рабочая оппозиция» и «демократические централисты», 85 % делегатов при голосовании за предложенную ЦК резолюцию с осуждением несогласных взяли сторону ЦК, что, судя по имеющимся свидетельствам, едва ли отражало мнения партийного большинства41.
Так в рядах партийных работников образовалась своя аристократия. Практика, сложившаяся через пять лет после прихода большевиков к власти, далеко ушла от того, что декларировалось в первые дни, когда партия настаивала на том, чтобы ее члены получали меньшее жалованье, чем средний рабочий, и жили в квартирах из расчета комнаты на человека42. Позабыт был и принцип, согласно которому рабочие-коммунисты не только не имели каких-то особых преимуществ перед другими рабочими, но и несли «более высокие обязанности»43.
* * *
Все, что говорилось о бюрократизации партии, справедливо и в отношении государственного аппарата, где эта болезнь протекала еще наглядней. Всероссийская структура Советов очень скоро утратила то скромное влияние, какое она могла оказывать на большевистскую политику, и к 1919–1920 гг. превратилась в простую машину, послушно проштамповывающую партийные резолюции, проводимые через Совнарком и его органы. Выборы в Советы всех уровней превратились в простую церемонию единогласного одобрения кандидатур, предложенных партией: в голосовании принимали участие менее четверти имеющих право голоса граждан страны44. Советы превратились в бюрократические государственные учреждения, за которыми стояла всесильная партия. В 1920 г. — последний год, когда Советам было позволено открыто дискутировать, — жалобы на бюрократизацию были общим местом45. В феврале 1920 г. была создана Рабоче-крестьянская инспекция (Рабкрин), во главе которой встал Сталин, для контроля за злоупотреблениями государственных учреждений; однако два года спустя Ленину пришлось признать, что новый контролирующий орган не оправдал ожиданий46.
Бюрократизация правительственных органов легко объясняется в первую очередь тем обстоятельством, что правительство взяло в свои руки руководство теми сферами жизни, которые до октября 1917 находились в частных руках. Уничтожив частный сектор в банковском деле и промышленности, упразднив земства и городские думы, распустив все общественные объединения, правительству пришлось принять на себя исполнение их функций, что, в свою очередь, потребовало расширения чиновничьего аппарата. Достаточно будет привести один пример. До революции школы состояли на попечении отчасти Министерства народного просвещения, отчасти церкви и отчасти частных организаций и лиц. В 1918 году, когда правительство национализировало все учебные заведения, передав их в ведение Наркомпроса, тому потребовалось набрать штат, способный исполнять функции, прежде не входившие в сферу забот государства. Со временем на Наркомпрос возложили руководство всей культурной жизнью страны, почти целиком находившейся в частных руках, и поручили цензуру. Как следствие — уже в мае 1919 года штат Наркомпроса насчитывал 3000 служащих — в десять раз больше, чем чиновников соответствующего министерства в царские времена47.
Но расширение административных обязанностей было не единственной причиной роста советской бюрократии. Служащий, даже стоящий на самой низкой ступени чиновной лестницы, в тех тяжких условиях советской жизни, когда речь шла о выживании, получал существенные преимущества перед простым смертным, то есть имел доступ к товарам, для других недоступным, и возможность обогащения за счет взяток.
Результатом явилось колоссальное раздувание штатов. На фоне общего спада производства в многочисленных учреждениях, управлявших советским хозяйством, как на дрожжах вырастали все новые конторские места. В то время как число рабочих, занятых в производстве, сократилось с 856 тыс. в 1913 году до 807 тыс. в 1918-м, число чиновников возросло с 58 до 78 тысяч. Так, уже в первый год советской власти соотношение служащих к рабочим в сравнении с 1913 годом возросло на треть48. В следующие три года этот разрыв стремительно расширялся: если в 1912 году на каждую сотню заводских рабочих приходилось 6,2 чиновника, летом 1921 года их стало 1549. На транспорте при общем спаде производительности до 80 % и неизменившемся числе рабочих штат чиновников увеличился на 75 %. Если в 1913 году на один километр дороги приходилось 12,8 человека, считая вместе и служащих и рабочих, то в 1921 году на выполнение той же работы требовалось уже 20,7 железнодорожника50. Данные опроса по одному из сельских уездов Курской губернии, проводившегося в 1922–1923 гг., показали, что в местных сельскохозяйственных конторах, в которых при царизме было 16 служащих, теперь числилось 79 — при том, что производство сельхозпродуктов резко сократилось. В органах охраны порядка в том же уезде количество сотрудников в сравнении с дореволюционными годами удвоилось51. Самым чудовищным был рост бюрократии в учреждениях народного хозяйства: в Высшем совете народного хозяйства (ВСНХ) весной 1921 года значилось 224 305 служащих, из которых 24 728 работали в Москве, 93 593 — в губернских отделениях и 105 984 — в уездах — и все это в то время, когда промышленное производство, за которое отвечал ВСНХ, сократилось более чем в пять раз в сравнении с 1913 годом52. В 1920-м, к ярости и недоумению Ленина, в Москве насчитывалась 231 тысяча служащих, а в Петрограде — 185 00053. Всего между 1917-м и серединой 1921 года число госслужащих увеличилось почти впятеро — с 576 тысяч до 2,4 миллиона. И к этому времени число чиновников в стране более чем в два раза превышало число рабочих54.
Учитывая острую нужду в специалистах и низкий образовательный уровень собственных кадров, советской власти ничего не оставалось, как в больших пропорциях нанимать на службу бывших чиновников, в особенности тех, кто был способен исполнять работу в аппаратах новых министерств — народных комиссариатов. Приводимая ниже таблица указывает процентное соотношение таких сотрудников в комиссариатах в 191855:
Комиссариат внутренних дел48,3%Высший совет народного хозяйства50,3%Комиссариат по военным и морским делам55,2%Комиссариат государственного контроля80,9%Комиссариат путей сообщения88,1%Комиссариат финансов97,5%
«Есть основания полагать, что более половины служащих в центральных отделах комиссариатов и, по-видимому, 90 процентов высшего эшелона до октября 1917-го работали на той или иной административной должности»56. Только ЧК, где на службе состояло 16,1 % прежних чиновников, да Комиссариат иностранных дел, где процент «бывших» составлял 22,9 (по данным на 1918 год и в том и другом случае), были укомплектованы по преимуществу новыми сотрудниками57. На основе этих свидетельств один западный ученый пришел к поразительному выводу, что перемены в личном составе, произведенные большевиками в первые пять лет, «можно сравнить с теми, что происходят в Вашингтоне после прихода к власти новой партии и раздачи ею постов своим сторонникам»58.
Новая бюрократия формировалась по модели дореволюционной. Как и до 1917 г., чиновники служили государству, а не народу, который они воспринимали как враждебную силу. Анархист Александр Беркман, посетивший Россию в 1920 г., так описывал типичное госучреждение при новой власти: «Советские учреждения [на Украине] являли собой привычную московскую картину: скопище усталых, изможденных людей, изголодавшихся и безразличных ко всему происходящему. Картина типичная и печальная. Коридоры и кабинеты переполнены просителями, добивающимися разрешения сделать что-либо или получить право чего-нибудь не делать. Лабиринт новых декретов столь запутан, что служащие предпочитают решать сложные проблемы самым простым «революционным» методом, руководствуясь собственным "революционным сознанием", и, как правило, не в пользу просителя.
Повсюду длинные очереди, и во всех кабинетах барышни в туфельках на высоких каблуках беспрестанно пишут и перекладывают какие-то бумаги. Они пыхтят папиросками и оживленно оценивают преимущества той или иной службы по размеру пайка, символа советского быта. Рабочие и крестьяне, с обнаженными головами, смиренно приближаются к длинным столам. Почтительно, почти раболепно, они просят выдать справку, ордер на одежду или «талон» на обувь. "Не знаю", "В следующем кабинете", "Приходите завтра" — обычные ответы. Кто возмущается, кто жалуется, кто умоляет снизойти и выслушать или хоть что-то посоветовать»59.
Как и при царе, советское чиновничество было строго классифицировано. В марте 1919 года власти разбили государственную службу на 27 тщательно разграниченных категорий. Различие в жалованьи между категориями было не слишком резким: так, обслуга самого низкого разряда, куда входили швейцары, уборщицы и т. д., получала порядка 600 руб. (старыми), а служащие наивысшего, 27-го разряда (главы отделов комиссариатов и т. п.) получали 2200 рублей60. Но жалованье само по себе в условиях гиперинфляции значило мало: главным становились различные привилегии, из которых самыми важными были продовольственные пайки. Так, в 1920 году Ленин не мог, конечно, просуществовать на свое жалованье в 6500 рублей месяц, сумму, достаточную для приобретения разве что штук 30 огурцов на черном рынке, кстати, единственном месте, где рядовые граждане могли их достать61. Помимо пайка, чиновники прикармливались от взяток; взяточничество, несмотря на суровые меры борьбы с ним, принимало ужасающие размеры62.
Ленин предпочитал приписывать пороки советского аппарата засилью бывших царских служащих: «Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, — писал он, — в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является самым типичным старым из нашего старого госаппарата»63. Но об истинных причинах зла, как можно судить по его отрывочным и путаным замечаниям, у него не было ни малейшего представления. Размер бюрократизации определялся непомерными амбициями советского руководства на управление всей жизнью страны, тогда как его коррумпированность предопределялась отсутствием общественного контроля за деятельностью аппаратчиков.
* * *
Летом 1920 г. партию потряс удар изнутри: инакомыслие в собственных рядах, которое партвожди окрестили «Рабочей оппозицией». Она отражала недовольство большевиков-рабочих тем, что власть в стране захватила интеллигенция, а конкретно была протестом против бюрократизации на производстве и одновременного падения авторитета профсоюзов и утраты ими своей независимости. Хотя возглавляли оппозицию ветераны РКП(б), она отражала настроения большинства рабочих, не принадлежавших ни к какой партии или склонявшихся к меньшевикам. Наиболее сильна она была в Самаре, где на ее стороне был губком, а также в Донбассе и на Урале. Особенно сильным влиянием пользовались оппозиционеры в металлургической, горнодобывающей и текстильной отраслях промышленности64. Лидер оппозиции, Александр Гаврилович Шляпников, возглавлял Союз металлистов, самый мощный в стране и традиционно наиболее симпатизирующий большевикам профсоюз. Рабочего происхождения, партийный функционер высшего ранга, он в годы Первой мировой войны руководил петроградским большевистским подпольем, а в 1917 году возглавил Наркомат труда. Его любовница Александра Михайловна Коллонтай была наиболее красноречивым идеологом движения. Параллельно «Рабочей оппозиции» возникла еще одна «ересь» — «демократический централизм». Это движение, куда входили известные партийцы-интеллигенты, выступало против бюрократизации партии и использования в промышленности «буржуазных специалистов». Сторонники «демократического централизма» требовали предоставления большей власти Советам, противостоя притязаниям профсоюзов на доминирующую роль в управлении народным хозяйством. Один из лидеров этой оппозиции, Т.В.Сапронов, старый большевик, тоже пролетарского происхождения, отважился на партийном съезде назвать Ленина «невеждой» и «олигархом». [Изъятые из официальных протоколов, эти эпитеты впервые обнародовал Сталин в 1924 г.: Сталин И. Об оппозиции. М.—Л., 1928. С. 73.].
Рабочую оппозицию составляли твердокаменные большевики. Они признавали партийный диктат и «руководящую роль» партии в профсоюзах; они одобряли отмену «буржуазных» свобод и подавление иных политических партий. Они не видели недостатков в политике партии по отношению к крестьянству. Во время Кронштадтского мятежа в 1921 году они были в числе первых, кто записывался добровольцами в отряды, формировавшиеся для подавления восставших матросов. По словам Шляпникова, его расхождения с Лениным касались не сути, а средств. Рабочая оппозиция не могла смириться с тем, что интеллигенция, образовавшая новую бюрократию, оттесняет от руля управления правящий класс — пролетариат. Ведь фактически в «рабочем» правительстве на руководящих постах не было ни одного рабочего: большинство из них не только нигде и никогда не занимались физическим трудом, но и вообще не имели никакого постоянного занятия, кроме революции65.
Ленин очень серьезно отнесся к этим обвинениям: он не собирался оставлять безнаказанным проявление «рабочей стихии», с которой ему приходилось бороться с момента основания партии большевиков. Заклеймив «Рабочую оппозицию» как проявление меньшевизма и синдикализма, Ленин тотчас же расправился с ней. Но при этом ему пришлось применить приемы, которые окончательно растоптали последние остатки демократизма в партии. Чтобы сохранить миф о том, что установившийся диктат большевиков это и есть обещанная диктатура пролетариата, и при этом пренебрегать требованиями этого самого якобы носителя власти, потребовалось изолировать правительство даже от его же сторонников.
«Рабочая оппозиция» открыто проявилась на IX съезде партии (март 1920) в связи с решением Москвы ввести в промышленности принцип единоличного руководства. До тех пор работой национализированных предприятий руководило правление, куда входили вместе с техническими специалистами и партийными работниками представители профсоюзов и фабрично-заводских комитетов. Такое устройство оказалось малоэффективным, и на него возложили вину за катастрофическое падение промышленного производства. Партийное руководство уже в 1918 году приняло решение о переходе к личной ответственности, однако тогда, из-за сопротивления рабочих, исполнить его было трудно. Теперь, после окончания гражданской войны, IX съезд партии принял решение о введении в действие «сверху донизу неоднократно провозглашавшегося принципа точной ответственности определенного лица за определенную работу. Коллегиальность, поскольку она имеет место в процессе обсуждения или решения, должна безусловно уступать свое место единоличию в процессе исполнения»66. Ожидая такого поворота, Всероссийский центральный совет профсоюзов (ВЦСПС) в январе 1920 г. проголосовал против единоличного руководства. Ленин не стал прислушиваться к этому мнению, как не придал он значения и настроениям рабочих Донбасса, делегаты которых проголосовали в соотношении 21 против 3 в пользу сохранения коллегиального руководства в промышленности67.